о. Глава шестнадцатая ОТОВСЮДУ НОВОСТИ 1 Вскочив с топчана до побудки, Виталий побежал на речку купаться. Розовело небо на востоке. От озаренных невидимым солнцем облаков на землю падал розовый клубящийся, туман, делая привычную местность неузнаваемой. Ничто не нарушало тишины утра, только щебет птиц разносился вокруг. Пернатые ловцы кружились, ища добычи, улетали, вновь возвращались. Искупавшись, Виталий посидел на берегу, следя за тем, как красный диск солнца выходил из-за горизонта. ...Пора идти! Дорога пролегала через овсы. Метелки на седоватых стеблях расступались перед Виталием и вновь смыкались, обдавая ноги росяными брызгами. С тропинки, по которой шел Виталий, тяжело бросился в сторону тучный фазан. Золотистый стрельчатый хвост его волочился шлейфом. Виталий торопливо огляделся: нет ли где-нибудь палки? Однако поле было старое, чищеное. Фазан, тяжело переваливаясь, продирался сквозь овсы, выскочил на опушку, где кончались посевы, и бросился в кустарник. Пронзительно вскрикнула несколько раз фазанья курочка. Виталий погнался за петухом, чуть не наступая ему на волочащийся по земле хвост. В азарте он сорвал с головы фуражку и что есть силы кинул вслед фазану. С отчаянным криком напуганный фазан тяжело взлетел вверх, сделал несколько нелепых взмахов крыльями и свалился где-то за кустами. А фуражка оказалась в руках девушки, вышедшей из-за кустов на повороте тропинки. Перед Виталием стояла Нина. Озаренная солнцем, коричневая от загара, она была совсем не похожа на ту городскую девушку, память о которой столь бережно хранил Виталий до сих пор. Девушка глянула на него и, не удивившись его появлению, весело сказала: - Вот тебе и раз, Виталий! Ты чего же шапками кидаешься? Это что, новый способ здороваться? Ошеломленный встречей, Виталий пробормотал: - Это я в фазана кинул. - А фазан где? Виталий показал в сторону, где скрылся фазан. Нина рассмеялась: - Эх, ты охотник! Не поймал, значит, жар-птицу! Пепельные волосы Нины лежали на голове светящейся короной. Крутой лоб, смугло-розовые щеки, яркие губы, крепкая, статная фигура, высокая грудь - все это было и знакомо и незнакомо Виталию. Нина изменилась к лучшему. Она повзрослела и расцвела за те два месяца, которые прошли со времени их последнего свидания. - Что уставился, Витя? Не узнаешь? - Нина протянула руку. - Ну, здравствуй! - Да, тебя трудно узнать, - произнес Бонивур. - Значит, богатой буду. Ты в лагерь идешь? Пошли! - Девушка подхватила его под руку. - Я пешком шла. Устала. Есть хочу. Пошли, быстро! Так состоялась встреча, которой ждал с душевным трепетом Виталий. Ни одного особенного слова не нашлось у Нины для него. Да, Нина изменилась. Видно, новые люди, события, жизнь беспокойная, тревожная заслонили от нее и Виталия и город, потушив в ее сердце робкий росток чувства, взошедший нежданно и так же нежданно увядший. - Ты будто не в духе? - спросила Нина, бросив на него взгляд. - Жалко, что петуха упустил? - Короткий смешок ее, ослепительная улыбка не таили в себе ничего большего, чем обычная шутка и смех. Она даже не заметила состояния Виталия. 2 Нина пришла не с пустыми руками. Когда Топорков, встретивший ее как родную дочь, усадил в шалаше и принялся угощать, Нина ела, успевая и рассказывать. Топорков останавливал ее: - Да ты поешь толком, птаха! Язык, поди, не закостенеет! Потом расскажешь. Нина с набитым ртом отвечала: - Афанасий Иванович! Вы мне не мешайте! Как это я буду молчать, когда у меня ворох новостей? Просто невозможно. Из рассказа Нины было ясно, что белые концентрировали свои силы на нескольких важнейших участках в районах, прилегающих к прифронтовым. Переформирование их частей заканчивалось. Нине не раз приходилось встречаться и разговаривать с солдатами, у которых на рукаве был нашит зеленый треугольник. Это были мобилизованные. Солдатам Земской рати была обещана земля навечно. И кое-кто попался на эту дитерихсовскую удочку, особенно среди зажиточных крестьян. Листовки с призывом "Бороться за землю, за право!" имели в деревнях хождение. Не довольствуясь, однако, этим, штабисты Дитерихса предпринимали и другие меры. За обычными воинскими формированиями из мобилизованных были расположены охранные офицерские отряды, вооруженные пулеметами. Расстреливать тех, кто попятится, - вот была задача этих отрядов из отборных "добровольцев", которым нечего было терять. В некоторых пунктах были организованы ударные части. Они должны были прорвать фронт любой ценой, рассечь части НРА, пробиться в районы амурского казачества и попытаться поднять там восстание. Виталий внимательно смотрел на Нину. Он видел, как возмужала она, попав в обстановку, где успех дела решала она сама, где ее инициатива и сметка обеспечивали многое. Нина была теперь уже не той увлекающейся гимназисткой, которая когда-то с обожанием