ал в Харбин. Зал онемел. В наступившей тишине было слышно, как Марков с ироническим вздохом сказал: - Придется лишить министра Зайцева депутатской неприкосновенности. Раздался громкий хохот. Члены кабинета сидели потные, красные, отвернувшись друг от друга и стараясь не встречаться взглядами с сидевшими в креслах депутатами. Спустить скандальное разоблачение "на тормозах" не удалось... Кроль, вскочив на кресло, крикнул: - А где покупатель? Тотчас же откуда-то из угла раздался выкрик: - А вы далеко не ищите, наведайтесь в апартаменты Меркулова! Синкевич, точно решившись на что-то, громко и явственно сказал: - Должен сказать, господа, что следы действительно ведут в "Версаль". Шум в зале достиг своего апогея. "Демосфен из меблирашек", Оленин, потянулся к Синкевичу, перелезая прямо через кресла и брызжа слюной. - Как вы смеете порочить верховного правителя? - Какой порок в том, чтобы назвать мошенника мошенником? - бросил Кроль. - Гнать надо в шею таких правителей! Он соскочил как раз вовремя, чтобы встретить Оленина, который, растопырив пальцы, бросился к нему и вцепился в волосы... Марков, вдохновенно взмахивая своей гривой и то и дело приникая к коленям, строчил лихорадочно, работая всем плечом. Он был в своей стихии. - Блестящий скандал! - шептал он сам себе. - Ах, какая роскошь! Потрясающее зрелище! Феерический скандал! Заседание кончилось потасовкой. Когда Соня выбежала в коридор, она услышала, как пристав, прижимая трубку телефона к уху и защищая микрофон другой рукой от шума из зала заседаний, кричал: - Комендатура! Барышня, дайте коменданта города! Коменданта, да-да!.. Слушайте, это комендант? Театр?! На кой мне черт театр, когда у меня тут свой разыгрывается!.. Комендант! Комендант! Алло! Барышня, умоляю, дайте мне коменданта! 7 Марков сбежал вниз по широкой лестнице и поспешно вышел из здания. У самого подъезда Народного собрания его окликнул Паркер - высокий американец с худощавым румяным лицом спортсмена, корреспондент газеты "Нью-Йорк геральд трибюн". Паркер дружески хлопнул Маркова по широкой спине и осклабился: - Хелло, старина! Куда вы мчитесь? Возбужденный потасовкой в меркуловском парламенте, Марков встряхнул своей лохматой головой и расхохотался. - Надо дать заметки из зала заседаний. Если бы вы видели, что там сегодня творилось! Жаль, что вас не было... Паркер закурил сигаретку и усмехнулся. - Меня трудно удивить зрелищами, Марков! Не забывайте, что я был вашингтонским корреспондентом своей газеты, а вашему Народному собранию далеко до Белого дома во всех отношениях... Кроме того, я три года работал в штате Южная Каролина, а там народ горячий. - Он кивнул в сторону Народного собрания. - Ну, прав я оказался? Свалили? - Под корень! - ответил Марков, поняв, что Паркер имел в виду правительство Меркулова. - Но откуда вы об этом узнали, Паркер? Американец прищурился, выпустил клуб дыма и выплюнул сигарету. - Хороший газетчик, дружище, - сказал он, - за полчаса до пожара может сообщить в газету все, что там будет происходить. Связи! Связи, Марков! С дипломатами и шпионами, с сыщиками и бандитами, с сенаторами и ассенизаторами, с проповедниками и шлюхами... Черт знает что иной раз приходится проделать для того, чтобы раскопать новость. Шерлок Холмс - мальчишка, сопляк перед средней руки американским газетчиком, а я свое дело знаю! - Кстати, насчет дипломатов, - сказал Марков. - Что думает об этом скандале Мак-Гаун? Паркер всем телом повернулся к Маркову. - Могу доставить вам удовольствие спросить об этом самого Мака, - сказал он. - Но начинать надо, Марков, если вы хотите догнать меня в журналистике, не с консула, а с полицейского участка... - Я не нанимался к вам в ученики, Паркер! - строптиво сказал Марков. - Ну, не сердитесь, старина! - улыбнулся американец. - Пошли лучше к Маку. Предупреждаю, он не любит журналистов: если он вышвырнет вас из окна, на меня не обижайтесь. Консул Мак-Гаун - это скверные зубы и скверный характер, но у него светлая голова. Он умеет делать все: мыть золото и устраивать восстания, торговать мылом и говорить высокие речи, стрелять без промаха из пистолета любой системы и ломать забастовки, проповедовать слово божие и плевать на мещанскую мораль, когда дело идет о деньгах! - Паркер шагал рядом с Марковым, сбив свою шляпу на затылок. - Начал с торговли спичками на углу Пятой авеню и Гандредстрит, а сейчас, как видите, представляет интересы Соединенных Штатов в России, будьте спокойны, не останется в проигрыше... Марков только хмыкнул в ответ на эту тираду. Он достаточно много знал о деловых комбинациях должностных лиц из американского консульства и американской военной администрации. Эти "внакладе" не останутся! Они весьма охотно плюют на "мещанскую мораль", как выразился Паркер, когда речь идет об их личных интересах. Они делают