- Спасибо, Эзра! Вы правы. Паркер вышел. На вокзальной площади он столкнулся с Марковым. Марков стоял у металлической решетки летнего спуска на перрон. Ветер трепал его гриву, но Марков не отстранял волос, мешавших ему глядеть на шумную, бестолковую сумятицу, паническую сутолоку на путях и на перроне, густо забитом толпою. Он навалился на решетку плечом и прижался лбом к холодным прутьям ее, не сводя глаз с разноголосого месива внизу. - Хелло! - окликнул его Паркер. - Набираетесь впечатлений? Марков молчал. Паркер тронул его за руку. Журналист посмотрел на американца отсутствующим взглядом, но потом очнулся. - Пауки в банке! - сказал он. - Не видел! - отозвался Паркер, не поняв Маркова. Тот мотнул головой вниз и пятерней отбросил волосы назад. - Посмотрите! - Ах, вы об этом? - брезгливо приглядываясь к происходящему на вокзале, сказал Паркер. - Не стоит внимания, Марков! Это газы из выхлопной трубы сломанной машины, отработанный пар... шлак, черт возьми! А вообще-то, половину из них надо повесить, утопить, уничтожить. На кой они черт там, куда их несет? Надвигается безработица... Нигде нет войны, Марков! Вы понимаете, что это значит?.. Впрочем, вы этого не понимаете. Идемте выпьем! Мне, признаться, хочется сегодня напиться, как свинья... Проклятые впечатления! Только не в ресторане - люди опротивели мне!.. Где вы живете? Они молча пересекли улицу. Зажатое между двумя высокими домами, ютилось небольшое двухэтажное здание с провинциальным палисадничком перед фасадом и узенькой зеленой полоской травы между оградой и домом - "Меблированные комнаты "Бристоль". - Моя берлога! - сказал Марков. - Когда есть деньги, подают в номер все, что угодно! Длинная, узкая, точно гроб или кегельбан, комната запущена, по-холостяцки неряшлива. Видимо, хозяин ее мало думал об уюте, мало думал и об удобствах. Старое пальто было брошено на смятую кровать, оно служило халатом или пледом. Ношеные ботинки со сбитыми каблуками торчали из-под стола. Настольная лампа, покривившаяся в сторону, была прикрыта бумажным колпаком, истлевшим от жара сверху. На столе был ералаш, в котором мог разобраться только хозяин. Чистая бумага лежала вперемежку с исписанными, перечеркнутыми листками. Пачка "Кепстена", кое-как вскрытая, покоилась возле чернильницы, в которой торчала обгрызанная ручка. Табак был рассыпан по всему столу. Окурки, обожженные и сломанные спички усеивали пол. Возле кровати - стул, на стуле - недопитая бутылка коньяку, выжатый лимон... Паркер сморщил нос - здесь было душно. Быстрым взглядом он окинул комнату и удивленно поднял брови, увидев среди развала, поражавшего взор, добротный, солидный книжный шкаф, заполненный книгами. - Вы читаете, Марков? - спросил Паркер. Марков окинул гостя мрачным взглядом. - Нет, это следы древней, давно исчезнувшей культуры! - сказал он, отбрасывая назад волосы. - Это не для вас и не для меня... Вы всему философскому наследию человечества предпочитаете чековую книжку, а я перестаю понимать высокие истины, о которых трактуется здесь, - до того одичал в обществе себе подобных... - Не пренебрегайте, Марков, чековой книжкой, это фундамент жизни в наше время... Кроме того, вы говорите дерзости. Марков буркнул: - А я не нанимался вам в услужающие - чесать пятки и говорить приятные вещи. Пейте! - Марков вытащил из-под кровати бутылку... Это была мрачная попойка. Лишь изредка кто-нибудь из собутыльников лениво цедил сквозь зубы незначительное замечание. Марков щурил глаза, разглядывая на свет стакан с коньяком, или, задумавшись, опускал свою косматую голову, и беспорядочная грива закрывала его лицо волосяной сеткой. Паркер обратил внимание на то, как много седых волос появилось в гриве Маркова. Седина струйками поливала буйную голову любителя скандалов. - Хелло, Марков! Вы совсем поседели за это время. - Нервы, - со вздохом ответил газетчик. - Нервы... Странная и ненужная вещь. Оказывается, они сохраняются в спирту дольше всего прочего. В первую очередь высыхает и перестает функционировать уважение к себе, потом - честь и совесть, потом - уважение к людям, потом - элементарное человеческое достоинство. - Что это? Философия музейного экспоната? - Практика! Меня ничто больше не интересует. Только нервы гудят. Марков оживился, откинул назад голову, и грива его взлетела вверх, заслонив на мгновение свет лампы. Глаза его заблестели. - Но есть, однако, вещь, которая могла бы меня вдохновить, а может быть, сделать человеком!.. Представьте себе, Паркер, такую картину. Вместо беспрепятственного панического бегства с награбленным вы видите в городе восстание. Весь этот шлак, которому вы великодушно готовы предоставить место для гниения в ваших помойках, обретает силу для свершения поступков. А? Тогда вся эта толпа, весь этот газ из выхлопной трубы, как вы изволили выразиться, обращается на