глядела на Виталия. Она многое умела и могла сделать. Однако Виталий обратил внимание на то, что Нина делает слишком широкие обобщения и рассказывает о тех местах, в которых физически она не могла быть за время своего рейда в прифронтовую полосу. Это заставило его насторожиться. Как видно, Нина о многом передавала понаслышке, но, увлекаясь, представляла себе это так, как если бы все видела своими глазами. "Доверчива! - подумал Виталий. - Такого разведчика легко вокруг пальца обвести!". Топорков же слушал Нину с восхищением. Он считал ее своей воспитанницей. - Экого мне бог помощничка послал, Виталя, а! Сквозь огонь и воду пройдет!.. Ай да Нинка! Пожилой человек, многое видевший на своем веку, он отлично понимал, что далеко не всему в рассказе Нины можно придавать серьезное значение. Но его радовали задор и живость Нины. Нина как бы не обратила внимания на слова командира, но по раскрасневшемуся лицу ее было видно, что похвала Топоркова ей была приятна. Однако ей хотелось услышать одобрение и Бонивура. Она обратилась к Виталию: - А ты что скажешь? Есть что сообщить дяде Коле? - Что я скажу? - наморщил он лоб. - Если все, о чем ты говоришь, результат твоих личных наблюдений, то ты молодец, многое сумела увидеть, а если... Нина замялась, но потом сказала: - Многое я слышала от других, а то и от третьих лиц. Но ты же сам, Виталий, учил не пренебрегать ничем, запоминать все, сопоставлять и делать выводы... Топорков взял Нину под свою защиту. - Да будет тебе придираться-то! - сказал он Виталию. - Новички, которые в отряд идут, то же самое говорят... У Нины только складнее получается. Да, я думаю, она все-таки побольше видела, чем те, кто в своей норе ховался. - Я не придираюсь. Только надо предупреждать, что разведчик сам видел и о чем люди сказали. Слухам-то, сам знаешь, вера короткая. Нина простодушно сказала: - Знаешь, Виталий, я так ясно все это представляю, что кажется, сама видела. Ей-богу! - Э-э! Да ты совсем еще девчонка, оказывается! - протянул Топорков, рассмеявшись. Вслед за ним рассмеялись и Виталий с Ниной. Топорков посидел, посидел, подумал. - Видно, считанные дни остались! - сказала Нина. - Во всех отрядах, которые стоят вдоль железных дорог, только и разговоры о том, что скоро из Владивостока придут бронепоезда. - Да. Судя по всему, недолго ждать, - сказал Виталий. - А какое настроение, Нина, у белых? Надеются они на успех? - Вот уж чего нет, так нет! - усмехнулась Нина. - Видала я сама однажды такую сцену в буфете на вокзале. Встретились несколько офицеров из разных полков, видно, старые знакомые... Разговорились, подвыпили, зашумели - и все разговоры о будущем походе? За всех выпили, а потом за поход выпили... И вдруг один другому кукиши показали. "На Москву!" - и кукиш. Стали прощаться: "Дай бог на Миллионке встретиться, в кабачке". Судите сами об их настроениях! Топорков расхохотался. - Видно, не все господа офицеры голову-то потеряли! А остальным мы поможем как-нибудь образумиться. - Да, - сказала Нина. - Как-то пристал ко мне на станции американец. Здоровенный такой, рыжеватый, во все суется, до всего ему дело есть. По-русски хорошо говорит. Подсел, еле от него отвязалась. Все допытывался, как ему к партизанам пробраться, говорит, дело у него к ним есть. "Вы, говорит, местная, вы все тут знаете..." Шпион какой-нибудь! Едва ушла от него. - Да мы с ним познакомились! - сказал Виталий. - Крестников-то моих много ли пришло? - спросила Нина, имея в виду завербованных ею в отряд. Топорков ответил: - А как же! Твоих десятка полтора, да самоходом человек тридцать! Они вышли из шалаша. Полдневный жар повис над лагерем. День стоял ясный и тихий. Деревья, окаймлявшие речку, что вилась неторопливо вдоль низких берегов, были недвижны. Тихое течение было совсем незаметным. В глади воды отражалось небо. И вода казалась куском неба, брошенным в тронутую первой желтизной зелень берегов. Ни единого облачка не было видно. - Хорошо-то как! - полной грудью вздохнула Нина и положила руку на плечо Виталия. Прежняя доверчивость, ясная, чистая, проскользнула в ее голосе. Виталий обернулся. Глаза Нины были так же ясны, как небо, и таким же безоблачным было ее лицо. - Да, хороший денек! - сказал Топорков. - Только воевать жарковато. Без выкладки еще туда-сюда, а с амуницией тяжеленько. 