политику, но, как стрелка компаса направлена на север, политика эта направлена только на их беспрерывное обогащение; кажется, цель всей их деятельности - это обогащение, идет ли речь об отдельных типах, вроде Мак-Гауна, который охотно отзывается на кличку Босс (Хозяин), или обо всей их заокеанской республике. "А японцы или англичане лучше?" - спросил себя Марков и досадливо сморщился. Мак-Гаун даже не привстал навстречу журналистам. Он только кивнул головой в ответ на приветствие и кивнул вторично в сторону кресел, что должно было означать приглашение садиться. Удушливый сигарный дым волнами стелился по кабинету консула. У Маркова, страдавшего одышкой, тотчас же захватило дыхание. Консул сидел в неудобной позе в широком кресле, как-то весь сжавшись, смяв пиджак и брюки, некрасиво задравшиеся к самым коленям. Темное лицо его с неправильными желтоватыми зубами было неприветливо и непривлекательно. Даже тщательно зачесанные назад светлые прямые волосы - единственное, что было у Мак-Гауна красивым, - не украшали его черствого лица. - Курите! - показал консул глазами на ящик с сигарами, стоявший на курительном столе. Паркер взял сигару, сунул ее в машинку, обрезал конец; консул, не меняя позы, кинул ему спички. Паркер подхватил коробку на лету, закурил и вернул спички тем же способом консулу. Мак-Гаун опять застыл в неподвижности. Марков отказался от сигары, его и так мутило от сладковатого дыма. Он обратился к консулу: - Господин Мак-Гаун! Сегодня в собрании обнаружилась крупная панама. В этой панаме замешаны премьер-министр и его брат. Падение правительства Меркуловых неизбежно. Как вы расцениваете обстановку, складывающуюся в результате этого? Консул повел на Маркова глазами. Выпустил длинную струю дыма и долго молчал, наблюдая, как она медленно тает в мутном воздухе. Потом он не торопясь сказал: - Американская политика в русском вопросе - полное невмешательство в русские дела. Мой друг, генерал Гревс, доказал это всей своей деятельностью в дни пребывания американского экспедиционного корпуса в Сибири. Мы всегда были готовы прийти на помощь России, заинтересованные в сохранении мира как факторе, способствующем развитию торговли, - вспомните миссию Стивенса! Мы всегда были объективны и благожелательны по отношению к русским. Это было доказано эвакуацией наших экспедиционных войск в момент, когда нашему правительству стало ясно, что разрушительные силы русской революции обузданы. Мы придерживаемся той точки зрения, что русские могут избирать любое правительство, устраивающее их. Этим наша политика отличается от политики японского правительства. Правительство братьев Меркуловых было, как я уже заявлял, демократическим. Оно представляло деловые круги, умеющие достигнуть взаимопонимания с международными деловыми кругами... - Афера с ангорской шерстью принесла дельцам барыш в несколько миллионов рублей! - сказал Марков. - Делец всегда делец! - живо отозвался Мак-Гаун. - Он не перестает быть дельцом, ставши государственным деятелем. Я лично не вижу в этом порока. Практика подсказывает мне, что разумный бизнес только укрепляет репутацию делового человека, ставшего министром. Кроме того, это обеспечивает его на случай отхода от государственной деятельности. Такой государственный человек легко находит общий язык с предпринимателями, промышленниками и финансистами, а они представляют собой незыблемую основу всякого культурного государства, его костяк, - я бы сказал, его мозг, - тогда как финансы являются кровью государственного организма... Паркер, о чем-то задумавшийся, неожиданно громко сказал: - Да, япсы подставили нам ножку! Он употребил презрительную кличку японцев, которой пользовались американцы в разговорах между собой. Мак-Гаун пристально посмотрел на Паркера. Потом перевел взгляд на Маркова. - Вам угодно, господин Марков, задать мне еще какие-нибудь вопросы? - Благодарю вас за любезность! - ответил Марков. - Я не смею больше злоупотреблять вашим вниманием и временем. - Пустяки! - улыбнулся Мак-Гаун. - Мы в Америке привыкли к самому широкому обмену мнениями. Без этого вообще немыслима никакая общественная и политическая жизнь... Рад, если оказался вам полезным, господин Марков! Всегда готов видеть вас. Паркер, ошеломленный любезностью Мак-Гауна, смотрел на консула с замешательством. Марков откланялся и вышел. Консул повернулся всем телом к Паркеру, убрав улыбку. - Вы серьезно думаете, что япсы подставили нам ножку? - спросил он и, не давая Паркеру ответить, продолжал: - Тот, кто думает так, допускает мысль, что нам можно, - он подчеркнул это слово, - подставить ножку! Это - не американская мысль, Паркер. Это могут воображать японцы, но они не понимают, что с тех пор, как Америка стала тем, что она есть сейчас, весь мир, хочет он того или не хочет, но он пойдет в фарватере нашей