вас... А? Это была бы чудная картина, Паркер! Побоище, в котором гибните вы с вашей проклятой чековой книжкой, гибнут японцы и прочая интервенционистская дрянь!.. Новая Варфоломеевская ночь! Уничтожают мерзавцев, торгующих чужой кровью, головоногих гадов... Ах, как бы я об этом написал! Как бы я написал! - Он встал во весь рост перед Паркером. Длинные руки его метались над головой американца, уродливые тени заплясали по стенам комнаты. Паркер, не меняя положения, сунул руку за пазуху. Он тихо сказал: - Еще одно движение, Марков, и я вас продырявлю. Еще ни разу я не промазал в своей жизни. - Ю ар фулли, мистер Паркер! - сказал Марков. - Не бойтесь! Для того чтобы убить вас, надо иметь уважение к себе, а оно, как я сказал, в спирту погибает в первую очередь... Вот почему сегодня на вокзале люди дрались друг с другом за места в вагоне, вместо того чтобы драться с вами за место в жизни... - Вы еще не уложились, Марков? - спросил лениво Паркер. - Пора и вам сматываться. Я могу посодействовать вам, достать билет... Паркер тяжело поднялся с места. - Ну, с меня хватит! - сказал он. - У меня такое ощущение, что вместо ног у меня студень... А вообще, Марков, вы рано поете панихиду. Мы, американцы, оптимисты! Это у вас - Толстой, Достоевский, загадочная русская душа, долгая история... Мы счастливы отсутствием далекого прошлого - в этом наше преимущество перед остальными народами. Нас мало стесняют те философские категории, в которых увяз Старый Свет. Плевать мы хотели на этику, дипломатию, философию, мораль, ставшую в вашем понимании сказкой для грудных младенцев. Пока есть это, - Паркер вынул из кармана пачку долларов, - и это, - он показал из-под френча кольт, - мы покупаем Старый Свет оптом и в розницу или берем его! Сила сильного, Марков, - вот право двадцатого века. И эта сила - у нас! Ну, черт с вами... То есть я хотел сказать: покойной ночи, Марков!.. Дьявольски крепкий у вас коньяк... После ухода Паркера Марков долго сидел не двигаясь, закусив толстую прядь волос своих, упавших ему на лицо. - Что ж все-таки делать?.. Что делать? - спросил он громко сам себя. - Звали? - спросил коридорный, всовывая заспанную голову в комнату, и тотчас же исчез, услышав грозное: "Сгинь, сатана!" Марков вытащил из стола пачку карт. "Пятнадцатая!" - сказал он себе и стал отсчитывать карты. Пятнадцатой был червонный туз. - Свой дом! Оставаться! - промычал Марков и перемешал карты. Но туз выпал еще дважды. - Оставаться! - задумчиво протянул Марков. Потом он громко сказал. - А на кой черт большевикам алкоголики? Бесполезный предмет! Аб-со-лют-но! ...Через два дня он столкнулся на пристани с взъерошенным, потным, потерявшим всякий лоск Торчинским, который изнывал под тяжестью двух больших чемоданов. Торчинский мельком поздоровался с Марковым и подумал: "Никак с этим чертом придется ехать. Да он измытарит меня совсем! Вот не повезло!" - Не понимаю, Марков: зачем вам уезжать? С вашими взглядами... - Болото, в котором мы с вами квакали всю жизнь, Торчинский, выплескивается в другое место; я привык к этому болоту! Торчинский пожал плечами. - С вашими взглядами на большевиков вы могли бы оставаться здесь, господин Марков! Ну, я понимаю, идейная борьба, которую я вел, заставляет меня опасаться "их" мести, но вы... Марков расхохотался и уничтожающе поглядел на Торчинского. - Не обольщайте себя горделивыми мыслями, Торчинский... Потом это плагиат! Это не оригинально, совсем не оригинально... Нет, нет... - Какой плагиат? - уставился Торчинский на Маркова. - Ну как же! - загрохотал Марков. - Помните, у Крылова? "Ай, моська, знать она сильна, что лает на слона!" Ха-ха-ха!.. Идейный противник! Нет, вы не пропадете, Торчинский, в вас еще живо чувство юмора! Ха-ха-ха!.. 11 Всю ночь один за другим шли мимо сто пятой версты поезда. Шли без зазора, впритык друг к другу. Гроздьями висели на подножках, толпами лежали на крышах, битком набивали вагоны солдаты, офицеры. То и дело мимо будки путевого обходчика проходили колонны, группы, отдельные солдаты. Все время справа и слева слышался топот, скрип колес, грохот и скрежет металла. Любанский, он же Сапожков, не зажигал света в сторожке, время от времени выходя с зажженным фонарем к полотну дороги. Мелькали товарные вагоны, постукивали колеса на стыках, ветер от мчавшихся составов холодил лицо "обходчика", обрывки говора, брани долетали до него... Темные вагоны печальной вереницей текли мимо, точно порождение ночного кошмара. К исходу ночи движение на дороге затихло. Какая-то толпа наткнулась на будку. - Эй, давай уходи! - заорали на Любанского из темноты. - Скоро красные придут! Они тебя живьем спалят. Пощады, знаешь, никому не дают, все подчистую крушат! - Куды я пойду, ребята! - сказал Любанский тоном досмерти перепуганного человека. - У меня четверо мал-мала меньше! В