3 Нину в отряде любили. Каждый хотел сказать ей что-нибудь приятное. Панцырня, державшийся возле шалаша, когда Нина беседовала с командиром отряда и Виталием, подскочил первым. - Нина Яковлевна! С прибытием! - сказал он. - Спасибо. Здравствуй, Панцырня! - ответила Нина приветливо. В ту же минуту рядом оказался Колодяжный. Он бесцеремонно отпихнул связного. - А ну, здравствуй, дочка! - сказал он и посмотрел на нее ласковым взглядом. - Эк тебя солнышко-то зажарило... ровно арапка! Домой, значит, прискакала? - Домой, дедушка. - Ну, вот и хорошо. С появлением Нины молодые ребята стали форсистее. Старательно расчесывали вихры, заламывали фуражки на затылок. Панцырня завел себе какую-то немыслимых цветов опояску. Теперь он появлялся не иначе, как вооруженный до зубов, с кинжалом, заткнутым за пояс. Олесько, видимо, тоже влюбившийся в Нину, то и дело вертелся возле отведенного ей шалаша. Даже застенчивый, словно девица, сын Жилина - и тот частенько, усевшись невдалеке, таращил глаза в надежде лишний раз увидеть Нину. Все старались услужить ей. Нина наотрез отказывалась от помощи, сама охотно помогая другим. Увидев однажды на Чекерде разорванную рубаху, она поманила его пальцем: - Эй, Николай! Поди сюда. Парень, насупясь, подошел. - Ну, что? - Снимай рубаху, зашью. Как не совестно расхлестаем ходить? - Не сниму, - мрачно сказал Николай. - Сам зашью! - Ну так зашей. Чтобы я тебя рваного больше не видела. - Ладно уж! Не увидишь. - Да ты чего сердитый такой? - удивилась Нина. - Просто так. Чекерде польстило предложение Нины. Но разговор с Бонивуром, происшедший в первый же день по прибытии в отряд, не выходил у него из головы. Парень избегал встреч с Ниной. И теперь чувствовал себя весьма неловко, пытаясь нарочитой грубостью скрыть свое чувство. Остальные партизаны охотно обращались к Нине с различными просьбами. Нина кроила, шила, порола, накладывала заплатки. Работы оказалось по горло. Возле шалаша девушки всегда царило оживление. Виталий, однако, не мог побороть ощущения неловкости перед Ниной, и, крайне стеснительный, когда дело шло о нем самом, он не мог решиться попросить Нину о каком-нибудь одолжении. Заметив, что одежда и белье его загрязнились, Виталий отправился к своему излюбленному местечку на берегу реки. Разделся, снял с себя белье, натянул на голое тело брюки и принялся за стирку. Он стоял, наклонившись к воде всем корпусом. В глазах рябило от мелких, сверкавших на солнце волн. Сзади послышались шаги. Виталий обернулся. Позади стояла Нина с незнакомой Виталию девушкой. Нина с осуждением сказала: - Не мог попросить? Эх, Виталя, Виталя... Ты, я вижу, гордец! - Чего просить! Я и сам выстираю... Нехитрое дело! - отозвался Виталий. Незнакомая девушка со спокойными серыми глазами подошла к Виталию. - Без сноровки ничего не сделаешь. Да и не мужское это занятие, - сказала она в ответ на движение Виталия, который инстинктивно схватился за мокрую рубаху. - Да вы не беспокойтесь... Я быстро постираю. Нина, видя смущение Виталия, укоризненно покачала головой. Она сказала, что идет в лагерь, и оставила Виталия наедине с девушкой. Он стоял, не зная, что делать. Девушка взглянула на него. - Да вы сядьте, - предложила она. Она посмотрела на то, как усаживается он на прибрежную гальку, и спросила: - Вы в отряде давно? - С месяц! - А-а! Потому-то я и не знаю вас. Когда Нина в отряде была, я часто ходила к ней. Мы с ней подружки. Афанасий Иванович до партизан у матери моей жил в постояльцах. И теперь я не оставляю его, постираю, то, се сделаю. Руки ее, обнаженные до локтей, двигались быстро и ловко. Виталий невольно залюбовался девушкой в пестреньком платье, которое свежесть девушки и яркое солнце превратили в праздничный наряд. Выстирав белье, девушка расстелила его на накаленной солнцем гальке. - Вот через полчаса и одеться можно будет! - сказала она. - Спасибо. - Ну, спасибо потом будете говорить! - улыбаясь, отозвалась девушка и принялась стирать гимнастерку Виталия. Она держалась с ним очень просто, не ощущая той неловкости, которая часто возникает между мало знакомыми. Она могла помочь ему и сделала это очень охотно и естественно, подчиняясь движению души. Так, вероятно, она держалась со всеми. Только хороший человек может быть таким, что с первого слова кажется, будто знаешь его давно. Она работала с видимым удовольствием. Виталий не мог отвести взора от ее маленьких сильных ладоней, которые, словно играючи, расправлялись с его гимнастеркой из грубого солдатского холста. "Добрая и умная!" - невольно подумал о девушке Виталий, и стеснительность его исчезла. Почувствовав, что Виталий разглядывает ее, девушка полуобернулась к нему и легонько качнула головой, как бы упрекая его за этот слишком пристальный взгляд. - Меня Настенькой зовут! - сказала она с той же милой простотой, предупреждая его расспросы. - А вас? - Моя фамилия - Бонивур, а имя - Виталий. - О вас в деревне много говорят! - живо сообщила она. - Комиссаром называют! Я думала, вы старик, а вы совсем нет. - Это плохо, что я молодой? - Нет, совсем наоборот! - ответила Настенька и поднялась. - Все! Теперь только подсохнуть. В другой раз вы прямо мне отдавайте, что будет... Нина вернулась, я буду часто заходить. Хорошо? - Если вас не затруднит. - Какое затруднение! Мне с детства приходилось заниматься