о только один раз прошли красноармейские части. Бойцы шли молча, в полном боевом порядке, с тяжелой амуницией на плечах. Все село высыпало им навстречу. Женщины хватали ведра с чистой водой и подносили бойцам. Те на ходу умывали пыльные, усталые лица, наспех пили воду, отказывались от вареников и пирогов, которые совали им в руки выбегавшие из хат люди: - Не надо. Мы сыты... Вот вернемся, тогда попотчуете нас! Митя бросился к командиру. Немолодой седоусый командир выслушал его просьбу и, взглянув на Митю усталыми, подпухшими от бессонницы глазами, кратко сказал: - Мы не можем взять ребят, товарищ. Нам предстоят тяжелые бои. Как же можно рисковать детьми! Митя отошел. Люди долго стояли на улице и смотрели вслед красноармейцам. А к вечеру пришли пастухи и рассказали, что недалеко от Жуковки произошел тяжелый бой. Митя вспомнил седоусого командира и отказался от мысли отправить ребят с военными частями. Но время шло, надо было на что-то решаться... Железнодорожная станция была почти восстановлена, но поезда еще не ходили. Митя решил пробираться пешком к Жуковке, чтобы при первой возможности уехать. В селе побывал Матвеич. Ребята с интересом смотрели на него: на глубокий шрам, на живые, блестящие глаза под мохнатыми бровями. Все уже знали, что это тот самый товарищ Николая Григорьевича, который живет на пасеке. Они расспрашивали его об отце учителя. Матвеич рассказал, что "старый" живет хорошо, дочка Оксана часто навещает его. - Ничего, мы с ним еще повоюем! - закончил Матвеич. Когда ребята вышли, Митя подсел к нему: - Завтра хочу идти, Иван Матвеич! Пойдем к станции, будем поблизости выжидать первого поезда... - Сидеть нечего, - насупившись, сказал Матвеич. - Фашисты надвигаются со всех сторон. Только лучше лесом идти на шоссе неспокойно - бомбят, проклятые! - Мы ночью выйдем. За деревьями по лесу проскочим как-нибудь, - вздохнул Митя. В глазах у него все эти дни стоял разбитый грузовик и свежая насыпь. Матвеич ушел со Степаном Ильичом. С ним у него были свои, особые дела. Они заходили в хаты к колхозникам, беседовали то с одним, то с другим. Матвеич пробыл в селе до вечера. Уходя, еще раз сказал Мите: - Двигай, сынку! После обеда Митя собрал ребят, велел им приготовить свои рюкзаки и ложиться спать. - Выйдем ночью. Ребята заволновались. Бегали по селу прощаться; колхозники с грустью расставались с ними: - Привыкли мы к вам, как к родным, хлопцы! - Что поделаешь! Надо, надо до дому добираться, родителей успокоить! Время военное, - хмуро говорили деды. Татьяна пекла на дорогу хлеб. Баба Ивга подходила по очереди к ребятам: гладила рыжий чуб Васька, обнимала Севу; грустно улыбаясь, глядела на Мазина, Русакова, Одинцова и Сашу. Притихший Жорка прижимался к ее подолу. - Вот и расстанемся мы, голубята мои! Тай, може, и не побачуть мои старые очи, яки с вас хлопцы повырастают. А чую я сердцем - хорошие из вас люди будут: на работу скорые и народу верные. До всего вы дойдете. В коммунизме жить будете. Може, и вспомните тогда старую бабу Ивгу, що любила вас да привечала в своей хате. Ребята низко склонились над рюкзаками, сопели, шумно сморкались. - Никогда мы не забудем вас, баба Ивга, и Татьяну, и дядю Степана, и Жорку! - Неловко подходили, стесняясь сказать ласковое слово, выдать свое волнение. - Спасибо вам всем... спасибо! Степан Ильич хмурился, пробовал шутить: - Как же так? А я вас уже в дети принял! Он часто выходил из хаты, стоял на крыльце и, склонив набок свою большую голову, слушал. Из-за леса сквозь гул орудий и пулеметные очереди доносился какой-то мерный лязгающий