избенке навалом лежат. - Да ну его к черту! - крикнул кто-то, и толпа схлынула, пропав в темноте. Немного времени спустя около будки опять послышались голоса. Любанский вышел. - Обходчик? - услышал он. - А ну, живо, давай лом, ключи, молоток! - Да на что вам? - спросил Любанский. - А тебе дело есть? - сердито отозвался голос, и Любанский услышал, как лязгнул затвор винтовки. - Твое дело маленькое! Понял? - Да я сейчас! - сказал Любанский торопливо. Он засветил фонарь, отыскал требуемое и отдал белым. Ему велели идти домой и не показываться. Ночные посетители исчезли. Скоро до Любанского донесся тихий лязг лома о рельсы, глухая возня. - Ну, это мы еще посмотрим! - сказал Любанский вслух. Он зашел в сарай, пошарил в сене, извлек оттуда ручной пулемет, приготовленный на всякий случай загодя, и кинулся в обход, к тому месту, где белые разводили пути... Прилег между рельсами и открыл стрельбу по голосам... Вскрик, возня, топот ног, несколько выстрелов наугад, куда попало, были ответом Любанскому. Потом он услышал, что кто-то барабанит в дверь будки. - Войдите! - сказал насмешливо Любанский. Через некоторое время окна будки засветились красным светом. "Чего это они удумали?" - удивился Любанский и тотчас же понял, что белые в отместку подожгли будку... Розовый свет заиграл на рельсах, и они заблестели длинными лучиками, уходившими во мрак... Поджигатели были еще возле избушки. До Любанского долетели глухие удары. Это белые ломились в сарай. Он опять пальнул в ту сторону. Удары сразу же затихли. Любанский видел, как, озаренные пламенем, поднявшимся над избушкой, белые уходили в лесок, спасаясь от света, делавшего их далеко видными. Неясный свет забрезжил на небе. Светало... Легкое сотрясение рельсов привлекло внимание Любанского. Он вскочил, поняв, что с севера идет состав, отступил в сторону, сойдя с насыпи... Вскоре на пути показался бронепоезд. Шел он тихо. Ни одного человека не было видно на нем. Темный в скудном утреннем свете флаг тихо колыхался на командирской башне. Сердце Любанского дрогнуло. В ту же минуту разглядел он на головном вагоне красную звезду, закопченную, облупившуюся, - она первой принимала на себя поток встречных пуль и осколков снарядов... Будка догорала, рухнув на землю. Пламенели, превращаясь в уголь, стены последнего пристанища Бориса и источали жар, от которого почернел сарай. Любанский выскочил на свет, уже не таясь, кинулся в сарай, выхватил из сумки красный флажок, воткнул его в щель сарая. Ветер заполоскал маленькое полотнище. - Товарищи! - закричал что есть силы Любанский и встал возле пути с зеленым флажком в руках. - Товарищи! - кричал он и махал флажком. Он не мог найти иных слов, кроме этого слова, которое впервые за несколько лет он мог крикнуть во всю силу своих легких. - То-ва-ри-щи!.. Бронепоезд замедлил ход. В первом вагоне с лязгом открылась дверь. Пулемет, ощерясь тупым рылом, выглянул из нее. На полотно мягко спрыгнул человек. Буденовка с острым верхом была заломлена на затылок. Из-под козырька ее выбивался светлый чуб. Красная звезда алела на буденовке. Алые петлицы лежали на груди. - Здорово, товарищок! - сказал красноармеец Борису... 12 "Сегодня, 11 октября, заняли мы Монастырище. Партизан Чекерда спас меня от пули рябого гада-казака. Пощипали мы тут сотню особого назначения. У этих палачей побывал в руках Виталя. На них лежат его муки и кровь... И отлились им вчера эти муки и кровь!.. Не многие ушли! Писать не могу - до сих пор сердце горит и руки дрожат, напишу когда потом. А теперь догонять надо тех, кто ушел. Ну, да не уйдут! Не будь я партизан Пужняк, коли всех не догоним". Глава тридцать первая ОСЕННИЙ ВЕТЕР 1 Горделивые и корыстные расчеты Караева на привилегированное положение, о котором говорил Дитерихс, рассеялись, как дым. Никто не хотел всерьез принимать наименование и назначение "особой" сотни. В этом внутреннем фронте она была такой же затычкой, как и все остальные сотни, дивизионы, эскадроны и батальоны... Караев оказался в Монастырище. Отряд Топоркова после спасских боев получил задание - просочиться опять в тыл белым. Топорковцы с радостью приняли новое задание. Крупный населенный пункт - Монастырище - был выгодным в тактическом отношении узлом. Шоссейная дорога связывала его с Никольском, Спасском и Владивостоком. Монастырище контролировало широкое плато, пересекаемое железной дорогой, и было значительным препятствием на пути к Никольску. ...