этим, маме помогать. Она хворая. Виталий пожал ее руку. - Ну, спасибо вам... Я бы еще долго возился. - Не на чем. Приходите в деревню. У нашей хаты всегда ребята и девушки собираются. Гостем будете. Придете? Виталий сказал, что он придет обязательно. Настенька легко поднялась по косогору, светлым видением обозначившись на фоне голубого неба, махнула на прощание рукой и исчезла. Виталий глядел ей вслед: "Настенька! Какое хорошее имя! - подумал он. - И сама она простая, хорошая". Все понравилось Виталию в Настеньке. И светлые косы, короной уложенные на голове, и золотые колечки волос, выбившиеся из-под косы, и темные брови, чуть сросшиеся на переносице и так выгодно оттенявшие ее ясные глаза, и нежное лицо ее с милыми веснушками кое-где, и загорелые стройные ноги, удивительно легко ступавшие по земле, и вся фигура ее - сильная и легкая... Была ли она красивой - Виталий не мог бы ответить на этот вопрос. Она была милой - и это он знал; про таких, как она, говорят в народе: пройдет, словно солнцем осветит! ...В молодые годы сердце ищет любви, ищет того близкого, который стал бы милее всех. И в этот день, напоенный солнцем, у журчащей речки Виталий принял в свое сердце незнакомую доселе девушку по имени Настенька. Скажет он ей об этом или нет, узнает ли она, что обрела милого? Станет ли близкой, откроет ли она свое сердце для этого черноглазого юноши?.. Взгляд серых глаз, спокойный, ласковый, которым Настенька, прощаясь, одарила Бонивура, остался у него в душе. 4 Расположенная неподалеку деревня была в районе, который находился под властью белых. Это не мешало, однако, молодым парням из отряда наведываться туда довольно часто. Топорков понимал, что приказом ребят не удержишь, и отпускал скрепя сердце. Он и Виталию сказал как-то: - Сходил бы на вечерку, комиссар. Не все в лесу сидеть. Да и посмотришь заодно: не лезет ли кто к ребятам? ...Поздним вечером на широкой площадке перед маленькой белой хаткой, стоявшей на отлете, перед самым выгоном, парни и девушки лузгали семечки, пересмеивались, пели песни. Еще издали Виталий услыхал: Копав, копав криниченьку недиленьку - дви, Кохав, кохав дивчиноньку - людям, не соби... Выводил песню мягкий, грудной девичий голос, от которого Виталий сразу встрепенулся. Этот голос он мог узнать из тысячи, как ему казалось. И в самом деле, то была Настенька. В такие безлунные вечера, иссиня-голубые, все видно, хотя очертания предметов и размываются этими колдовскими сумерками. Тишина господствовала в окрестности. Каждый звук - и в поле и в деревне - был слышен отчетливо в этой настороженно-ласковой тишине, настраивающей на мечтательный лад. Молодежь развела костер, не столько для света, сколько для забавы. Пламя от сушняка вздымалось ввысь, почти не отклоняясь в стороны, огненным столбом. Окруженная подружками и парнями, у костра сидела Настенька. Она заводила песни одну за другой, словно выхватывая их из пламени костра, на который безотрывно смотрела. А вслед за ней подхватывали песню все, кто сидел у костра. Парни пели негромко, низкими, глуховатыми голосами, словно расстилали суровое полотно, девушки подхватывали слова тонкими голосами, точно вышивали разноцветные узоры. Настенька пела, точно говорила сама с собой. Казалось, она забыла, что вокруг нее много людей. То жаловалась на какую-то невысказанную муку, то вдруг смеялась над собой. В ее зрачках играл костер. Чистое широконькое лицо ее светилось, озаренное огнем. Виталий смотрел на эту картину, пока не замолкли голоса. Когда Виталий переступил, что-то хрустнуло у него под ногами. Тотчас же люди у костра зашевелились. Защищая ладонями глаза от света, они вглядывались в темноту. - Кто там? - негромко спросил высокий парень, черный на фоне огня. Виталий узнал голос Панцырни. - Свои! - отозвался Бонивур, подходя к кругу. - Хорошо поете, заслушался. - Как умеем! - ответило ему несколько голосов. Круг раздался. Огонь осветил лицо и фигуру Виталия. Панцырня, который, видно, был здесь первым заводилой, сказал: - Не много ли вас, не надо ли нас?.. Виталий-комиссар пришел. - Гостем будете! - крикнула Настенька. Приход Виталия спугнул песню. Парни и девушки заговорили, задвигались. Пошли перешептывания, смешки. Нина, которую только сейчас увидел Виталий, дружески положила ему руку на плечо и шепнула: - Вот хорошо, что пришел! Тебя ждали. Кто-то рванул мехи гармоники, она шумно вздохнула, и дробные, мелкие, задорные звуки польки, завиваясь от собственного лукавства и веселости, понеслись по кругу. Лебедками поплыли девчата вокруг костра. Парни с притопом и подсвистыванием, ухарски подбоченясь, понеслись за ними, фигурно выставляя руки и ногами выделывая чечеточные коленца. - Настеньку пригласи! - шепнула Нина на ухо Виталию. Но уже кто-то пригласил Настеньку, и она скрылась среди танцующих. Панцырня, хлопнув оземь фуражку, крепко топнул ногой и неестественным голосом запел: Сказал своим родителям: - Какой я вам работничек, Какой я вам работничек, Когда плясать охотничек? И пошел бить подборами, отчего загудела утрамбованная земля. Пройдясь с частушками два раза, он выкинул коленце, неожиданно остановившись напротив Бонивура. - Вызов, вызов! Просим! - зашумели вокруг. Нина тотчас же подтолкнула Виталия. - Иди, коли просят! - сказала она. Виталий ответил на вызов и вышел на круг. - Ай да комиссар! - послышались голоса... Потом прыгали парами через костер. ...