е кобылица. Сначала он шел тихо, потом быстрее, наконец припустился рысью. ...На конце сабли, которую выхватил Цыган из ножен, уместилась вся его прежняя жизнь, шальная и бестолковая. Взмахнул ею казак над головой, рубанул ротмистра - и не стало прежней жизни. Утопил ее казак в крови Караева. Конь унес его от погони. Вода смыла след его. А за речкой начинается тайга и новая жизнь казака. Долгая ли, короткая ли? Худая или хорошая? Да разве что-нибудь может быть хуже того, что оставил Цыган за рекой? Вверил он свою судьбу коню. Ступает конь по прошлогодней, сухой листве. Шуршит листва... Всей прошлой жизни казака цена - опавший лист. 5 Не один Цыган понял в эти дни, что пора уже рассчитаться со старым. Тысячи солдат белой армии прошли тысячи верст с оружием в руках. Они шли, подчиняясь долгу, приказу, насилию. Узы долга ослабли: солдаты не могли не видеть, что правда - на стороне народа. Приказы утрачивали свою силу: слишком безнадежно было положение тех, кто их отдавал. Оставались только насилие да общность преступлений перед народом - они еще держали в тисках солдат, давно не веривших офицерам. Белые были прижаты к последнему морю, отсюда был только один выход: изгнание. Но страх перед расплатой оказался слабее страха перед чужбиной. Началось дезертирство. Пойманных дезертиров расстреливали. В Гродекове солдаты отказывались стрелять в своих, - опять офицеры обагрили кровью солдат свои руки... В Прохорах вместе с приговоренными к расстрелу целое отделение ушло в сопки. На фронте к красным переходили взводы и роты со снаряжением и оружием. Только присутствие японских войск в третьих эшелонах кое-как поддерживало последнюю белую армию на русской земле. Но японцы медленно отходили назад. И вслед за ними с боями откатывались и белые, огрызаясь, как затравленный зверь. Все партизанские отряды вошли в соприкосновение с отрядами белых. Под Никольском по всей округе носился отряд товарища Маленького. Пэн был неуловим и вездесущ. В самом Никольске гарнизон был терроризирован партизанами Пэна. Усиленные посты, огневые точки, окопы опоясывали Никольск, но отряд Пэна просачивался через все преграды, снимал посты, захватывая огневые точки, заваливая окопы. Однажды ночью люди Маленького прорвались к тюрьме, взорвали гранатами часть стены, осадили стражу в караулке и освободили заключенных партизан и большевиков. Взбешенный Дитерихс объявил награду за голову Маленького Пэна - пять тысяч рублей. На следующий день, после того как по городу и окрестным деревням было расклеено это объявление, Пэн ворвался в город, разоружил роту егерей у военных складов, вывез из одного склада пятьсот винтовок, десять пулеметов, полторы тысячи гранат и исчез, прежде чем начальнику гарнизона удалось организовать отпор. На стенах домов и склада Пэн вывесил листовки: "Дитерихс обещал за мою голову 5 000 рублей. Значит, моя голова стоит этого. Но тому, кто доставит Дитерихса в расположение партизанского отряда и отдаст его в руки народа, я, Маленький Пэн, обещаю сохранить жизнь. Это стоит дороже денег. Господа офицеры, пользуйтесь случаем!" В эти дни у Феди Соколова был любопытный разговор. В воскресенье он с Катей Соборской пошел на шестую версту за орехами. Они напали на хорошее место неподалеку от форта: тут орешник был густой, сильный, орехи гроздьями усеивали ветки, желтыми бочочками раздвигая зеленую, начинающую рыжеть оболочку. Ходить сюда за орехами не разрешалось: запретная зона начиналась в нескольких шагах. Катя кинулась к орешнику и, забыв обо всем при виде орехов, закричала: - Чур, мое! - Тише ты, Катюшка! - шепнул ей Федя, сгибаясь пополам, чтобы не привлекать ничьего внимания. - Как пальнут, будет тебе "твое"! Катя спохватилась, но было уже поздно. Из-за колючей проволоки, опоясывавшей запретную зону, показался солдат. Он глянул на молодых людей. Катя, предупреждая его вопрос и окрик, замахала руками. - Уходим, уходим. Подавись ты этими орехами! - закричала она, заслоняя собой Федю, немало смущенного таким оборотом дела и намерением Катюши. Она стала тихонько подталкивать Федю назад. Она испугалась не столько за себя, сколько за Федю... Солдат посмотрел на Катю, - на ее побелевшем лице ярко вспыхнули глаза, устремленные на него. Увидев девушку, да еще такую красивую, солдат смягчился. Он оглянулся и сказал: - Чего ты испугалась? Не бойся... - И пошутил: - Дядя не сердитый! - А, все вы на один манер! - ответила Катя. - Понаставили вас тут на нашу голову. Никуда ни выйти, ни пройтись! Ну, беда просто! - За орехами, что ли? - спросил солдат. - Собирайте, коли так! Мне не жалко! Косясь на солдата, Катя не заставила себя упрашивать и, забыв о своем страхе, принялась обирать кусты. Солдат, не отводя глаз от ее фигуры, залитой солнцем, спросил у Феди: - Закурить не дашь? - Отчего не дать, можно! - ответил Федя. Закурили. - Зазноба? - кивнул солдат на Катю. - Немного есть! - отвечал Федя, ухмыльнувшись. - У меня сеструха такая же! - сказал солдат, прищурившись от горького дыма. - А ты откуда? - Издали, отседа не видать! - со вздохом ответил солдат. - И не грезил сюды попасть! - А чего шел? - затягиваясь, спросил Федя. - Дома-то худо, что ли, было? Солдат сплюнул, настроение у него испортилось; видимо, вопрос Феди задел его за живое. - Отчего худо? Дома-то не худо. А вот забрали да погнали. Чудо, что живой остался, остальных наших всех положили, что вместе забрали-то. Один я остался - может, для того, чтобы весточку принести, баб опечалить? - хмуро пошутил солдат. - Да! - сказал Федя сочувственно. - А теперь и не чаю до дому добраться! - сказал солдат. - Бают ребята, что нас скоро в Японию повезут... Эх-х! Жизнь окаянная! - опять сплюнул он. Катя, набрав полные карманы орехов, подошла и прислушалась к разговору. - А чего вам Япония? - спросила она простодушно. - Там родня, что ли? Солдат покосился на нее. - У черта там родня! - сказал он, сердясь. - А чего туда ехать? Оставайтесь тут! - прежним тоном проговорила Катя, выразительно поглядывая на Федю, который нахмурился, слыша, какое направление приобретает разговор; он, однако, не мешал Кате: когда говорила она, все выглядело безобидной шуткой. - Куда я сейчас денусь! - с досадой проронил солдат. Катя, высыпая ему на ладонь горсть орехов, сказала: - Угощайтесь!.. А зачем сейчас? Вы ко мне приходите, когда офицеры лататы зададут, когда им не до вас будет... Я бы ни за что в Японию не поехала: там и хлебушка-то нет, один рис, на деревяшках ходят, в бумажных домах живут... Ну их! - И Катя замотала головой, словно в Японию должна была ехать она. Солдат рассмеялся и кивнул Феде на Катю: - А она у тебя забавная, девчонка-то! - выговорил он и, подумав, добавил: - А ить она это неплохо придумала, а? - Ну, пора нам собираться! - сказал Федя. Солдат не отрывал глаз от Кати. - А ты где живешь? - вдруг совсем не шутливым тоном спросил он Катю. Девушка показала на свой дом, ясно видный с горки. - Не шутишь? Катя отрицательно покачала головой. - Этот серенький дом-то? - Ага! - Думаете, не приду? - спросил солдат. - А я ничего не думаю! - опять обращая все в шутку, ответила Катя. Они пошли прочь, солдат долго глядел вслед. Федя нахмурился. - Ты чего? - спросила Катя. - Так, ничего! - ответил Федя. - Больно ты его приглашала. Понравился, видно? - И правильно сделала! - быстро ответила Катя. - Виталий бы похвалил за сметку, а ты... Ой, Феденька! Да ты совсем дурной, оказывается! - Катя насмешливо показала ему язык, взъерошила в один миг волосы, растрепав всю прическу, и, крикнув: - А ну, кто быстрей! - кинулась бежать от Феди. Глава двадцать восьмая СЕРДЦЕ БОНИВУРА 1 Караев, раненный в голову, не мог руководить погоней. Никто не стал преследовать Цыгана за рекой. Каратели боялись наткнуться на засаду. Кроме того, Грудзинский, смертельно раненный клинком Цыгана, был теперь не страшен казакам: они уже знали, что войсковой старшина не жилец на белом свете, не будет теперь совать свой нос в их дела и разговоры... Разъяренный Суэцугу посылал погоню за реку, крича и срываясь с голоса. Он показывал рукой, горячил коня и подталкивал казаков. Казаки тоже кричали, но в воду коней не пускали. Суэцугу стал угрожать револьвером. Казаки нахмурились и переглянулись, - Суэцугу был один среди них. Он заметил эти переглядки и невольно помрачнел: кто знает, что могли задумать они, эти русские, о которых никогда нельзя было с уверенностью сказать, что у них на душе. - Надо догонять! - жестко сказал он, приняв выражение непреклонности. Однако это мало подействовало на казаков. Один из них сказал, махнув рукой: - Догоняй сам. Там тайга. Там партизаны, большевики. - Тайга... Борсевико... - повторил он. Какая-то тень прошла по его возбужденному лицу. Он повернул и погнал коня прочь. Казаки постояли у реки, постреляли вслед Цыгану, посовещались, как быть, и вернулись. К их удивлению, Караев, узнав, что Цыгана упустили, принял это сообщение довольно равнодушно. Для ротмистра было ясно, что из села надо как можно быстрее уносить ноги. Он боялся, что у Цыгана найдутся подражатели. Караев прошел к Суэцугу, уединившемуся в комнате. - Я думаю выступать обратно! - сказал он японцу. Суэцугу сухо ответил: - Как хотите. Вы не умеете воевать. Ваши казаки не лучше борсевико. Караев вышел, хлопнув дверью. К нему подошел ординарец. - Так что, господин войсковой старшина скончались, - доложил он совсем не печальным голосом. - Очень уж много крови потеряли. Караев пошел посмотреть труп. Грудзинский лежал, сжавшись в комок. Руки его были сведены у живота. В этой нелепой позе он походил на сломанную куклу и казался теперь маленьким и бессильным. Караев посмотрел на него и философски заметил: - Vanitas vanitatum et omnia vanitas.* ______________ * Суета сует и всяческая суета (лат.). - Так точно! - козырнул ординарец. - Ты понял, что я сказал? - удивленно спросил ротмистр. - Никак нет! - Дурак! Распорядись, чтобы тело старшины отправили в Раздольное. Сообщить по команде, что через полчаса выступаем. Ординарец ушел. Ротмистр сказал Грудзинскому: - Так-то, блистательный спаситель всея Руси... Не помог тебе ни боженька, ни черт. Надеюсь, что ты еще не успел настрочить на меня донос! Вот и выходит, что все к лучшему в этом лучшем из миров. - Караев вернулся к Суэцугу. На столе японца лежала кучка мелко исписанных листков из блокнота? - Позвольте узнать, что вы писали, поручик? - Это донесение моему начальнику. - Вы не сообщите мне содержание этого донесения? - Пожалуйста! - согласился Суэцугу. - Я сообщаю, что группа кавалерии ротмистра Караефу, под командованием поручика Такэтори Суэцугу, совершила разведывательный налет на село, котору было занято крупными силами партизан и борсевико. Далее я говорить, что был большой бой, в котору много борсевико убито есть. Еще я доносить, что отряд захватил много пленные и снаряжение. Вот. Все. - Мягко выражаясь, вы доносите неправду, господин поручик, - осторожно сказал Караев. - Японски офисеро не может говорить неправда, - невозмутимо отозвался Суэцугу. - Но ведь было наоборот. Красных было мало. Бой был небольшой. Наших убили много. А не досталось нам ничего, кроме двух пленных. - Но с вами были японски офисеро, значит, было так, как он писать... Все правильно! Японец всегда победитель есть. Караев пожал плечами. Суэцугу снисходительно заметил: - Вам этого не понять. Голова у европейца другое устройство имеет. Ротмистр с любопытством посмотрел на японца: серьезно ли тот говорит? Но лицо Суэцугу было важным и значительным. - Скажите, поручик, а если в бою будет уничтожена большая часть японского отряда и останутся в живых человека два-три, кто будет победителем? - Те, кто остался в живых. - Если остался один? - Все равно. - А если и его убили, тогда кто? - Япония. - А если японца, оставшегося в живых, возьмут в плен? - Этого не может быть, - сказал живо Суэцугу. - Ну, а если все-таки взяли в плен? - Нет, не можно... Японец не можно взять в плен... - Позвольте... ведь партизаны забирали в плен японцев? - Нет. - Но я знаю это. - Это вам только кажется. Японцев не бывает пленных. - Ну, знаете... - развел руками Караев. - Вам этого не понять! - с видом превосходства сказал Суэцугу и продолжал писать свое донесение. Напоследок каратели прошлись по крестьянским дворам. Большинство польстилось на съестное. К седлам приторочили и в сумы напихали кур, гусей. По селу разнесся поросячий визг: волочили за ноги живых поросят, вытащенных из свинарников. В хатах, где хозяева не заперли дверей, казаки хватали что попадало на глаза - полушалки, сапоги. Один унес балалайку и тренькал на ней пальцем. Другой стащил целую скрыньку, обитую жестяными полосами, скрепленными медными гвоздями, и украшенную охровыми и суриковыми разводами. Караев с перевязанной головой вышел из штаба. Кубанку он держал в руках: теперь она не налезала на голову. Сморщившись, он поглядел на мародеров, но ничего не сказал. Суэцугу, сопровождавший ротмистра, удивленно посмотрел на площадь, откуда доносилось подавленное кудахтанье и гоготанье. Потом глубокомысленно заметил: - Военная добыча есть награда доблести воина. Караев покосился на него. Ординарец подвел лошадей. Ротмистр и поручик сели на коней. 2 Лебеду и Виталия вывели. Они щурились, выйдя на воздух. Увидев перевязанного Караева, Виталий не мог сдержать усмешки. Значит, пока они с Лебедой сидели взаперти, в селе что-то произошло. Караев из-под полузакрытых век посмотрел на Виталия. Вполголоса отдал какое-то приказание ординарцу и с небольшим эскортом уехал. Ординарец передал приказание подхорунжему, и тот ускакал. Белые подошли к Лебеде и Виталию. Партизанам связали за спиной руки и накинули петлю на шею. Лебеда крякнул, а Виталий поежился, почувствовав прикосновение веревки. "Неужели тут и кончат?" - промелькнула у него мысль. Но у Караева были другие планы относительно захваченных в плен. Белые сели в седла, не выпуская веревок из рук. Значит, поведут, но куда? Какой-то молоденький казачок, не успевший ничего уворовать у крестьян, так как дежурил возле лошадей, заметил на ногах Виталия добрые еще сапоги. Он кивнул головой и сказал Бонивуру: - А ну, сымай... Чего зря топтать будешь. Виталий сказал насмешливо: - Что, служба, у белых даже сапог не выслужил? Плохо твое дело. Тот зло посмотрел на Виталия и передразнил: - Не выслужил, не выслужил... С вами черта в ступе выслужишь! - А чего же ты служишь? Ушел бы... а то у тебя жизнь впереди. Молодому-то, поди, неохота умирать, когда красные поднажмут. Казачок окрысился: - А ты, думаешь, старым помрешь? Не надейся! Караеву в лапы попал - он те жизнь-то укоротит. К ним подошел урядник Картавый. - Что тут за разговоры? - Сапоги, говорю, на ем ладные. Чтоб не пропали, снять надо. Урядник наклонился, рассматривая сапоги. Большим пальцем провел по коже: хороши. - Сымай! - Коли надо, снимай, - усмехнулся Виталий, - а то руки развяжи. - Ну, это не выйдет, насчет рук, - погрозил кулаком урядник. - Развяжи, пожалуй, так потом и не найдешь. - Вас же сотня, а я один, - сказал Виталий, надеясь, что руки, может быть, развяжут, а там будет видно. Но урядник вместо ответа крикнул: - Садись! - и, не дожидаясь, пока Бонивур сделает это, схватил его за ногу. Виталий неловко упал, ударившись плечом о землю. Урядник схватил сапог за подошву и каблук, потянул на себя. Сапоги сидели плотно. Урядник покраснел от натуги, но упрямо тащил к себе. Рванул сапог и снял его, чуть не вывихнув Виталию ногу. Молодой протянул руку за сапогом. Картавый показал ему кукиш и, разувшись, стал натягивать сапог себе на ногу. Молодой сказал: - Куда тебе, на твои тумбы! Ведь не налезут. Урядник продолжал распяливать голенище. Оно с треском лопнуло по шву. Молодой сердито сказал: - Ну, что я говорил, черт ты этакий!.. Зря только отнял. Он схватился за второй сапог, но урядник, оттолкнув его, снял сам и клинком разрубил сапог пополам. - На-кася выкуси... Наблюдавшие за этой сценой расхохотались. Только бородатый Митрохин осуждающе покачал головой, с нескрываемой жалостью глядя на пропавшие сапоги. - Эх-ма! Товар хорош был. Обращаясь к нему за поддержкой, обескураженный казачок развел руками: - Видал? Эва, как он... Ни за что ни про что... А? - Плачущим голосом он укорял урядника. - Кобель, право слово, кобель! И сам не гам, и другому не дам! Ну, и зачем же ты их порубил, черт косой? Я бы их починил. - А чтоб ты начальство уважал... вперед бы не совался. - Ну, ты, начальство, - шишка на ровном месте. - Поговори у меня! - прикрикнул Картавый, гулко высморкался и ушел. Молодой в бешенстве погрозил ему вслед кулаком. Бонивур с усмешкой смотрел на все происходящее. Лебеда пошевелился. - Христопродавцы... Одно слово, мародеры. Сапоги, сапоги! Мало не передрались из-за обуток, а о хозяине и не вспомнили, гады... - сказал он громко. Митрохин ответил ему: - Вспомним, не обрадуешься!.. Он хрипло откашлялся и отошел к коновязи. Лебеда сплюнул в его сторону. Тихо, только для Бонивура, добавил: - Не знай, что тут было, пока мы в чулане сидели. Главную-то собаку кто-то благословил... Видал, башка перевязана? Теперь такое дело: надо бы нашим дать знать, что и как. Тут, пока эти лаялись, я с мальчонкой Верхотуровым перемигнулся. - Ну? - оживился Виталий. - Только боится он подходить. Все за избой хоронится. Тоже отметину получил... Голова перевязана, левого глаза и не видать. Не знаю, что придумать. Виталий огляделся. Действительно, фигура мальчика маячила у избы Жилиных. Какая-то мысль мелькнула у комсомольца. - Эй, станичники! - обратился он к белоказакам. - Пить охота. Принесите водички. - Посыльных для вас нет! - ответил ему молодой. Бонивур окликнул Вовку: - Эй, сынок, притащи воды! Пить охота. - Пущай несет, - сказал Митрохин. Вовка исчез, чтобы через минуту появиться вновь. В его руках был большой деревянный ковш. Вовка перешел дорогу, стараясь не пролить воду, но, когда взглянул на Виталия, руки его дрогнули, он чуть не уронил ковш. Виталий посмотрел на мальчугана. Все лицо у Вовки было перекошено опухолью. Кровоподтек виднелся из-под холщевой повязки, покрывшей лоб. Бонивур стал пить, не сводя взора с Вовки. Глаза мальчугана наполнились слезами. - Кто тебя? - спросил Лебеда. - За что? - Вон тот, бородатый... Я ему за Марью чуть дыхало не перервал! - скороговоркой ответил Вовка и прерывающимся голосом спросил: - Как же теперь будет, Виталя, а? Как же будет теперь? Горячий шепот Бонивура заставил мальчика выпрямиться. - Последи, сынок, куда нас поведут... Дай знать Афанасию Ивановичу. Понял? Пускай выручает! - Ладно! Понял! Виталий хотел было задать Вовке вопрос о Настеньке, все это время острое беспокойство за девушку терзало его. Но конвойный, заметив, что арестованные разговаривают, крикнул: - А ну, кончай! Вовка, сжав в руках ковш до того, что костяшки пальцев побелели, выдохнул с такой силой, что даже стон вырвался из его груди: - Эх-х, Виталя... винта бы мне! Я бы их, гадов... Лицо его исказилось, острая жалость, тревога за пленных и недетская ненависть к белоказакам вмиг состарили его. - Помогай нам, Вовка! Вместе рассчитаемся за все. - А ну, сыпь отсюда! - заорал конвойный. Вернувшись от коновязи, Митрохин насупился и тоже закричал: - Давай, давай... пока я еще не добавил! Вовка перебежал площадь и скрылся в избе Жилиных. Сотня собралась. Подхорунжий отдал команду. Головные тронулись. Пленников поставили между шеренгами. Один из конвоиров ощупал гимнастерку Виталия, прикинул: со связанными руками не снять. На одежду Лебеды никто из белых не позарился. Его ичиги и старенький ватник ни в ком не вызывали корысти. ...Село словно вымерло. Вечерело, но ни в одной из хат не зажигали огня - ждали, когда уйдут белые. Виталий оглядывался по сторонам. Ни одной живой души! Неужели никто не видит, как их уводят отсюда? Нет, в окне у Жилиных он ясно разглядел Вовку. Однако тот сейчас же исчез, хлопнула дверь избы. В этот момент кони тронулись. Веревки натянулись. Пленники пошли по дороге. Справа и слева, впереди и сзади их шли кони. От гулкого их топота вздрагивала земля. Две фигуры из избы Жилиных метнулись к околице. Когда Митрохин миновал околицу, у развалившегося сарая что-то засвистело в воздухе, и бородатый, схватившись за голову, повалился из седла на дорогу. К Митрохину бросились, подняли. Все лицо его было залито кровью из широкой раны, обнажившей скулу и надбровье. Подхорунжий, побледнев, оглядывал окрестность. Многие схватились за оружие, ожидая, что сейчас начнется свалка, - место было удобное для засады, - кое-кто спешился. Урядник наскоро перевязал Митрохина. Он бормотал: - Эк рассадил! Чем же это? Рябой наступил на что-то тяжелое, закопавшееся в пыль. Поднял. Это был кружок печной чугунной конфорки. - Счастлив твой бог, что не насмерть! - сказал он. - Экой штукой черепушку развалить вполне можно. Пленники переглянулись. - Никак Вовка! - шепнул Лебеда. Опомнившись, Митрохин кинулся к сараям, сняв винтовку с плеча. - Убью на месте, истинная икона! Подхорунжий остановил его: - Отставить, Митрохин! - Дак это чо получается... - начал было тот. - А то, что ежели на час еще задержимся тут, - сказал подхорунжий, - так всех, поди, положат... 3 Сумрак опускался на окрестность. Погасли красные блики на небе. Бонивур проводил их взглядом. - Ветер будет завтра. И он подумал о том, что завтра может быть многое, а его уже не будет. Мысль эта плохо умещалась в его мозгу. Лебеда, шедший рядом, придвинулся совсем близко, локоть к локтю, и шепнул: - Ты места эти знаешь? - Знаю... каждый кустик... Лебеда продолжал: - Скоро совсем стемнеет. Можешь веревку перегрызть? Зубы у тебя молодые. И я их тут задержу, буду кидаться в разные стороны. А ты - сразу за этот кустарник... По лощинке к речке выйдешь. - Один не стану! - сказал Виталий. - Не пори горячку! - зашептал старик. - Обоим не уйти. Я со своей веревкой не справлюсь. А один уйдешь - поспешай на подмогу. Лебеда был прав. Стоило испытать все. Пока не использованы все возможности спасения, нельзя сдаваться. Бонивур ожидал темноты. Дальше от села на дороге стал попадаться щебень. С каждым шагом идти становилось все труднее. Миновали сосновую рощу справа. Темные деревья отошли в сторону. Слева донесся звенящий шум воды. Речка в этом месте была совсем близко. Знакомые, тысячу раз хоженные места!.. Здесь вот, на опушке, посреди которой возвышалась старая береза, молодежь жгла костры и прыгала через них. И он, Виталий, прыгал... И ожила в его памяти картина. Ребята шевелят костры палками, чтобы огонь горел ярче, чтобы еще веселее рвался вверх, чтобы труднее было прыгать. Нужно хорошо разбежаться... потом оттолкнуться обеими ногами от земли, с силой выбросить руки вперед... Ринуться через пламень, обдающий лицо палящим жаром, и перелететь через него. А потом толчок о землю... Платье дымится, и пекло костра оказывается сзади, а прямо перед тобой - смеющиеся лица девушек и парней... - Виталий... начинай, родной, - шепнул Лебеда. Бонивур схватил зубами веревку. Кони шли неровно - то быстрее, то тише, - веревка дергалась. Виталий стал перетирать ее зубами. Но веревка намокла, стала скользкой и поминутно вырывалась. Скоро Виталий почувствовал, что во рту у него стало солено. "Эх, десны рассадил!" - подумал он. Наконец веревка стала поддаваться. Но тут всадники хлестнули лошадей. Пленным пришлось бежать. Тучи пыли из-под копыт лошадей летели в их лица. Пыль хрустела на зубах. Мелкие камешки, брошенные копытами лошадей, секли лицо. Каждый шаг Бонивуру давался с трудом, камни ранили его обнаженные ноги. Не легче было и Лебеде. Ноги плохо повиновались ему, он спотыкался и однажды упал. Белые остановили лошадей, с бранью подняли его на ноги. Полузадохшийся Лебеда осмотрелся вокруг налитыми кровью глазами. Потом опять они бежали рядом - юноша и старик. Они прижимались плечами, потому что только так могли помочь друг другу. Но все чаще хрипел и всхлипывал Лебеда, не в силах набрать в грудь воздуху. Далекий крик, в котором слышались страх и отчаяние, донесся до всадников. Они повернули головы, прислушиваясь. Бонивур напряг слух. Далекий топот коня услышал он. Потом топот утих. Крик повторился. В этой темноте, неизвестно откуда идущий, не похожий на голос человека, несся он, казалось, из леса, или с сопок, или с неба, на котором мерцали звезды. Пронесся он сначала тихо, потом все громче и громче. И чем сильнее становился он, тем тревожнее звучал. Жалоба, страх, тоска и отчаяние слышались в нем. Он достиг высокой точки и погас. Все стихло. Белые сдержали коней. Обеспокоенные этим криком, они озирались по сторонам. - Волк, - сказал Митрохин. - Это непохороненный покойник себе место просит, - сказал рябой суеверно и перекрестился. Урядник презрительно сплюнул: - Эх вы, крестолобы... Филин это кричит. Он ужасти как пугает ночью людей. Бонивур подумал о том же. Если бы знал он, что это за крик! Это плакала над трупом дочери мать Настеньки, думая, что никто не видит и не слышит ее горя. Холодным звездам в вышине поверяла она всю неизбывную материнскую боль. Не знал Виталий, что Настенька уже застыла, что возьмут ее скоро люди, положат в сосновый ящик и предадут земле. Видел он ее живой, веселой, радостной, светлой и чистой, какой осталась она для Бонивура на короткий миг его жизни. 4 ...То рысью, то шагом ехали всадники. Задыхались, готовые упасть, и вновь переводили дух пленники. А дорога тянулась впереди нескончаемой серой лентой, прихотливо изгибаясь и выпрямляясь. Спереди набегали все новые и новые сосны, холмы, пригорки и кустарники. Дальние сопки забегали вперед, ближние ряд за рядом отступали назад, словно не в силах видеть крестного пути двух измученных людей. Но вот движение замедлилось. Сотня остановилась. Обострившимся слухом человека, которого не покидает надежда, Бонивур уловил топот сзади. И опять затих топот. Большая часть белых на рысях поскакала дальше, а небольшой отряд, из десяти - двенадцати человек, свернул в сторону от дороги. Под ногами зашуршала трава. Какие-то постройки зачернели невдалеке. Насколько позволяла темнота. Виталий разглядел дом, сарай, что-то похожее на навес и конный станок. Видимо, это был хутор. Казаки спешились. Веревки, тянувшие пленных, ослабели. Лебеда сразу опустился на землю, сипло, прерывисто дыша. Подошли белые и приказали встать. Бонивур поднялся. Двое белых взяли старика за руки и за ноги и отнесли под навес. Затем пленников прикрутили к стойкам. Задели больную руку Лебеды. Старик охнул и что-то пробормотал. Когда каратели отошли, Бонивур стал вглядываться. Лебеда весь обмяк. Колени его согнулись, голова бессильно опустилась на грудь. Бонивур встревоженно сказал: - Дедушка... а дедушка! Из-за навеса вывернулся часовой и лениво сказал: - Не разговаривать! Бонивур замолк. Часовой подошел к пленникам. Сплюнул звучно в сторону, пошарил в кармане, достал кисет, набил трубку и закурил. Пламя спички осветило его лицо - круглое, с редкими белокурыми усиками. Это был тот белоказак, которого обделил урядник. Он постоял, оглянулся на шум, послышавшийся из дома, в котором зажгли свет, почесался и сказал: - Ну, вот и ночь прошла... Чудно! На него гнетуще действовало тяжелое дыхание арестованных, только нарушавшее тишину под навесом. Часовой наклонился к Лебеде, всмотрелся. - Живой, - сказал он, видимо, только затем, чтобы избавиться от тишины. Подошел к Бонивуру и, попыхивая трубкой, стал рассматривать его. Немигающий взгляд Бонивура потревожил часового, он отступил на шаг. - Чего смотришь? Вот как тресну по буркалам-то... - И отошел в сторону. Его томило вынужденное безделье и ожидание. Он прошелся несколько раз перед навесом и заметил, обращаясь к Бонивуру: - Ты молодой, а он старый... А умрете вы в одно время... Чудно! - Тут он не то кашлянул, задохнувшись дымом, не то засмеялся. - Молчишь? Ну молчи! Что-то неясно тревожило часового. Может быть, близость смерти?.. Или он просто боялся темноты? Молчать он не мог. Он опять сказал: - У меня красные Саньку убили, брата... А сегодня вас обоих убьют. Так и идет... - После паузы он добавил, раздражаясь от воспоминания: - За такого казака, как Санька, ваших надо десятерых угробить, а то и поболе... У вас таких казаков нет!.. Али тоже есть? Нынче ваш один старик здорово, леший, дрался. Скольких положил, а потом о каменюгу ударился и голову размозжил. Поди, тоже казак! Ноги кривые. Мужество Колодяжного поразило часового. Потом он усомнился, не слишком ли хорошо отозвался о Колодяжном, и сказал неуверенно: - А может, не казак... Рази настоящий казак пойдет к вам? Голытьба - та идет. Оно, правда, и у меня имущества небогато, но мы в родстве со станичным... Вот войну прикончим, земли прирежут за добрую службу... тогда лучше будет... Али не скоро еще война-то кончится? Не знаешь? - Он замигал, ожидая от пленника ответа, потом добавил: - Не знаешь. И никто не знает. Часовой зевнул и перекрестил рот. Потом спросил: - Жив? Эй ты, красный, еще от страха не помер? - Раскурил погасшую трубку, посветил спичкой над головой и, увидя, что Бонивур по-прежнему смотрит в темноту, устремив взор на редкие звезды, мерцавшие в вышине, сказал: - Жив. Какая-то мысль пришла ему в голову. Он, кряхтя, стащил со старика ичиги. - Сгодятся! - и сунул их в угол. Из дома стали выходить люди. В освещенном четырехугольнике двери их фигуры появлялись четкими силуэтами и пропадали в темноте, когда люди сходили с крыльца. Часовой отошел от Бонивура, бросив напоследок: - Казнить вас будут... Ротмистр у нас карахтерный человек. Он вытянул руки по швам, узнав подходившего Караева. За спиной Караева вышагивал Суэцугу. Ротмистр сказал часовому: - Дурак... не мог догадаться огня разжечь! - И обернулся к сопровождающим: - А ну, насчет костра, живо! Суэцугу раскрыл портсигар и предложил ротмистру папиросу. Они закурили. Суэцугу, аккуратно подстелив плащ, сел на колоду в углу навеса. Трое белых кинулись за дровами. Скоро они вернулись с охапками досок, щепы, кольев. Часовой клинком нащипал лучины и стал устраивать костер, пыхтя от старания. Кто-то принес сена. Часовой сунул его в середину щепы и зажег. Пламя спички перекинулось на сухую траву, разбежалось по стебелькам, пожирая их и пробираясь все глубже. Густой дым повалил клубами. Часовой закашлялся, наклонился над огнем и стал раздувать его. Пламя взыграло и накинулось на щепу. Затрещало топливо. 5 Колеблющийся свет костра озарил навес. Пляшущие тени заиграли на лице привязанного Бонивура. Он закрыл глаза, ослепленный светом. Костер погасил звезды, на которые он смотрел. Небо погрузилось во мрак. Казаки столпились возле костра, протягивая к огню руки, больше по привычке, чем по нужде: ночь была тихая и теплая. Бонивур открыл глаза и посмотрел на врагов. Большинство были люди пожилые - лет сорока, сорока пяти. Только трое моложе других. Все они показались Бонивуру чем-то похожими друг на друга. Лица их были красны. Видно, выпили для храбрости. Бонивур сообразил по равнодушию, с которым они держались, что предстоящее им привычно, что эти люди - приближенные ротмистра. Караев кивнул головой на Лебеду: отвязать! Бонивур с болью подумал, что не ушел Лебеда от пытки и не легкой, тихой смертью умрет он, а в муках. Крепок был партизан! Жизнь сидела в нем прочно, но лучше бы умереть ему от ран... Лебеда открыл глаза, увидел белых и стал искать Бонивура. Улыбнулся ему потихоньку, словно не было тут никого, кроме своих. Но, ободряя друга, сам он был устрашающе бледен, не Лебеда, а его тень. Он опустился на землю. - Вставай, вставай! Нечего, - сказал рябой и толкнул его. Лебеда ответил: - Чего стоять... Настоялся уже. - Отлежишься в могиле, - оборвал его рябой. - Встань перед господином ротмистром. Лебеда с ног до головы осмотрел Караева. Тот молчал, только розовая кожа его лица медленно багровела. Тем же спокойным, тихим голосом партизан сказал: - Не велик барин, чтобы стоять перед ним. Караев подошел к Лебеде: - Коммунист? - А то как же! - с гордостью ответил старик. - Все хорошие люди в коммунистах. Караев криво улыбнулся. - Ну, хороший человек, не скажешь ли ты: была у вашего отряда связь с Владивостоком? Кого из делегатов съезда знаешь? - Как не быть! - сказал Лебеда. - У нас это дело хорошо поставлено. Как связи не быть? Вот как попрут вас из Владивостока, тогда узнаешь, какая у нас связь была... А насчет съезда не слыхал ничего! - Расскажи нам все, что ты знаешь о связи с Владивостоком - явки, людей. - А что мне за это будет? - заинтересованно прищурился Лебеда. Караев ответил: - Отпустим под честное слово, что ты не вернешься к красным. - Ишь ты... - раздумчиво протянул Лебеда и обратился к Бонивуру, тревожно смотревшему на эту сцену. Всем существом своим Бонивур понял, что Лебеда сознательно принимает на себя первый удар, чтобы показать юноше, как надо держать себя с врагами. - Смотри, смотри, как он зубы-то оскалил, волк, одно слово, а притворяется человеком... Нет, ваше благородие, не выйдет! - прищурился он на Караева. Палачи окружили старика. Ротмистр ударил Лебеду. Старик не удержался на ногах и отлетел на стоящих сзади. Там приняли его на кулаки и стали кидать по кругу, словно мяч. Ему не давали упасть. Руки его были связаны, он не мог защищаться. Удары сыпались на него со всех сторон. Он вертелся волчком. На каждый удар он отвечал словами: "Не выйдет!" И эти слова еще пуще разъяряли белых. Они изощрялись в ударах, чтобы заставить Лебеду замолчать, отступить... Суэцугу внимательно следил за происходящим. Бонивур смотрел, мучительно содрогаясь от каждого удара. Холодная испарина выступила у него на лбу. Он закрыл глаза. Но глухие удары и затихающее "не выйдет", которое Лебеда все твердил, заставляли Бонивура смотреть. Ему хотелось кричать, но он сдерживал себя. Лицо старика стало неузнаваемым. Один глаз