ы решился, что за марафетчиков да воров воюешь! Воевали бы они у матери в подоле, кабы не мы, дураки, им свои головы подставили: на, мол, режь, коли желаешь! Вон за ту гадину воюем, которая своих продает и наших не жалеет... Что, не подох еще, гадюка лысая? - крикнул он, увидя, что двое несут Кузнецова. - Куда вы его волокете, дуры! Бросайте сразу в поганую яму! - Тише, Саньча, и он мучается. Ему в хлебное место пуля угодила... - А я не мучаюсь? - закричал Санька и страшно поднялся на перебитых ногах, грозя кулаками Кузнецову. - Из-за тебя, иуда, мучаюсь, чтоб тебе каждый день всю жизнь подыхать... Подлюга! И он рухнул на землю. Последний пароксизм ярости лишил его сил. Руки его судорожно зашарили по телу, точно чего-то ища. Казаки столпились вокруг него. - Обирается! - сказал один. - Кончается Санька, - сказал второй, и все сняли папахи. Кузнецова положили тут же. Синеватая бледность покрыла его лицо, глаза потускнели. Он трудно поводил головой и тихонько стонал. Живот у него вздулся и кровоточил. Пальцы, не переставая, дрожали. Из здания штаба показался Суэцугу и направился к фельдшеру. Караев вышел вслед за ним. Видя закрытые глаза Кузнецова, он протяжно свистнул. Но рябой, доложивший о Кузнецове, понял старшину и сказал: - Никак нет... Сомлевши только. От водички в себя придет! Сей минут... Он убежал к колодцу, придерживая рукой болтавшуюся шашку, и быстро вернулся с полным ведром. Набрав воды в рот, он прыснул в лицо фельдшеру. Кузнецов открыл глаза. Суэцугу присел на корточки и сделал знак ротмистру. Ротмистр нагнулся над раненым: - Вы меня слышите? Кузнецов мигнул, - значит, слышит. Караев спросил его: - Где же партизаны? В селе никого нет. Где ваш съезд? Фельдшер подумал, соображая, потом шепнул: - Ушли или прячутся... Пить! - И зло простонал: - Возились бы еще больше, дураки они вас ждать! Грудзинский подошел к Караеву и сказал: - За раненым надо поухаживать. Фельдшер с напряжением сказал: - Девки поднаторели. В лазарете... которые партизан... обихаживали... Наседкина Настя, Ксюшка Беленькая... - Все, что ли? - Пить! Шлыковы девки да Верхотуровы... Пить! - Нельзя вам пить! - сказал Караев. Старшина отправил казаков с поручением привести к штабу девушек, работавших в партизанском лазарете. Кузнецов опять потерял сознание. Суэцугу встревожился: - Это что... умирать? - Нет, при такой ране долго живут, - равнодушно сказал рябой. - Коли чего надо узнать, мы его водичкой... 2 Резкий стук в дверь вывел Настеньку и ее мать из забытья. Они вздрогнули. Стук повторился. Не слыша ответа, стучавший принялся барабанить кулаком, сапогами и еще чем-то. - Открывай! - послышался голос из-за двери. Настенька высвободилась из объятий матери и встала с кровати. Мать испуганно ухватилась за нее. - Куда ты, доню? - Стучат! - спокойно сказала дочь. - Надо открыть. Все равно двери вышибут, не поможет. - Мабуть, то не к нам, - сказала старуха, сама этому не веря. Но словно для того, чтобы рассеять ее сомнения, тот же голос крикнул: - Эй, Наседкины, открывайте! Настенька быстро подошла к двери и взялась за крючок. Мать подскочила к ней и, оттолкнув, шепнула: - Ховайсь, голубко... Мне, старухе, ничего не будет, а ты молода. Стук прекратился. За дверью ждали, когда им откроют. Мать толкнула Настеньку в угол, за полог, чтобы вошедшие не увидели ее. Мать направилась к двери, сдернула крючок и сказала ясным голосом: - Чего вы стукотите, человиче? Кого вам треба? - Наседкину. - Наседкина - це я... - А Настя где Наседкина? Голос матери дрогнул и прежней ясности в нем не было, когда она ответила: - А нема в хате. - Где она? - Хиба я знаю? Дивчина своим розумом живе, бо вже добре выросла. - Придется обыскать хату, мать! - послышался второй голос. Гулко хлопнула дверь, закрытая матерью. Она встала к ней спиной и сказала, взявшись за косяки: - Не пущу хату поганить... Добром прошу, уходите... Нема дочки дома. - Да ну, разговаривать с ней! - сказал первый и шагнул к старухе. - Посторонись, мать... Все равно силой возьмем. - Не пущу! - закричала старуха отчаянно. - Не пущу! Рятуйте, люди, рятуйте! Пронзительный крик ее разнесся вдоль улицы. Настенька рванулась к двери. - Мамо моя! - Мимо белых бросилась к матери. - Мамо моя, ридна!.. Но мать посмотрела на нее с укором и угасшим голосом сказал: - Що ж ты, доню, не убегла... Через окно б. Рябой казак процедил: - Чего вы развозились? Только и надо от вас, что раненым помочь, а крику на все село. В соседних дворах показались старики и женщины. Они со страхом заглядывали через плетень во двор к Наседкиным. Рябой недовольно посмотрел по сторонам. - Эк их! Все село перебулгачили. Услышав, что ее поведут к раненым, Настенька успокоилась. Мать перекрестила ее, поцеловала и сказала: - Иди, дочка. Она накинула дочери на плечи полушалок, и Настенька пошла