Синела ночь. Шумное веселье утихало. Сами собой разбились молодые люди на парочки, беседуя о том, чего не надо было знать другим. Виталий - хотел он этого или не хотел, он и сам понять не мог - оказался вдвоем с Настенькой. Угасал костер, бросая ввысь последние искры. Виталий и Настенька сели перед тлеющими угольями на колоду. Виталий не сказал девушке ни слова. Слова были лишними в этой пугливой, нежданной близости. И Настенька молчала. Так сидели они долго, притихшие, безмолвные. Лишь когда ночная сырость подкралась откуда-то с низин, серым покрывалом застлав мелколесье, девушка сказала: - Пройдемтесь немного. Домой уже пора. Виталий послушно довел ее до калитки. Взял ее руки в свои ладони, но, почувствовав, что нужны какие-то слова, которые внесут определенность в то, что волнует его и что, как казалось ему, находит отклик в Настеньке, Виталий поспешно попрощался. Уже отойдя довольно далеко, он сообразил, что нарушил все деревенские приличия - не дождался, пока девушка войдет в дом. Он остановился. В этот момент до него донесся звук закрываемой калитки. Значит, Настенька не сразу пошла домой, должно быть, смотрела ему вслед. Горячая волна прокатилась по телу Виталия. "Ай-яй-яй! - сказал Виталий сам себе в смятении. - Влюбился!.. Только этого и не хватало!" Виталий ругал себя за то, что дал сердцу волю. Но он понимал, что теперь с ним происходит что-то другое, совсем другое. "Настоящее?" - спросил он себя чуть ли не вслух. И должен был признаться, что совсем иное чувство было у него тогда, когда шел он с Ниною по Светланской. То, пожалуй, было чувство радостной находки, лишь счастливый трепет от намека на настоящее чувство. Да и порыв Нины, как думал теперь Виталий, объяснялся не столько тем, какое место занимал в ее сердце юноша, сколько тем, что пережила Нина в подвале Караева, в тягостном ожидании пыток и трудной смерти... То было только преддверием настоящей любви, которая всегда приходит к человеку нежданно-негаданно! Лишь теперь она завладевала его душой и сердцем. Виталий попытался спокойно разобраться в неожиданном своем чувстве к Настеньке и... не смог. У него не стало сил противиться тому, что вихрем нахлынуло на него. Он находил множество убедительных доказательств своей ошибки в отношениях с Ниной. И не мог найти ни одного, которое заставило бы его противостоять очарованию Настеньки, не помышлявшей о том, чтобы произвести на Виталия какое-нибудь впечатление. Это было настоящее чувство, как настоящей, по-особенному близкой и единственной была сама Настенька... Глава семнадцатая ЗАТИШЬЕ ПЕРЕД БУРЕЙ 1 У одного из наседкинских стариков, Верхотурова, находился "почтовый ящик" для отряда. Много таких "почтовых ящиков" организовал дядя Коля повсюду для связи с деревенскими большевиками, с партизанскими отрядами, попеременно используя те или иные цепочки связи. По большой проселочной связь шла через Верхотурова, по железной дороге - через Любанского - Сапожкова. Была, однако, существенная разница между двумя этими линиями: через Любанского шло оружие и распоряжения первейшей важности, через Верхотурова - газеты, брошюры. Люба некий был в курсе всего, что шло через него; Верхотуров же понятия не имел о том, что содержалось в пакетах, которые привозили ему из города разные люди. Знал Верхотуров лишь, что где-то в лесу живет объездчик Павло Некрутюк - это было условное имя, - газеты и книжечки предназначались ему. Этот "почтовый ящик" возник еще тогда, когда был жив старший сын Верхотурова - Кузьма. Парень стал большевиком в Забайкалье, где служил в войсках Лазо, воевал два года, приехал в Приморье, когда здесь были Советы, уже больной, служить не мог и стал у отца отлеживаться от походов. Когда же в мае 1921 года японцы произвели "несосовский" переворот и свергли власть ДВР в Приморье, а большевики ушли в подполье, старые друзья не забыли о Кузьме. Через него шла связь с партизанами в Никольск-Уссурийском районе. Кузьма протянул недолго. Верхотуров похоронил сына. А когда, не зная о смерти Кузьмы, приехал из города посыльный с пакетом, старик сказал: "Ну, кому передать-то, сказывай! Чай, Кузьма-то знал, что делал, а я ему не враг!" Так отец заменил Кузьму. 