запух, рассеченные губы раздулись. Старик взглянул на него, и Бонивур успел прочесть в этом взгляде непобедимое мужество. Лебеда попытался даже улыбнуться ему - или это только показалось? Наконец Лебеда кулем свалился на землю. Караев наклонился над ним: - Будешь говорить? Старый партизан с трудом открыл черные щелки запухших глаз, взглянул на Караева, попытался плюнуть, но губы не повиновались ему. Он отрицательно покачал головой. - Будешь! - со злобной уверенностью сказал Караев. Голые старческие ноги лежали на холодной земле, и Лебеда зябко поводил пальцами. Суэцугу из своего уголка проговорил, поглядывая на голые ступни Лебеды: - Папаша холодно есть... Надо немножко греть. - Будешь! - твердил Караев. Он наклонился над костром; тугая его шея побагровела, он бешено рванул воротник рукой и распахнул сразу, оборвав пуговицы. Схватил пылающую головню и обернулся к партизану. - Будешь! - прошипел он. - Врешь, старик, будешь!.. - Он приложил головню к пяткам пленника. Лебеда охнул и дернулся. - Дедка, дедка! - зашептал Бонивур, и слезы заструились из его глаз. Караев злорадно следил за гримасой боли, исказившей лицо Лебеды. - Что, припекает?! Я же сказал, что ты будешь говорить! Будешь! И вдруг Лебеда ясно сказал: - Буду! Буду говорить, катюга!.. И не только я буду говорить... Многие будут говорить. Тыщи народов будут говорить! Все припомнят вам... как зверей, будут вас истреблять... и духу вашего на земле не оставят... - Ах ты! - изумленно отступил в сторону ротмистр. - И весь род ваш истребят по десятое колено! - кричал Лебеда. - Недолго уж вам издеваться над народом. И никто вам не поможет! И родины не будет у вас, и друзей не будет... В собственном дерьме утонете. Земля не примет вас! - крикнул он громко и замолк, словно этот крик унес остатки сил. Ротмистр вынул револьвер, взвел курок, но Суэцугу предупредил: - Старик надо отдыхать немножко. Караев брезгливо вытер руки платком и отошел от Лебеды, тяжело дыша. Он направился к Бонивуру. Окружив Виталия плотной, разгоряченной толпой, переговариваясь вполголоса, каратели задымили папиросами. Караев тоже закурил, резко щелкнув крышкой серебряного портсигара. Он сел на стул, услужливо придвинутый рябым. Сосредоточенно выпустил изо рта несколько колец дыма, смахнул их рукой. Вынул из кармана гимнастерки гребенку, причесал растрепавшиеся волосы, положил гребенку в карман и сказал Бонивуру, который исподлобья следил за всеми движениями ротмистра: - Ну-с, молодой человек, надеюсь, что мы с вами сговоримся... Вы человек образованный, интеллигентный. Вы, надеюсь, поймете, что не обязательно превращаться в котлету... Подумайте над этим. Я задам вам несколько вопросов, вы на них ответите, и затем мы расстаемся. Вы меня поняли? Я спрашиваю - вы отвечаете, и затем расстаемся. Мы незнакомы. И никто не узнает, что эти сведения сообщили вы... Есть у вас владивостокские явки? Я жду, - подчеркнул он. - Я ничего не скажу! - ответил Бонивур. - И среди нас вы не найдете предателей. - Однако же этот фельдшер, как его... Кузнецов, кажется, выдал вас? - едко сказал ротмистр. - Он случайный человек, - поднял Бонивур голову. - И он не избегнет справедливого суда. - Чьего суда? - поднял брови Караев. - Понятия о справедливости бывают весьма относительны. - Высшей справедливостью в нашем понятии, - отозвался Бонивур, - будет окончательное истребление подобных вам, забывших честь и совесть, продающих родину иноземцам. - Ого, как ты заговорил! - протянул Караев, и красные пятна пошли по его лицу. Он крикнул рябому казаку: - Иванцов! Рябой подошел и глянул на Виталия. Нахмурил брови, словно что-то припоминая. Недобрая ухмылка растянула его рот, обнажив желтые от курева клыки. Сжав зубы, заиграл желваками. Лицо его потемнело. - Ага! С увиданьицем! - процедил он, будто про себя, и глаза его вспыхнули: он узнал Виталия. 6 Рябой бил молча, тяжело дыша, сосредоточенно и методически. Выждав, ротмистр сделал знак. Рябой отступил: - Говорить будете? - Я ничего не скажу, - глухо ответил Бонивур. - Даже если от вашего слова будет зависеть жизнь товарища? Виталий содрогнулся от этих слов. По знаку Караева казаки подняли Лебеду и стали выламывать ему руки. Лебеда крепился. Сжал челюсти так, что на скулах буграми вздувались желваки. Шея покрылась тугими синими жилами. Он слышал последние слова Караева и старался ни одним звуком не выдать боли, чтобы не подвергать Бонивура искушению. Но когда треснула кость на раненой руке, он глухо замычал от боли, рванулся в сторону, потащил на себя палачей, заметался, стараясь вывернуться. Гудела земля от топота ног. Ругательства, хриплое дыхание белых и стоны Лебеды наполняли полумрак навеса. И тогда жгучими, мужскими слезами заплакал Бонивур, видя, как ломают Лебеду палачи. Вырваться бы, налететь на белых! Раскидать их, взят