о понять. - Пойдем узнаем, что там случилось, - сказал Андрей. У Васьки в коридоре было темно. Мы приоткрыли дверь и осторожно, один за другим, пролезли в комнату. Корнелюк стоял около стола и разматывал толстую проволоку. Репко, примостившись у подоконника, разворачивал какой-то чертеж. - Гляди сюда, - сказал он Илье Федоровичу. - Вот Бондаренкова будка, а тут откос... - Вижу, - сказал Илья Федорович. - Только погоди. Зачем это ребята сюда набились? Мы все попятились к дверям. Только Андрей вышел вперед и сказал: - Дядя Илья, а ты знаешь, что "Победа" на Курсавку выходит? - Вот черти! - засмеялся Илья Федорович. - Прежде нас все узнают... Ну ладно, оставайтесь. Все равно от вас никуда не скроешься. А ты, Гришка, слетай за отцом. Чего он там в канаве копается? - В какой канаве? - А в депо. Я пулей понесся в мастерскую. Отец сидел, скрючившись, под вагоном и колотил по рессоре молотком. Я полез к нему под колеса. - Отец, - зашептал я, - тебя Илья Федорович зовет, иди скорее. Отец стукнул еще несколько раз молотком и осторожно вылез из-под вагона. - И чего суматоху подымают? Все экстренности... Он неторопливо собрал инструмент и пошел за мной. Когда мы вошли во двор, Илья Федорович выносил из сарая десяток болтов. - Долго ждать себя заставляешь, - сказал он моему отцу. - Скорее не мог, - ответил отец угрюмо. - Надо было непременно рессору переменить. Да нескладная попалась, не отвинчивается. Я и так и этак... И молотком пробовал, и зубилом. Не идет окаянная! - А ты бросил бы. Чего ради старался? - Я и бросил, - сказал отец. В комнате у Ильи Федоровича было навалено всякого инструмента: разводные ключи, ломы, болты, гайки. Васька сидел на корточках и отвинчивал гайки от болтов. - А где Андрей и Сенька? - спросил я. - За Порфирием пошли, - шепнул Васька. - Сейчас приведут его. Ну и дела тут делаются! Взрывать дорогу хотят... - А чем взрывать будут? - Чем-нибудь да взорвут, - сказал Васька. - А инструмент зачем? - Подкоп делать. - Подкоп? - спросил я. - А к чему же тогда болты? Васька ничего не ответил. В эго время дверь отворилась и вошли Порфирий с Андреем и Сенькой. - Здравствуй, дядя Порфирий, - обрадовался Васька. - И ты тут? - спросил мимоходом Порфирий. Сразу же Порфирия обступили Илья Федорович, Репко, Корнелюк, мой отец. Заговорили вполголоса. Репко держал перед собой развернутый планчик и тыкал в него пальцем. - Вот тут подъем, - говорил он. - Значит, надо решить, в каком месте разбирать. - Ясно, у Бондаренковой будки, - сказал Корнелюк. - Сегодня же ночью и пойдем. - У Бондаренковой будки ничего не выйдет, - сказал Репко. - Смотри, какой тут большой подъем. Паровоз только ткнется носом и сразу же остановится. А если и залезет на щебень бегунками, так долго ли рабочих вызвать из Невинки? Поднимут его домкратами, дернут сзади - и все в порядке. - Ну, а если пониже - вот тут разобрать? - Ниже - уклон мал. Скорости не наберет. Нужен такой угол вниз, чтобы он летел ко всем чертям верст семьдесят без передыху. - А ниже еще хуже, - сказал Корнелюк. - Ты думаешь? - спросил Илья Федорович. - Понял, видать! А еще железнодорожник! Ну, смотри сюда. Вот станция Киан, а вот семнадцатая верста. Что - есть тут уклон или нет? Ну, то-то ж... Вот здесь и разбирать надо. - Верно, - обрадовался Репко. - Здесь совсем просто его под откос спустить. Только один рельс вывернуть. - Значит, порешили? - спросил Порфирий. - На семнадцатой. Ну что ж, так и сделаем... В это время в коридоре хлопнула дверь. Все насторожились. Репко сунул планчик в карман. Дверь хлопнула еще раз. - Это ветром, - сказал Илья Федорович. Репко вынул планчик из кармана. - Ну, кто же на семнадцатую идет? - спросил Порфирий. - Я, - вызвался Репко. - Да и все пойдут. - Нет, - сказал Порфирий. - Всем нельзя. За вами, деповскими, тут в четыре глаза глядят. - Во все восемь, - сказал Корнелюк. - Меня каждый день от водокачки до самой квартиры провожают. Одного лохматого я в лицо знаю. Даже здороваюсь, когда встречаемся. - Ну вот, значит, тебе идти нельзя. А другие как? - Другие? - переспросил мой отец. - Да и за другими смотрят. Тем более если деповские по путям с инструментом шататься будут. Каждый сторож поинтересуется: чего, мол, деповских по путям черти носят? Там ведь свои рабочие есть, путейские. - Так, - сказал Илья Федорович, - значит, как до дела дошло, так, выходит, и идти некому... - Да черт их дери! - крикнул сорвавшимся голосом Репко. - Пусть следят, все равно путь разберем. Я хоть сейчас готов... Да и ты, Илья Федорович, дома не усидишь. - Не торопись, - перебил его Порфирий. - Ты-то уж первый у них на заметке. Все дело только провалишь. А мы сделаем вот что. Я пойду один. Меня тут ни одна собака не знает. Это раз. Пропадать мне все одно, что на