2 Виталий познакомился с Верхотуровыми. Приходил он к старику обычно под вечер, когда уже смеркалось и в деревенских избах загорались желтые огоньки керосиновых ламп и дым из уличных печурок, на которых готовился ужин, стелился по деревне. Большая, вместительная изба Верхотурова стояла очень удобно для той цели, с которой наведывался в нее Виталий, - немного на отшибе, дверью к лесу, так что мало кто видел посетителей. Избу лицом к лесу выстроил еще отец старика, дед Верхотуров - мужик неуживчивый, с самого поселения из-за чего-то поссорившийся с сельчанами (нынче все уже забыли и причину ссоры да и самого деда). Верхотуров содержал дом "в строгости": жена слушалась его беспрекословно, дочери Марья и Степанида, рослые крупные, сильные девки, которых побаивались по суровости их нрава даже деревенские ухажеры, тоже робели перед отцом, хотя он и пальцем их никогда не тронул. Дочери называли его уважительно и ласково "батенька", угождали ему, и стоило ему нахмуриться, как они наперебой кидались к нему: "Батенька, не надо ли чего?" Впрочем, может быть, и не страх перед ним держал в повиновении весь женский род Верхотуровых. Деревенские объясняли это "строгостью" старика и поговаривали - хотя ни разу из дома Верхотуровых никто не слышал ни женского плача, ни визга, столь обычных в деревенской жизни, если глава семьи "учил" жену или детей, - что рука у него "тяжелая". Младший же сын, "последыш", "мизинчик", "остатышек", как иногда полунасмешливо-полуласково называли Вовку сестры, утверждал перед своими сверстниками, что отец его совсем не сердитый и, уж конечно, не страшный, что он пальцем никого не тронул, не то чтобы... Сверстники же только недоверчиво головами крутили - заливай, мол, поболе, пока не сгорело! - и вспоминали при этом, как устрашающе умел шевелить усами старик и какие у него клочкастые брови, за которыми не видно и глаз... Вовка, сердясь, говорил: "Что брови! Вы ему в глазыньки гляньте, у него с глаз добротой пахнет!" Обычно Виталий кого-нибудь встречал во дворе. То это была Верхотуриха, которая варила пищу на летней печке, или Марья, доившая корову; то Степанида с вилами или топором - на ней лежала вся тяжелая работа, она была первым помощником отцу. Вовка в эти часы еще носился, как оглашенный, с кучей ребят где-то по улицам, и до дома лишь иногда доносился его голос, выделявшийся в разноголосом хоре ребячьих криков. - Дома хозяин-то? - спрашивал Виталий. - Дома, дома! - отвечали ему. - Проходите, гостем будете! Уже зная, зачем пришел юноша, старик несколько мгновений смотрел на него из-под своих густых бровей. - Садись, в ногах правды нет, - говорил он не спеша. - Вечерять будем! Не повышая голоса, он говорил в открытую дверь: - Эй, хозяйки! Пора бы поесть, что ли, да и гость в доме! Марья или Степанида, выйдя на улицу, кликали нараспев: - Вовка-а-а!.. Во-о-овка! Домо-о-о-ой! Спустя несколько минут доносился топот босых ног Вовки, торопливые его переклички с кем-то из ребят. Виталий отказывался от ужина, но старик, не слушая, махал руками: - Никакое дело без божьего дара не делается. Я тебе не подначальный, у меня в доме свой обычай - попал, так примечай: кто к столу садится, в работники годится, кто от щей бежит, у того к хозяину сердце не лежит! Ты не думай, я всякого угощаю, только кого чем: иного - щами, а иного и вожжами... Ты ко мне на порог, а я уж вижу, что у тебя за душой - корысть или нужда. Коли корысть - на порог подивись, а коли нужда - садись сюда! Прибаутки сыпались из-под желтых усов Верхотурова, пока не подавалась на стол еда; вкуснейший картофельный или крупяной кандер, круто посоленный, щедро заправленный луком и свежей капустой, с куриным яичком и свиным салом. Смачно откусывая ржаной хлеб и хлебая кандер, старик замолкал. Женщины изредка обменивались несколькими словами о самом нужном. Повечеряв, старик бормотал скороговоркой, повернувшись к образу Спаса Нерукотворного в переднем углу: - Благодарим те, Христе боже наш, яко насытил еси нас земных твоих благ, не лиши нас и небесного твоего царствия! - Потом, поглядев на Виталия, говорил: - Пойдем-ка, друг, на воздух! Кряхтя, он усаживался на завалинку и хлопал рукою подле себя: - Садись-ка! Поговорим! Виталий не отказывался от разговоров с Верхотуровым. Ему нравился и сам старик да и весь уклад в его доме, основанный на взаимном уважении и доверии друг к другу членов семьи. - Вот ты скажи мне... - начинал Верхотуров. - Кузьма-то все знал, да мне совестно было у своего семени учиться. Почто я тебя пытаю? Почто у стариков не спрошу? Это они для тебя старики, а я их всех мальчишками помню. Бороды-то отрастили, а мне борода - не указ, я их без бороды вижу, какие они есть! На что у Чувалкова, у кулака нашего, борода библейская, кто ни посмотрит - думает: патриарх! А мне - тьфу! - все видится, как у него из носа течет. Мальчонкой-то