политики. И он будет ей подчиняться! Вы меня поняли? И дело не в том, какую очередную марионетку сделают японцы правителем в Приморье, а в том, что сами они, повторяю, хотят или не хотят этого, отражают американскую политику во всех своих действиях. Вспомните, что если бы не расторопность Майера, нашего посла в Петербурге в 1905 году, японцы не видели бы русского Сахалина как своих ушей! А если Япония попытается стать нам поперек дороги, то вся их экономика рассыплется, как карточный домик. Они могут сколько угодно воображать, что они проводят свою политику в России и ведут свою войну против большевиков, но это наша политика и наша война, Паркер! Почему, спрашиваете вы? - Мак-Гаун смотрел на Паркера, не сводя глаз, и тот невольно кивнул головой, как бы говоря, что такой вопрос у него действительно возникает. - Потому что мы - страна конструктивного капитализма, потому что мы не больны болезнями Старого Света. И если Старый Свет, по своей старческой дряхлости, не в силах справиться с большевизмом, то никто как мы преградим ему дорогу, изолируем его в его колыбели и колыбель эту превратим в его могилу. Большевизм должен умереть там, где он родился!.. Мы это сделаем... Микадо лезет в драку, но без нас он нуль! Мак-Гаун проговорил это с такой силой, что Паркер невольно привстал. Однако консул тотчас же сказал самым обыденным тоном: - Чего вы вскочили? Садитесь, Паркер! - Он открыл ящик стола и спросил, вытаскивая бокалы: - Виски? Коньяк? Я предпочитаю виски. Паркер молча выплеснул содержимое бокала в рот. Замолк и Мак-Гаун. Он курил, пил виски маленькими глоточками, наслаждаясь ощущением жжения во рту, и все глубже погружался в свое кресло. После долгой паузы он сказал: - Не люблю видеть американцев в дураках, Паркер. А вы выставили в дураках перед этим писакой всю Америку!.. Да что вы молчите, как будто в рот воды набрали? - Вы меня совершенно поразили, Мак, - сказал журналист, - своим терпением и любезностью с Марковым! Я не могу прийти в себя... - Когда говоришь от имени дяди Сэма, это не одно и то же, что разговаривать с вами! - ответил Мак-Гаун из глубины кресел. - Мы будем любезны со Старым Светом столько, сколько нужно для этого, чтобы нас слушали и к нам привыкли. Потом вся эта ветошь - дипломатия, иносказания, тошнотворная любезность, ненужные экивоки, разговор о высоких материях - все будет отброшено. Мы будем диктовать - они будут делать то, что им прикажут. Нынешний мир очень сложен. Его нужно упростить... К чему, например, всевозможные границы, таможенные преференции или ограничения? - Но это есть способы сохранения суверенитета государства, способы защиты национальных экономик от разгрома их более сильной в экономическом отношении страной, Мак! - сказал Паркер, заинтересованно глядя на консула. - Как вы старомодны, Паркер! - сказал с гримасой Мак-Гаун. - Развитие капитализма уже давно поставило в порядок дня вопрос о том, что рамки национальных государств слишком узки... Капитализм перерос давно рамки государства вообще. Это - явление мирового порядка, и оно требует своего выражения в новых формах организации общества... На наших глазах происходит слияние интересов и капиталов различных стран, самым мощным из которых является капитал американский, естественно подчиняющий себе все остальные. Большевики правы, Паркер, в том, что прежний порядок в этом мире устарел. Но новый порядок установим мы, а не они! И это будет небывалый порядок, невиданный порядок - мировое государство, управляемое Советом Олигархов, без посредников в виде политиканов, которые давно уже подорвали идею демократии своим неумением связать концы с концами... Пора перестать обманывать народы разговорами о демократии - власть должна принадлежать миллиардерам, открыто и безоговорочно. К черту всех адвокатов и проповедников! Президентом должен быть миллиардер - фактический владыка всех на свете ценностей. К этому подводит нас логика вещей! - Это чудовищно! - сказал Паркер. - А как же быть с идеалами демократии, как быть с американскими свободами, как быть с идеями Вашингтона и Линкольна? - Вы рассуждаете, как приготовишка, Паркер! - проронил Мак-Гаун, вдруг со странной гримасой зажмурив глаза. "Да он, кажется, пьян!" - мелькнула у Паркера мысль. Однако Мак тотчас же овладел собой и сказал: - Вы не можете отрицать общественного характера производства при капитализме, а это таит в себе тенденцию к обобществлению его в мировом масштабе. При чем же тут идеи Вашингтона и Линкольна? Каждая эпоха руководится своими идеями. Наша эпоха должна руководиться идеями Моргана и Рокфеллера... - Он перевел дыхание. - Наши великие президенты боролись за разумный порядок в Штатах, а теперь настало время установить разумный порядок во всем мире. А кто может это сделать? Те люди, в руках которых находится