шум. Митя, прихрамывая, выходил к Степану Ильичу. Они слушали вдвоем, стараясь понять, что означает этот шум. Уложив ребят, Митя нарезал длинные бинты из холста, крепко забинтовал ногу и прошел по селу. Колхозники, стоя у ворот, молча смотрели на небо, на лес, на шоссейную дорогу. Поля были убраны; далеко за рекой расползалось по земле дымное пламя. Старухи крестились, молодицы загоняли в хаты ребятишек, деды, собравшись в кучу, вполголоса беседовали о событиях. В селе было глухо и тревожно. Около будок, звякая цепями, завывали привязанные собаки. Стемнело... Митя поднял ребят. Степан Ильич заторопил: - Живо, бабы! Собирайте хлопцев! К ночи грозное пламя охватило горизонт. В багровом свете, прорезая облака, завыли немецкие бомбардировщики. Ребята стояли одетые, с вещевыми мешками за спиной. Баба Ивга дрожащими руками наливала им в кружки молоко. Ели стоя, не разговаривая. Степан Ильич давал Мите последние наставления: - Потемну за деревьями идите... Забомбит - в лес подавайтесь... Прощание было торопливое, наспех. По двору прошли гуськом. Освещенная заревом могучая фигура Степана Ильича остановилась у ворот. Земля дрожала от орудийных залпов Степан Ильич поднял руку: - Стойте! По дороге бешено мчался конь; пригнувшись к гриве, седок что-то кричал звонким, мальчишеским голосом. В селе торопливо хлопали ставни, скрипели ворота. Из темноты вырвался Генка и на всем скаку круто осадил Гнедого: - Фашисты! В село с глухим шумом въезжали вражеские мотоциклы. Они шли замедленным ходом, сплошной колонной надвигаясь из темноты. Солдаты, в зеленоватых шинелях и в глубоких касках, сидели как неживые, положив на руль неподвижные руки и не глядя по сторонам. Очки, похожие на маски, скрывали их лица. Казалось, что это движутся не люди, а заводные, пущенные вперед автоматы, бесчувственные и безликие, вселяющие ужас и ненависть в живое человеческое сердце. Степан Ильич дрогнул, отвернулся: - Живо, хлопцы, до хаты! Запирайте ворота! В темноте он увидел белое лицо Генки, приникшего к мягкой гриве Гнедка и махнул рукой: - Ховай коня! Генка дернул поводья. Гнедой встал на дыбы и, круто повернув, исчез, сливаясь с чернотой ночи. Глава 23. ТЯЖКИЕ ДНИ По селу идет мальчик. На нем полинявшая от солнца майка, серые трусики. На рыжих кудрях смятая тюбетейка. Он идет вдоль плетней, чутко прислушиваясь к чужим, гортанным голосам, звучащим на селе. Около голубой школы стоят прислоненные к забору немецкие мотоциклы. Солнце припекает каски часовых; из раскрытых окон вырываются резкие, незнакомые голоса. В школьные ворота влетает легковой автомобиль, из него выходят гитлеровские офицеры. Васек закрывает глаза, стискивает зубы. Не снится ли ему все это? Нет, не снится. Вот у колодца стоит женщина. Два дюжих гитлеровца подходят к колодцу. Женщина, торопясь, поднимает ведра. Плещется вода, сбегает ручейками с пригорка. Солдат хватает у женщины ведро и, бросив на землю каску, опускает в чистую воду руки, плещет себе на голову, на шею, фыркает от удовольствия, приглашая приятеля последовать его примеру. Женщина, не глядя в его сторону, уносит одно ведро. - Подавитесь, проклятые! - шепчет она, проходя мимо Васька. Вот на дворе у Костички, жены кузнеца, пляшут гитлеровские солдаты. Один из них, худой, как жердь, прижав ко рту губную гармошку, приседая и подпрыгивая на тонких ногах, наигрывает плясовой мотив. Неизвестная, чужая песня будоражит вылезшего из будки пса. Подняв вверх морду, он тоскливо воет. Громкий гогот стоит во дворе. Костичка тихо бредет из своей хаты. Трое ребят плетутся за ней; самый