впереди белоказаков. Смятение с новой силой охватило ее. Что делать? Отказаться?.. Что от этого изменится? А вдруг ей удастся узнать у раненых что-нибудь полезное своим... Впервые приходилось Настеньке думать о том, что еще недавно совсем не тревожило ее. Из боковой улицы послышался шум. Трое станичников вели упиравшуюся Ксюшку Беленькую. Ее волочили за руки, силком ставили на ноги. Платок Ксюшки сбился на шею. Растрепанные косички закрывали ей глаза, она откидывала их в сторону и молча озиралась. Билась она, словно рыба в сети, выгибаясь всем телом, бросаясь то в одну, то в другую сторону, то рвалась вперед, пытаясь высвободиться, то с силой откидывалась назад. Руки ее до локтя покраснели и покрылись ссадинами. Наконец это надоело одному из казаков. Он ругнулся и, резко схватив Ксюшку за руку, вывернул назад. Ксюшка смирилась, поняв, что ей не совладать с белыми. Цыганистый казак оглядел девушек. Его взор остановился на Ксюшке. - Ну, вот так-то лучше. Только и дела вам, что раненым помочь. Вот тебе слово, слышь! Сестра Ксюшки, простоволосая, босоногая, шла сзади. Молча смотрела, как волокли Ксюшку, болезненно морщилась, видя, что сестре больно, и по-бабьи хваталась рукой за щеку. Увидев Настеньку, шедшую с поднятой головой, Ксюшка жалобно улыбнулась ей, тоже подняла растрепанную голову и пошла спокойнее. Тогда ее руку отпустили. Ксюшка встала рядом с Настенькой. Освободившиеся конвоиры свернули в сторону, к дому Шлыковых. От Верхотуровых послышался женский крик. Причитала Верхотуриха. Просьбы, жалобы и ругательства смешались в ее крике. Значит, брали всех работавших в лазарете. Сестер Верхотуровых волокла целая ватага белых. Здоровые девки сопротивлялись отчаянно. Но когда им заломили руки за спину, они смирились. Марью при этом один гуран вытянул нагайкой вдоль лопаток. Марья охнула. На возглас ее из-за спины матери, которая держала сына от греха подальше, вырвался Вовка. Точно звереныш, сверкая темными глазами, он бросился на забайкальца, сбил станичника с ног и вцепился изо всех сил в его заросшую шею своими крепкими пальцами. Казак захрипел. Но в ту же секунду и белые и мать Вовки бросились разнимать сцепившихся. Забайкалец тяжело приподнялся, жилистыми руками схватил Вовку за плечи и оторвал от себя. Размахнулся, закинув руку с нагайкой за спину. - Ах ты, змееныш! Свистнула ременная плеть. Вовка схватился за лицо. Кровь брызнула меж пальцев из рассеченного лба. Станичник, ощеря зубы, дрожащими руками потянулся за винтовкой. Верхотуриха кинулась к Вовке, заслонила его собой. - Не тронь, дядя, а то двух решай! Не дам! Вовка рвался из ее рук. Но мать сжала его со всей силой отчаяния. Марья тихо сказала бородатому, остановившись перед ним: - Не марайся ребячьей кровью, казак! Тот, тяжело дыша, взбешенный, все еще шарил за спиной, ловя приклад винтовки. Тогда Цыган толкнул его плечом. - Митрохин! Брось, станичник... Тебе и волк глотку не перервет, куда ж мальчонке. Митрохин овладел собой. - Мальчонка?! Я б ему показал! Ах ты, варнак! Мало дых не сломал. И откуль они такие? Он неудобно поводил головой и откашливался. Марья сказала ему: - Оттуль, казак, что сами вы их делаете. Цыган оглянулся на нее. - Помолчи, девка, - сказал он негромко, потом заторопил: - Пошли, пошли, станичники! Марья окликнула мать: - Мамынька! - И головой кивнула на Вовку: - Уведи братку! Та потащила сына домой. Марья стала за Настенькой, сестра - за ней. Шествие тронулось. Марья нагнулась к Настеньке и тихонько спросила: - Перевязывать будем? И ответ пришел Настеньке сам собой: - Будем. И слухать будем. - Не разговаривать! - крикнул Митрохин. 3 Через некоторое время все девушки, указанные Кузнецовым, были приведены на площадь. Они стояли тесной кучкой, прижавшись друг к другу, точно эта близость могла защитить их от белых. Последние же, убедившись, что партизан в селе не осталось, осмелели. Они окружили девушек широким кольцом и принялись разглядывать их. Настенька высоко подняла голову. Глядя на нее и Ксюшка Беленькая тянулась изо всех сил. Сестры Шлыковы, как в детстве, взялись за руки, и лишь побелевшие пальцы их показывали, что они не просто держатся, а крепко сжимают руки. Старшая. Пава, побледневшая от страха, закрыла глаза, младшая, Дарьюшка, смотрела в одну точку, уставившись в землю. По лицу ее нельзя было заметить, что она испугана. Но полные губы ее, непрестанно дрожавшие, выдавали ее страх. Девки Верхотуровы, обе в мать, высокие, дородные, с большими руками и широкими плечами, похожие на переодетых парней, казалось, не особенно волновались. Марья подперла щеку кулаком и покусывала кончик головного платка. Словно только и дела было у нее, что это занятие. Она не отрывала взгляда от сестры, будто видела ее в первый раз. А Степанида тяжелым взором, нахмурив густые брови и сморщив лоб, глядела на белых. Не то чтобы злоба светилась в этом взоре - просто смотрела она на столпившихся, будто на пустое место. Но тот, на ком останавливался этот тяжелый, немигающий взгляд, как-то поеживался. Она же неотступно смотрела, и было непонятно, видит ли она того, на ком останавливала взор, или не видит. Белые все сужали круг. Задние напирали на передних, толкали их и пялили глаза на девчат. Непристойные шуточки, смех неслись из круга. Но девчата молчали, потому что перед ними были чужие, против которых воевали их братья и отцы. - Глянь-ка, паря, какая стоговина стоит! - Не стоговина, а девка. Разуй глаза, вишь - в юбке! Хохот заставлял девушек вздрагивать. Беляки не унимались: - Барышни, а чего вы скушные? Улыбнитеся, зубки покажите... Мы ребята веселые... - Вот эта, с косичками, мине бы впору пришлась... Рябой гоголем прошелся перед девушками. Остановился возле Ксюшки, подмигнул ей и ущипнул за грудь. Побледнев, девушка отшатнулась. Настенька защитила ее своим телом от второго щипка. А старшая Верхотурова вдруг наотмашь хватила казака по лицу. Рябой, не ожидавший удара, отлетел и схватился за щеку. Степанида сказала ему строго: - Вояка!.. На печи с бабой тебе воевать. Ишь, на девок храбрый нашелся! Посмотрела бы я на тебя, как ты с партизанами дерешься! Казак подскочил к ней и взмахнул нагайкой. Степанида погрозила пальцем: - Не балуй, парень. Отыму эту кисточку да тебя же и выдеру. Не хорохорься! Чего же не бьешь? Мы привычные к битью. Марья опустила платок и встала рядом с сестрой. Рябой, выругавшись, отошел в сторону. Степанида напутствовала его: - О, так-то лучше. Языком болтай, а рукам воли не давай. Много вас, щипальщиков, найдется. Не стыдно? Гляди, девка аж зашлась. Герой!.. Казаки хохотали. - Да, паря, эта девка на черном хлебе рощена! - Белый господа кушали, которым вы защитниками приходитесь, - сказала Марья, - а мы и на черном малость выросли... Урядник растолкал круг. - Чего на девок уставились? Не видали? - напустился он на белоказаков. - А ну, готовить коней марш, нечего балясы точить... А ты бы, девка, тоже не шибко кулаками-то помахивала: не ровен час оторвутся, не найдешь, куды и приставлены были! - огрызнулся он на Верхотурову. - Наши руки известно к чему приставлены, - неторопливо сказала Степанида. - А вот на чем они у вас растут, не знаю. Больно на чужое заритесь. - Помолчи, - сердито сказал урядник, - а то у нас найдется, чем тебе рот заткнуть. Шибко говорливая! Настенька тронула Степаниду за руку и шепнула: - Не связывайся с ними, Степушка, не роняй себя. - И то... - сказала Верхотурова. Урядник вдруг гаркнул: - Смирно! К кругу подошел войсковой старшина и поздоровался: - Здравствуйте! Девушки не отвечали. Старшина сказал: - Ну вот, девушки... Партизаны ваши удрали, стоило показаться правительственным войскам. Только попущение божье дает большевикам держаться, но чаша терпения его будет скоро переполнена. Вы помогали партизанам, и за это надо бы вас наказать, но христолюбивое воинство великодушно. Вы можете загладить свою вину, оказав помощь воинам, пострадавшим в боевой схватке. Урядник, отведите девушек к раненым! Он ушел в штаб, Ксюшка спросила Настеньку шепотом: - Насть... это кто... поп? - Нет, Ксюшка. - А чего это он про бога-то? Верхотурова ответила ей громко: - А не за што боле держаться-то, вот за бога и цепляется. Белые, услыхавшие ее слова, расхохотались. Рябой крикнул: - Вот девка так девка! Мне бы таку зубату жену! Степанида опять не осталась в долгу: - А на што ты мне такой? Я б те в одну ночь сгрызла да на утро косточки бы собакам отдала! Настя опять шепнула Верхотуровой: - Степушка, не связывайся с ними. - Ладно, - сказала Степанида, - не буду. Заметив девушек, Суэцугу подошел к ним. Он слышал обращение Грудзинского и наблюдал за всей сценой молча. Когда Грудзинский отвернулся, Суэцугу, поразмыслив, решил, что старшина говорил не так, как следовало. Он взялся за саблю и выступил вперед. Урядник козырнул ему. Японец деревянным голосом произнес: - Девушки росскэ, надо помогать казаки. Кто не выражать желание, тот будет делать слезы свои родственники! - Для убедительности он чиркнул по горлу ребром ладони, сделал свирепое лицо и отошел. Урядник отвел девушек к навесу, под которым лежали раненые. Их встретили глаза, полные боли, осунувшиеся лица. Лозовой посмотрел на Ксюшку, подошедшую к нему. Лицо его было спокойно. Он повернул голову навстречу девушке и оглядел ее с ног до головы. - Ну, вот бог и привел помереть с сестрицей, - сказал он, - а то скушно на мужиках-то помирать. Ксюшка ответила ему: - Рано еще помирать, казак. - Утешай, утешай меня! - уголками губ улыбнулся Лозовой. - Твое дело такое. Я старый солдат, знаю, когда смерть приходит. Не жилец я, чую: главную жилу перешибло. Кровь-ат становится... Будто ни рук, ни ног у меня нету. Только голова еще думат... И то, поди, долго не сработат... Умираю я, девка. - Страшно! - вырвалось у Ксюшки. - Помирать не страшно, - после паузы ответил казак. - Жить страшно... когда видишь... что конец тебе пришел... Вся жизнь уже вышла... а ты еще... землю топчешь... - Он говорил словно в бреду. - Вся жизнь вышла... а ты еще живешь... С родного краю и духу не слышно... Где семья, где женка... где сыны - не знаю. Сам кости унес, вишь, куда... на край земли. Против воли господа не устоять... 4 Урядник сказал Настеньке: - Обиходь, девка, вот этого! - он показал рукой на Кузнецова, лежавшего в углу. Настенька узнала фельдшера. Ей ничего не было известно о его бегстве. Она подумала, что Кузнецов захвачен белыми в плен. Острая жалость кольнула ей сердце. Она с состраданием поглядела на его лицо, на перемазанное кровью и грязью платье. Опустившись на колени, она наклонилась над фельдшером и посмотрела в его запавшие от боли глаза. - Не успел уйти? - шепнула она с сочувствием, погладила его по вискам и опять сказала: - Не успел? Фельдшер закрыл глаза, и болезненная гримаса исказила его лицо. Настенька поняла: зачем спрашивать, когда и так видно! Осторожно, стараясь не причинить боли, она стала снимать с него одежду. Кузнецов застонал. Настенька осторожно смыла грязь с краев раны, наложила тампон, шепча: - Ну, ничего, ничего, Петрович! Терпи, милый! Потерпи немного... Слезы навертывались у нее при виде того, как мучительно содрогается все тело Кузнецова от прикосновения легких ее рук. - Потерпи, Петрович! Эти слова она говорила вслух, потом шепотком спросила, увидев, что он устремил на нее свой замутненный взор: - Все наши ушли? Никого эти катюги больше не взяли? Она ждала ответа, а Кузнецов вдруг заметался и застонал, словно хотел куда-то бежать. Он что-то шептал, но Настенька не могла разобрать ни одного слова. Стала гладить его по голове, но фельдшер метался еще сильнее. Мимо раненых в сопровождении Суэцугу прошел Караев. Он направился к фельдшеру. Настенька опять принялась за перевязку. Караев, не обратив на нее внимания, склонился над умирающим. - Жив? - спросил он. Кузнецов открыл глаза. Суэцугу потер руки с довольным видом и, насколько мог, ласково взглянул на девушку. - Хорошо надо перевязать. - Говорить можете? - спросил Караев фельдшера. Кузнецов ответил слабым, глухим голосом: - Да. "Зачем это он?" - подумала Настенька, оглянулась на японца и незаметно тронула фельдшера за руку: "Молчи уж, нечего с ними говорить!.." - Вы знаете всех, кто помогал партизанам? - задал Караев вопрос. Настенька похолодела. Кузнецов ответил тихо, но внятно: - Все они одним миром мазаны! Услышав незнакомое слово, Суэцугу недоуменно поднял брови, вынул из кармана маленькую книжечку - словарь и торопливо перелистал его, ища объяснения. У Настеньки задрожали руки и лицо стало бледным. А Кузнецов тем же глухим голосом закончил: - Всех под одну гребенку надо... и старых, и молодых... Суэцугу шепнул что-то ротмистру. - Фамилии скажите! - потребовал Караев. Настенька замерла. Сейчас человек, которого она только что перевязывала, навлечет несчастье на головы многих близких ей. И жалость, которую еще минуту назад испытывала она к нему, нежность и все сострадание ее показались ей постыдными. Она содрогнулась от гадливости и омерзения. Сейчас Кузнецов назовет людей. Он уже тяжело передохнул и пошевелил губами, собираясь с мыслями. И помешать этому нельзя... Короткая мысль заставила Настеньку вздрогнуть. Она наклонилась к Кузнецову еще ниже, словно для того, чтобы пропустить бинт вниз. Кузнецов раскрыл рот. Настенька, сама холодея от того, что она намеревалась сделать, нажала левой рукой на живот раненого. И вместо слов из его глотки вырвался вой от боли, пронизавшей его. Он оскалил зубы, задохнулся и потерял сознание. Настенька же, собрав все свои силы, с притворной тревогой посмотрела на фельдшера и покачала головой: - Как мучается! Суэцугу окинул девушку подозрительным взглядом, Караев досадливо сморщился. Нужно было во что бы то ни стало, пока Кузнецов не умер, узнать от него все. Они стали терпеливо ждать, когда фельдшер очнется. Через несколько минут Кузнецов пошевелил головой и открыл глаза. Суэцугу, переводивший глаза с него на девушку, нахмурился и сказал ей резко: - Э, росскэ, уходите... - и махнул рукой в сторону. Настенька отступила на несколько шагов. Караев сказал: - Скажите фамилии тех, кто помогал красным. Как упрямо цеплялся за жизнь Кузнецов! Сколько злобы было в этом долговязом искалеченном человеке, который, умирая, тащил за собой других, чтобы дать исход своей ненависти! Отошедшая к другому раненому, Настенька услышала, как Кузнецов назвал фамилию ее, Жилиных и старика Верхотурова. На секунду Кузнецов смолк, потом сказал, что партизаны не могли уйти далеко и, переправившись через брод, отсиживаются в тайге. Он часто дышал, в горле у него хрипело, грудь вздымалась неровно, порывами. Острые приступы боли заставляли его извиваться, но он говорил, называя людей, перемежая их имена с ругательствами. И столько ярости звучало в его голосе, что даже Караев почувствовал себя скверно. - Как найти брод? - спросил Суэцугу, вынув из кармана карту местности. "Против казаков нашим не устоять, все хворые да раненые!" - подумала Настенька. Она мгновенно представила себе, как помчатся кони через реку, как по тропе, тайной и нехоженой, поползут белые. Выстрелы и крики нарушат тишину леса, и кровь окрасит мягкую зеленую траву. Представила Виталия убитого. Она встала, выпрямившись во весь рост, подошла к Кузнецову и туда, где на белой перевязке, сделанной ее руками, виднелось розовое пятно просачивающейся крови, с силой ударила ногой. Кузнецов дернулся и захлебнулся красной пеной. Глаза его дико выкатились. Вслед за этим широкой струей черная кровь хлынула у него из горла, затопив все слова, которые он собирался прохрипеть. Суэцугу сунул карту в карман и взялся за саблю. Караев отшатнулся и выхватил револьвер. Белые со всех сторон бросились к Настеньке. Она не сопротивлялась. Рябой заломил ей руки. Испуганно вскрикнули девушки. Раненые завозились, приподнимаясь на локтях. Караев подошел к Настеньке: - Ты что же это, девка? А? Настенька даже не взглянула на него. Теперь ей было все равно. Никто из деревенских не выдаст брода, найденного партизанами. Значит, белые не могут настичь отступивших партизан. Она знала, что теперь ее не пощадят, что не бывать ее счастью, но иначе она поступить не могла. И странное спокойствие охватило ее. Точно не ей заламывали руки, словно не к ней все ближе придвигалось лицо ротмистра, перекошенное яростью. Она не чувствовала ни рук, ни ног и тяжести тела не ощущала. Только толчки крови, словно не в ней, а где-то сбоку, выстукивали: так... так... Суэцугу хищно взглянул на нее. Лицо его приняло темный оттенок. Он мягко подошел к Настеньке и размахнулся. - Борсевико! - сказал он хрипло. - Не смей! - твердо, но глухо сказала Настенька. Наступило томительное молчание после этих слов, произнесенных так, что Суэцугу не посмел ударить девушку. То, что сделала Настенька, поразило белых. Они расступились. Рябой отпустил ее. Настенька стояла совсем свободно. И раненые, и деревенские девушки, и чужие, пестрой толпой окружившие ее, молчали. Настенька окинула толпу взглядом и всмотрелась в лица подруг. Они были бледны. Ксюшка совсем позеленела. Они ничего не поняли. Как могла она ударить раненого, да еще своего? Настя разжала губы: - Он привел белых в деревню, девчата! - сказала она и умолкла. Резкие морщины пересекли ее лоб и обозначились складками у губ. Точно постарела она на десять лет. И почудилось девчатам, что не Настенька стоит в кругу врагов, а мать ее. Будто и волосы сединой подернуты... Девчата сбились в кучу и затаили дыхание... Караев рванулся мимо Насти и резко крикнул, словно на ходу лозу шашкой срубил: - В штаб! Поскользнулся в темной луже, чуть не упал и в бешенстве ринулся, не глядя ни на кого, прочь от круга, к школе. Суэцугу натянул на руки лайковые перчатки и отправился следом за ротмистром, легко перескочив через лужу. Рябой шагнул к Настеньке. Она повернулась и пошла к штабу, сказав негромко: - Прощайте, девушки! Слезы ручьем хлынули из глаз Ксюшки. Сквозь их пелену она глядела неотрывно на удалявшуюся подругу. Марья Верхотурова шумно вздохнула: - Расстреляют теперь Настеньку. Стоявший возле бородатый казак покосился на нее: - Да уж не поглядят... Человека ведь убила... Ну, де-евка! Марья оглянулась: - Человека? Собаку поганую. По собаке и смерть! 5 Настеньку привели в штаб. Ее заперли в чулан, отделенный от коридора дощатой стеной. В некоторых местах доски разошлись, и полоски света прорезали темноту тесной клетушки. У дверей стал рябой. Настеньке через щелку была видна его давно не бритая щека, желтый кожаный подсумок и затвор винтовки, отбрасывавший холодные отблески. Она долго стояла, не в силах обдумать свое положение. Потом почувствовала, что затекли ноги. Пошарила в темноте руками и нащупала кадушку. Села на нее и сжала руками виски. Только сейчас ей стало тяжело. Только сейчас она поняла, что сегодня кончится ее семнадцатилетняя жизнь. Что было в ней, в этой короткой жизни? Отца Настя не помнила. Мать уходила на работу с рассветом, а возвращалась, когда становилось совсем темно. В отсутствии матери Настенька была совсем одинокой. Она бродила по хате и молча играла с тряпичной куклой, которую сделала мать. "Ось тоби цяця, доню!" Настенька целыми днями таскала куклу на руках, боюкала ее, одевала, иногда наказывала - это бывало, когда ей самой попадало от матери. Когда подросла, вместе с матерью стала делать все, что приносило заработок. И понемногу пустая их хатка стала иной. Помнит Настенька, как повесила она первые занавески на окна. Сразу стало как-то уютнее, и свет, смягченный белыми занавесками, по-другому осветил хату. Тогда мать обняла дочку, прижала к себе и сказала тихо: - Доню моя... Работница... Золотые руки. Похвала эта многого стоила: иссохшие руки матери, покрытые вздувшимися венами, потрескавшиеся и обветренные, знали, что такое труд. Любая работа спорилась у Настеньки. Все охотнее приглашали ее женщины себе в помощь. Характер у Настеньки был хороший. Всегда она была приветлива, тепла лаской, идущей от сердца, от хорошего отношения к людям и жизни. Но ясно видела она, что на этом свете хорошо жили почему-то лишь прижимистые, скупые, расчетливые люди, вроде Чувалкова, у которого часто работала мать, а другие бедствовали. Но не видела она исхода из этого. И мать говорила ей, когда жаловалась Настенька на несправедливость судьбы: - Не нами свет начат, не нами и кончится, доню! ...Смотрела Настенька прямо перед собой и многое вспоминала. Но еще не успела она пожалеть о себе, размякнуть и по-девичьи расплакаться, как в сенях послышались шаги. Кто-то открыл дверь и сказал ей: - Выходи! Дрожь пробежала по ее телу. Она встала и вышла. Яркий свет ослепил ее. Она зажмурилась, потом широко открыла глаза. На крыльце стоял с какими-то бумагами в руках Караев. Возле него - старшина. Трое конных охватывали крыльцо полукругом. Перед крыльцом с обнаженной головой (смолевые волосы рассыпались крупными кольцами), спокойно глядя на ротмистра, стоял Бонивур... Глава двадцать шестая ИСПЫТАНИЕ 1 Когда опасность глянула на Виталия своими пустыми очами, он вновь обрел спокойствие. Врагов он не боялся. Твердо и уверенно держался при встрече с казаками. Напал на хорошую выдумку и сумел так простодушно и спокойно говорить, что отвел от себя подозрения. Но третий конный, догоняя своих на всем скаку, успел заметить что-то в траве. Он остановил лошадь и клинком раскидал траву. Под нею обнаружил вчетверо сложенную бумажку с печатями и маленькую книжечку. На обложке книжечки чернела надпись: "Российский Коммунистический Союз Молодежи". Бумажка же оказалась мандатом Третьего съезда комсомола на имя Виталия Бонивура. Сунув документы в карман, станичник хлестнул лошадь, проскакал мимо шедшего по дороге Бонивура. Догнав своих, показал находку. Успокоенные было ответами Виталия, белые встревожились и решили задержать паренька. Он подчинился, решив до конца играть свою роль. Бонивура подвели к штабу. Третий конвойный пошел с докладом об арестованном. Виталий опустился на ступеньки крыльца. - Эй, станичники, дайте закурить! - протянул он руку. Один наклонился и отдал ему свою цигарку, которую только что завернул. Виталий отметил это как плохой знак: конвоир считал, что дело арестованного кончено. Виталий задумчиво раскурил цигарку, втягивая горьковато-кислый дым самосада. Какое-то движение на другом конце площади привлекло его внимание. Он бросил взгляд туда. Двое ребят стояли у завалинки дома Жилиных. Виталий узнал Вовку Верхотурова. Второго он не мог разглядеть. Ребята, заметившие, как конные провели кого-то к штабу, старались увидеть, кто этот пленник. Переминавшиеся лошади загораживали Виталия от взоров ребят. "Эх-х, узнают огольцы - не сумеют сдержаться!" - с досадой подумал комсомолец. Он встал с крыльца, чтобы скрыться за крупами лошадей. Но лошади неожиданно расступились, отмахиваясь от мух, и открыли Бонивура. На одну минуту взгляды Виталия и Вовки встретились. Ужас исказил лицо мальчугана. Смертельно побледнев, он поспешно отвернулся. Конвойный заметил ребят. Направил коня в ту сторону. - Эй, чижики, чего надо? Ребята обернулись к нему. - Знакомого, что ли, признали? - спросил станичник, кивая головой в сторону Бонивура. - Какого знакомого еще?! - Вовка подошел к изгороди. - А ну, давай сюда, может, признаешь... - А ну тебя! - со слезами крикнул Вовка. Ребята перемахнули через изгородь и скрылись за лесом. - Куда? Назад! - крикнул конвойный, потешаясь. Лишь топот босых ног прозвучал ему в ответ. Виталий, почувствовав слабость, опять присел и сунул в рот погасшую цигарку. В ту же минуту его подняли. Из штаба вышел Караев. Он взглянул на Бонивура. Документы его он держал за спиной. - Кто такой? - спросил Караев. Виталий повторил выдуманную им историю. Караев стал рассматривать документы. Виталий вздрогнул, увидев свой мандат и комсомольский билет в руках ротмистра. Земля зашаталась под ним. Почувствовав, что бледность проступила на щеках, он пятерней стал причесывать разлохматившиеся волосы и скрыл от Караева лицо. Ротмистр пристально, очень пристально глядел на Бонивура, словно что-то вспоминая. - Документы твои? - Какие документы? - открыл глаза Виталий и