производство, финансы, вся экономика. Разве люди, которые, начав с торговли спичками или газетами, как Рокфеллер, или с починки старых велосипедов, как мистер Форд, затем сосредоточили в своих руках миллиарды долларов, вдохнули жизнь в сотни тысяч предприятий и дают возможность заработка, а стало быть и жизнь, сотням миллионов людей, - разве они не являются спасением человечества от анархии, разрухи, гибели? Современное общество объединяется вокруг производства, оно организуется производством, все члены его прямо или косвенно зависят от производства. В самом деле, рабочий и художник, инженер и врач существуют, пока есть производство, друг для друга; уничтожьте производство - и между ними исчезнет разница. Все они превратятся в пещерных жителей, способных только на то, чтобы, ковыряя палкой землю, собрать скудный урожай, лишь бы прокормиться самим, - тут уже будет не до науки и искусств, а?.. Классовая борьба - выдумка большевиков. Если человек сыт, над головой у него крыша и у него есть где встретиться с приятелями, потанцевать и спеть хорошую песню, на что ему классовая борьба, а, Паркер? Классовый мир - вот наша программа. Посмотрите на предприятия мистера Форда - вот образец устройства мира: никаких стачек, никакой большевистской пропаганды. Каждый рабочий участвует в прибылях, если он заслуживает этого, может иметь и дом, и семью, и твердый заработок - если не вздумает дурить, - на всю жизнь... Систему мистера Форда надо распространить как пример организации производства, при которой нет классовых противоречий... "При помощи полицейских клобов, пожарных брандспойтов, бомб со слезоточивым газом, тайных расправ на дорогах и в квартирах с коммунистами, потогонной системы, при которой человек в тридцать пять лет становится стариком, при помощи черных списков, куда попадает рабочий, если выскажет мысли, которых не одобряет мистер Форд", - невольно дополнил Паркер то, что высказал Мак-Гаун. Уж кто-кто, а он знал, каковы эти драконовские законы в "государстве Форда". Но Паркер ничего не сказал вслух, - есть вещи, которых не следует делать... Паркер смотрел на консула с некоторым испугом. Впервые он слышал подобные рассуждения от Мака, который охотнее рассказывал журналисту случаи из своей уголовной практики, чем вдавался в высокую политику. За этим разговором стояло что-то такое, что ускользало от корреспондента. Паркер знал Мака другим. Журналиста поразила грубая сила рассуждений Мака... Бывший полицейский, ставший дипломатом и делавший свой первый миллион, кажется, собирался всерьез подмять под себя мир. Не сам он придумал это, - у него не хватило бы фантазии. Паркер был в этом убежден, - Мак был лишь отголоском того, что созревало в тишине банковских контор Уолл-стрита... черт возьми! Это было достаточно дико, чтобы найти сторонников, - Паркер хорошо знал своих соотечественников!.. Если Мак заговаривал об этом, значит, кто-то уже выдвинул эту идею... Мак-Гаун уставился в одну точку не совсем осмысленным взором. Потом, сбросив пепел сигары на ковер, он проговорил: - Но это не сразу... Пока же мы любезнее любезных, вежливее вежливых и тоньше самых утонченных... Можно поучиться этому, Паркер, у старика Гревса. Будьте спокойны, он умел делать все по-настоящему, не стесняясь, а уехал отсюда с лицом праведника, из-за которого господь не дал погибнуть миру, с чистыми руками и невинными, как у новорожденного младенца, глазами... Это надо уметь делать! Мы насолили русским не меньше, чем япсы, но если генерал Гревс напишет мемуары о своем пребывании в Сибири, - а он это сделает, боссы заставят его сделать это, - то наши ребята будут выглядеть в этих мемуарах, как ученики воскресной школы на прогулке, а японцы - как стадо хищных зверей. Это называется, Паркер, делать историю. Мак-Гаун посмотрел на часы. - Убирайтесь, Паркер! У меня дела. После ухода журналиста консул вызвал секретаря: - Скажите Молодчику, чтобы завтра утром был у меня. - Сказать Клангу, чтобы он был завтра утром у вас! - повторил секретарь. - Простите, мистер Мак-Гаун, Молодчику. - Клички даются агентам для того, чтобы ими пользоваться! - оборвал секретаря консул. - Грош цена тому агенту, которого все знают. Чему вас только учили, Джек! - Да, мистер Мак-Гаун! - сказал секретарь, придавая своему голосу оттенок извинения за промах и даже слегка опуская голову: всем видом своим он выражал сознание вины. Консул исподлобья посмотрел на секретаря. - Будет вам изображать Марию Магдалину, Джек! Я еще сумею сам вымыть себе ноги... Когда придет рыжий... - Рыжий? - поднял секретарь глаза. - Рыжий! - сварливо сказал Мак-Гаун. - Вы должны понимать, о ком говорит ваш хозяин, как бы он ни называл нужное лицо. Я говорю о Молодчике. Так вот, когда он придет, дайте ему понять, что я доволен им. Не говорите, что я доволен, - нечего баловать его! - но дайте понять это. Консул не обратил внимания на быстрое "Да, мистер Мак-Гаун!", произнесенное секретарем; какие-то мысли занимали его, заставляя хмурить брови и покусывать нижнюю губу. - Дадите мне из досье папки, относящиеся к Камчатке и Чукотке, Джек. И еще одно: никаких поручений Молодчику! Я буду заниматься им сам. Кроме того, надо будет этого парня легализовать как зверопромышленника или... как они там называются, эти господа, что торгуют мехами - соболями, морскими котиками и так далее? - Проспектора, мистер Мак-Гаун. - Предпринимателя, Джек! На русском языке нет слова "проспектор"... Надо бы знать. 