он был сопливей всех в деревне да и умом не шибко... Он долго тянул козью ножку. Потом черным, корявым пальцем гасил ее и говорил со вздохом: - Как Миколашку-то сковырнули да генералам по шапкам надавали, вся старая жизнь разрушилась. Я округ смотрю и мало чего понимаю; раньше понимал, да, видно, тот умен, кто со своим растет! Мое на закат пошло, а твое - на восход! Стало быть, ты сейчас об новой-то жизни больше понимаешь, объяснить можешь. Вот, например, раньше было говорено всем: "Вера, царь и отечество". Ну, царя унистожили. А на его место кого же? - Советская власть! - говорил Виталий. - А как ее понимать? - спрашивал Верхотуров и лез в кисет заворачивать новую козью ножку. - Ну раньше-то, при царизме, главным был царь, а приближенные его - богач на богаче! А теперь власть рабоче-крестьянская. Лучшие люди государства решают все вопросы сообща, советуясь между собой. Помнишь: ум - хорошо, а два - лучше! - Ну, допустим, так. А как с отечеством быть? Раньше я знал: ружье в руки, коли кто на нас лезет, - защищай отечество! А теперь ваши все про этот Интернационал беспокоются. Послушаешь иной раз - вам и китаеза и я не знаю, кто ближе своего-то, русака! Это как? - Мы не только для себя хорошего хотим. Мало чести и радости самому по-человечески жить, а рядом чтобы миллионы людей погибали в кабале у буржуев. Вот ты говоришь - китаеза... Смотря какой: лавочник или крестьянин? Крестьянину да рабочему мы друзья, а банкиру, фабриканту - враги... У каждого немецкого Ганса есть немецкий кулак, у каждого китайского Ли есть свой джангуйда, у каждого английского Джона есть свой хозяин. Не думай, что они давят на них меньше, чем ваш Чувалков. Как же нам не думать о них! Верхотуров посмеивался: - А как же с верой быть? Всех богов в печку, что ли? Это не выйдет. Корешок-то у нее длинный, не при нас с тобой зачался. Как за этот корень возьмешься, гляди, чтобы беды не было! "Смеется надо мной старик!" - с огорчением думал Виталий и жалел, что мало читал. Вопросы были не пустячные. Виталию нужны были знания, убежденность и выдержка, чтобы ответить на них. - Умные люди говорят, отец, - отвечал Виталий, - что вера в божественное произошла от неверия человека в свои силы да оттого, что у него было мало знаний. На себя надежды не было! Вот и придумал он себе высокого покровителя. Счастье привалило - значит, бог послал за труды праведные; худо случилось - опять же бог наслал, за грехи или в испытание. Человек-то за себя не ответчик стал. А большевики, отец, хотят, чтобы человек на себя взял все тяготы в жизни, не надеялся на вышние силы, а сам для себя жизнь строил, да не так, как там, на небесах, написано, а как ему надо. Господни-то пути неисповедимы, отец, нам ли их понять? Мы хотим идти своими, каждому человеку понятными путями к счастью не на небесах, а на земле... - Ишь ты! - произносил вслух Верхотуров с таким неуловимым выражением, что Виталий не знал, соглашался ли с ним старик или выражал несогласие. - Как это у тебя ловко получается, все по полочкам разложил... Это туда, это сюда! Простота-а! Али это только на словах просто-то? В жизни, поди, потруднее будет, а? Ну прости, что утрудил тебя! Разболтался, как баба... Ты обожди тут малость, я тебе сейчас принесу твою пакетку. 3 Однажды, придя к Верхотурову, Виталий не застал старика дома. - Возле лавки он, на бревнах сидит, - сказала Степанида, встретившая Виталия во дворе. - Вы посидите тута, я схожу за ним сейчас... Собрались там старики да заговорились что-то... - Я и сам его найду! - поспешно ответил Виталий, обрадовавшийся возможности пройтись по селу, и вышел со двора. "Может быть, Настеньку встречу!" - мелькнула у него мысль. Разыскивать девушку, искать с нею встреч он не стал бы, но если приведется повстречаться с нею случайно - как было бы хорошо! ...Старики сидели на раскате бревен подле чувалковской лавки - крепкой избы из полуметровых бревен, крытой волнистым железом, с вершковыми внутренними ставнями и высоким крылечком. Лавка выходила фасадом на улицу. Дом самого хозяина был пристроен к ней глаголем и прятался во дворе, огороженном тесовым забором с высокими резными дубовыми воротами, за которыми громыхал на цепи злой пес. По постройкам видно было, что главным для Чувалкова было уже не крестьянство, а торговля, - всем своим видом лавка говорила об этом. Она выпирала среди всех прочих деревенских домов своей крепостью, добротностью и, если можно так сказать о доме, своим нахальством. Так оборотистый торгаш, обладающий мертвой хваткой в делах, красной рожей, сальным блеском глаз, наглой уверенностью своей в том, что он "любого облапошит", выделяется среди прочих людей. По обеим сторонам дверей, выходивших на высокое крыльцо, были укреплены жестяные вывески, на которых были намалеваны хомут, голова сахара, банка