мой: отдать предпочтение ОРА или ВМС? В Якушеве кипел азарт игрока. Игра была сложной: с одной стороны, конкуренция эмигрантских организаций ослабляла их, а с другой - раздоры ВМС и ОРА ставили под удар "Трест". Вторую неделю Якушев жил в Берлине. Это была пора инфляции. Меняя английскую бумажку в один фунт, он получал 50-миллиардную ассигнацию в немецких марках. Но все вокруг, на Курфюрстендамм, кипело: кафе, биргале, вайнштубе, нахтлокали переполнены спекулянтами. В унтергрунде - подземке - Якушев видел рабочих с заострившимися лицами, угрюмых... По улицам бродили люди, злыми глазами смотрели на хорошо одетых господ, главным образом иностранцев. В кафе "Аквариум", близ Зоологического сада, Якушев встретился с Артамоновым. - Беда! Баумгартен узнал о том, что вы встречались с Климовичем. Марков рвет и мечет! Климович и Марков - это ведь враги, николаевцы и врангелевцы - непримиримые лагери. - Не вы ли сами проболтались? - Даю слово - нет... - Тогда Арапов... - Они ждут вас на Лютцовштрассе. Якушев понял - надо идти. - Голубчик! - встретил его Марков и даже облобызал. "Иуда", - подумал Якушев и, оглядевшись, увидел всю компанию Маркова - Баумгартена, Тальберга и каких-то незнакомых ему людей. "Суд", - мелькнула мысль. И действительно, Марков начал с того, что тут же назвал его интриганом и чуть не предателем. Пришлось перейти в наступление: - Это что - допрос? Тогда ответьте мне, как могло получиться, что приглашение на наш съезд попало к Гершельману после того, как съезд кончился? Я видел слезы на глазах наших людей, когда они узнали, что вашего представителя не будет! Нет, погодите... Как могло получиться, что я два дня добиваюсь вас, а дверь вашей канцелярии на Лютцовштрассе на замке? Я продлеваю командировку в Берлин, рискую головой, срываю с места наших молодых друзей, жду и... оказываюсь в пустоте, в одиночестве? Что прикажете делать? Если вам угодно - полковник фон Лампе поступил по-джентльменски. Он, по крайней мере, принял меня и выслушал... Хотя я возмущен позицией Климовича, знаете ли вы, куда гнет этот авантюрист? Марков хлопал глазами и вздыхал. Наконец сказал: - Хорошо. Оставим это. Готовы ли вы к перевороту? - А вы готовы! - воскликнул Якушев. - Имя? Назовите имя будущею хозяина земли русской? Марков в растерянности молчал. - Голубчик, - сказал он, - вы должны понять... - А мы назвали это имя на нашем съезде: его императорское высочество Николай Николаевич! Буря восторга! Другого люди не знают и знать не хотят! - Но единственная преграда - великий князь стар и бездетен. Неприемлем как претендент на престол с легитимной стороны. Существует закон о престолонаследии. Мы понимаем ваши чувства, но вы поступили неразумно... - Поступили, как велит совесть! - Наконец, Европа... Якушев крепко выругался. - Милейший! Не забывайте, у иностранцев деньги. Без займов мы не можем... - Николай Евгеньевич! Не великие князья Кирилл и Дмитрий Павлович, а его императорское высочество Николай Николаевич! И вот вам наше последнее слово: если вы не поддержите нас - мы отойдем от вас, а на Европу нам... - Ах, как вы выражаетесь, голубчик! Утро вечера мудренее. Завтра потолкуем наедине... Якушев оглянулся. Даже Тальберг с Баумгартеном смотрели на него с одобрением. Партия была выиграна. Суд над "Трестом" не состоялся. Утром в гостинице, где остановился Якушев, Марков попытался взять реванш: - Почему вы не сказали о военачальниках, о воинских частях, на которые можно положиться? Якушев: - Об этом я могу говорить с глазу на глаз с его императорским высочеством. И с вами. А вы собрали целое новгородское вече. Подумайте: мы получили такие жестокие уроки! В то утро было решено, что Якушев едет с Араповым в Париж через Франкфурт-на-Майне - французскую зону, с паспортом на имя Федорова. Марков вручил два письма приближенным Николая Николаевича - князю Оболенскому и графу Гендрикову. Нужно ли добавить, что фон Лампе тоже снабдил его рекомендательными письмами к представителям штаба Врангеля в Париже - генералам Хольмсену и Миллеру. 14 августа 1923 года, с рекомендациями двух враждующих эмигрантских организаций, через Висбаден, в автомобиле Арапова, Якушев прибыл в Париж. 