8 Вечером Соня отнесла на улицу Петра Великого подробный протокол заседания, с записью всех деталей, которые не могли увидеть света в газетах. Наутро подпольная газета большевиков "Красное знамя" вышла, опубликовав все скандальные подробности последней плутни Спиридона Меркулова, последней потому, что ночью его кабинет сложил с себя полномочия... "Интервенты нервничают, - писала газета, - они свалили правительство спекулянта Меркулова, чтобы расчистить дорогу генеральской диктатуре. Будьте бдительны, товарищи!" Дальнейшие события показали, как права была большевистская газета в своей оценке этого происшествия и как своевременно раскрыла она хитроумный план японского командования. Мимо скандала, вызванного аферой Меркулова, уже не могли пройти и белые газеты. А что провал правительства Меркулова был подготовлен японцами, это вскоре выдала "Владиво-Ниппо". "Перед лицом великих событий должны стоять великие люди, - писала она несколько дней спустя, - но их нет в приморском правительстве. Заседание, на котором разразился этот прискорбный инцидент, показало, что правительство господина Меркулова, весьма уважаемого коммерсанта, не пользуется ни симпатиями, ни поддержкой не только населения, но и парламента. Деловые качества господина Меркулова несравненно выше его государственных достоинств". "Спиридон 1-й" охотно выпустил из рук бразды правления. А "деловым его качествам" уже не было применения в Приморье. Глава двенадцатая РОЖДЕНИЕ ДИКТАТОРА 1 Генерал Дитерихс, бывший в том возрасте, который из вежливости называют преклонным, в революцию потерял все: поместье в Лифляндии, надежды и состояние. Точно сушняк перекати-поле, несло его с отступающими белыми все дальше и дальше от Петербурга, с которым у Дитерихса было связано все прошлое, и донесло до Харбина - полурусского-полукитайского города, в котором находили себе приют все враги советской власти. Он не доверял генералам, с которыми сталкивался, считая их маловерами, неспособными и глупцами. Лишь о Пепеляеве, еще в Харбине создавшем "теорию" "мужицкой республики без коммунистов", представлявшей черносотенно-мистическую помесь аракчеевских военных поселений и русского общинного строя, Дитерихс отзывался с похвалой. И так как в своих планах возвращения утраченного никому из генералов, по их непригодности, он не уделял сколько-нибудь видной роли или места, Дитерихс оставлял эту роль за собой. Над ним смеялись. Ироническая кличка "спаситель" прочно укрепилась за ним. Однако, по странному образу мыслей, свойственному скорее душевнобольным, Дитерихс не только не обижался на эту кличку, но, наоборот, слыша ее, укреплялся в своем мнении о высокой миссии, уготованной ему. Еще до того, как Меркулов ушел в политическое небытие, Дитерихса называли сумасшедшим. Он обличал пороки офицерства - это было смешно. Он кричал о необходимости уничтожить тех, кто потерял веру в реставрацию монархии, - это было по крайней мере бестактно. Он преклонялся перед Японией - об этом следовало помалкивать. Он жил демонстративно "по-спартански" - это было глупо. И вот политическая фортуна, по мановению волшебного жезла из дома No 33 по Пушкинской улице (резиденции японского командования), всерьез повернулась лицом к выжившему из ума старому Дитерихсу. Газета "Владиво-Ниппо" поместила статью о "спасителе". Лестно аттестующая генерала, статья выражала недоумение: почему Дитерихс стоит в стороне от политической жизни? Вслед за тем "Русское слово" и "Голос Приморья" обнаружили в замшелом генерале многие достоинства. В последующие дни и недели Дитерихс предстал перед читателями этих газет, как некий феникс, рожденный из пепла газетной шумихи, предстал бравым, боевым полководцем, способным на великие дела, мудрым прозорливым политиком, полным сил и воли. Печать недоумевала: как могло случиться, что такой человек оказался вне правительства? Газеты вкладывали в его сморщенные руки меч архистратига, облик его преображался, превозносилась скромность генерала, которая до сих пор якобы мешала ему занять ведущее место в правительстве. Вокруг Дитерихса "запахло жареным", как выразилась газета "Блоха". Всем было понятно, что подобное чудесное превращение полусумасшедшего