чердаке, что на путях, - это два. А вернее всего, мне к пропадать не придется. - А ежели тебя на путях кто зацепит, ты что скажешь? - спросил Корнелюк. - Инструмент покажу - вот и все. Путейский, мол, чернорабочий, из Калуги нонче приехал. - Да тебе одному разве справиться? - сказал Репко. - Ты и инструмента не донесешь. А ведь тебе и лом нужен, и ключ разводной, и кувалда, и болты с гайками. А нести все это целых семнадцать верст с горы на гору. Да и на месте помощь нужна - то отвинтить, то придержать, то ломом поддеть, то кувалдой ударить... - Товарищ Порфирий, - сказал Андрей. Все обернулись к нему. Андрей стоял вместе с нами около дверей и давно пытался что-то сказать, да его не слушали. - Товарищ Порфирий, у меня брат на путях работает... - Ну так что? - спросил Порфирий. - Так вот я ему несколько раз инструмент на линию носил... Значит, и теперь вполне свободно могу пронести. Дело знакомое. Порфирий посмотрел на Илью Федоровича. - Это верно, что у него брат путейский, - сказал Илья Федорович. - Пожалуй, он дело предлагает. - Тогда и меня возьмите, - сказал я, - мы с Андреем на линию всегда вместе ходим. - А меня и подавно, - отозвался Сенька. - У меня на пятнадцатой версте сторож знакомый. Он меня не выдаст. Я у него и ночевал, и чай пил, когда на фронт бегал. Порфирий улыбнулся - Ну что ж, так и сделаем. Я пойду вперед, а ребята за мной инструмент понесут. - Я - лом и кувалду, - сказал Андрей. - А я - разводной ключ, - сказал Васька тихонько. - Да тебя же не берут! - Как не берут? - взъерепенился Васька. - Я ведь и винтовки... - Молчи! - цыкнул на него Андрей. - Я-то молчу, - сказал Васька. - А почему вы меня с собой брать не хотите? - А чего же ты сам Порфирия не просишь? Васька кивнул головой на отца и сказал мне в самое ухо: - Если просить, так еще не пустят. Мал еще, скажут. Лучше я за вами следом побегу. - Нет, Вася, сам лучше не бегай, - сказал я и решил посоветоваться с Порфирием, чтобы он признался и моему и Васькиному отцу, что все мы давно уже состоим в отряде и опасаться нас нечего. Порфирий выслушал меня, глянул на Илью Федоровича и тихо сказал: - Илья Федорович, а Илья Федорович, я тебе давно одну штуку хотел сказать, да все время не выберу. - Какую штуку? - Насчет ребят. - А что такое? - удивился тот и насторожился. - Да то, что, ребята эти в нашем отряде состоят. - Ну что ты, шутишь? - Никак! - Вот это здорово! - крикнул Илья Федорович и глянул на Ваську. - Ты тоже в отряде? - Да! - сказал Васька и махнул рукой. - Поздравляю! - сказал Илья Федорович. - Раз так - значит, так. Нам и такая сила нужна. Что делается, все к лучшему. Как ты думаешь. Илья Иванович? - спросил он моего отца. - Я согласен, только чтоб они без нас ни шагу. - За это уж разрешите мне отвечать, Илья Федорович и Илья Иванович, - сказал Порфирий и улыбнулся. Так мы стали настоящим отрядом при особой боевой организации железнодорожников. Когда совсем стемнело, мы собрались во дворе около Васькиной квартиры. Илья Федорович выносил инструмент и передавал нам. - Это вот - костыли выколачивать. А этой штукой болты открутите. Да легче нажимайте, а то видите - ручка слабая, сломается. Но мы ничего не видели. Небо было черно. Не то что костылей, мы и домов во дворе не видели. - Ночевать сегодня мы у Андрея будем, - сказал я Илье Федоровичу. - Отцу передайте. - Ладно, передам. - А мне можно с ними у Андрея переночевать? - спросил Васька тоненьким, ласковым голоском. - А для чего тебе у Андрея ночевать? - спросил Илья Федорович. - Да мне хочется! - протянул Васька. - Ну, если хочется, так ничего не поделаешь. Ночуй! Мы сразу поняли, что он догадывается, куда гнет Васька. Илья Федорович отдал нам последний гаечный ключ, попрощался с Васькой, с нами и медленно пошел к себе в дом. А мы бегом пустились по улице. Впереди всех - Васька вприпрыжку. В кармане у него громко тарахтели гайки. - Придержи их рукой, - сказал ему Андрей. - А то гремишь на всю улицу, как бубен. Гайки сразу затихли, но зато на мостовую со звоном упал ключ. - Раззява! - пробурчал Андрей. - Ты что - все дело загубить хочешь? Вот только звякни еще чем-нибудь, я тебя сию минуту домой откомандирую. Васька подобрал ключ и пошел дальше так тихо, что его шагов не было слышно. - Васька! Ты здесь? - спросил я наконец. - Здесь, - шепотом ответил Васька. Мы прошли мимо станции. Справа, далеко внизу, горели редкие огни поселка. Они гасли один за другим. Домишки чернели, как скирды в степи. У высокой ограды, за которой был знакомый нам тупик, кто-то окликнул нас: - Ребята, вы? Это был Порфирий. Он взял у Андрея лом, а у Сеньки кувалду и молча повел нас через рельсы тупика к своей кладовой. В тупике было еще темнее, чем на улице. Мы то и дело наталкивались на вагоны, спотыкались о шпалы. - Ну, вот и пришли, - сказал Порфирий. - Складывайте инструмент здесь, под лестницей. Мы тихо опустили на землю свой тяжелый груз. - Приходите до свету, - сказал Порфирий и, крадучись, полез по лестнице к себе на чердак. А мы налегке быстро пробрались между платформами и вагонами, загораживавшими нам путь, и пустились вскачь посреди улицы, как резвая четверка. Дома Андрей разостлал на полу старое ватное одеяло и бросил на него три рябые подушки. - Ложись, ребята! Не проспать бы, - буркнул он нам и улегся у самой стенки. Мы, тоже не раздеваясь, завалились впокат рядом с ним. Нам с Васькой на двоих досталась одна подушка. Мы долго стукались то лбами, то затылками, пока наконец Васька не заснул. Сенька с Андреем шептались. Потом Сенька положил себе под голову кулак и тоже заснул. Андрей полежал немного молча и спросил: - Гришка, ты спишь? - Дремать начинаю, - сказал я. Андрей опять помолчал, потом перегнулся через Сеньку и зашептал. - Лежу я и думаю: вот когда настоящая работа у нас начинается. Это уж тебе не игра, а серьезная боевая операция! Если только это дело выгорит, мы тогда со своим отрядом прямо на фронт двинем... Только вот название надо придумать нашему отряду... Молодежная армия, что ли? Нет, лучше - Юная армия... Юнармия. Не помню, кто раньше заснул - я или Андрей. Скоро сквозь сон я услышал, как рядом завозился Васька. Он толкнул меня в бок и полез будить Андрея: - Вставай, приехали! Андрей вскочил, подтянул ремень и, ухватившись за край одеяла, на котором мы спали, дернул его изо всей силы. Мы с Сенькой очутились на полу. Пришлось волей-неволей вставать. - Чего рано так заворочались? - сказал Сенька хриплым, сонным голосом. - Ну, поспи, поспи, - сказал Васька. - А мы уйдем. Андрей повел нас в холодные сени, где стояли два ведра с водой. В воде плавали куски льда. - Мойтесь, - сказал Андрей. Васька посмотрел в одно ведро, потом в другое, поежился и сказал: - Что-то не хочется. Так он и не мылся. Остальные тоже не очень-то мылись. Чуть поплескались в ледяной воде - и готово. - Пора выступать, - сказал Андрей и дал нам по куску хлеба и по семь штук патронов. Когда мы вышли во двор, было еще совсем серо. По всей улице хоть на коньках катайся, так обледенела мостовая. Мы с трудом добрались до тупика, кланяясь во все стороны и размахивая руками, чтобы не упасть. Еще труднее было взобраться по лестнице на чердак. Мы цеплялись обеими руками за шаткие перила и еле-еле карабкались по обмерзшим бугристым ступеням. - Порфирий, вставай! - сказал я, просовывая голову в дверь. - Да вы что?.. Зачем в такую позарань? - Боялись проспать. - Ну, делать нечего, - сказал Порфирий. - Сейчас пойдем. Берите инструменты. Мы спустились и стали собирать под лестницей оставленное с вечера имущество. Руки так и прилипали к холодному железу. На станции ни души. Только паровоз, поскрипывая на путях, лениво подталкивает вагоны к открытому пакгаузу. На стрелках горят зелено-красные фонари. "Победа" стоит у деповских ворот, возле яркого фонаря. Она заново выкрашена и начищена. В тех местах, где ее поковыряли красноармейские снаряды, свежая краска лежит густыми темными пятнами. На буксах новые железные фартучки. Часовой в длинном тулупе ходит по платформе. Руки у него засунуты в рукава. Приклад винтовки зажат локтем. Мы долго стояли и смотрели на него из-за станционной кипятилки. Вот он подошел почти вплотную к нам, потом медленно повернулся и, покачиваясь, зашагал в обратную сторону. - Смелее, ребята! - сказал Порфирий. Мы быстро прошмыгнули перед самым носом "Победы" через пути и двинулись к семафору. - Сворачивай вправо, к балкам. Держи вон на тот бугорок, - вполголоса сказал Сенька. Но мы и без него знали, куда идти. Только трудно было бежать против ветра. Поднималась вьюга. Навстречу нам летела снежная пыль, смешанная с затвердевшим песком. Она забиралась в рукава и за шиворот, била в лицо, хлестала по глазам. А мы даже не могли заслониться от нее рукой, потому что под полами держали ключи, молотки, гайки. Вот уж второй перевал. Сверху еще сильнее рванула метель и посыпала колючие хлопья в глаза... Мы кубарем скатились в балку и остановились перевести дух. Здесь, за косогором, было тише. Влево от нас кривой ленточкой тянулось железнодорожное полотно с редкими телеграфными столбами. Ветер со свистом перебирал натянутые провода. Провода глухо гудели. Мы опустили на землю свою холодную железную кладь и стали растирать носы и щеки. - Ну, пошли скорее, а то и вовсе померзнем, - сказал нам Порфирий. Мы опять подобрали инструмент и, пригнув головы, полезли на новый, еще более крутой откос. Шли цепью, гуськом, змейкой. Порфирий первый подставлял голову порывистому ледяному ветру. За ним карабкались Андрей, Сенька и я. Васька