25 До революции Якушев приезжал в Париж, что называется, встряхнуться. Останавливался в отеле "Амбасадор". Ему правилась французская учтивость: его именовали де Якушев - это "де" означало дворянское происхождение; обращались к нему не иначе как "экселанс", то есть "превосходительство". Правда, за это приходилось давать щедрые чаевые. В Париже у него была в то время миловидная приятельница, с которой он посещал "Табарэн" и ездил на две недели в Ниццу. До 1914 года русские считались дорогими гостями в Париже. Правда, были в то время и другие русские; они жили на левом берегу Сены, занимались политикой и причиняли беспокойство французской полиции. Таких русских Якушев старался не замечать. За ними следили чины русской охранки в штатском. Теперь, за десять лет, все изменилось. Русские были не те, и французы забыли прежнюю учтивость. Утром, в скверной гостинице, Якушев развернул русскую газету. Его поразило обилие объявлений о русских ресторанах, знакомые названия: "Мало-Ярославец", "Мартьяныч", "Доминик", "Петроград", "Тройка", "Кавказский погребок" и почему-то "Душка" - "роскошный тенистый сад, волшебное освещение, цыгане, кухня под наблюдением Жоржа Голицына", "Водка поставщика двора Его Величества - "Петр Смирнов и сыновья". "Однако быстро они сориентировались", - подумал Якушев и далее прочитал сообщение о том, что в день храмового праздника лейб-гвардии его величества кирасирского полка будет отслужен молебен; тут же "Союз галлиполийцев" извещал, что в его церкви состоится молебен по случаю дня ангела генерала А.П.Кутепова. О нем Якушев знал, а "Союз галлиполийцев" объединял, как известно, заклятых врагов советской власти, рядом с этим извещением был напечатан некролог, посвященный какому-то губернскому предводителю дворянства барону Унгерн-Штернбергу, затем небольшая заметка о прерогативах земских начальников в будущей России. На второй полосе выделялась размером статья какого-то профессора. От нее разило таким верноподданническим духом, что тут же вспомнились черносотенные газеты "Русское знамя" и "Вече". Эти газеты были любимым чтением малограмотных дворников, мелких лавочников и мясников, состоявших в "Союзе Михаила-архангела". "Уж лучше бы рекламировали свои кабаки и огурчики собственного засола, - со вздохом подумал Якушев об эмигрантах. - А я ведь совсем недавно принимал всерьез этих "белых витязей". Он побрился, оделся и спустился в вестибюль гостиницы. Арапова уже не застал. Опекать Якушева было некому. В угловом кафе ему принесли жидкий кофе и черствый бриош. Видимо, русских здесь не очень почитали. Якушев знакомился с Парижем 1923 года. Как изменился этот город по сравнению с довоенным временем! Он оставил его в 1908 году, когда улицами владели извозчичьи экипажи - фиакры, а на весь Париж было лишь несколько тысяч автомобилей, громоздких и неуклюжих. Город был наполнен перезвоном колокольчиков. Это фиакры подавали сигналы прохожим. То, что казалось тогда Якушеву ослепительной иллюминацией в витринах магазинов, меркло перед феерией разноцветных огней, которая поражала приезжих в 1923 году. В довоенные годы очень редко можно было услышать здесь русскую речь, а теперь в районе авеню Ваграм она всюду. Но что это был за язык! За три года русские эмигранты стали говорить на каком-то странном наречии. Господин в поношенном пальто говорил даме: - Возьмешь метро на Этуали, сделаешь корреспонданс на Трокадеро и попадешь в тентюрири* в апремидишное время**. ______________ * В химчистку. ** В послеобеденное время. Дама отвечала: - Са ва. У нас к динэ пол лапена и сельдерей*. ______________ * Идет. У нас к обеду половина кролика и сельдерей. Обедал Якушев в районе Бианкура, в русском ресторане "Медведь", который в шутку называли "Собранием сводного офицерского полка". Здесь обращались друг к другу по чинам: ротмистр, капитан, поручик. Все они были либо шоферы, либо рабочие завода Рено. Завязался разговор с усатым хорунжим. Тот сказал, что русских шоферов более двух тысяч, половина из "Союза галлиполийцев", все бравые рубаки. Казаки собираются пока что строить себе хаты под Парижем. - А потом бросать все и на Дон? - А вы сами откуда? - спросил хорунжий. - Из Варшавы. А был в Сербии. - Ну, как в Сербии? Говорят, седлают коней? Не нынче-завтра - поход? - Откуда ж кони? - Румыны дадут и поляки. Вы как полагаете, к Новому году попадем домой? Якушеву нетрудно было понять этих озлобленных людей. И ему стали еще более отвратительны Марковы, климовичи, врангели и кутеповы, которые поддерживают в них веру в поход на Дон. А скажи сейчас правду этим людям - едва ли живым отсюда уйдешь. 26 Александр Александрович возвращался в гостиницу. Он не спешил и остановил такси на авеню Ваграм, вблизи площади Звезды. Здесь был еще один, кроме Пасси, центр обнищавшей эмиграции. В грязноватых улочках между авеню Мак-Магон, где остановился Якушев, и авеню Ваграм было несколько дешевых гостиниц, населенных главным образом русскими. Русская речь слышалась на каждом шагу. Якушев шел медленно, его заинтересовала вывеска над маленьким, втиснувшимся между двух магазинов кафе - "Свидание кучеров и шоферов". Вывеска была старинная - кучеров давно уже не видно в Париже. На крохотной террасе, у самой стойки бара, сидели двое: пожилой, с взлохмаченной седой бородой, и молодой - бледный, довольно красивый, с синими кругами у глаз. Они о чем-то спорили - громко, как могли спорить только русские. Якушев подумал немного, подошел к стойке и спросил пива. Он не садился, а стоял у стойки и медленно цедил пиво. Молодой вдруг сжал в комок газету и швырнул на столик: - Предатель! - Кто? - спросил тот, что постарше. - А вот, на второй странице. Тот, что постарше, взял газету, разгладил и прочел про себя: "Прага. Выступая перед эмигрантской молодежью, П.