Советник "особой" сотни, поручик Такэтори Суэцугу получил секретное предписание - оставить сотню и немедленно отправиться во Владивосток. Он церемонно известил об этом Караева, подав два пальца своей маленькой руки, затянутой в лайковую перчатку. Караев сдвинул на глаза кубанку и насмешливо сказал: - Сматываетесь, значит, поручик?! - Как? - спросил Суэцугу. - Что вы сказали? - Лыжи, говорю, навострили? - усмехнулся Караев. - Я не понимаю вас! - сухо сказал Суэцугу, застегивая перчатки. - Я с удовольствием поговорил бы с вами, но я тороплюсь... - Ну, ну! Восклицание ротмистра не понравилось японцу. Он понял намек. - Я солдат, господин Карае-фу! - высокомерно проронил он. - А солдат должен немедленно выполнять приказ! - Вот я и говорю: выполняйте! - Караев не мог удержаться от резкости; ему было ясно, что отзыв советника означает единственно то, что японцы признали игру безнадежно проигранной. - Мотайте, пока вас тут не прихлопнули! - сказал он зло. Суэцугу нахмурился. Но Караев уже спохватился, вспомнив, что судьба еще может столкнуть его с японцем, и с самой любезной улыбкой проговорил: - Счастливого пути, господин поручик! Морщины на лице Суэцугу разгладились. - Счастливо оставаться, господин ротмистр! - живо отозвался он и колко добавил: - Гора с горой не сходится, а человек и человек - может быть... До свидания! Караев молча поклонился. - Буду рад видеть вас в другом месте! - раскланялся Суэцугу. Однако выехать японцу не удалось. Партизаны уже перерезали все дороги. Суэцугу обстреляли. Поручик вернулся. В доме, который он покинул полчаса назад, как ему казалось, навсегда, Суэцугу внимательно оглядел свою одежду. Фуражка его была прострелена, просторный офицерский плащ тоже был продырявлен в трех местах. Поручик уставился на эти мелкие отверстия и сидел молча. Темно-карие матовые глаза его утратили всякое выражение. Но каменная неподвижность побледневшего лица дала понять Караеву, какие именно мысли проносились в этот момент в голове поручика. Караев сочувственно хмыкнул и сказал, желая ободрить японца: - Счастлив ваш бог, поручик! Суэцугу выпрямился. Надменность проглянула в его чертах. Деревянным голосом, неестественно громко, будто для кого-то стоявшего за дверью, он произнес: - Смерть в бою - высшая награда патриоту! Караев оторопел. "Эка нашпиговали тебя, чертову куклу!.. Ишь, вытаращился - будто аршин проглотил!" У него просилось с языка злое замечание о том, что поручик возвратился, не пытаясь прорваться через партизанские заслоны, и что это шло вразрез с горделивой фразой Суэцугу. Но он смолчал, лишь наклонив голову, как бы в знак уважения к сказанному поручиком. 2 Сотня Караева занимала восточную окраину села. С рассветом началась перестрелка. Едва развиднелось, партизаны пошли на сближение, подобравшись вплотную к оборонительной линии белых. Алеша Пужняк со своими побратимами подкрался к одному из домов и, выглянув из-за угла, заметил группу белоказаков, устанавливающих пулемет, обращенный вдоль улицы. Казаки торопливо перетаскивали камни, кирпичи, какие-то доски, воздвигая завал. В полусогнутых фигурах, перебегавших с одной стороны улицы на другую, Алеше почудилось что-то знакомое. И вдруг его осенило. Он чуть ли не в полный голос сказал, молитвенно сложив руки: - Господи, боже ты мой! Чекерда удивленно вскинул на него взгляд: - Ты чего? Алеша подозвал Цыгана. - Цыган! Погляди, не узнаешь ли кого? Тот вгляделся в копошившихся казаков и негромко сказал: - Наши... - Потом поправился: - Караевские, Алеша! Пужняк быстро повернулся к нему всем телом. Желваки заходили у него на скулах. Он спросил казака: - Драться будешь, Цыган? Или рука не подымется? Цыган поглядел на Алешу. Бледность проступила через его смуглую кожу. Но вместо ответа он поднял винтовку и прицелился в перебегавшего улицу казака. Алеша остановил его жестом: "Успеем!" Велел Чекерде сообщить Афанасию Ивановичу, какого противника посылает им судьба. ...Ожесточение обуяло партизан, когда весть о встрече с палачами Виталия прокатилась вдоль всей линии. Афанасий Иванович хлестнул плетью по своему ичигу. - А ну, давайте разом, партизаны! Алеша вставил: - Надо бы, Афанасий Иванович, к этому вопросу с тактикой подойти. Командир повел на Алешу глазами, налившимися кровью. - По всему фронту разо дер-нем! Полетят к чертовой матери!.. Для такой злобы одна тактика: бить почем зря, чтобы все летело вверх тормашками!.. Ч-черта им в дыхало!.. За Виталю! И точно ярость Топоркова была той спичкой, что бросили в пороховую бочку, взорвалась партизанская злоба! Крик: "За Виталю!" - вырвался из сотен глоток. И когда имя это было сказано, все забыли партизаны. Поднялись они во весь рост и пошли на караевцев не сгибаясь. ...Рванул Алеша кольцо гранаты, метнул чугунное яблоко в тех казаков, что мостились у завала. Взлетел на воздух пулемет, отбросив в сторону оторванный каток. Четыре гранаты были у Алеши. Четыре взрыва раздались у завала. Освободил руки Алеша. Мести его надо было вылиться в рукопашной. Выхватил Алеша саблю и кинулся из засады. Цыган - за ним. Подоспевший Чекерда подскочил к Алеше с левой руки. Не глядел Алеша на тех, кого рубил. Ненавистные лица врагов белыми пятнами возникали перед Алешей, и рубил он по их раскрытым в отчаянном крике ртам, обрывая проклятия и мольбы, по глазам, наполненным ужасом. И не было в нем жалости... ...Расстреляв все патроны, урядник Картавый был прижат в угол. Ужас сковал его движения, когда увидел он, что идут партизаны не таясь, в рост. Чувствовал он, что партизан поднял гнев, который ведет людей сквозь ливень пуль, сквозь пожары и смерть, побеждая все. Заледенило душу казака, и не стало у него сил защищаться. Поднял он было руки вверх. Но тут Алеша, в неутоленном своем гневе, чирканул по нему саблей, и перестал Картавый существовать. ...Кинулся Митрохин, ходивший еще с отметиной Вовки на лбу, в чьи-то сенцы, когда увидел, что не устоять против партизан. Сорвал судорожной рукой дверь с крючка. Ввалился в мрак сеней. Нащупал, трепеща, какие-то бочки, сдвинул их в сторону и присел - хотел схорониться. Но за ним вслед ворвался Цыган. В полутьме, сидя, рассмотрел Митрохин станичника, озаренного светом из двери. Не удивившись появлению его, Митрохин с трусливой радостью подумал: "Свой", - и понадеялся на спасение. Цыган всматривался в сумрак, держа палец на спусковом крючке винтовки, Митрохин сказал: - Это я, Сева, Митрохин. Вспомнил он тут имя Цыганкова, хотя до сих пор только и называл его байстрюком, Цыганом да голышом, памятуя, что никогда тому не сравняться с ним, богатым казаком Митрохиным, у которого одних коней до ста в табуне ходило. Цыган тусклым голосом сказал: - А-а... Это ты, Митрохин!.. - Я, я, Сева... я. Кому же больше быть? Я... - торопливо ответил казак, и по звуку голоса было понятно, что распяливает он рот в непослушную улыбку, задабривая станичника. Цыган равнодушно-нехотя сказал: - Вышел бы за избу, что ли. - Не-е, я лучше тут, Сева... Спасибочки тебе. - Ну, тут так тут, как знаешь, - сказал Цыган и нажал спуск. В тесноте сенец негромко хлопнул выстрел... 3 Караеву стало ясно, что в Монастырище он попал в ловушку. Сначала он пытался руководить боем, но Афанасий Иванович спутал все его карты, бросив партизан в атаку. Все фанфаронство вылетело из головы Караева, когда он увидел, как тает его отряд. Караев посмотрел на присмиревшего Суэцугу и сказал: - Ну, ваше благородие... давайте удирать. - Надо вывести сотню из боя, - нерешительно проронил Суэцугу. Караев ответил, отводя глаза: - Своя рубашка ближе к телу... Да и кого выводить?.. Последних кончают товарищи... - Он крикнул Иванцова. Тот вырос в дверях. - Ну, рябой, выводи, как хочешь! Выведешь - сам жив останешься... Не выведешь - первая пуля тебе, вторая - мне. Нас с тобой не помилуют! Рябой кивнул головой в сторону выстрелов, как бы спрашивая: "А как с остальными?" Ротмистр равнодушно пожал плечами. Иванцов оседлал коней и проулками, сам - впереди, стал продвигаться по селу. Выстрелы слышались со всех сторон. Иванцов обернулся к Караеву: - На арапа пойдем, в лоб! Они тут зарвались... Проскочим, а там - что бабушка наворожила! В ту же минуту он сделал курбет и, схватив под уздцы лошадей ротмистра и японца, кинулся в чей-то двор. Едва он успел закрыть за собой ворота, на улице показалась целая процессия: Алеша, Чекерда, Цыган и старик Жилин, который вел перед собой на длинном чумбуре белесого казачка. Пощадил он его за торопливое обещание вывести незаметно партизан к дому, в котором находились Караев и Суэцугу. Шли они медленно, так как бледный казачок был чрезмерно осторожен и делал шаг вперед не иначе, как оглядевшись вокруг. Через щели забора рябой увидел всех. Лицо его побагровело, и руки сжались в кулаки. Он легко отнял одну доску от забора и через пролом прицелился в Алешу. Каким-то шестым чувством ощутив опасность, Чекерда тревожно оглянулся и увидел рябого, прильнувшего к винтовке. И в тот момент, когда рябой выстрелил, Чекерда свалил Алешу наземь. Просвистела пуля и задела белесого казачка. Казачок заорал блажным голосом и, причитая и хватаясь за плечо, стал кататься по земле. Бросив его, партизаны кинулись ко двору. - Стерва рябая! Черт тебя дернул... - ругался ротмистр. Но рябой, не обращая внимания на офицера, бормотал: - Эх-ма, не удалось его угробить... деповской... Он знал здесь все ходы и, не мешкая, вывел офицеров во второй двор. Направив коня на ветхий забор, он повалил его, и перед беглецами оказалась пустая улица, в самом конце которой виднелись какие-то конные. Рябой, зверовато глянув на офицеров, кинул: - А ну, теперя держись... Навпротык пойдем. Кто отстанет, за того я не ответчик! Рябой с силой хлестнул коня нагайкой и с места дал шенкеля. Поскакали за ним и ротмистр с поручиком. Конные, услышав топот, задержались немного. Рябой вихрем пролетел мимо них. Погоны Караева все объяснили партизанам. Они стали поворачивать коней. Но тут рябой дико вскрикнул: - Ар-р-я-а-а! От этого крика кони взбесились и полетели, что есть силы. Вдогонку им прогремели выстрелы; рябой свернул в боковую улицу, едва не разбившись об угол дома. Суэцугу, забыв про кавалерийскую посадку, охватил шею коня руками и лег на него, цепляясь за гриву. Его подбрасывало, как на ломовой телеге. Сзади послышался топот. Рябой, казалось слившийся с конем, оглянулся, на скаку выстрелил из винтовки, бешено хлестнул своей нагайкой коней Суэцугу и Караева. Заплетенная в конец нагайки свинцовая пуля рассекла кожу на крупах коней. Обезумев от боли, кони понеслись как ветер. Суэцугу в жизни своей не видал такой скачки. Его кидало с седла на круп и обратно с такой силой, что он уже не чувствовал своего тела и не думал уже ни о чем, единственно стараясь не свалиться с коня. Иногда в бешеной тряске этой попадалось ему на глаза лицо Караева, низко пригнувшегося к луке. И по тому, каким оно стало, Суэцугу было ясно, что Караев не отступит от своих слов, сказанных рябому, и что третья пуля будет ему, Суэцугу... Японец потерял счет времени. Вдруг он заметил, что конь его припадает на одну ногу. Суэцугу стал отставать. Он встревоженно закричал: - Мой конь плохо есть!.. Подождите меня! Караев оглянулся. Коротко поговорив о чем-то с Иванцовым, он сдержал своего коня. Рябой подождал Суэцугу, снял винтовку с плеча, молча сунул дуло в ухо коню и выстрелил. Конь рухнул, чуть не придавив поручика. Иванцов хлопнул ладонью позади седла. - Залазь, ваше благородие! - крикнул он. - Всундулой* поедем. - И добавил, видя, что поручик растерялся: - Залазь, а то бросю... Мне и со своим вожжаться надоело!.. ______________ * Искаженное бурятское слово "сундлатом", часто употребляемое русскими в Забайкалье. Означает: ехать вдвоем на одном коне. Подставив стремя, он легонько взял поручика за шиворот. Суэцугу торопливо вскарабкался на коня и оказался за спиной Иванцова. - Держись! - сказал рябой. Не видя ничего перед собой, кроме спины казака, Суэцугу вынужден был обнять его и прижаться к широкой, словно подборная лопата, казачьей спине. От мокрой гимнастерки рябого пахло махоркой, потом, солью. Суэцугу сморщился, но скоро притерпелся к этому запаху, и перестал его замечать... ...Через час бешеной скачки кони были загнаны. Бока их запали, свистящее дыхание с шумом вырывалось из ноздрей. Едва добравшись до какого-то хутора, кони пали на землю. Караев сказал, прищурившись: - Жалко! - А чего их жалеть? Сработались, - ответил рябой и снял с коней седла. Иванцов что-то сказал ротмистру. Тот прищелкнул пальцами, соображая, сплюнул. 4 Рябой отправился искать еду. Он вошел в первый попавшийся дом, велел хозяйке собирать на стол, позвал Караева и Суэцугу. Шепотом Иванцов сказал Караеву, что на хуторе есть только две лошади, годные под седло. Проголодавшийся поручик охотно уселся и, не дожидаясь остальных, принялся есть хлеб с салом. Рябой тоже съел ломоть, Караев присел было, но вдруг поднялся и сказал казаку, выходя из хаты: - Поди-ка полей мне! Иванцов вышел вслед за ротмистром. В сенцах загремели ведра. Суэцугу слыхал, как плескался, отдуваясь и фыркая, ротмистр. Потом все стихло. Поручик жадно ел. В комнату вошла хозяйка. Суэцугу подмигнул ей: - Позовите моих товарищей, а то я все съем! - Он погладил себя по округлившемуся животу и довольно рассмеялся. Хозяйка сказала: - Да они уже уехали! Суэцугу уставился на нее, не прожевав куска. - Кто уехали? Куда? - Кто, кто? Офицер с казаком. А куда - вам лучше знать. Суэцугу вскочил. Что делать? Кинулся к дверям. Три хаты, сарай, покосившиеся прясла; убранный огород с рыжими плетнями тыквы да обезглавленными подсолнечниками на перекопанных грядах, конский станок, один вид которого ясно говорил, что им давно не пользовались; кривая проселочная дорога, исчезавшая в стерне, - вот и все, что увидел поручик перед собой. Ужасное волнение охватило его. Однако, заметив взгляд хозяйки, Суэцугу овладел собой. Он строго сказал: - Позовите старосту! Немедленно! - Какого еще старосту? Не было его у нас вовек! - отмахнулась хозяйка. Суэцугу смутился. Но в памяти его всплыло вдруг лицо полковника Саваито, перед которым поручик благоговел. Полковник твердил своим подчиненным: "С русскими нужна строгость, строгость и еще раз строгость, решительность и непреклонность. Выросшие в своих степях, они не имеют качеств, рождаемых правильным воспитанием. Им недоступно понимание чувств японцев, а потому в обращении с ними рекомендую строгость и твердость!" Кажется, это было необходимо сейчас больше, чем когда-либо. Суэцугу вынул пистолет и уставил его в грудь хозяйки. - Старосту! - повторил он жестко. - Или я стреляю! - Да говорю я тебе, что нету у нас старосты! Но, по понятиям Суэцугу, староста должен быть везде, где жили люди, и он повторил свое требование. Тогда перепуганная до смерти женщина, кинув отчаянный взгляд по сторонам, истошно заголосила: - Гришка-а-а! Поди сюды-ы!.. Гришка-а-а! На