старика в героя не случайно, что на старого коня поставлена крупная ставка. И Дитерихс закружился в политической карусели. К нему приходили советоваться. Его интервьюировали. На страницах газет все чаще стали мелькать портреты генерала. Скоро его согбенная фигура в потертой николаевской шинели (солдатская суровость!), худое лицо, изрезанное глубокими морщинами (умудренность жизненным опытом), полуугасший взгляд из-под насупленных седых бровей и белая эспаньолка стали известны всем. Когда Меркулов и его кабинет ушли в отставку, генерал Дитерихс уже был готов исполнить свою "великую миссию". Генерал занял губернаторский особняк на Светланской. Народному собранию пришлось потесниться. Новый премьер-министр взял себе портфели - министра иностранных дел, военного и морского министра, финансов и внутренних дел. "Владиво-Ниппо" восхитилась его энергией. "Русское слово" заговорило о правительстве сильной руки. "Голос Приморья" глухо намекнул на необходимость диктатуры. "Блоха" изобразила генерала, изнемогающего под бременем портфелей, невдалеке от приближающегося к нему народоармейца, а вдали улепетывал с чемоданом золота Меркулов, который, радостно осклабившись, восклицал: "Свой груз не тянет! А старичка за чужое пришибут!" Первым государственным актом Дитерихса было запрещение "Блохи". Правда, через неделю в продаже появилась новая газетка - "Клоп" - с эпиграфом: "Выползает в тихую погоду". Но это насекомое отличалось большой умеренностью политических взглядов и не проявляло резвости, свойственной характеру его предшественницы. Дитерихс оказался окруженным бесчисленными военными - инструкторами, консультантами, поставщиками, офицерами генерального штаба царской армии, кадровыми и новоиспеченными генералами, жаждавшими от него политических откровений и благ земных. Однако в течение некоторого времени Дитерихс хранил молчание. Необычность этого заставила даже продувных газетчиков ломать голову, что предпримет новый глава правительства? Генерал ежедневно устраивал смотры войск. Семенящей походкой он обходил шеренги солдат. - Здорово, орлы! - кричал он фальцетом, вытягивая морщинистую шею и заложив руки за спину... 2 Однажды порученец доложил генералу о прибытии японского офицера. - Просите! - сказал Дитерихс и нервно кашлянул. Японец вошел, козырнул. - Чем могу? - склонился к нему диктатор. - Я имею честь прибыть от командующего императорским экспедиционным корпусом генерала Тачибана. Дитерихс привстал. - По этикету главу нового правительства надлежит приветствовать генералу! - продолжал японец. - Но генерал по состоянию здоровья лишен возможности сделать это. Он просит вас, господин президент, посетить его в ближайшее время. - Я готов! - ответил генерал и оживленно потер руки. - Как чувствует себя его превосходительство? - Очень, очень плохо! - с сокрушенным видом сказал офицер, вытянув трубочкой губы, закрыв глаза и подняв брови. - Совсем не ходит. - Прошу передать его превосходительству мои глубочайшие соболезнования! - поклонился Дитерихс. Генерал Тачибана принял Дитерихса в своем огромном кабинете в доме на Пушкинской улице. Когда вошел Дитерихс, он стоял спиной к дверям и глядел в угловое окно, из которого открывался великолепный вид на порт и залив. Дитерихс, помня о болезни командующего, решил, что стоящий у окна офицер дожидается, чтобы отвести его в покои больного генерала. Он нервно кашлянул и с неожиданной солидностью проговорил: - Э-э! Послушайте... Тачибана обернулся. Несмотря на то, что он стоял против света, Дитерихс вмиг узнал его. Он смущенно посмотрел на японца, не понимая, отчего тот на ногах, если он не может ходить, как говорил посланец. Командующий экспедиционным корпусом легкими шагами приблизился к генералу. - Очень, очень рад видеть вас, генерал! - И я тоже, господин генерал! Оба щуплые, сухощавые, генералы походили друг на друга и в этом огромном кабинете, уставленном тяжелой, массивной резной мебелью, странно напоминали ребят, играющих во взрослых. Генералы сели. Тачибана неприкрыто рассматривал Дитерихса. Тот сказал, пытаясь не выказать смущения от этого разглядывания: - Мне передали, что вы больны, ваше превосходительство. - Да, да, - сказал Тачибана. - Очень, очень болен. Он распорядился принести кофе, давая понять генералу Дитерихсу, что встреча носит совершенно неофициальный характер и будет, очевидно, достаточно откровенной. Именно поэтому Тачибана сказался больным. Дитерихс не ошибся. Вначале Тачибана вел светский разговор, не обязывающий ни к чему, - о климате Приморья, о том, как хорош Владивосток в августе. Замечания его о климате были не лишены приятности и известной тонкости вкуса. Он говорил о морских купаниях, напоминающих ему родину. Сообщив, что осенний багрянец винограда напоминает ему в соединении с желтизной листвы клена цветы