тащился последним. По ребру горы метель гнала густое сплошное волокно снега и песка. Мы так и захлебывались мелкой холодной крупой. Сквозь свист и жужжанье ветра до нас еле донесся голос Порфирия: - Стойте... А где Васька? Мы оглянулись и увидели, как снизу почти на четвереньках ползет на бугор весь облепленный снегом Васька. Порфирий спустился к нему и за руки втащил его на верхушку горы. - Гайку чуть не потерял, - сказал Васька, задыхаясь. На семнадцатой версте Порфирий остановил нас. Мы огляделись. Железнодорожный ПУТЬ в этом месте был стиснут с двух сторон крутыми, почти отвесными стенами суглинка. Когда то тут была сплошная гора; ее прорезали узким коридором и проложили рельсы. Порфирий оказал Сеньке: - Залезай, брат, вон на ту гору да посматривай кругом. Ежели кого заметишь, свисти. Сенька попробовал было свистнуть, но губы у него окоченели. - Свист отмерз, - сказал он и засмеялся. - Ну, так рукой махни. Сенька полез на гору, а мы взялись за работу. Порфирий ковырнул ломом землю. Стукнул несколько раз и выругался. - Проклятая, хуже железа. Он ударил со всего размаху и вывернул кусок мерзлой земли. - Стукни-ка, Андрей, кувалдой, а вы, Гришка с Васькой, отвинчивайте болты. Мы налегли на ручку ключа. Болт не поддавался. Мы навалились еще сильнее. Ни с места. Наконец болт скрипнул тихонько и пошел. Так мы отвинтили четыре болта, а больше сил не хватило. Не поддаются болты. Порфирий вместе с нами взялся за ключ. Мы нажали изо всех сил, но гайки сидели, как мертвые. - Рубите зубилом! Я наставил под головку болта котельное зубило. Андрей размахнулся и ударил по нему кувалдой. Головка слетела прочь и запрыгала по шпалам. Одна, другая, третья... А на четвертой опять заело. - Руби! - подгонял нас Порфирий, а сам что есть силы ворочал ломом подошву рельса. Время шло быстро, а работа подвигалась медленно. Уже и солнце выползло из-за вершины, а рельс не поддавался. Сенька совсем замерз на горе. Он дул на руки и прыгал с ноги на ногу, как заводной. - Семнадцатая... Вот тебе и семнадцатая, - ворчал Порфирий, наваливаясь грудью на лом. - Нашли местечко. Камень на камне. А тут еще мороз чертов... И гайки крепкие попались. - Стой, ребята! Дальше дело не пойдет,- сказал он после того, как у меня сломалось зубило, а у Андрея из ключа выскочила ручка. - Крой на станцию! - Зачем на станцию? - спросили мы. - Может, там чего придумаем. Ветер рвал полы наших полушубков, свистел у нас в ушах. Целых два часа шли мы до ближайшей станции Киан. Станция эта находилась в межфронтовой полосе и была брошена на произвол судьбы. Кругом станционной постройки валялись кучи соломы, разбитые лампы, ломаные столы, стулья. - Броневик, наверное, уже вышел. Не успеем, - сказал Сенька. - Что же делать? - спросил Васька. Порфирий ничего не ответил и побежал к пакгаузу. Мы стояли на платформе, как примерзшие. Наконец Порфирий вернулся. - Нашел! - сказал он и махнул нам рукой. Мы побежали за ним к пакгаузу. Там на втором пути стояла платформа, груженная булыжником. - Кати платформу! - крикнул Порфирий. - Переведем ее на главный путь, а оттуда - внизю Пускай раскатится и сковырнет броневик. Мы все разом уперлись в платформу - кто грудью, кто плечом. - Навались! Навались! - командовал Порфирий. Но платформа стояла на месте. - Вот, подлая, примерзла как! Ну-ка еще! Навались!.. Навались... Пустите-ка меня в середину, ребята. Раз!.. Платформа даже не дрогнула. - А броневик, верно, уже вовсю наворачивает, - сказал Васька уныло. Мы только цыкнули на него и опять нажали изо всех сил. - Ни черта не берет! - Давай бревно, - сказал Порфирий. - Вставляй лом в колеса! Андрей просунул между спицами лом, Сенька подложил под колесо бревно. - Ну-ка еще... Раз, два, дружно!.. Мы перевели дух и опять налегли. Колеса заскрипели. - Ну-ка еще... Раз, два, дружно!.. Платформа пошла. - Колеса бы ей подмазать! - закричал Васька. - Она бы тогда у нас экспрессом покатила! - Пойдет и так, курьерским пойдет, - сказал Сенька, еле поспевая за платформой. А платформа все прибавляла ходу, ровно постукивая на рельсах. Мы уже бежали бегом, держась за буфера. Мороза будто бы и не было. Нам стало жарко. - Переводи стрелку! - закричал Андрей, когда платформа миновала контрольный столбик. Сенька оторвался от буфера и быстро перекинул баланс стрелки. Платформа перешла на главный путь. - Ну, ребята, поддай ей жару! - крикнул Порфирий. Мы отпустили платформу, а потом с разбегу догнали ее и одним толчком пустили вперед, под уклон. Катит платформа... Выстукивают колеса... Вот уже ее не видно, только снизу доносится до нас глухой шум. Колеса идут с подсвистом, как будто где-то ножовкой режут сталь. - Ну, товарищ красноармеец, - протягивая Сеньке руку, сказал Порфирий, - может, теперь доконаем "Победу"? - Доконаем, товарищ командир! - весело ответил Семен. - Ей с нашим булыжным экспрессом не разойтись - путь один. Мы долго стояли и слушали гул убегающей платформы. - А не остановится она по дороге? - тревожно спросил Васька. - Нет, уже теперь ее никакими силами не удержишь. Пока на "Победу" не наскочит, до тех пор не остановится. - А мы отсюда услышим, как они грохнутся? - опять спросил Васька. - А мы и слушать не будем, - сказал Порфирий. - Мы домой пойдем, да еще самой окольной дорогой, чтобы нас дозоры не зацапали. - Эх, жалко! - покачал головой Васька. - Хоть бы одни раз посмотреть, как платформа с броневиком сшибается. Темнело, когда мы подходили к поселку. В крайних избах зажигали огни. У тупика Порфирий кивнул нам головой и исчез в воротах. А мы побежали на вокзал разузнать, что слышно. На перроне суетились казаки, взад и вперед бегали дроздовцы, толпились мастеровые. - Видно, удалось, - прошептал Васька. - Да уж не зря народу так много. Ясно, что удалось. Мы затесались в самую гущу толпы. Какой-то молодой парень из иногородних сказал над самым моим ухом: - Понимаешь, в щепки! Молодцы большевики! Андрей глянул на меня. Мы перемигнулись. Парень заметил это и оборвал разговор: - Ты что? - А ничего. - То-то, ничего, - сказал парень. Мы с Андреем юркнули в подъезд. Там на ступеньках сидели железнодорожники. Один из них, стрелочник рассказывал: - Только-только "Победа" проскочила стрелку, а издали грохот. "Победа" полным ходом назад за стрелку. Командир высунулся и кричит: "Делай стрелку, а не то пулю в лоб!". Ну, сделали стрелку. Пошла платформа с булыжником на запасный путь, а там стоит состав, товарняк... Ну, и наломала же она дров! Булыжник по всему пути валяется, а от платформы одни щепочки. Ох и досталось бы "Победе", кабы она на две минуты раньше вышла. Валялась бы теперь где-нибудь под откосом, как ведро дырявое... Ай да ловкачи! Ай да молодцы большевики. Три дня простояла "Победа" у нас на станции. Боялась, видно, на фронт идти, ждала подкрепления. И только когда пришли новые силы - пехота и кавалерия, броневик снова двинулся на фронт. Вперед он выслал усиленный дозор - слева конный взвод и справа конный взвод. Нагнал на него страху наш булыжный экспресс... Глава XXI У РЯБОГО АТАМАНА Больше месяца крутила вьюга, а потом как-то сразу началась у нас весна. Снег почернел и опал, от земли пошел густой сизый пар. В Кубань поползли целые реки талого снега, извиваясь и нащупывая дорогу, как слепые котята. Мы уже полушубки поскидали и в марте месяце бегали по улице в одних рубашках. Но настоящая весна пришла только с первым дождем. Над Кубанью спустились широкие и темные, как пыль, дождевые рукава. Забулькали лужи. Стало темно. Так темно, что еле-еле виднелись дома через дорогу. Мы с Васькой стояли под навесом Кондратьевских номеров и выжимали из своих слинявших рубах синие ручьи воды. Вдруг из-под соседнего навеса к нам перебежали два казачонка в плисовых штанах. Тоже мокрые, будто прилизанные. Один, побольше, нагнул голову в мокрой папахе и, оглядев Ваську, спросил: - А ты чей? - А тебе на что? - Иногородний? - Казак. - Врешь, по штанам вижу и по рубахе что иногородний. Казаки в таких рядюшках не ходят. Говори, где живешь? - У черта на куличках, у куркуля в хате, а тому, кто спрашивает, дуля, - спокойно сказал Васька, скручивая рубаху жгутом и выжимая из нее последние капли. - А мы с обыском к вам пойдем, - сказал другой казачонок, щуплый и пониже ростом. Васька засмеялся. - Ты сперва штаны подтяни, атаман кубанский, кукуруза на учкуру! Мандат у тебя есть на обыскные права? Ну, показывай! - Найдется, глянь-ка сюда! Васька и моргнуть не успел, как казачонок в белой папахе огрел его свинчаткой по голове. Васька скорчился и схватился руками за голову. На соседнем крыльце крикнули: - Ай да белая папаха! Ай да молодец!.. А ну-ка другого по уху стебни! Я оглянулся и увидел, как, сгибаясь под проливным дождем, бегут к нам еще двое казачат, а за ними рослый бородатый казак в черкеске с белыми газырями. Я быстро перемахнул через дорогу. Васька кинулся было за мной, но поскользнулся и шлепнулся в лужу. Из-под рубашки у него выскользнул револьвер. Казачонок в белой папахе в один миг налетел на револьвер, как ястреб на ящерку. - Оружие! Васька вскочил и схватился за дуло револьвера, но бородатый пнул его ногой. Васька выпустил револьвер из рук и опять плюхнулся в грязь. Казачонок сел на него верхом и стал месить его, как тесто в макитре. А бородатый казак вертел в это время перед самым носом Васькин револьвер и бормотал: - Бульдог! Нет, не бульдог, пожалуй, бульдог покороче и потолще будет. Это не иначе, как стейер. Только у стейера головка пуговкой. А этот какой-то... странный, разломчатый. Я