Н.Милюков сказал: "Я не знаю, вернетесь ли вы когда-либо на родину, но знаю, что если вернетесь, то никогда это не сделаете на белом коне". - Да... Смело сказано. - Изменник! - выкрикнул молодой. Другой тяжело вздохнул: - Ты, может, и вернешься, Дима... Тебе двадцать семь, вернешься хоть поездом... И то хорошо. А мне не придется... Ни поездом, никак... - Я вас не понимаю, Иван Андреевич! - Что тут не понимать. Мне за пятьдесят. И я уж не надеюсь. А что тут мне делать? Тут, на Ваграме, в "Рандеву шоферов"? Я ведь родился там... Там у меня все: гимназия, университет, студенческие балы, первая любовь... могилы... И ничего. Ни-че-го. Жидкий кофе с круасаном, дыра на пятом этаже, постель с клопами... Я ведь математик... Наверно, им нужны математики? И что мне до белого коня, на котором въедет или, наверное, никогда не въедет какой-то генерал? Я этих генералов не знал и знать не хотел. Уж если Павел Николаевич Милюков говорит, значит, так и будет... Что мне генералы? - А я их знаю! Я первопоходник корниловского полка... Я еще покажу, я покажу... - уже не слушая, хрипло бормотал молодой. - Гарсон! - Он швырнул мелочь на стол и выбежал на улицу. Другой русский, вздыхая, смотрел ему вслед. Как хотелось Якушеву подойти к этому человеку и ободрить, сказать, что есть выход, что математики нужны родине и нечего ему торчать здесь, на Ваграме; таким, как он, путь домой не заказан, и многие возвращаются, у них даже газета своя выходит в Берлине... Русский встал, поднял воротник выцветшего дождевика и побрел по Ваграму. Расплатился и Якушев, вышел на улицу. "Первопоходник", тот самый молодой человек, на которого обратил внимание Якушев, все еще стоял вблизи кафе, размышляя, куда идти. Мимо него проходили землекопы в испачканных землей рабочих блузах. Они повернули к кафе, и один из них, очевидно, задел "первопоходника". Тот отшатнулся, лицо его выразило такое презрение и злобу, что землекоп, обернувшись, обозвал его "merde" (дерьмо). "Первопоходник" шагнул к землекопу. Он стоял усмехаясь - здоровенный, широкоплечий. Рабочий понимал, что перед ним "белая кость", бывший офицер. "Первопоходник" тоже понял, чем может кончиться для него схватка, и, бормоча ругательства, ушел. Якушев размышлял о происшедшем. Конечно, землекоп знал, с кем имеет дело. Трудовой народ Парижа раскусил эмигрантов, особенно тех, кто не мог забыть дворянскую спесь... Какие еще уроки нужны этим людям? Когда одумаются эти господа?.. Вероятно, не скоро. И еще у Якушева была встреча возле русской церкви на улице Дарю, встреча с девушкой, повязанной платочком, из-под которого глядели испуганные голубые глаза. Она шла позади супружеской пары - он с холеным лицом, с подкрашенными усами, рядом семенила супруга в старомодной шляпке под вуалью. Мельком брошенный в их сторону взгляд объяснил все: петербургский барин, его супруга и прислуга, несчастная русская девушка, вывезенная барином для чего-то в Париж. Эту встречу долго не мог забыть Якушев. Вернувшись в гостиницу, он нашел записку Арапова: "Вас ждут на рю де Гренель завтра, в девять утра". На рю де Гренель, в здании бывшего царского посольства, все еще пребывал посол Временного правительства Маклаков, хотя многие эмигранты, и особенно монархисты, его не признавали и ненавидели. Левое крыло здания занимали тоже не признававшие посла Маклакова представители штаба Врангеля - генералы Миллер и Хольмсен. Якушев приехал туда в девять часов утра. Во дворе, загаженном мусором, уже толклись какие-то мужчины и женщины, спорили о том, кому первому пройти в канцелярию. Арапов и Якушев поднялись по лестнице на второй этаж, где было почище и потише. Встретил их адъютант. Он был в штатском, но щелкал каблуками и скользил по паркету, точно при шпорах и с аксельбантом через плечо. Якушева ждали и тотчас провели к Хольмсену. По тому, как тот поспешил навстречу, можно было догадаться, что Арапов сделал ему хорошую рекламу. - Много, много слышал о вас лестного... С особенным удовольствием вижу вас в добром здравии. Якушев немало повидал на своем веку генералов, он знал, как обходиться с ними, и тотчас сказал, что считает для себя особой честью познакомиться с его превосходительством. - Полковник фон Лампе просил лично вручить сам это письмо. Хольмсен взглянул мельком на письмо и отложил. Якушев, чуть понизив голос, спросил: - Думается, что вашему превосходительству будет небезынтересно, какими письмами меня снабдил Николай