Японии, он что-то проскандировал по-японски. Дитерихс насторожился. Тачибана вежливо перевел: Красой цветов я любоваться не устал, И так печально потерять их сразу. Всегда жалею их, Но так, как нынче жаль, Как этой ночью, - не было ни разу! - Ваше превосходительство занимается поэзией? - спросил Дитерихс, которого уже стала утомлять бессодержательность беседы. Ведь не для разговора о стихах пригласил его к себе командующий оккупационной армией. Тачибана вежливо сказал: - Нет, разве немного в молодости... Это великолепные стихи поэта Наривари. Он жил в тринадцатом веке... Приморский август напомнил мне эти стихи. - Да, сейчас Приморье красиво. - У нас есть поговорка: кто родится в августе - долго живет. - Да? - сказал Дитерихс. - Ваше правительство рождается в августе! - любезно сказал Тачибана. - Благодарю вас, генерал! - Конечно, долговечность любого правительства зависит от его платформы и государственной твердости в ее проведении. Опытность вашего превосходительства, военный талант - это порука! - Благодарю вас, генерал! - порозовел Дитерихс. - Насколько хватит сил моих, я буду работать в соответствии с принципами справедливости. - О! Я уважаю ваши чувства, господин генерал. Дитерихс замялся. Японец выручил его: - Вы можете поделиться со мной вашими планами, генерал! Это не составляет военной тайны правительства вашего превосходительства? - Нет, конечно... для вашего превосходительства. Тачибана устроился удобнее в кресле, отставив в сторону кофе. Дитерихс осторожно начал, следя за выражением лица собеседника: - Я, видите ли, взял бразды правления в очень трудный для моей родины момент... - Да. - То обстоятельство, что большевики контролируют большую часть территории России, меня не смущает... - Очень хорошо. - Я не ставлю перед собой узкие задачи сохранения нашего оплота в Приморье. Мои планы шире. Значительно шире! Японец прикрыл глаза, кивнув головой с видом, обозначающим, что мысли, высказанные генералом, надо обдумать. Дитерихс набрал воздуху. Привычные видения овладели им. Огонек зажегся в его глазах. - Еще не поздно уничтожить большевизм! - со сдержанной силой сказал Дитерихс. Командующий приоткрыл глаза: - Да! Многие разуверились в этом в результате тяжелых поражений, - продолжал Дитерихс. - Но я верю в это! Сами подумайте, генерал: отчего большевики смогли укрепиться? Что поддерживало, питало их силу, наливало их соками? Массы. Народ! А знаете, есть у нас пословица: "Сила солому ломит"... - "Сила солому ломит"... - повторил Тачибана. - Да, хорошая пословица... - Он неприметно вздохнул. - Сила большевиков - в их социальной опоре. Но вечна ли, крепка ли эта опора? Я думаю - нет! В самом деле, русский жил сотни лет, блюдя принципы - православие, народность, самодержавие. Конечно, есть многие смутившиеся душой, прельщенные посулами большевиков... Но я ставлю вопрос так: можно ли лишить большевиков социальной опоры? Тачибана заинтересованно открыл глаза Увлеченный своей идеей, Дитерихс уже не столько говорил собеседнику, сколько проповедовал свой символ веры. Фанатизм засверкал в его глазах. - Я отвечаю: можно! И сделаю это! Испокон веков существовала в русском народе община - колыбель народного самосознания славян-россов. К земле прикованы были в течение тысячелетий мысли славян. Земля питала их, земля давала им жизнь. Пусть каждый крестьянин получит надел! Пусть он же и защищает его с оружием в руках. Не армия нужна нам, а земская рать, рать народных бойцов за землю. Защитники земли и работники ее во главе с помазанником божьим, прообразом божьего промысла на земле, - вот та держава, о которой я мыслю! Меня поймут... За мной пойдут! Я выбью из-под ног большевиков землю, и сгинут они в пропасти небытия... И не сидельцем приморским хочу я стать, беря власть, а освободителем России от большевизма, создателем священного русского государства. Приморье, - начало! Москва, священная столица, - моя цель! Земская рать - средство! Дитерихс задохнулся. Голос его пресекся. Он остановился, непонимающе озираясь вокруг. Он забыл, где находится. Он чувствовал себя в эти мгновенья пророком, открывающим людям глаза для лицезрения великих истин. Но когда он увидел устремленный на него внимательный и настороженный взор японца, возбуждение его внезапно угасло. Он неловко сел в кресло. Генерал Тачибана поднялся. - Я искренне восхищен, ваше превосходительство, вашей программой. Я понимаю то, что вы сказали. Правда, я не должен вмешиваться во внутренние дела русских. Мы здесь - для сохранения имущества и жизни подданных императора. - Дитерихс закусил губу. Заметив это, японец успокоительно продолжал: - Но я горячо сочувствую вашим мыслям. Они оригинальны... Генерал помолчал. - Когда вы думаете начать исполнение вашего великого плана? - спросил он Дитерихса. Тот в волнении вспыхнул: - Если я встречу внимание и сочувствие вашего превосходительства, я сейчас же начну подготовку к созданию земской рати. - Это трудное предприятие, ваше превосходительство! - Бог поможет мне! - воскликнул Дитерихс. - Кроме того, я хочу обратиться к вашему превосходительству с некоторыми просьбами. Во имя крови, пролитой вашими храбрыми солдатами на нашей земле, прошу выслушать и содействовать мне... - Я вас слушаю, генерал! - Экспедиционная армия располагает запасами продовольствия, амуниции, оружия... - сказал Дитерихс. - Небольшими! - вставил Тачибана. - Я прошу вас, ваше превосходительство, о помощи великому делу! Тачибана опять полузакрыл глаза. Нажал кнопку звонка. Показавшемуся в дверях слуге сказал что-то. Тот исчез и, так же неслышно появившись, поставил на стол два бокала и вино во льду. 3 В апартаменты на Светланской Дитерихс вернулся, точно помолодев. Сгорбленная его фигура выпрямилась, он шагнул, твердо ставя каблук, отчего шпоры его захлебывались звоном. Глаза блестели. Щеки покрылись лихорадочным румянцем. Порученец доложил генералу, что его дожидается какой-то офицер. Дитерихс нахмурился было, но настроение, в котором он пребывал после визита на Пушкинскую, еще будоражило его. Он не мог отказать сейчас никому, ибо ему казалось, что он накануне выполнения своего желания - заветного, тайного, взлелеянного за годы бедствий и унижений. Он величественным жестом протянул руку. - Простите! В кабинет вошел офицер. Мягкие кавказские сапоги чулком делали его шаги неслышными. Черная длинная рубаха была стянута щегольским пояском с серебряным набором. На боку висели кривая сабля в изукрашенных ножнах и пистолет, похожий более на игрушку, чем на оружие. Воротник рубахи был застегнут и охватывал плотно тугую шею ротмистра. Розовые, полные его щеки свежевыбриты; кожа еще хранила следы пудры у мочек ушей, под подбородком и возле усиков, подстриженных на английский манер. Сильный аромат одеколона несся от офицера. Он щелкнул шпорами, застыл, картинно вытянувшись перед генералом. - Ротмистр Караев, ваше превосходительство. Командир сотни особого назначения. Окинув одобрительным взором выправку ротмистра, его рост, выпученные серые шальные глаза, Дитерихс осведомился: - Чем могу служить? Караев, не сводя с него глаз, заговорил: - Сабля просится из ножен, ваше превосходительство! Я казачьего войска офицер... Не в привычку нам сидеть без дела. Зная неукротимость вашу, надеюсь послужить вашему превосходительству! - Чего вы хотите, господин ротмистр? - настороженно спросил Дитерихс. - Служить вам, ваше превосходительство! - с пылкостью сказал Караев. - Мне и моим казакам надоело нести полицейскую службу в депо, как несли мы ее на Русском Острове... Разве прежнее правительство могло понять казачью душу? Мы - семеновцы! Наша стихия - бой, натиск... Среди патриотов ваше имя - имя бойца. Дитерихс заложил правую руку за борт кителя и поднял голову. - В ваших словах я слышу призыв солдат к решительным действиям! - сказал он. - Скоро начнется великое дело, господин ротмистр. Скоро в поход! Караев выхватил саблю. Резко лязгнули ножны. Дитерихс невольно попятился. Лицо его посерело. Но ротмистр, театрально отсалютовав генералу, вытянул руку с саблей, коснувшись концом ее носка сапога. - Куда прикажете, ваше превосходительство! Всюду. Дитерихс принял прежнюю позу. Лицо его изображало напряженную работу мысли: неужели началось то, чего он добивался, долго ждал, на что надеялся?.. Во главе любящей армии, среди преданных офицеров безостановочное движение на запад, которое вливает в его армию все новые силы! Сердце его забилось, он вдруг обмяк, почувствовав усталость после длительного напряжения. Растроганно глядя на Караева, он подошел к ротмистру и тихо сказал: - Я не обманулся в чувствах истинных воинов! Благодарю вас, господин ротмистр, за доставленные мне вами минуты высокой радости... Выражение преданности вашей взволновало меня искренне! Я назначаю вас командиром ударной сотни великой Земской рати... формируемой мною для похода на Москву! Караев озадаченно посмотрел на Дитерихса. Он не ожидал, что генерал уже готов начать ту авантюру, о которой уже шли глухие слухи. Он вложил саблю в ножны и, придав своему лицу еще большее выражение преданности, обратился к Дитерихсу: - Осмелюсь считать, что на мою сотню будут возложены особые задачи? - Да... да! Конечно. - Осмелюсь просить ваше превосходительство об увеличении пищевого рациона и денежного довольствия для личного состава моей сотни, удостоенной вашего доверия! Такая поспешность не слишком понравилась генералу. Он сколько мог пытливо из-под всклокоченных бровей взглянул на офицера. Однако, кроме усердия и явной готовности на все, он ничего более не прочел на лице Караева. Он пошевелил тонкими бледными губами, точно что-то жуя, и промолвил: