трасти. Вокруг нее образовались два лагеря: довольных и недовольных. Кутепов опасался, что Шульгин, сторонник Врангеля, оттеснит "Трест" от РОВС. Перед поездкой автору "Трех столиц" пророчили участь Савинкова, убеждали, что "Тресту" нельзя доверять. Но, вернувшись, Шульгин утверждал, что видел около двадцати человек "Треста", - не может быть, чтобы все были агенты ГПУ, в том числе и "племянники". В Варшаве Шульгин сказал Артамонову: - Я убедился, что этот народ жив и не собирается умирать... Все, что было обещано "Трестом", выполнено. Это хорошо организованная машина. Какая точность механизма! Встретившись с Климовичем, Шульгин сказал: - Вы мне помогали перед поездкой, что я могу сделать для вас? - Кутепов имеет дело с "Трестом", а Врангель отказывается. Нужно, чтобы "Трест" работал с Врангелем. Но посредником в этом деле Шульгин не стал. Насколько еще высоко стояли акции "Треста", видно из того, что все эмигрантские организации стремились завязать отношения с его руководителями. Книга Шульгина "Три столицы" оправдала себя, она внесла разлад в белую эмиграцию и рассеяла сомнения, которые возникли после того, как Рейли не вернулся из своей последней "экспедиции" в Советский Союз. Автору этого романа-хроники довелось быть за границей, в Париже, в то время, когда книга Шульгина была злобой дня в кругах эмиграции. Заметки, статьи в эмигрантской печати то прославляли героизм Шульгина, то осыпали бранью. Его называли "предателем белой идеи", "фантазером". Некоторые одержимые собирались избить его за то, что он будто бы разгласил тайны подпольной контрреволюционной организации. 64 20 июля 1926 года в 4 часа 40 минут дня скончался Феликс Эдмундович Дзержинский. Вокруг имени этого человека в кругах буржуазии до сих пор бушуют страсти, кипят противоречивые суждения. Все еще неистовствуют враги Октябрьской социалистической революции, с яростью произнося имя Дзержинского. Но те, кто понимает, что Октябрьская революция должна была защищать свои завоевания, называют Дзержинского Железным Феликсом и бесстрашным солдатом великих классовых битв. Сын польского народа обрел бессмертие в своей отчизне и в Советском Союзе, который стал его второй родиной. В молодые годы Дзержинский мечтал быть учителем. Но после Октября партия доверила ему почетный, требующий огромного напряжения всех духовных сил пост - охрану безопасности первой в мире страны социализма. Кристальная чистота, бесстрашие, твердость, справедливость и великодушие - все эти черты характера Дзержинского снискали ему славное имя рыцаря социалистической революции. Люди, не чувствовавшие за собой вины, несправедливо лишенные свободы, желали только одного - чтобы Дзержинский лично рассмотрел их дело. Они были убеждены, что он восстановит справедливость. И не ошибались. Екатерина Павловна Пешкова, стоявшая во главе так называемого Политического Красного Креста, говорила автору этой книги о Дзержинском: "Он никогда не подходил к делу с предвзятым мнением. Он хотел верить человеку, судьбу которого надо было решить, доверие к человеку было характерной чертой Дзержинского". Если же он видел обман, лживость, желание уйти от заслуженного возмездия, в нем пробуждалось чувство презрения к врагу, и пощады ему не было. О Дзержинском можно было сказать теми же словами, которыми поэт говорил о Ленине: "Он к врагу вставал железа тверже". Чутьем революционера, всем своим жизненным опытом Дзержинский умел проверять искренность показаний того, кто обвинялся в преступлении против советского строя. Он безошибочно отличал правду от лжи, искренность от фальши и лицемерия. Подписывая смертный приговор неразоружившимся врагам, Дзержинский оставался глубоко человечным, более всего опасаясь того, что называется судебной ошибкой. Дзержинский работал 14-16 часов в сутки, глубоко вникая в дела арестованных, и постоянно искал смягчающих их вину обстоятельств. Именно с этой чертой в духовном облике Дзержинского пришлось однажды встретиться и мне. Весной 1918 года в Москве был арестован ЧК доктор Василий Яковлевич Зеленин, начальник городских военных лазаретов. Я знал этого человека в студенческие годы, жил с ним бок о бок в его квартире в качестве квартиранта. Ему не нужны были жильцы: после тяжелой, отнимающей много часов работы, когда он возвращался домой, ему требовался собеседник, хотя бы на короткое время отвлекавший от дела. Молодой человек, студент, подходил для этой цели. Так я хорошо узнал доктора Зеленина. Когда он был арестован, я сказал об этом моему знакомому Георгию Лафару, поэту, который был ответственным работником ВЧК. (Позднее, в 1919 году, он был послан на подпольную работу и погиб от руки интервентов.) По совету Лафара я позвонил секретарю Дзержинского и получил ответ: "Приходите на Лубянку, 11, вас примут". Трудно себе представить в 1965 году, как выглядела весной 1918 года ВЧК, помещавшаяся в доме страховой конторы "Якорь". В окошечке еще уцелевшей кассы я нашел записку: "Пропустить Л.В.Никулина к т.Дзержинскому". Я очутился в комнате, освещенной одним окном. Насколько помню, в комнате стояла ширма, а за ней кровать - простая госпитальная койка. Дзержинский поднялся мне навстречу, вышел из-за стола и просто спросил: - В чем дело? Он был в черном пиджаке, в косоворотке, а не в гимнастерке, как его рисуют теперь. У него были тонкие черты лица, красные веки - видимо, от чтения. Он смотрел прямо в глаза собеседнику. Взгляд был серьезный, но не суровый. Я объяснил, зачем пришел. - Подождите, - сказал Дзержинский и вышел. Ждал я не очень долго. Дзержинский вернулся. - Доктор Зеленин арестован за то, что он плохо обращался с санитарами и сестрами в лазаретах, где был начальником. Казалось, разговор на этом мог быть окончен, но я сказал: - Зеленин ведал городскими солдатскими лазаретами, а не офицерскими, привилегированными. Дзержинский вопросительно смотрел на меня. Я продолжал: - Это значит, что он требовал от санитаров и сестер милосердия хорошего ухода и обращения с ранеными солдатами. А санитары и сестры обращались, вероятно, плохо. Дзержинский, как мне показалось, удивился. Потом сказал: - Да. Об этом не подумали. Это - довод. На этом разговор окончился. Я ушел. Немного времени спустя доктор Зеленин был освобожден. Он уехал с санитарным поездом на восток и там, как мне рассказывали, умер от тифа. Вот, может быть, не очень значительный случай, но я его не мог забыть. Ведь происходило это в суровое время заговоров, диверсий, саботажа. Казалось, не было времени разбираться в судьбах отдельных людей. В одном из своих приказов Дзержинский писал: "Необходимо оберегать честь и доброе имя ответственных партийных и советских работников... В случаях, когда возникает против кого-либо только подозрение, необходимо проверить его основательность с таким расчетом, чтобы сама проверка не запачкала имени работника". Ленин был строг к тем, кто клеветал на честных советских работников. Он требовал наказания клеветников за голословное обвинение. 24 ноября 1921 года Совет Народных Комиссаров издал декрет "О наказаниях за ложные доносы". Следуя ленинским принципам, Дзержинский был беспощаден к своим сотрудникам, если они нарушали установленные советской властью законы. К работникам ЧК предъявлялось требование: "...Каждый должен помнить, что он представитель советской власти рабочих и крестьян и что всякий его окрик, нескромность, невежливость - пятно, которое ложится на эту власть. ...Знать все декреты советской власти и руководствоваться ими в своей работе. Это необходимо для того, чтобы избежать ошибок и самим не превратиться в преступников против советской власти, интересы которой мы призваны блюсти". Так понимал Дзержинский роль чекистов. Когда было установлено звание почетного чекиста, в удостоверении, которое давалось работнику, получившему это звание, говорилось: "Почетное звание чекиста требует бдительности, решительности и храбрости". Только требования, и никаких привилегий! О деятельности Дзержинского в борьбе с детской беспризорностью написано много. Ленин знал, кому поручить великое и благородное дело - заботу о детях. И это лишь часть того огромного труда, который взял на себя Дзержинский. Он готовился к Пленуму Центрального Комитета партии, который должен был состояться в июле 1926 года. Врачи возражали, но Дзержинский не мог не выступить на Пленуме. Как всегда, речь его была проникнута страстностью, горячим убеждением в правоте дела партии. Дзержинский отражал нападки "новой оппозиции" на Центральный Комитет, клеймил тех, кто мешал созидательной работе партии. Он стоял на трибуне под огнем враждебных реплик троцкистов и зиновьевцев, смело разоблачая их антипартийную деятельность. Дзержинский вынужден был на этот раз сказать и о себе: - Я не щажу себя... никогда... не кривлю своей душой; если я вижу, что у нас непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них... А в 4 часа 40 минут дня его не стало. Ему не было еще сорока девяти лет. "Грозой буржуазии, верным рыцарем пролетариата, неутомимым строителем нашей промышленности, вечным тружеником, бесстрашным солдатом великих боев" назван был Дзержинский в обращении Центрального Комитета ВКП (б) ко всем членам партии, ко всем трудящимся, к Красной Армии и Флоту в связи с его кончиной. Дзержинский умер, как жил, в борьбе за партию, за ее бессмертные идеи, за ленинизм. На посту председателя ОГПУ его сменил представитель старой гвардии большевизма, сподвижник Ленина - Вячеслав Рудольфович Менжинский. Образ этого замечательного человека никогда не потускнеет даже рядом