ее крик из сарая вышел мужчина лет сорока, широкий в плечах и с большими руками. Едва разглядев, что происходит на крыльце его дома, мужчина схватил увесистый шкворень, валявшийся возле сарая, и, не раздумывая, кинул его в поручика. Шкворень, пущенный с недюжинной силой, тяжело ударился в косяк двери. Суэцугу едва увернулся от него. Женщина воспользовалась этим и, спрыгнув с крыльца, скрылась за углом дома. В руках мужика появился топор. Из другой хаты поспешно вышел на шум парень лет двадцати, какой-то старик выскочил из-за стога сена с вилами-тройчатками в руках. Несколько женщин и девушек выбежали из других хат. Продолжая кричать, хозяйка, в которой негодование и злость пересилили страх, выглянула из-за угла и ударила Суэцугу жердиной. Сделано это было неловко, по-женски. Не ожидая нападения с этой стороны, поручик чуть не выронил из рук пистолет. В это мгновение нападавшие оказались в такой угрожающей близости от поручика, что он инстинктивно переступил порог двери и захлопнул ее за собой. Дверь завалили... - Не уйдет теперь! - сказал грубый мужской голос. - За окнами глядеть надо! - донесся до Суэцугу возглас хозяйки. Поручик постучал в дверь. - Господа куресити-ане! - крикнул он сколько мог грозно. - Я приказываю вам, чтобы староста пришел сюда! - Бабе своей прикажи! - ответили ему из-за двери. - Открывайте двери, я не буду вас наказывать! - сказал поручик, смягчая голос. За дверью злорадно захохотали. Кто-то насмешливо крикнул: - Ой, напугал совсем... Накажи, пожалуй! Мороз подрал по коже поручика от этого смеха, ничего доброго ему не сулившего. Одно из окон выходило к лесу. С радостью отметив это обстоятельство, поручик стал потихоньку приоткрывать его. Но в ту же секунду снаружи по раме с силой ударили. Со звоном разлетелись стекла. Поручик подул на ушибленные пальцы и отскочил от окна. - Я тебе высунусь! - раздался злой голос. - Я тебе высунусь! Сам залез - живым и не мечтай уйти! Суэцугу поежился. В это время на улице послышался конский топот, затем радостный крик: - Товарищи! Сюда-а! Мы тут японца застопорили! Поручик кинулся ко второму окну. Люди с красными лентами на фуражках разговаривали с хуторскими, поглядывая на хату, в которой находился Суэцугу. Они спешились и, хоронясь, стали приближаться к хате. Поручик заложил двери крючком и взвел курок пистолета. Странно знакомый голос послышался за дверью: - Эй, господин хороший, выходи! Суэцугу выстрелил на голос. - Ах, ты этак-то? - услышал Суэцугу рассерженный возглас, и вслед за этим град выстрелов осыпал дверь. Прижавшись к косяку, Суэцугу видел, как десяток пуль продырявили вершковые доски. В безрассудной ярости он принялся стрелять в дверь, точно она была живым существом. Впрочем, отрезвление наступило быстро: в браунинге иссякли патроны. Суэцугу не сразу понял это, а когда понял, холодный пот выступил у него на лбу. Он тупо поглядел на пистолет, теперь бесполезный, и отбросил его в сторону. Значит, конец?.. Голыми руками ничего не сделаешь... Поручик вспомнил о сабле. Нет, он еще не безоружен, еще не все потеряно, есть еще способ уйти от расправы. Суэцугу быстрым движением отстегнул портупею. Прислушался. За дверью шла какая-то осторожная возня. С глухим грохотом упала колода, которой была подперта дверь снаружи. Поручик взялся за эмалированный эфес сабли, украшенный изображением цветка вишни, и быстро вынул ее из ножен. Холодное сверкание стали вызвало восторженный холодок в спине и в коленях поручика. Армейская сабля показалась ему в этот момент родовым рыцарским мечом, что с честью передавался из поколения в поколение. Вынул поручик из кармана смятый, но еще чистый носовой платок, обвязал клинок посредине, чтобы не порезать руки при исполнении того, что подсказывала ему честь дворянина... "...Храбрости исполненный, благородно рожденный, сорока самураев потомок Цураюки Сумитомо - обряд сеппуку над собой исполнил. Живот свой, полной чаше подобной, мечом родовым двуручным вспорол он..." - промелькнули в его голове полузабытые строки рыцарского романа. Суэцугу, сжав зубы до боли в скулах, сел на пол, скрестив ноги. Уставив лезвие сабли в живот слева и нажал. Но волнение заставило его забыть о мелочах обряда: добротное армейское сукно помешало сабле. Спохватившись, поручик расстегнул мундир, брюки, сдвинул теплый набрюшник, расстегнул белье и обнажил живот. "Обряд сеппуку исполнив, плавал в своей крови благородно рожденный Цураюки Сумитомо, блистающих имен предков низким поступком не запятнав..." Суэцугу приложил острие сабли к животу. Кожа на месте нажима побелела. "Больно!" - с удивлением подумал Суэцугу, продолжая нажимать. Вот сейчас хлынет кровь и сталь войдет в его живое тело... Еще одно усилие, один миг... Мгновенно в памяти поручика ожила полузабытая сцена... Яркая лампа бросает желто-розовые блики на