прислушивался из-за угла и думал: что делать? За поясом под рубахой у меня тоже был револьвер, только не смит-и-вессон, как у Васьки, а браунинг. Пустить бы из этого браунинга бородатому семь пуль в лоб, да не уйдешь ведь потом. Только Ваську погубишь, а не выручишь. Вдруг слышу - кто-то за углом говорит: - А другой куда утек? Тот, что побольше был? Шукай его, хлопцы! Я шмыгнул в первый попавшийся двор, а оттуда, через заборы и переулки, вернулся с другой стороны к Кондратьевским номерам. Там теперь выросла целая толпа - казаки, женщины, ребята. Все галдели, перебивали друг друга, размахивали руками. - Чумака зацапали, комиссара большевицкого! - выкрикивала круглоголовая коренастая казачка. - Дура! Какой там комиссар большевицкий! - сказал высокий старик в поддевке, выбираясь из середины толпы. - Хлопца от земли не видать, а его в четыре руки держат. - Знаем мы этих хлопцев! - затрещала казачка. - С бомбой его накрыли - хлопца твоего! - Дура! - спокойно сказал старик. - Какая там бомба - револьвер нашли азиатской какой-то системы, да и то незаряженный. - Дорогу! - гаркнул хриплый голос из толпы. Толпа расступилась. Рыжий молодой казак с винтовкой вытолкнул Ваську и погнал его по дороге к станице. Васька не плакал, а только всхлипывал. Губа у него была рассечена, глаза залеплены грязью, распухли. Одно плечо голое - рукав болтался на ниточке. - Ну, ну, босота, шагай веселее! - сказал казак, толкая Ваську в спину прикладом. Васька дернул плечом и остановился. - Не дерись! - закричал он. - А то вот стану средь дороги и с места не сойду! Казак посмотрел на Ваську с удивлением: - Ишь какой самолюбивый. Ну, иди, иди, а то волоком потянем. Васька пошел. В этот день Васька не вернулся домой. Отцу и матери его я ничего не сказал - боялся, что заругают. Скажут: завел парня, а сам сбежал. А что я мог поделать? Ведь их там вон сколько было, да еще с винтовками, а я один. Целый день думал я, что теперь с Васькой будет. Может, его доведут до станицы, постращают и отпустят, или он сам с дороги сбежит, а может быть - его до смерти засекут. А то еще хуже будет: приведут его к атаману, начнут стегать, а он со страху да от боли весь наш партизанский отряд выдаст. Всю ночь прислушивался я, не хлопает ли калитка. Нет, не хлопнула, не пришел Васька. На другое утро я сам пошел в станицу искать его. После вчерашнего дождя идти было хорошо. Погода свежая, солнечная, дорожки утоптанные. День был праздничный. На ступеньках крылечек красовались разодетые девки-казачки, а на перилах сидели веселые парни. Отмахиваясь палкой от собак, я шел посреди дороги и думал: где искать Ваську? В правление зайти или к тюрьме подобраться - в окошко поглядеть? В правлении со мной, конечно, и разговаривать не станут, а если и станут, то ничего хорошего не скажут. Возьмут да и посадят в "тюгулевку" - так у них каталажка называлась. А если Ваську по тюремным окнам искать, так, может, и вовсе не найдешь. Он маленький, его всякий от окна ототрет. Да и часовые смотрят. Подхожу к правлению. Со всех сторон облепили белый каменный дом кряжистые казаки. Сидят, как в гостях у царя. Кто побогаче, тот на крыльце сидит - поближе к атамановой двери. Кто победнее - на нижних ступеньках. Курят, доставая из расшитых кисетов табак. Толкуют о новом станичном атамане, о старых казачьих порядках, да почем свинья на базаре, да у кого строевая кобыла хороша. Молодежь тут же вертится, прислуживает старикам - кто бегает в лавочку за брагой, кто чиркает спичкой, если у старика трубка не дымит. Напротив, возле церкви, стоят высокие, обмазанные дегтем столбы. Это виселицы. Я юркнул во двор. Там, у длинного дощатого барака с маленькими решетчатыми окошками, шагали казаки-часовые. Значит, арестованные тут сидят. Может, и Васька с ними. Я хотел было заглянуть в окошко, но дорогу мне загородил часовой. Может, с другой стороны удастся заглянуть в окна? Иду. Никто не трогает - то ли потому, что у меня на голове черная казачья шапка, то ли просто не замечают меня. Вдруг я увидел - из самого крайнего окошка кто-то машет мне рукой. Васька!.. Ну да, Васька! Такой же грязный и распухший, как был вчера, только синяки на нем позеленели и пожелтели. В окошке одна его голова торчит да рука. Машет он мне рукой - уходи, мол. А я и сам вижу, что непременно уходить надо; прямо на меня идет часовой с винтовкой наперевес. Шмыгнул я в ворота, думаю: вот и удрал. Вдруг чья-то грузная рука сильно стукнула меня по плечу. - Постой, голубчик, не торопись. Я тебя узнал. Смотрю - это казак бородатый, тот самый, что вчера Ваську в лужу толкнул. Схватил он меня за шиворот и поволок вверх по широким ступенькам. Старики, сидевшие на атаманском крыльце, поднялись и загалдели. Не успел я дух перевести, как очутился в