с образом Дзержинского. Профессиональный революционер, член партии большевиков с 1902 года, участник революции 1905 года, редактор большевистской газеты "Казарма" - таков путь Менжинского до Октябрьской революции. Десять лет, до 1917 года, он пробыл в эмиграции, а затем - редактор газеты "Солдат", член Военно-революционного комитета, первый народный комиссар финансов и, наконец, работа в ВЧК-ОГПУ. "Чекистская деятельность, - писал Менжинский своему старому товарищу по революционной работе, выдающемуся ученому-историку Михаилу Николаевичу Покровскому по случаю его шестидесятилетия, - не располагает к душевным излияниям и поглощает целиком". Так работал Менжинский. Человек огромной культуры, высокообразованный марксист, Менжинский обладал поразительными способностями лингвиста. Он владел едва ли не всеми западноевропейскими и славянскими языками, хорошо знал историю России и Франции, особенно историю французской буржуазной революции и французскую литературу. До последних дней жизни он был близким другом Горького. Человек большого обаяния, одаренный тонким чувством юмора, он вместе с тем был человеком непреклонной воли, беспощадным к врагам революции. Последние операции "Треста" осуществлялись чекистами под руководством Вячеслава Рудольфовича Менжинского. 65 Автор исторического романа, который пишет о событиях, происходивших два-три столетия или даже век назад, пользуется архивными документами, письмами, мемуарами современников, и это вполне естественно. Он лишен возможности видеть и слышать современников и участников событий. Но представим себе литератора, который пишет о событиях, происходивших пятьдесят или сорок лет назад. Заметим кстати, что он сам был свидетелем событий, происходивших в то время. В его распоряжении имеются открытые недавно архивы, документы. Но еще лучше, если он может встретить современников и участников событий, о которых рассказывается в его романе. Живая беседа с участниками событий, их свидетельство, переписка с ними, несомненно, оказывают большую помощь автору. Но свидетельство очевидцев обязывает его дать действительно точную картину событий. При этом автор должен иметь в виду, что, рассказывая об одном и том же событии, очевидцы часто расходятся в описании того, что они видели. Шульгин был не только живым свидетелем событий, но и прямым участником. И хотя со времени дел "Треста" прошло более сорока лет, но память еще не изменила Шульгину. Его рассказ был освещением событий с точки зрения человека, который не знал, что на самом деле представлял собой "Трест". Другим ценным свидетелем и участником операции "Трест" был Александр Алексеевич Ланговой. Он видел ее не со стороны, а как бы изнутри, будучи сам исполнителем многих операций, задуманных руководством советских органов безопасности. В беседе с автором он рисовал портреты участников событий, их внешний облик, их действия, рассказывал и курьезные эпизоды. Коротко передам один из рассказов Лангового. После берлинского съезда намечалось совещание евразийцев в Праге. Ланговой должен был отправиться туда через "окно" на польской границе. По пути в Прагу к Ланговому присоединился некто Козелков-Шубин, молодой человек с "философским уклоном". "Это был, - говорил Ланговой, - психопат или просто путаник. В Праге я рекомендовал его профессору Савицкому, видному деятелю эмиграции, для философских бесед, уверенный, что он разберется в "идеях" Козелкова. И услышал такой отзыв Савицкого: "По-видимому, в нем есть состав гениальности". Но в Праге Лангового ожидали не только "философские" беседы. Его подверг допросу некто Зайцев, начальник разведки Кутепова, типичный жандармский полковник. Ланговой говорил ему, в сущности, правду, исключая, конечно, "увлечение" идеями евразийцев и "разочарование" в революции. - Да, я сын профессора медицины. - Да, я участник гражданской войны. Награжден орденом Красного Знамени. - Да, разочаровался в революции. Разделяю убеждения евразийцев, потому не в чести у стариков, руководителей "Треста", считаю их недостаточно активными. Это люди с устаревшими понятиями. Жандармский полковник был удовлетворен ответами Лангового, полагая, видимо, что людей такого рода - "разочаровавшихся" в революции - можно использовать, а потом избавиться от них. Зайцев заинтересовался и тем, как удается Ланговому, находящемуся на военной службе, надолго уезжать из Москвы. Ланговой ответил, что его непосредственный начальник - Потапов - дает ему фиктивные командировки в отдаленные местности. После этого допроса по методам охранного отделения (которого, по молодости лет, при царизме Ланговой не мог испытать) "евразиец" из Москвы попал на совещание представителей евразийских групп по вопросам "идеологии". Началось совещание с глубокомысленных рассуждений о будущем России. - Государство должно быть монархией - сложной, крепкой, сословной, жестокой до свирепости. Церковь должна быть властной, быт обособленным, законы весьма строгими, наука должна сознавать свою бесполезность для духовного развития!.. - восклицал оратор. "Где, у какого мракобеса они вычитали этот бред?" - спрашивал себя Ланговой. - День катастрофы на Ходынском поле есть счастливый день в русской истории! - восклицал другой оратор. - Это день жертвоприношения самодержавному монарху... "Ну не кретины ли, нести такую чушь после Октября семнадцатого года", - думал Ланговой. Это изречение оратора вдруг прервала брань. Против так называемой "английской" группы эмигрантов, осевших в Англии, выступали Артамонов и Арапов, уличая Малевича, Зайцева, Трубецкого, Савицкого в грязном шпионаже в пользу Англии. Ланговой понял, что ему надо выступить. Он старался доказать, что в нем тоже есть "состав гениальности", и действительно удовлетворил почти всех, когда сказал, что "Россия должна быть империей ума, элегантности и красоты". - Почему бы, изверившись в династии Романовых, не вернуться к династии Рюриковичей?! - восклицал он. Это вызвало негодование Арапова, который грозил поднять крестьянство против любой династии. Словом, совещание превратилось в хаотическое словопрение, после которого все разошлись с головной болью. Важной темой совещания было обсуждение отношения к "Тресту". Якушев для вида возмущался критикой евразийцев, грозил расправиться с ними. Лангового спрашивали: можно ли создать отдельно от "Треста" самостоятельную организацию? Решено было всю евразийскую деятельность в России сосредоточить в руках Лангового, без вмешательства "Совета семи". Только Артамонов стоял за полное подчинение "Тресту", и это доказывало его абсолютное доверие Якушеву и другим деятелям "Треста". Участие в пражском совещании "Трест" считал полезным. Здесь были не просто пустые словопрения. Надо было использовать возможность посеять раздор между "молодыми" и "старцами" и этим ослабить белую эмиграцию. Вместе с тем такие люди, как, например, Арапов, постепенно убеждались в бесцельности борьбы с советской властью. На Арапова произвело большое впечатление то, что он видел в Москве. Впоследствии он вернулся туда легально, когда "Трест" уже перестал существовать. Но, кроме искусственно созданной для видимости евразийской "оппозиции", внутри самого "Треста" назревала действительно опасная оппозиция - Стауниц, Захарченко, Радкевич. 66 Мы знаем, что Стауниц, Мария Захарченко и Радкевич часто действовали, что называется, "втемную", не ведая, кто на самом деле руководил "Трестом". В первое время Захарченко и Радкевич восхищались "солидной" работой МОЦР. Но шли месяцы, а видимых результатов - восстания, терактов, не говоря о перевороте, - не было и не предвиделось. Преклонение Захарченко перед Якушевым сменилось глухим недовольством. Она возмущалась его медлительностью, требовала активных действий, искала себе единомышленников, и ей показалось, что самым подходящим союзником может быть Стауниц. Она почувствовала в нем авантюриста, циника; его ловкость, опыт в конспирации, даже коммерческая жилка азартного игрока расположили Захарченко к Стауницу (настоящая его фамилия была Опперпут). Кроме того, возникла и личная симпатия. Хотя Опперпут-Стауниц был женат, семейная жизнь у него не ладилась. Мария Захарченко ему нравилась, нравилась ее страстная, темпераментная натура. Правда, она была немолода, но еще привлекательна. Ее муж, Гога Радкевич, как уже мы знаем, во всем подчинялся своей жене. Ради конспирации одно время он работал в автомобильных мастерских. Мария Захарченко часто оставалась наедине со Стауницем. Вот тут и началось их сближение. Захарченко однажды повела откровенный разговор о том, что Якушев и Потапов медлительны, бездеятельны, что они против террористических актов, между тем Кутепов только для этого и готовит свои кадры. На некоторое время Захарченко прекратила эти разговоры, когда умер мнимый руководитель "Треста" генерал Зайончковский и серьезно заболел Потапов. Якушев имел предлог, чтобы этим объяснить ослабление деятельности организации. Но время шло, и Мария Захарченко снова заговорила о недостаточной активности "Треста". Стауниц сказал об этом Якушеву, через него эти разговоры стали известны Артузову и его сотрудникам. Получалось, что в "Тресте" существуют, так сказать, три течения: первая группа - Якушев и Потапов. Их цели - накопление сил, отрицание интервенции, выбор момента для выступления. Вторая группа - евразийцы во главе с Ланговым. Третья группа - крайняя - экстремисты Захарченко, Радкевич, Стауниц и засланные по соглашению с "Трестом" кутеповские офицеры. Якушев поручил Стауницу конспирировать с Марией Захарченко (как бы втайне от самого Якушева и Потапова), то есть вести переписку и переговоры с Кутеповым. Это было необходимо, чтобы руководство ОГПУ знало о террористических актах, которые готовил Кутепов. Подготовку терактов Кутепов мог скрыть от Якушева, чтобы потом поставить его перед фактом. Но от "племянников" он ничего не скрывал, зная, как ему предана эта пара. Вот почему руководство ОГПУ решило осуществить поездку Марии Захарченко в Париж: все, что она могла там узнать о тайных действиях Кутепова, она бы не скрыла от своего конфидента Стауница-Опперпута. Действительно, ко времени приезда Захарченко в Париж Кутепов был увлечен планом террористических и диверсионных актов в большом масштабе. На горизонте Кутепова появляется трагикомическая фигура Александра Ивановича Гучкова, лидера "октябристов" в Государственной думе, бывшего военного министра Временного правительства, активного врага советской власти. Еще в 1905 году члены "Союза 17 октября" решительно стали на сторону царской власти в борьбе со "смутой", как они называли революцию. В дни Февральской революции, в 1917 году, Гучков, так же как и Шульгин, присутствовал при отречении от престола Николая Второго и теперь старался искупить этот, с точки зрения крайних монархистов, тяжелый грех участием в кутеповских заговорах и террористических актах. Захарченко шифром сообщала об этом в Москву: "Для письменного сношения с ним (с Гучковым) тот же "белый способ", только без кипячения, проявитель наш, вместо воды - спирт". В шифровке речь шла о ядовитом газе, который предполагали применить террористы: "При взрыве снаряда почва, на которой он произойдет (земля, известка, краска), на газ не действует... Бомбы - ручные - на удар. Газ действует на легкие. Стоимость бомб - 50 долларов штука. Есть маски для исполнителен. По сведениям Кутепова - это газы цианистого калия". Можно подумать, что это своего рода прейскурант - в шифровке указывалось даже, во что обойдется подготовка диверсионных средств. С благословения Кутепова Гучков сообщил, что он готов все свое состояние отдать этому делу. Газ у него имеется в готовом виде. Секрет газа - собственность германских правых тайных организаций. Поскольку Гучков имел репутацию человека, склонного к авантюрам, решено было привлечь к испытаниям газа специалиста, некоего генерала Костюкевича. Но тот благоразумно отказался. Тогда Кутепов решил вызвать "молодого даровитого химика" - галлиполийца Прокофьева. Предполагалось использовать и известные уже тогда газы - иприт и синильную кислоту. Кутепов писал из Парижа: "Если мы не будем бороться, то мы станем дряблыми, и в будущем для нас оправдания не будет - вот лейтмотив галлиполийской молодежи. Надо перебросить наших людей в лимитрофы, они будут совершать налеты, организовывать теракты, захватывать на короткие сроки близлежащие от границы пункты. Был даже назначен день захвата Петрозаводска, но потом Кутепов посчитал эти действия преждевременными. Он писал: "Я считаю, что вам следует пригласить вождей нашей молодежи в Москву, обласкать, продемонстрировать силу и организованность "Треста". То есть он предлагал принять на советской территории самых отъявленных террористов. Ожидая, что "Трест" откажется от этого предложения, сославшись на отсутствие средств, Кутепов надеялся на американского миллионера Мак-Кормика. Вообще предполагалось попросить у него 15-20 миллионов на организацию переворота, пообещав ему в будущем торговые льготы. Кутепов предлагал "Тресту" осуществить покушение "большого масштаба". По его мнению, только такое действие могло иметь резонанс в Европе. Он сам хотел возглавить террористическую группу. Этот акт, по его мнению, мог бы заставить раскошелиться Мак-Кормика. В то же время шла оживленная переписка Гучкова с "Трестом" по "техническим" вопросам - о доставке снарядов и газов. Об этих планах Кутепова и Гучкова, разумеется, хорошо знало руководство ОГПУ. Сомнительно, чтобы планы Кутепова могли осуществиться, но следовало принять меры и выяснить, насколько серьезна их подготовка. Поэтому деятелям "Треста" был предложен в качестве эксперта по газам слушатель академии Красной Армии Андрей Власов. Так привлекли к операции "Трест" еще одного "военного монархиста", на самом деле преданного Советской родине патриота. Его направили в Париж вместе с Захарченко. Перед отъездом у Власова было несколько бесед с Артузовым. Артузов охарактеризовал Марию Захарченко и предупредил, что с нею надо быть очень осторожным. - Эта фанатичка, яростная монархистка, довольно опытная в конспиративных делах. Вы будете все время у нее на глазах, она будет вас ловить на слове, выспрашивать обо всем, кто и откуда вы, прежде чем вас представить Кутепову. От вашего поведения зависит многое. Вам следует держаться с Кутеповым почтительно, даже робко. У них должно создаться впечатление, что вы слепо подчиняетесь руководителям "Треста" и по-солдатски выполняете их задания. Мы тут сочинили вам биографию, хотя сочинять было не нужно, все по анкете. Привлек вас к работе "Треста" ваш непосредственный начальник, вы, мол, разочаровались, на вас повлиял нэп, антинэповские настроения вас привели в лагерь контрреволюции... В таком духе шли беседы с Власовым. Командировка была утверждена Менжинским, и 26 октября 1926 года Власов отправился вместе с Захарченко в Париж, через минское "окно". Первая встреча произошла на квартире Гучкова с инженером-галлиполийцем Прокофьевым. В присутствии Марии Захарченко решаются технические вопросы. Прокофьев предлагает свой метод химического анализа газов. Власов не согласен. Свою программу испытаний он излагает письменно. Предполагалось опробовать газ на контрольных животных. Присутствовать на испытаниях должен был немец, химик, предложивший газ. Наконец встреча с Кутеповым. Спрашивает о здоровье Николая Михаиловича Потапова. - Немного лучше. Перед отъездом генерал принял меня и просил передать вашему превосходительству лучшие пожелания. - Благодарствую. От всей души желаю его превосходительству поправиться. Он нужен России. Вы часто имеете возможность его видеть? - Не часто. Я ведь рядовой член организации. Кутепов смеется: - У вас, я вижу, дисциплина. Это хорошо. Кутепов спрашивает об академии, в которой учится Власов. - Прокофьев говорит, что ваши познания в химии не оставляют желать лучшего. А немец? Как, по-вашему, немец? Власов доложил, что немца, предложившего газ, он не видел. Кутепов бросает взгляд на "племянницу". Она краснеет. - Я настаивала, но Гучков... - Гучков болтлив, неосторожен и вообще ненадежен. - Кутепов обращается к Власову: - Вы виделись с Прокофьевым три раза? - Три раза. Никаких результатов. Ни немца, ни испытаний, ни газов. - Мне кажется, - с раздражением говорит Кутепов, - что этот газ имеется только в голове Гучкова. - Я думаю, - говорит Власов, - что газа совсем нет, а если есть, то он был известен еще в прошлую войну и никаких новых отравляющих свойств не имеет. - А вы не думаете, что Гучков просто струсил? Кстати, в каком вы чине? По-большевистски, разумеется. - Если по-старому... капитан. - Так вот, капитан, у нас вы будете полковником. Нет красной или белой армии, есть русская армия. И эта армия исполнит свой долг. Я бы желал, чтобы вы познакомились с нашей молодежью. - Буду счастлив. Кутепов бросает взгляд в сторону Захарченко. - А там... может быть, представим... Его высочеству будет интересно. На этом кончается разговор. Мария Захарченко и Власов выходят из дома на улице Колизе, из штаб-квартиры РОВС. Парижская осень. Еще тепло. Опадает листва с деревьев на Елисейских полях. Власов глядит вправо, где Триумфальная арка на площади Звезды и тысячи пролетающих мимо машин. - Красивый город. Захарченко не слушает. Она думает вслух о другом. - Гучков! Какая скотина! Неужели газ - это блеф!.. Но вы произвели отличное впечатление. Только напрасно смущались. Генерал с первого взгляда узнает людей. Вас ждет сюрприз. Сюрпризом была аудиенция у великого князя. Кутепов представил Николаю Николаевичу Власова как командира Красной Армии, тайного члена контрреволюционной монархической организации. 67 Командировка Власова в Париж всесторонне обсуждалась у Артузова. На кандидатуре Власова остановились не только потому, что он хорошо знал химию и химическое оружие. Власов знал язык и не в первый раз был во Франции. В годы первой мировой войны, 22 апреля 1915 года, немцы впервые применили удушливые газы на фронте и заставили союзников отступить на важном участке. Применение ядовитых газов встревожило союзников. Русский военный агент сообщил в Ставку Верховного главнокомандующего о новом бесчеловечном методе войны и спешно просил выслать одного или двух офицеров, знакомых с химией и действием ядовитых газов. Пока шла переписка, немцы применили химическое оружие на русском фронте, и тысячи солдат погибли от ядовитых газов. Прапорщик Андрей Власов, в прошлом студент старшего курса технологического института, в то время был во Франции, где знакомился с химической промышленностью, заводами Аллэ и Камарг. Власов завязал добрые отношения с инженерами-химиками и рабочими. Особенно тесная дружба возникла у Власова с рабочим Жаном Дювалем, откомандированным вместе с другими солдатами на завод. Дюваль был социалист. Власов сочувствовал социалистам, оба они видели войну во всем ее ужасе, видели фронт и тыл и осуждали бессмысленную бойню, разумеется втайне. Власов бывал в семье Дюваля, ему нравилась Иветта, сестра его товарища и друга. Но события разворачивались так, что молодые люди встречались не часто. В России произошла Февральская революция, солдаты русского экспедиционного корпуса потребовали возвращения на родину. И тогда произошли кровавые события в лагере ла Куртин, где французские пушки обстреливали русских солдат, бывших союзников Франции в первой мировой войне. Только в конце 1917 года Власов получил возможность вернуться в Россию. Он не мог забыть прощания с Иветтой в Венсенском лесу. Молодые люди любили друг друга, и это было грустное прощание. Иветта проводила Андрея на Лионский вокзал. Власов уезжал из Марселя на пароходе, который следовал вокруг Африки через Индийский океан. Война продолжалась, военный Париж выглядел как бы вымершим. Театры, цирки, мюзик-холлы, кинематографы были закрыты. По бульварам бродили солдаты в серо-голубых шинелях. Перрон вокзала был полон господ в штатском и дам, уезжавших на юг. Власов прижал к груди и поцеловал Иветту. И он и она думали, что видятся в последний раз. И вот прошло больше восьми лет и снова Власов в Париже, точно не было войны 1914-1918 годов. Сверкают витрины магазинов, господа сидят на террасах кафе на Больших бульварах, иллюминация на башне Эйфеля, блеск и сияние реклам на Елисейских полях, и только вдовы и матери помнят о своих погибших мужьях и сыновьях, о милых им людях, которые не вернулись с полей сражений. И еще одна перемена, которую не мог не заметить Власов, - это русские эмигранты, осевшие в Пасси и заполнившие чуть ли не весь Монмартр русскими ресторанами, барами и погребками. Власов помнил, что за ним следит его спутница, и, вероятно, не она одна; помнил, что ему надо изображать человека, ослепленного великолепием Парижа. Мария Захарченко задавала ему каверзные вопросы, ставила ловушки. Его испытывали, расспрашивая о Якушеве и Потапове; он отвечал, что его дело не рассуждать, а повиноваться, он рядовой член контрреволюционной организации, делал вид, что его восхищает парижская жизнь, женщины, заигрывавшие с ним, молодым человеком привлекательной внешности. На четвертый день пребывания в Париже Мария Захарченко, после встречи с группой шоферов-галлиполийцев, привела Власова в "Казино де Пари". Почти голые девицы изображали оргию времен Нерона, затем парижский канкан. Это зрелище, по мнению Захарченко, могло окончательно убедить Власова в преимуществах европейской цивилизации. А он думал о том, как бы ему сбежать от слежки хоть на два-три часа. Возвращаясь из "Казино", вздыхая сказал: - Просто беда. - А что? - Такое видеть... Я не каменный... - Что? "Младая кровь играет"? - Играет, Мария Владиславовна. Она погрозила ему пальцем и кокетливо сказала: - Спокойной ночи. В седьмом часу утра Власов оделся и вышел из гостиницы. Он оставил портье записку для Захарченко: "Младая кровь играет..." Улица была пустынна, и Власов, убедившись в том, что за ним никто не следит, спустился в метро. Он сделал пересадку и сел в поезд, направлявшийся в предместье (конечная остановка) Порт де ля Вилет. Здесь, в Обервиле, больше восьми лет назад жили Жан Дюваль и его сестра Иветта. Власов вышел из метро. Это была рабочая окраина. Магазины, дома, рынок - все не похоже на центр Парижа. На улице, перед входом в магазин, торговали рабочей одеждой, прочными башмаками, кепи из грубой шерсти, скромной хозяйственной утварью. Был воскресный день, рабочий люд уже толпился у стойки углового кафе, попивая дешевое белое винцо и рассуждая о политике. "А я тебе говорю, что большевики правы, они разделались с хозяевами, и они правы!" - кричал парень в клеенчатой блузе. Снова разгорелся спор, парень допил свое вино, сел на велосипед и укатил. Дюваль жил где-то поблизости, кажется именно в этом угловом доме, где внизу кафе. Завернув за угол, Власов увидел вход, распахнутую дверь и в конце коридора деревянную винтовую лестницу, выщербленные ступени, железные грубые перила. Он не помнил точно этаж, где жил Дюваль, - на каждую площадку выходили двери трех квартир, какая из них квартира Дюваля? Когда Власов поднялся на четвертый этаж, то услышал - внизу кто-то, тяжело дыша, поднимается по лестнице. Вряд ли его проследили, но все же он решил остановиться на последнем этаже и посмотреть вниз. Человек, продолжая подниматься, поднял голову, равнодушно посмотрел на Власова. Тот решил сделать вид, что спускается, и пошел навстречу. Лестница была очень узкая, и они столкнулись. - Monsieur, - сказал Власов. Человек кивнул и повернулся. В этом месте в окно падали солнечные лучи, и лицо Власова оказалось на свету. - Pardon, monsieur... - Жан? Дюваль! Они обнялись и долго стояли в изумлении. А потом было то, чего следовало ожидать. Они сидели в крошечной комнатке - столовой, против Власова сидела пополневшая, похорошевшая Иветта, и у нее на коленях трехлетняя дочь... О многом могли говорить люди, которые не виделись больше восьми лет! Жан принес из кухни бутыль вина в плетеной корзине, вино было из деревни, подарок свекра Иветты к Новому году. Они выпили вино на радостях по случаю встречи. Больше всех говорил Жан, он всегда был разговорчивым собеседником. - Я все тот же, - кричал он, хлопая по плечу Власова, - то есть не совсем тот. После съезда в Туре я стал членом Коммунистической партии, мы помогаем Советам всем, чем можем, и теперь, как в девятнадцатом и двадцатом годах, когда Мильеран, Клемансо - старый беззубый тигр - послали наших солдатиков и матросов на юг России и они вернулись оттуда красными!.. А ты? - Он вдруг заглянул в глаза Власову. - Ты, я надеюсь, не из этих господ, которые удрали из России от революции? Знаешь, время идет... Власов рассмеялся. - Да, время меняется, и мы вместе с ним. Но я все такой же, как в те времена, когда мы встретились на заводе Аллэ и Камарг. - Ну? Я знал, ты не из таких, чтобы менять убеждения, смотри... Жан вскочил, открыл ящик стола и вытащил бумаги, похожие на облигации. - Не думай, что я разбогател и хвастаюсь моими капиталами. Это выпустила Международная рабочая помощь, по двадцать пять франков штука, чтобы оказать денежную помощь советской власти. Власов перебирал эти облигации, он был глубоко тронут. Иветта молчала и только смотрела на него нежно и грустно. Все было по-старому в этой комнатке, где он бывал столько раз восемь лет назад. Те же фотографии: Дюваль в форме пехотинца, его родители и Иветта. И только на камине снимок в рамке - черноволосый моряк в форме помощника капитана коммерческого флота с двумя полосками на рукаве. - Муж? Иветта кивнула и отвернулась. - Где он? В плавании? Она не ответила. - В Индокитае, - ответил за нее брат. - Ты, конечно, обедаешь у нас? Иветта, дай мне малютку и марш на кухню! - Друзья мои... Как это ни грустно, но есть обстоятельства... Я уезжаю завтра, и, клянусь вам, я не могу долго оставаться у вас. Не надо меня ни о чем спрашивать. - Понимаю, - подумав, сказал Жан. - Это хорошо с твоей стороны, что ты нашел время заглянуть к старым друзьям. Правда, Иветта? Власов простился с Жаном. Иветта проводила его до станции метро. Они спустились к кассам. Шли молча. Перед тем как уйти, Власов обнял Иветту и пожелал ей счастливой жизни. Люди проходили не оглядываясь, они привыкли видеть в метро встречи и прощания влюбленных, но это было прощание навсегда. Иветта поцеловала Андрея и быстро побежала к выходу. Он стоял неподвижно, пока еще слышался стук ее каблучков. Вздохнул и вышел на перрон. В вагоне немного пассажиров, подозрительных не было. На всякий случай, чтобы запутать след, Власов вышел на следующей станции, пропустил поезд, сделал две лишние пересадки, потом вышел на площади Оперы. Там он взял такси и поехал в гостиницу. Он размышлял о том, как себя держать при встрече с Марией Захарченко. Решил изображать сконфуженного подгулявшего провинциала. В холле сидела Захарченко и делала вид, что углубилась в журнал. Он поздоровался, подошел немного ближе, чем следовало, так, чтобы она почувствовала запах вина. - Где шлялись, сударь? - Париж, понимаете, закружился. Она посмотрела на него злыми глазами: - Мы еще поговорим! Вы будете шляться по борделям, а мне вас покрывать! "Поверила, - подумал Власов и успокоился. - Слежки не было". В Москве он все рассказал Артузову. Тот нахмурился: - Легкомысленно... Впрочем, все кончилось благополучно. А то, что за нас рабочий класс Франции, - это очень хорошо. 68 Вернувшись в ноябре 1926 года в Москву, Власов сообщил: "Кутепов показал мне Николая Николаевича с целью доказать, что "великий князь не какая-нибудь развалина", как говорил мне сам Кутепов. Николай Николаевич выразился так: "Если бог и русский народ пожелают меня видеть у власти, я готов". В общем, разговор был бессодержательный и короткий. По желанию Кутепова я встретился с группой галлиполийцев. Общая численность всех этих групп 200-300 человек. Почти все шоферы. Остальные (несколько сот) работают на заводах. Держатся спаянно. Каждый месяц собрания по воинским частям, полкам, дивизиям. Присутствие на собраниях обязательно. Верят Кутепову. О жизни России знают мало. Их тянет в Россию, и это беспокоит Кутепова. Ненавидят французов, хозяев: "Сантимники", сами жрут, а мы плохо живем". Ненавидят Милюкова, Струве, Маклакова. Злобно говорят о Гучкове, Терещенко и Керенском. Кутепов уверил их в скором падении советской власти. Надеются на выступления изнутри. Срок выступления - год, полтора. После переворота намерены закрыть границы, не подпускать на пушечный выстрел всех спасавших свою шкуру за спиной белой армии. Будет крепкая монархическая власть. Галлиполийцы интересовались Красной Армией, ее бытом, крупными военспецами, одобряют террористические акт