Евгеньевич Марков? - Ах, старая лиса... Любопытно, что он там написал? - Письма запечатаны. Адресованы графу Гендрикову и князю Оболенскому. Якушев положил на стол запечатанные письма. Хольмсен позвонил и, отдав адъютанту письма, приказал "деликатно вскрыть". - Не извольте беспокоиться... Ювелирная работа. Пока где-то вблизи проделывалась "ювелирная работа", Хольмсен распространялся о том, как высоко главнокомандующий Врангель ценит работу "Треста" и самого Якушева. Тем временем принесли вскрытые письма, и Хольмсен занялся ими. Не без удивления Якушев услышал, что Марков о нем, Якушеве, самого лучшего мнения, что именно Марков первым узнал о существовании разветвленной монархической организации в России... - А вот это интересно! - воскликнул Хольмсен. И Якушев, едва сдерживая улыбку, услышал брань по адресу Хольмсена, Миллера, Климовича и самого Врангеля, который "спит и видит себя во главе Российской державы". - Ах старая каналья! Недаром мы следим за его перепиской, - он достал из железного ящика синюю папку. - Вот извольте видеть его секретный код: Николай Николаевич - "Донской", Кирилл - "Юнкер", Маклаков - "Стервецов"... В бирюльки играет, интриган! Но о вас отзывается хорошо: "За корректность и лояльность Федорова (Федоров - это вы) ручаюсь. Этот человек нам известен и проверен..." Но добавляет: "Надо помешать поездке Федорова к Онегину". Это он Врангеля так окрестил, еще очень благородно. Дальше пишет о скупости наших богачей. В этом прав, скуповаты, подлецы. И Хольмсен отдал письма для дальнейшей "ювелирной работы", на этот раз по запечатыванию. Следующее свидание произошло на улице Казимира Перье у генерала Миллера, где встретил Якушева все тот же Хольмсен. - К моему глубокому сожалению, - сказал он, - Миллер откомандирован в распоряжение главнокомандующего и отбыл в Сербию. - Весьма огорчен... - Но это не главное, главное - центр нашей работы переносится из Белграда в Париж. Оно к лучшему. Белград все-таки в стороне. Я вас порадую. Вами заинтересован его высочество Николай Николаевич, и я получил приказание сопровождать нас к его высочеству. Якушев с трудом сохранял спокойствие. Все, что было задумано в Москве, осуществлялось в точности. 27 августа Якушев был принят Николаем Николаевичем. В отчете об этом свидании сказано: "Аудиенция мне была дана на вилле графа Тышкевича, где обитает Николай Николаевич. Сопровождал меня Хольмсен. С того времени как я видел "Верховного" в 1917 году на Кавказе, в Тифлисе, он мало изменился. Та же бесконечно длинная фигура, - впрочем, он вставил зубы, помолодел. Был одет в штатское платье. Начал разговор игриво: - Вы приехали удостовериться, не нахожусь ли я в параличе?.. Итак, что я делал с тысяча девятьсот семнадцатого по тысяча девятьсот двадцать третий год. Это вас интересует? После Февральской революции я желал защитить родину, но получил письмо от князя Львова... Он писал, что никто из царской фамилии не должен состоять на службе, гражданской или военной. После этого я сложил с себя звание главнокомандующего на турецком фронте и отправился в Крым, а оттуда на юг Франции. Выслушав это, я сказал: - Мы, то есть Монархическая организация центральной России, готовы идти за вашим именем и отдаем себя в ваше распоряжение. Он ответил быстро, как ученик, вызубривший урок: - Чтобы возглавить движение, нужно иметь мнение всей России, а не только эмигрантов. Тогда я могу посвятить свои силы восстановлению законности и порядка. (На самом же деле мне стало известно, что его супруга Стана-Анастасия, черногорка, "Черная опасность", как ее называли, писала гофмейстерине Голицыной, чтобы та готовила чемоданы.) Дальше Николай Николаевич выразился в том духе, что он не предрекает будущего строя, но уверен, что строй будет монархическим. Тут я решил, что называется, резать правду-матку: - Ваше высочество, раболепства и низкопоклонства вы от меня не ждите. Буду говорить резко и грубо всю правду. Вы являетесь для нас колоссальным козырем, но этот козырь - последний, его надо беречь, заменить его нечем, и потому нельзя рисковать. Есть опасность преждевременного выступления со стороны эмигрантов... Говорю и вижу: Хольмсен сидит словно на иголках - как это я осмеливаюсь так разговаривать с великим князем? Однако тот заволновался: - Никто меня не уговорит выступить преждевременно. Я буду ждать зова всей России, ваше обращение оттуда - первое. Если вся Россия, тогда, конечно... "Ну, - думаю, - не скоро ты дождешься "всей России", - и решился "топить" Маркова: - Николай Евгеньевич требует от меня, чтобы я назначил срок выступления, настаивает на признании Дмитрия Павловича вашим заместителем. "Длинный" обозлился: - Опять этот старик, как дятел, долбит свое! Все равно не послушаюсь. Никого из родственников с собой не возьму. У нас на семейном совете решено, чтобы все члены семьи сидели смирно и вели себя прилично. Дмитрий Павлович? Бабник! Какой он царь! Сын Петра Николаевича - Роман Петрович? У него голос писклявый. Разве он годится в цари? А Кирилл Владимирович? Никто его не принимает всерьез. Затея его окончательно провалилась. К тому же у него тик, с тех пор как тонул. Хорош царь - гримасничает и дергается, как паяц. Я доложил свой план, возражал против необдуманных восстаний и бунтов на окраинах, чтобы сберечь наши силы до решительного часа. - Отлично. Но на армию Врангеля не надейтесь. У вас свои силы. У вас - фронт, у нас - тыл. Нужно сговориться с иностранными державами и с финансистами. Для этих переговоров хорош Коковцов. Перехожу к главному. - Управлять Россией должны те, кто прожил там тяжелые годы. Мы сами не претендуем на посты, мы образуем партию, которой будет руководить монарх и Политический совет партии. - Согласен. Такая партия нужна. Без решения совета вашей партии - ни шагу. Заговорили о внешней политике. Принесли географические карты. Все лимитрофы упразднить, кроме Польши, но в отношении ее - только неясные обещания, чтобы потом можно было отказаться. Снова разговор о Маркове и его лозунге "За веру, царя и отечество". - Пока не подходит. Лучше "Законность и порядок". Точка. Нужны обращения ко мне с мест. Меня глубоко тронул верноподданнический адрес. Это нужно для переговоров с иностранными правительствами и финансистами для займов. - Не найдет ли ваше высочество возможным выпустить воззвание от вашего имени? - Пожалуй. Выпустим своевременно. Но текст предварительно покажете мне. Аудиенция продолжалась три часа". Арапов с нетерпением ожидал возвращения Якушева. Выслушав рассказ о свидании, сказал: - Старик одряхлел, инертен, окружен интриганами. В Кирилле мы тоже разочарованы. Нет царя, да и только! И с горя напился в "Кавказском погребке" на Монмартре. В Париже Якушев заключил соглашение между "Трестом" и ОРА, между внешними и внутренними торговыми группами, как эти две организации условно назывались. Вся переписка должна была идти через Хольмсена. Представителем "Треста" в Париже назначался молодой князь Ширинский-Шихматов, в Берлине, на Потсдамерштрассе, 27, обосновался другой представитель "Треста" - Арапов. Якушев вернулся в Москву. Подводя итоги своей поездки, он не обольщался, но все же считал, что основная задача выполнена: "Тресту" удалось проникнуть в Высший монархический совет, завязать сношения с Врангелем и, наконец, добиться аудиенции у Николая Николаевича. Подробности поездки обсуждались с Артузовым, Пилляром и Старовым. О результатах ее Артузов докладывал Дзержинскому. Он нашел, что Якушев действовал умно и вполне оправдал доверие. Дзержинский еще раз обратил внимание на необходимость помощи Якушеву в военных делах. "Тресту" нужен опытный специалист - начальник штаба. - Это должна быть фигура авторитетная, чтобы ей доверяли монархисты, - сказал Артузов. - Что вы думаете о товарище Потапове? - спросил Дзержинский. - О Николае Михайловиче? - Да. Он вполне подходит. Для белых это фигура импозантная - генерал-лейтенант, генштабист. Поговорите с ним. Словом - действуйте, решайте сами, как было с Бирком. Оправдывает он наше доверие? - Вполне. - Вот и хорошо. До свидания. Позвонил телефон, и, уже закрывая за собой дверь, Артузов услышал голос Дзержинского: - Относительно заказов локомотивов в Швеции мое мнение... 27 - Пока все идет хорошо, - сказал Артузов Якушеву, - но представьте, эмигранты пожелают послать сюда ревизоров... Ведь хотели же они послать своего представителя на мнимый съезд членов "Треста". - Я это предвидел и предупредил, чтобы без нашего разрешения никого в Россию не посылали. "Трест" за их безопасность не отвечает. А по поводу посылки на съезд их делегата было сказано, что наше приглашение три недели провалялось в канцелярии Высшего монархического совета на Лютцовштрассе и попало к Маркову после того, как представители с мест разъехались. Вот, мол, какие промахи мешают нашей многотрудной работе, вызывают боль и разочарование. Якушев привез письмо великого князя Дмитрия Павловича, адресованное "Тресту", и огласил его в Политическом совете и на Болоте специально собравшейся "пятерке". "Передайте единомышленникам, что я душой с ними, - писал Дмитрий Павлович - ...праздничный колокольный трезвон возвестит, что настал великий час..." Аудиенция у Николая Николаевича и обещание денег "Тресту" подняли авторитет Якушева среди монархистов - членов МОЦР. Ртищев настаивал на его поездке в Петроград, там, по его словам, образовались сильные группы во главе с "весьма достойными людьми". Якушев не возражал, но сказал, что поедет туда после реорганизации Политического совета "Треста". Сейчас он занят подысканием авторитетного в военном деле кандидата, который мог бы возглавить штаб "Треста". О ком речь? Пока тайна. На этом совещание кончилось. Якушев остался наедине со Стауницем. Тот сообщил ему уже известные сведения об отъезде Романа Бирка в Ревель, о том, что "окно" на эстонской границе организовано и действует. Якушев спросил с Зубове. - Слишком осторожен, - ответил Стауниц. - Нервничает. Напуган. Но имеет большие возможности. - Посмотрим, как он их реализует. 28 В Москве, в доме на Лубянской площади, внимательно следили за опасной возней, которую поднимали контрреволюционные группы, подобные "пятерке" Стауница. Ликвидировать их еще не настало время: с этими группами стремились связаться эмигрантские монархические организации за границей. Поездка за границу придала Якушеву в глазах заговорщиков вес: он был принят "самим" Николаем Николаевичем, уполномочен Верховным монархическим советом. Росту авторитета Якушева способствовало и его сообщение о том, что пост начальника штаба МОЦР согласился принять генерального штаба генерал-лейтенант, имя которого он не может пока назвать по соображениям конспирации. Николай Михайлович Потапов посетил Артузова. Артузов положил перед Николаем Михайловичем несколько внушительных папок и оставил его наедине более чем на два часа. Когда же вернулся, то разговор зашел не о деле, а о Достоевском и его "Преступлении и наказании", вернее, о том как изображен в романе следователь Порфирий Петрович. - Я лет пять назад видел в роли Раскольникова артиста Орленева. Он меня привел в восторг. Но исполнитель роли Порфирия был не менее талантлив. Забыл его фамилию. А роль ведь труднейшая... - говорил Потапов. Артузов интересовался театром и литературой и охотно поддержал этот разговор: - Достоевский говорит о деле следователя, что это искусство, в своем роде художество. И описал Порфирия Петровича замечательно. Логика, убедительность доводов, глубокий психологический анализ душевного состояния Раскольникова - вот пути следствия. А его игра с Раскольниковым! Игра в простодушие, с виду такой безобидный чиновник, куда ему до Раскольникова! А как он расставляет ловушки? Молодым следователям надо читать и читать эти главы романа. Профессия следователя - наблюдать, наблюдать и, отталкиваясь от деталей, искать главное. Но, разумеется, время другое, и преступления, которыми мы занимаемся, другие. Враги говорят о каких-то сверхъестественных методах следствия в ГПУ, чуть ли не о гипнозе. Чепуха! Стараешься доказать подследственному, что дело, ради которого он рисковал жизнью, обречено, что он был обманут и действовал вслепую, не понимая, кому служит. Конечно, встречаются исступленные фанатики. Но и тут мы не забываем о том, о чем всегда говорит Дзержинский: надо помнить, что лишенный свободы ограничен в защите; лишение свободы есть зло, но к нему еще надо прибегать, чтобы восторжествовало добро и правда... Дело, с которым вы познакомились, тоже нужно делать, чтобы восторжествовала правда. - Понимаю. Я прочитал все материалы о "Тресте". Кого же я должен играть в этой увлекательной пьесе? - Мы, так сказать, одолжили вас у нашего военного ведомства. Зная вас, Феликс Эдмундович считает, что именно вы можете с успехом изображать начальника штаба "Треста". Якушев, при всех его способностях, не авторитетен в военных вопросах. - Якушев... Поразительно, как вы могли перевоспитать такого зубра. Я его немного знал, ума ему не занимать, ловкости тоже... Когда-то он ловко сделал карьеру... Позвонил телефон. Артузов сказал в трубку: - Конечно. Прошу. - И продолжал, обращаясь к Потапову: - Сейчас придет Якушев. Я вас оставляю одних, так вы лучше договоритесь. И он вышел. Через несколько минут вошел Якушев. - Вы помните наш разговор в госпитале? Как я был наивен и просто глуп, - начал он. - Я впервые соприкоснулся с "Верховным". Какая ограниченность, какой ничтожный кругозор, убожество мыслей. И при этом претензия на роль державного хозяина, заученные слова о народе, который якобы только и ждет царя-батюшку и готов претендента на престол завалить всеподданнейшими адресами... - Все это так, но за эту куклу держатся несколько десятков тысяч отъявленных головорезов, одержимых ненавистью к советской власти. Мы с вами раньше верили, что служим России верой и правдой, а оказалось, что правда была на стороне тех, кто боролся с царизмом. Должен вам сказать, что еще юнкером, когда присягал на верность царю-батюшке, я был довольно искренен. Потом вышел в офицеры и на одного умного и честного человека встречал десятки злых, глупых и бесчестных. Затем видел близко и того, кому присягал на верность. На раз имел случай "всеподданнейше" докладывать царю, а с его высочеством Николаем Николаевичем вступил однажды в конфликт. Будучи военным агентом в Черногории, не позволял его тестю, черногорскому князю, запускать лапу в русскую казну. За это меня и возненавидела его дочь, супруга Николая Николаевича. Ведь деньги, которые с нас тянул ее папаша, были не царские, а народные... И тогда еще, будучи близок ко двору, я убедился: если содрать с их величеств и высочеств всю мишуру, мундиры, ленты, звезды - останутся мелкие, голые и ничтожные людишки... Так-то, Александр Александрович!.. Я вхожу в игру, которая мне кажется необходимой, и рад, что в этой игре вы исполняете одну из первых ролей. - Счастлив, что у меня такой партнер, ваше превосходительство. Оба рассмеялись. "Ваше превосходительство" для них теперь звучало забавно. Николай Михайлович Потапов с этого дня стал начальником штаба "Треста". Вошел Артузов. Он был рад, что гости не скучают. Потапов встал: - Я вам, очевидно, не нужен при разговоре... Артузов проводил Потапова и, вернувшись, сказал: - Мы бы хотели познакомить вас, Александр Александрович, с одним товарищем. Впрочем, вы его отчасти знаете. Он сейчас беседует с Пилляром и Старовым. Они прошли по коридору и остановились у одной из дверей. Артузов открыл дверь, и первое, что увидел Якушев, был человек, сидевший к нему спиной. Что-то знакомое было в его затылке и широких плечах. Человек повернулся, и Якушев остолбенел. Перед ним был Зубов. Первая мысль Якушева была - "Зубов арестован". И вероятно, то же самое думал Зубов о Якушеве. У Пилляра, даже у сумрачного Пилляра, на лице появилось что-то вроде улыбки. Зубов и Якушев поняли, что их свело в этой комнате. - Вот черт! - вырвалось у Якушева. - Всякое бывает на свете, - философски заметил Старов. - Из этого я заключаю, что Александр Александрович и Зубов, будем называть его так, хорошо сыграли свои роли. Но разговором, который я имел с тобой, Алексей, - продолжал Старов, обращаясь к Зубову, - я недоволен. Давай сядем и спокойно обсудим. Когда все сели, Зубов сказал: - Не хватает у меня выдержки! Не могу я в компании этих сволочей находиться, слышать их разговоры, это ведь такая контра, такие звери, которые мне еще не попадались. Подумайте, старый охранник Баскаков - бывший жандармский ротмистр, Ртищев-Любский - бывший помещик - и Стауниц! Тот прямо зверь, убийца из савинковской банды. А больше всех, признаюсь, я вас ненавидел, - он повернулся к Якушеву, - думал, вот настоящий враг, занимает у нас большое место, ему верят, а он что делает! За границу ездит, договаривается с великими князьями... Я ж не знал, мне в голову не могло прийти... - Погоди, Алексей, - перебил его Артузов. - Ну, допустим, что ты так до конца и не знал бы, кто на самом деле товарищ Якушев. Но ты же знал, на какое идешь дело, с тобой долго говорили, объясняли. Разве мы не понимали, что тебе будет нелегко! Что ты отвечал? "Не беспокойтесь. Опыт у меня есть. На Тамбовщине, в Отдельной кавбригаде у Котовского, я проникал к белым под видом казака, а потом со своим эскадроном ликвидировал банду Матюхина". Рассказал, как ты разыгрывал роль казачьего хорунжего. И послали мы тебя в МОЦР потому, что у тебя действительно был опыт, правда, в обстановке гражданской войны... - То было другое дело... Знаете, в запале, все кончили в одну ночь, а здесь тянется уже несколько месяцев, притом этот сукин сын Стауниц пристает: кого я завербовал? С кем говорил? Кого уговорил? Выдумки не хватает. Говорю ему: "Идет демобилизация, многих увольняют в запас, как раз тех, кого я наметил..." Но сколько можно врать? Вы бы послушали, что эта контра говорит про таких людей, которых народ любит, которым верит... А ты сиди и поддакивай. - Не понимаю, о чем идет речь? - нахмурившись, спросил Пилляр. - Вывести тебя из игры нельзя. Ты что, ищешь сочувствия? Ну, мы тебе посочувствуем, а что дальше? Зубов вздохнул. - Вам теперь будет немного легче, - сказал Якушев, - поскольку я - ваше "начальство". Зубов улыбнулся и кивнул. Заговорил Артузов: - Товарищ Зубов считает всех этих господ дрянью, его раздражают их контрреволюционные разговоры. Особенно неприятна история с Игорем, но он был абсолютно разложившийся тип, и эта сбитая с толку девочка... Кстати, у нас есть сведения из Киева, что она очень способная музыкантша и из нее будет толк. Но вот остальных, Алексей, ты все-таки не совсем ясно представляешь себе: что за зверь Стауниц? На что способны этот черносотенец Дядя Вася, жандарм Подушкин? Нам надо знать картину в целом. Таких, как эти типы, не так уж много, но они не только в Москве. Мы их пока изучаем, анализируем, на кого они опираются, кто к ним может примкнуть. А за границей? За границей у эмиграции есть выродки, которых нетрудно использовать иностранным разведкам, направить на террор, диверсию, на провокацию пограничных конфликтов. У Врангеля, у Кутепова есть сохранившие дисциплину воинские части. Представьте себе повторение интервенции. Вот тогда эти "дяди", жандармы, помещики и бывшие полицейские крысы покажут себя. Я думаю, ты это понимаешь, Алексей, и вообрази, что ты под видом хорунжего действуешь в банде Матюхина, только твое дело требует стальной выдержки, сейчас гораздо сложнее... Ведь так? На этом кончился разговор. Зубов и Якушев почувствовали себя увереннее. Теперь каждый знал, что у него в организации МОЦР есть верный товарищ, который выручит в трудную минуту... 29 У Зубова был опыт не только гражданской войны, но и службы в пограничных войсках в Средней Азии. В 1921-1922 годах он со своими конниками охранял границу в районе крепости Кушка и Тахта-базара. Это было время обострения борьбы с басмачами. Чуть не каждый день с ними происходили стычки. Вооруженные банды врывались в кишлаки, убивали дехкан, настроенных в пользу советской власти, и угоняли стада овец на территорию государства по ту сторону границы. У басмачей были английские десятизарядные винтовки, даже пулеметы, а главное, быстрые, откормленные кони, которыми их снабжали тоже по ту сторону границы. У наших пограничников в то время были трудности со снабжением, особенно с кормами для лошадей. Басмачи зорко следили за всеми передвижениями пограничников, и иногда бандитам удавалось нападать на наши обозы. Особенно трудно отряду Зубова пришлось в дни, когда Энвер-паша, объявивший себя вначале другом Советской республики (он жил во дворце вблизи Бухары), неожиданно поднял мятеж, именуя себя падишахом страны от Кашгара до Каспия. Больших усилий стоило покончить с этим мятежом. Басмачи Энвер-паши были загнаны в Байсунское ущелье и разгромлены. После этого Зубов был вызван в Ташкент, в штаб Туркестанского фронта, оттуда его направили на Курсы усовершенствования начальствующего состава РККА. Вскоре ОГПУ понадобился смелый и умный командир, которого необходимо было внедрить в МОЦР. Это серьезнейшее задание было поручено Зубову. Ему нелегко было выполнять задание ОГПУ. К этому примешалось и нечто личное. Уже несколько месяцев он был знаком с очень понравившейся ему девушкой, работавшей в партийном отделе редакции одной столичной газеты. Встречались они не часто. Лена - так звали эту девушку - и Алексей Зубов редко могли выбрать свободный вечер. В таких случаях Алексей звонил по телефону в редакцию и ждал Лену в подъезде. Они отправлялись зимой в театр или в кино, а летом в парк. В тот вечер они пошли в Зеркальный театр сада Эрмитаж. Ничто не предвещало им размолвки. Зубов дважды был дома у Лены. Отец ее, старый рабочий-металлист, в последнее время сильно болел, а мать, Ефросинья Андреевна, почему-то невзлюбила Зубова. "Ходит и ходит к Лене, а о будущем не думает. Когда-то кончит курсы и дадут ему полк или бригаду, а пока живет в общежитии и никакого от него толку". Под "толком" она понимала свадьбу, но с дочерью об этом говорить не решалась. Лена не позволяла себя учить. В злосчастный, как потом оказалось, вечер Лена и Зубов смотрели оперетту "Граф Люксембург". Лена была в хорошем настроении, она сдала заметку о субботнике на заводе "Серп и молот". Заметка пошла без правки, и завотделом ее похвалил. Кончился первый акт, в зале зажегся свет, и вдруг Зубов заметил во втором ряду Стауница. Тот тоже заметил его и помахал программкой. Стауниц был в светлой паре, сшитой по последней нэповской моде, на голове ухарски сдвинутая набок панама. - Это кто такой? - с удивлением спросила Лена. - Так... Знакомый, - ответил Зубов. - Ну и знакомые у тебя. Наверно, из нэпачей? Зубов не ответил. "Как бы не привязался", - подумал он и предложил выйти в сад, выпить воды с сиропом. Они вышли в сад. В то время сад Эрмитаж был втрое меньше, чем теперь. Каменный забор отделял его от прежнего частного владения. Между тем Эрмитаж был чуть ли не единственным в центре города садом, открытым для публики. В аллеях, поднимая тучи пыли, толкались зрители из театра эстрады, оперетты и кинотеатра. Лена с удивлением разглядывала публику. То был цвет нэпа: дамы, одетые в платья цвета морской волны, с низко опущенной талией, юбки уже становились короче, шляпы надвигались на брови; кавалеры - в пиджаках колоколом, в брюках, напоминающих галифе, суживающихся книзу дудочками. Такие брюки назывались "нарымками" - по названию той отдаленной местности, куда попадали деятели нэпа за противозаконные деяния. В то время были в моде светло-серые мужские шляпы с широкими полями, обшитыми тесьмой, галстуки бабочкой или завязанные большим узлом, закрывающим сорочку, с пристежным пикейным воротничком. Но была и публика попроще: молодые люди в белых и кремовых рубашках, застегивающихся на множество пуговичек, с узкими кавказскими, с серебряными украшениями, поясами, в бриджах и желтых сапогах. Были и девушки в длинных полотняных юбках, жакетах, похожих на коротенькие мужские пиджаки, и в белых туфлях на низком каблуке