коротком и темном коридоре. Бородатый толкнул плечом дверь и ввалился со мной вместе в просторную комнату. Посредине комнаты - стол, вроде кухонного, со шкафчиками. У стен в пирамидах винтовки. - Здравия желаю, атаман, - сказал бородатый, подталкивая меня к столу, за которым сидел рябой казак с костяной трубкой во рту. - Здорово, Поликарп Семенович, - сказал рябой казак, не вставая с места. - Кого привел? - Шпиена большевицкого. - Ишь ты, - сказал рябой. - Молоко на губах не обсохло, а тоже шпиенит. Ну, шпиенам у нас первый почет, высоко их подымаем, чуть не до самого неба. Видал столбики черные - вон там за окошками? - Дядя, - взмолился я, - пусти, я не виноват. Мать послала к знакомым. За хлебом, за салом... Она меня ждет... Дома все голодные сидят. Атаман повернул свою рябую морду в мою сторону, сплюнул под стол и сказал: - Казак? - Иногородний. - Почему? - Да так уж... не знаю. - Не знаешь? - Ей-богу, не знаю. "Черт его знает, почему я иногородний", - подумал я. Атаман замолчал и стал зачем то выдвигать и задвигать ящики стола. Ящиков было штук двенадцать. Бородатый тоже постоял молча, а потом сказал: - Этого хлопца я еще раньше заприметил. Он со вчерашним с одной шайки. - С которым? - спросил рябой. - С тем, что Сидора Порфирыча за палец укусил? Горячий хлопец норовистый. А ну-ка тащи и того тоже сюда. Нехай поздоровкаются! Бородатый повернулся на каблуках и вышел за дверь. Мы с атаманом остались одни в комнате. Атаман медленно выдвинул средний, самый большой ящик стола и засунул в него руку чуть ли не по самое плечо. Пошарил, пошарил в ящике, отряхнул ладони и полез в другой ящик. Я все стоял и думал: что он в ящиках ищет? Вдруг атаман сполз со стула, присел на корточки и стал выдвигать самый нижний ящик. Ящик долго не поддавался, потом наконец с треском открылся. Атаман заглянул в него как-то сбоку и громко чихнул прямо в ящик. Оттуда столбом полетела сухая табачная пыль. У меня защекотало в носу, сперло дыхание, и я громко чихнул. Атаман поднял голову и уставился на меня круглыми стеклянными глазами. - Ты чего тут расчихался? - спросил он сердито. Но вдруг глаза у него стали маленькие, нос сморщился, и он сам чихнул громче моего. - Апчхи! - чихнул атаман. - Апчхи! - чихнул я в ответ. В это время дверь открылась, потянуло сквозняком, и по комнате тучей понеслась табачная пыль. В дверях тоже зачихали в два голоса. Это были Васька и бородатый. Васька чихал, как кошка, а бородатый - как лошадь. Атаман быстро задвинул ящик стола и закрыл окно. Табачная пыль понемногу улеглась. - Вали сюда, - сказал атаман и запыхтел трубкой. Васька подошел. Одной рукой он поддерживал оторванный рукав, другой - штаны. - Скажи, ты его знаешь? - спросил атаман у Васьки. - Нет, - сказал Васька, не глядя на меня. - Он к тебе в гости пришел, а ты, дурак, отказываешься. Нехорошо. Этак приятеля и обидеть можно. Он вот о тебе беспокоится, говорит: ты с ним с одного отряду. Васька вздрогнул и повернул ко мне голову. - Да, да, - сказал атаман, - дела у вас большие затеяны. Да от нас никуда не денешься. - Все знаем, - поддакнул бородатый. Я смотрел на Ваську в упор - хотел, чтобы он по моему взгляду догадался, что атаман его на крючок ловит. Но Васька ничего не понял. Васька стоял бледный, испуганный. Вдруг атаман вытаращил глаза, вытянул шею и сказал сиплым шепотом: - Дружок-то твой со всеми потрохами тебя выдал... Мы с ним с глазу на глаз побеседовали... Тут я не утерпел - дух у меня от злости перехватило. - Брешете вы все! - закричал я атаману. - Не беседовали мы с глазу на глаз, а только чихали... Что вы тут удочки закидываете? - Чихали, говоришь? - сказал он, поднимаясь медленно на локтях. - Ну, так ты у меня еще нанюхаешься. Посадить обоих! Бородатый схватил меня и Ваську за шиворот, стукнул лбами и выволок за двери. Глава XXII ТЮГУЛПВКА В станичной тюрьме, длинном дощатом сарае, на голых нарах и на земле валялись, как мешки, арестанты. Тюрьма мала. Людей много. В правом углу сидел, съежившись, старик. Часами смотрел он в одну точку, не шевелясь. Мы с Васькой узнали его. Это был Лазарь Федорович Полежаев, по-уличному Полежай. С осени мы его не видели. Переменился он за это время, постарел. Сидит - слова не скажет, а раньше на всех митингах первый оратор был. В рыженькой поддевке, курносенький, поднимется, бывало, на помост посреди площади, сгребет с головы заячью шапку и поклонится старикам. А потом как пойдет рубить - и против атамана говорил, и почему иногородние на казаков работают, а сами надела не имеют; и где правду искать, - от всего сердца говорил. Грамотный был старик, умный. С учителем, с попом, бывало, срежется насчет обманов всяких - так разделает их, что им и крыть нечем. И откуда он всего этого набрался - неизвестно. Весь век он в железнодорожной будке да на путях проторчал - путевым сторожем был. А теперь он камнем сидел в углу. Только когда на пороге тюрьмы появлялся дежурный, старик поднимал голову и прислушивался. Дежурный вызывал арестантов по фамилии. Одних - к атаману на допрос, других - перед атамановы окна на виселицу. В первый же день моего ареста дежурный вызвал Кравцова и Олейникова. - Кравцов, выходи! Олейников, выходи! Из разных концов барака выползли двое, один в полушубке и засаленной кубанке, другой в серой шинели и в картузе. Они потоптались перед дверью, будто раздумывая, идти им или не идти, потом оглянулись на тюрьму и быстро перешагнули через порог. - Этих повешают, - сказал Полежаев, поднимая голову. - А за что? - спросил Васька. - Один красноармеец пленный, - сказал он, - а другой станичник, казак, из бедняков, у красных служил. - Чего ж они своих казаков вешают? - удивился Васька. - Казак-то он казак, да не свой, - угрюмо ответил старик. Больше в этот день ничего не сказал. Мы с Васькой первые ночи спать не могли. Было душно. Над дверью мигала коптилка - фитилек в банке. Вся тюрьма шевелилась, кряхтела и чесалась. Мы тоже чесались и ворочались с боку на бок. Потом привыкли и стали засыпать, как только стемнеет. А днем мы с Васькой вертелись, как белки в колесе. К каждому суемся, с каждым заговариваем. Людям в тюрьме делать нечего, всякий был рад поговорить. Аким Власов, бывший конюх и кучер станичного совета, рассказывал нам с Васькой про Тюрина, председателя станичного совета. Аким возил летом Тюрина на тачанке, зимой - на санях с подрезами. Разъезжали они по станицам, брали у богатых хозяев контрибуцию - по сотне мешков чистосортной кубанки, по паре коней - и выдавали расписочки без штампа и печати, с одной только подписью "Тюрин". Хозяева вертели расписочки в руках, вздыхали, а потом отворачивали полы черкесок, выуживали из глубоких карманов штанов самодельный кошель-гаманок, обмотанный ремешком, и совали в него тюринскую квитанцию. А кони и пшеница доставались станичной бедноте - кому бесплатно, а кому за малую цену. - Ну и председатель был, - говорил Аким морща лоб. - Башковитый! Другого такого не будет. Скажет мне, бывало: "А ну-ка, Аким, слетай на Низки, притащи ко мне Спиридона Хаустова, я с него душу выну... Контрреволюция! Хлеб запрятал!" Ну, я и махну на своих вороных. Только въеду во двор к Спиридону, а он уже на крыльце стоит, трясется и кланяется. Акима Власова все станицы знали - не хуже самого Тюрина. Аким вставал с заплеванного земляного пола, на котором мы лежали вповалку смахивал с рукава налипшую солому, одергивал рваный и почерневший полушубок. - Да, - говорил Аким задумчиво. - Покланялись нам Хаустовы. Да мы-то чересчур добрые с ними были. Надо было каждому вместо расписочки пулю в лоб, а мы их, сволочей, в живых оставляли. Вот теперь они над нами издеваются. Любил Аким рассказывать. Как разойдется, так не остановишь. Другой наш сосед, Климов, был такой же неразговорчивый, как Полежай. Зато он ловко мастерил нам лошадей, коробочки, санки, мельницы. Возьмет пучок соломы и начнет вязать: вот тебе туловище коня, а вот голова. Теперь надо ушки воткнуть, а потом голову к туловищу привязать. Хорошие выходили у него лошадки, даже на всех четырех ногах стояли, - только некрасивые, рябенькие, потому что из соломы. Был Климов кузнец - у железнодорожного моста в кузнице работал. Когда товарищи отступали, он красноармейских коней ковал, за это его сюда и взяли. Баловали в тюрьме нас с Васькой, как будто мы всем сыновьями приходились. Хлеба нам давали, сала давали, а иной раз и курятины кусочек, если кому из дому принесут. На четвертый день вызвал надзиратель старика Полежая. - Полежаев, выходи! Васька даже задохнулся от испуга, а у меня кровь похолодела. А Полежай будто знал, что его сейчас вызвать должны. Поднялся застегнул поддевку на все крючки и пошел к выходу с шапкой в руке. Мешок его и жестяной чайник так в углу и остались. - Неужто повесят? - спросил Аким Власов. - Ясное дело, повесят, - сказал Климов. - Да ведь ему до своей смерти всего три дня осталось. - Хоть бы день остался, а если надумали, значит, повесят. До самого вечеря мы на дверь смотрели. Когда уже все укладывались спать. Полежая внесли на руках двое казачат. Они донесли старика до его угла и бросили как чурбак, на солому. Старик сопел и мотал головой. - Крепкий у вас дедушка. - сказал караульный. - Тридцать плетей принял, а еще дышит! И верно. Полежай еще дышал. Дышал быстро и громко, как в лихорадке. В тюрьму тискали все новых и новых людей. Воздух в бараке стал тяжелым едким. Даже Аким Власов приуныл и замолк. Мы тоже перестали шнырять по бараку и заговаривать с людьми. На прогулку нас не пускали. А на улиц