ландрина, сапоги-вытяжки, козловые башмаки, бутыль керосина. Никаких надписей, даже фамилии лавочника, на вывесках не было. Дело было не в фамилии: в Наседкине хорошо знали Чувалкова... Уже темнело, и Виталий не сразу увидел Верхотурова в группе сидевших мужиков. Никто не оглянулся на подошедшего Виталия - с таким вниманием слушали мужики одного, который сидел на крыльце лавки. Это был тщедушного сложения человек лет пятидесяти пяти с пышной бородой, прикрывшей всю его грудь, и голосом, которому он напрасно тщился придать мягкость и проникновенность. - Я поступлю с вами так: пошлю на вас ужас, чахлость и горячку, от которых истомится душа и измучатся глаза, и будете сеять семена ваши напрасно, и враги ваши съедят их! - услышал Виталий. В этот момент кто-то снизу потянул его за полу пиджака. Виталий присмотрелся - это был старик Верхотуров. - Садись-ка! Виталий присел подле Верхотурова. - Кто это? - спросил он про говорившего. - Чувалков! - тихо ответил старик. Между тем Чувалков продолжал тем же тоном: - И сломлю гордое упорство ваше, и небо ваше сделаю как железо и землю вашу - как медь... И будете есть плоть сынов ваших и плоть дочерей ваших будете есть! Так сказано в библии, книга Левит! Злоба господня неутолима, если пожелал он воздать излюбленному народу своему кару за беззакония, - говорил Чувалков. - Полной мерой мерится чаша его воздаяния. Нет муки такой, какая не постигла бы его заблудшие чада... Да и как не воздать, если народ заблудился в грехах! Чего сопишь? - спросил он кого-то обычным голосом. - Не нравится? А ты погляди вокруг. Хозяйства порушены, семья вразброд пошла. Взыскал господь! Хлебородные губернии были на Волге, житницей российской назывались. А нынче что там? Глад и мор! И пожирают детей своих отцы и матери, и люди не гнушаются прикончить ближнего, чтобы только мамон свой набить. Полной мерой мерится! Кое сбылось уже, а кое еще предстоит претерпеть... Сказано... "Города ваши сделаю пустыней, и опустошу святилища ваши, и не буду обонять приятного благоухания жертв ваших. Опустошу землю вашу так, что изумятся о ней враги ваши, поселившиеся на ней!" - Чувалков многозначительно поднял палец. - Вот оно как! - Н-да! - сказал кто-то, не в силах вынести тягостного молчания, которое наступило после этих зловещих слов. - Вот тебе и "н-да", - отозвался Чувалков. - Бог сказал, не я! - А что делать-то? - вдруг громко спросил чей-то хриплый голос, и было слышно, как спросивший чесал густую щетину на подбородке. - А то и делать, что надо. Сидеть на земле надо, коли бог посадил на землю, за чужим не гнаться, душу-то свою не поганить да в лес не бежать, подобно волку, пока господь сам не взыскал. Нынче всякий рот разевает, думает, сейчас в него манна небесная посыплется. А ты откажись от земной-то прелести, вот бог и найдет тебя. Нынче всяк за ружье хватается, а о том забыл, что нет оружия сильнее меча господня! - А нам чего от земной-то прелести отказываться? Все, что есть у меня, в один карман складу да унесу. У меня лавки-то нету, - негромко проговорил кто-то с другого края бревен. Чувалков помолчал, угадывая, чей это голос. - Это кто там? Павло Басаргин? Ну, я тебе не ответчик. Молод ты, а другие знают, что я богу-то да людям сто десятин отдал! А почто? "Возлюби ближнего твоего, как самого себя", - сказано... Вот из твоей любови святой к ближнему и тщусь о вас. Как могу один спасенным жить, когда кругом во тьме народ ходит?.. Старик Жилин, сидевший возле Верхотурова, пошевелился. - Спасен! Да мы-то тоже православные. - Бога-то не на доске крашеной держать надо, а в сердце! - сказал Чувалков. - А ты ко мне в сердце-то заглядывал? - сердито спросил Верхотуров. - Может, у меня бога в сердце больше, чем у другого. Святого крещения и я сподобился. Чем ты кичишься? Меня русский поп крестил. А тебя кто? Мымра какая-то, что по-русски двух слов сказать не может. Что, я не помню, как ты насмешил народ - без стыда в реку полез, ни кожи, ни рожи, ну, чисто шкилет с бородой. Тьфу! Спасен! - Во Иордане-реке господь наш Иисус Христос был крещен Иоанном Крестителем, а не в тазу! - теряя выдержку, сердито сказал Чувалков, которого задело упоминание о его тщедушии. - Вот истинное крещение! Как Христос, так и мы должны. - Христос-то в еврействе рос до тридцати лет... И в младенчестве обрезан был! - сказал старик Жилин. - Так и нас обрезать? Басаргин сказал: - Я на это не согласный. Мужики захохотали. "Проповедь" Чувалкова превращалась в веселую перепалку, в которой симпатии были не на его стороне. Виталий наклонился к уху Верхотурова и прошептал ему что-то. Верхотуров, распаленный, спросил громко: - Вот ты говорил тут, что в лес бежать не надо да за оружие браться не надо, богу-де это неугодное дело. Это как понимать? В партизаны, что ли, ходить не надо? Чувалков поднялся. - Не