выдержал взгляд. - А вот эти, - Караев показал ему мандат и билет. - Не ты выбросил? - Не знаю, господин офицер, кто бросал, - сказал Виталий. - Может, кто из партизан. Кажись, от села они отступили. - Так тебе незнакомо это? - опять спросил Караев, дал ему комсомольский билет в руки и стал внимательно следить за тем, какое это произведет действие. Виталий взял билет и открыл его. Руки его дрогнули. Он почувствовал вдруг, что играть становится слишком тяжело, и, чтобы на чем-нибудь сосредоточиться, стал читать, кому выдан билет. Он шевелил губами, точно читая по складам, и короткое его имя показалось ему очень длинным в эту минуту. - "Вит-а-лий... Бо-ни-вур..." Он прочел его вслух, и точно кто-то подал ему руку. Это было имя человека, которого уважали и считали храбрым. Неужели поддаться мертвящей слабости? "Твой час пришел, Бонивур, - сказал он себе. - Собери же всю свою твердость, все свое мужество!" Отдавая билет, он был почти равнодушен. - У нас таких не бывало... - Но глаза его тянулись к драгоценной книжечке, к словам, напечатанным на ее обложке. "Российский..." За этим словом увидел Виталий далекую Москву, съезд комсомола, улицы красной столицы, первый дым заводов, оживающих после войны, горячие, взволнованные речи, от которых кружилась голова, и трудности казались легко преодолимыми... А вот Красная площадь, и по ней шагает, заложив глубоко руки в карманы, человек, своими прищуренными глазами видящий многое: и то, что было, и то, что есть, и то, что должно быть, чьи слова одинаково слышны и в Москве, и во Владивостоке, подымая людей на борьбу. И опять зазвучал в ушах Виталия незабываемый голос, чуть картавый, живой голос, от которого яснеет жизнь. Это он сказал, что надо "...из воли миллионов и сотен миллионов разрозненных, раздробленных, разбросанных на протяжении громадной страны создать единую волю, ибо без этой единой воли мы будем разбиты неминуемо". "Коммунистический..." Видит за этим словом Виталий множество людей, состоящих в великом братстве, освященном гигантской борьбой. Братстве, в котором не знакомые друг другу люди ближе кровной родни. Людей, которые объявили войну всему, что угнетало человека; людей, вооруженных самым сильным оружием, не боящимся ржавчины и нетленным: ленинским словом, источающим искры, зажигающим сердца, побеждающим и непобедимым, вечным и прекрасным силою юности возрожденного человечества... И вновь пламенеют в памяти Виталия, как огненный символ веры, слова: "...быть коммунистом, это значит организовывать и объединять все подрастающее поколение, давать пример воспитания и дисциплины в этой борьбе". "Союз молодежи..." Видит Бонивур за этими словами многих, чья жизнь только началась, девушек, чьи руки еще не ласкали милого, но знают уже холод винтовочного приклада. Юношей, к чьим щекам еще не прикоснулась бритва, но которым уже знаком и зной среднеазиатских степей и морозы Якутии, усталых, но сильных, юных, но умудренных опытом, готовых и к жизни и к смерти во имя жизни. И опять родной голос, исполненный бесконечно притягательной силы, ожил в памяти юноши: "Коммунистический союз молодежи только тогда оправдает свое звание... если он каждый шаг... связывает с участием в общей борьбе всех трудящихся против эксплуататоров". Дыхание захватило у Виталия. Он собрал все силы. - У нас таких не бывало! - ответил он на вопрос Караева, и сердце его сжалось тоской. Ему захотелось положить билет туда, где он лежал до сих пор, - в нагрудный карман гимнастерки. Но белые не должны торжествовать. Не все еще потеряно! И Виталий взглянул на Караева. Так спокоен был его взгляд, что ротмистр не мог с уверенностью сказать, принадлежат ли документы этому вихрастому пареньку, называвшему себя учеником сапожника и чье лицо вызывало у Караева какое-то беспокойное, но неясное воспоминание... Караев вертел документы в руках, не зная, как поступить. Бонивур смотрел на него. Конвоиры переминались с ноги на ногу, ожидая приказания, что делать с задержанным: "пустить в расход" или освободить? Наступившую тишину нарушил Грудзинский. Он наклонился к ротмистру: - Вадим, что ты будешь делать с девкой? Караев о Настеньке не думал, его занимало сейчас другое: притворяется стоящий перед ним простоволосый парень, умело изображая простодушного подмастерья, или на самом деле он таков? Он ответил: - Делай, что хочешь. - Я думаю, надо дать урок другим. - Делай, что хочешь... Действуй, - повторил Караев. Тогда войсковой старшина приказал вывести Настеньку из чулана. ...Увидев любимую между двумя белоказаками, Виталий похолодел. Щеки его побелели. Настенька же, выйдя из темноты на свет, зажмурилась, ступила два шага и широко открыла глаза. Виталий стоял прямо перед ней, у крыльца. Он поднес руку к губам, словно предупреждая о чем-то. Горе и отчаяние пронизали Настеньку. Тоскливый крик вырвался из ее груди: - Виталий! Караев живо обернулся к Настеньке и опять глянул на юношу, и глаза его блеснули догадкой. Настя увидела, как Виталий горестно качнул головой, и поняла свою ошибку. Колени ее подкосились, в глазах потемнело, и, лицом вперед, ничего не сознавая более, она упала на землю. Виталий бросился к ней, но его уже схватили. Он рванулся в сторону, его сбили с ног, вывернули руки и мгновенно скрутили веревкой. И лишь когда уткнулся он лицом в цементную пыль, забившую нос и рот, он понял, что уйти не удастся... - Вот ты каков! - произнес Караев, раздувая ноздри. - Да ты, я вижу, не подмастерье, а мастер!.. Сейчас мы это выясним. - Он обернулся и поманил кого-то пальцем из комнаты. Из дверей показался Чувалков. Он скользнул взглядом по Виталию. Караев вопросительно кивнул на Виталия: - Кто? Чувалков отвернулся от Виталия, мельком оглядевшись вокруг, и сказал потихоньку: - Комиссар, господин офицер! Он сегодня и уполномоченных встречал, и охрану нес, и проводил, как они закончили. Да в нашем селе его каждый знает: Бонивур его кличка! Караев заиграл желваками на челюстях - фамилия эта много сказала ему. В глазах его заблестели злые огоньки. - Так. Довелось и встретиться, товарищ комиссар! - сказал он сквозь зубы. - Мир, как говорится, тесен! - И недобро замолчал, не отводя глаз от юноши. Чувалков стоял в дверях, стараясь не быть заметным с улицы, втягивал голову в плечи и совсем спрятал свою пышную бороду в ладони. - Мне бы до дому надо, господин офицер, - сказал он, не имея больше сил стоять здесь, рядом с ротмистром и со связанным Виталием. Караев непонимающими глазами посмотрел на Чувалкова. - Что? Ах, да!.. Можете идти! Чувалков поспешно скрылся в глубине комнаты. Хлопнула дверь - это лавочник вышел с черного хода, чтобы его не видел никто из деревенских. Он трусцой побежал от дома к дому, озираясь на слепые окна крестьянских домов, завешенные и заслоненные подушками: не выглядывает ли кто? Добравшись до своей избы, тихонько открыл калитку, стараясь не стукнуть щеколдой. На крыльце стояла его жена, унылая, преждевременно увядшая женщина. Чувалков отдышался. - Куда ты ходил-то? - спросила она. - Ничего не сказал... - А тебе дело есть? - спросил грозно Чувалков и погрозил ей кулаком. - Смотри у меня! - Да я что! - испуганно отозвалась жена. - Боязно ведь... Чувалков задернул занавески на окнах и ткнул жену в бок сухим кулаком. - Расхлебянила все, раскрыла... Я тебе раскрою!.. 2 Бесчувственную Настеньку казаки оттащили за дом. Караев сказал: - Так... Все ясно! - Ярость нарастала в нем. - Однако ты ловкая штучка. С тобой занятно будет побеседовать в другом месте! Люблю смелых людей! - Глаза его искрились, лицо подернула нервная судорога. Виталий понял, что для него все кончено, что бежать, пожалуй, не удастся. Он снова овладел собой. Спокойное лицо его представило разительный контраст с подергивающимся лицом Караева. Ротмистр старался унять овладевшую им дрожь, но не мог. Им овладело желание разбить недвижное лицо стоящего перед ним человека, взятого в плен и спокойно ждущего расправы. Рука его тянулась к револьверу. У него не было ни слов, ни мыслей, чтобы привести какой-нибудь другой аргумент в этом безмолвном состязании двух устремленных друг на друга взглядов. Он отвел глаза в сторону, не выдержав взора Виталия. На крыльцо неслышно вышел Суэцугу. Он с любопытством посмотрел на Виталия. - Это кто? Борсевик? - Так точно, да еще какой! - протянул ротмистр японцу документы. Суэцугу внимательно прочел их. - О, Бонивур! - сказал он радостно. Арест Виталия привел его в такое хорошее настроение, что он совершенно искренне поклонился Виталию и произнес, словно увидев доброго знакомого: - Здрастуйте, здрастуйте! Грудзинский прошел туда, где находилась Настенька. Она еще не пришла в сознание. Стоявшие возле нее Цыган и рябой приложили руки к козырькам. - Сомлела, господин войсковой старшина, - сказал Цыган. - Придет в себя - отведите за околицу и расстреляйте! Цыган вздрогнул. 3 Тень от избы покрыла лежавшую на земле Настеньку, и в полумраке лицо ее, казалось, светилось. Голубые тени легли ей на глаза, на крылышки ноздрей и притаились в углах губ. Круглый ее подбородок с чуть заметной ямочкой заострился. От этого словно строже стало лицо Настеньки и еще красивее. Одна коса расплелась, и поток золотистых волос залил ее плечи, грудь и стекал на темную землю. Почти незаметно было дыхание Настеньки. Только во впадине над ключицей толчки сердца вызывали едва приметное колыхание. Руки раскинулись по сторонам - словно чайка взмахнула белыми крыльями, собираясь взлететь... Цыган качнул головой и горестно вздохнул. ...Тихий вздох тронул губы Настеньки. Она открыла глаза и посмотрела в голубое небо. Потом перевела взор на избу. Вспомнила все и шевельну