породистое, матово-белое лицо, хорошо знакомое Суэцугу. Такие лица можно видеть только на старых японских гравюрах. На Суэцугу смотрят внимательные глаза. "Исидо-сан! - сказал тогда Суэцугу. - Мы находимся накануне великих дел!" Суэцугу был возбужден и говорил немного высокопарно. Собеседник его кивнул согласно головой, но в глазах его зажглись какие-то встревожившие Суэцугу огоньки. "Исидо-сан! - продолжал Суэцугу. - Величие Японии требует жертв!" Собеседник был вполне согласен с этим, но его лицо вдруг стало серым. "Исидо-сан! - сказал тогда Суэцугу. - Выбор императора пал на вас, дорогой соотечественник! Поняли ли вы меня?" Да, Исидо понял... Но, вместо того чтобы с поклоном принять от Суэцугу пистолет, Исидо прищурил глаза и со всей силой, на какую был способен, ударил Суэцугу, и они оба свалились на пол. Поручик до сих пор помнит, как тяжело пыхтел Исидо, обдавая его запахом пота... Поручик был моложе и сильнее, только это решило дело. Выстрел прозвучал глухо. Пороховая вонь стала простираться по комнате. Исидо не встал, когда Суэцугу поднялся с пола... В дверях, ведущих в глубину квартиры, появился человек. Еще не поняв, что произошло, но испугавшись беспорядка в комнате, он хотел закричать. Суэцугу выстрелил... С тяжелым стуком упал возле хозяина и второй человек. Суэцугу спохватился: выстрелы могут услышать с улицы. Он прислушался. Стояла мертвая тишина. Только по-прежнему разноголосо и очень деловито тикали часы... Нет, что-то тогда шло неладно. Почему Исидо кинулся в драку? Разве не понял он, какое высокое наслаждение быть принесенным в жертву ради своей Ямато?.. Потом Суэцугу бежал... Пустынные улицы, свежий ветер... Ах, этот взгляд Исидо, который хотел уйти от неизбежного!.. Быть исполнителем и быть жертвой - это разные вещи! Разные, черт возьми!.. ...Зачем Суэцугу вспомнил об этом теперь? Силы оставили его. Он затрясся от нервной дрожи. Тошнота подкатила к горлу. Он выпустил саблю из рук... Сильным рывком партизаны сорвали дверь с крючка. В хату ворвались Алеша Пужняк и Чекерда. Они кинулись к Суэцугу. Поручик не мог даже поднять рук. Лишь громкая икота безобразно вырвалась из его стеснившегося горла. Увидев непорядок в костюме поручика, Чекерда возмущенно сплюнул: - Вот гад, прямо в избе! - Да нет, это он себе харакиру сделал! - сказал Алеша, глянув на валявшуюся саблю. - Опоздали, шут его забери! Суэцугу поднимался с пола, придерживая брюки трясущимися руками. - Вот тебе и раз! Да он жив!.. Ну, паря, а я думал, что он себе кишки выпустил!.. Не совладал, значит! У поручика была хорошая память. Он тотчас же узнал Алешу. Выпрямившись, насколько позволяло его положение, он попытался улыбнуться и сказал Алеше непослушными губами: - Здрастуйте! Рад вас видеть! Алеша готов был расхохотаться. - Я лицо не-пури-косновен-ное, - важно сказал поручик и громко икнул. Он досадливо нахмурился и проглотил слюну, чтобы унять икоту. Но икота усиливалась. С трудом, прерываемый звуками мучительными и смешными, он объяснил, что он "лицо, временно не воюющее", поэтому его следует отправить в штаб части, чтобы он мог вручить для хранения свою саблю старше его по чину. - Да чего ты беспокоишься? - спросил Чекерда. - Это и я могу! Он взял саблю Суэцугу и с любопытством стал ее разглядывать. Поручик протестующе сделал к нему шаг. Чекерда сказал неуважительно: - Не колготись, ваше благородие. А то я тебе доделаю твою хорохору-то! - Он угрожающе взмахнул саблей поручика. Суэцугу попятился. - Не надо! - сказал он торопливо. - Партизано пленных не убивать... Правильно? Так? - Икота раздирала его глотку. - Эк его разобрало! - покачал головой Чекерда. Вошедший в хату старик с вилами-тройчатками в руках заметил деловито: - А это с его страх выходить!.. Напужали вы его дюже... Ишь выворачивает! Ну и куды же вы яво теперь? В плен, што ли?.. Мало он, гад, нашего хлебушка поел. Мотри-ка, аж лоснится, гладкий! Старик с вожделением посмотрел на свой корявый кулак и огорченно вздохнул, когда Алеша сказал ему: "Не трожь!" 5 Караев с Иванцовым добрались до Первой Речки. Здесь они пристали к одному из семеновских отрядов, бежавших с фронта и с боем прорвавшихся через заградительную зону. Никто не преследовал их, потому что белый фронт разваливался. Эшелон за эшелоном прибывали на Первую Речку. Состав за составом, в затылок друг другу, останавливались они, забивая пути. Казаки и солдаты оставались в вагонах, понимая, что бесполезно занимать казармы, которые не сегодня завтра придется бросать, чтобы бежать куда-то дальше... Многотысячную массу не сдерживала больше никакая узда. Солдаты и казаки дебоширили. Старшие офицеры избегали показываться. Кривя рот, смотрел Караев на знакомую картину бестолковой суетни в эшелонах. Где-то горланили пьяные. Сидели на путях, лежали на крышах вагонов, слонялись вдоль составов