маленький, держась за материнскую юбку, пугливо оглядывается. Лицо у Костички потемнело от бессонных ночей и тревоги за мужа. Кузнеца Костю забрали с Митей. В ту ночь много молодых увели из села. Васек никогда не забудет, как гитлеровцы забирали Митю, как на рассвете вломились они в хату дяди Степана и, топоча сапогами, лазили по всем углам - искали красноармейцев. Митя сразу привлек их внимание: у него была бритая голова и забинтованная нога. - Зольдат? - Двое солдат приставили к его груди автоматы: - Пошоль! Ребята закричали, бросились к Мите. Степан Ильич отстранил ребят и закрыл собой Митю. - Он хлопчик, хлопчик... брат... школьник! - кричал он прижимая к сердцу ладони. Солдат толкнул Митю в спину: - Пошоль! Васек Трубачев вспоминает, что вместе с ребятами он снова бросился вперед, но Митя повернул к нему белое лицо и предостерегающе крикнул: - Трубачев, останься!.. Никогда не забудут они, как Митя, хромая шел по двору под конвоем гитлеровцев. Ребята смотрели в окно, онемев от ужаса. У двери, тяжело дыша, стоял Степан Ильич. Баба Ивга накинула платок: - А ну, пусти, сыну! Черная, прямая, без слезинки в глазах, она ушла за Митей. Когда Митю вместе с другими арестованными гитлеровцы втолкнули в сарай и поставили у дверей часовых, баба Ивга вернулась. Тогда ушел Степан Ильич, строго-настрого приказав Ваську не выпускать из хаты ребят. Но он, Васек Трубачев, ослушался приказа Степана Ильича. Весь остаток ночи на старом выгоне, недалеко от сарая, где был заперт Митя, ребята ползали между кочками, ловкие и быстрые, как ящерицы. Затаив дыхание они прислушивались к шагам часового, пробирались к толстым бревенчатым стенам и, прижимая губы к пахнущим мохом и смолой пазам, шептали: - Ми-тя... Но никто не откликался. На рассвете они вернулись. В хате не спали. Степан Ильич встретил их молча. Он сидел на скамье, положив на стол свои большие, жилистые руки и глядя куда-то в угол тяжелыми, невидящими глазами. Глубокая темная складка прорезала его лоб. Он обернулся на стук двери, с горькой усмешкой посмотрел на мокрых от росы, усталых, измученных мальчишек и отвернулся. Они прошли мимо него на цыпочках, тихо улеглись, крепко прижавшись друг к другу, осиротевшие и испуганные. А враги уже расселялись по хатам, выгоняя на улицу хозяев: резали кур, убивали поросят, ломали плетни и заборы, топили хозяйские печи. В новой, только что отстроенной колхозной конюшне клети для жеребят были разбиты в щепы; в раскрытые настежь двери с грохотом въезжали нагруженные машины; новая молотилка, недавно приобретенная колхозом, была поломана и завалена всяким хламом. В селе воцарился ужас, но люди не смирялись. Они прятали и уничтожали свое добро, чтобы оно не досталось врагам. То из одного, то из другого двора вырывались истошный плач и крики... Кого-то тяжко били, отнимали добро, выбрасывали из хаты. Люди бежали на этот крик, натыкались на дула автоматов и молча пятились назад, хватая своих детей... Люди постигли ужас фашистской неволи. Село как будто оглохло, онемело, затаилось в страшной, непримиримой ненависти к врагу, и ненависть эта еще больше чувствовалась в молчании, чем в криках протеста и боли. У Степана Ильича не поставили солдат. В тот день, когда к нему явились фашистские солдаты, баба Ивга жарко затопила валежником печь и наглухо закрыла трубу. Копоть и угар выгнали солдат - они с руганью ушли и больше не возвращались. Зато рядом просторное помещение сельрады кишело гитлеровцами. Вечерами они сидели на крыльце - там, где раньше, мирно раскуривая свои трубки, любили посиживать колхозные деды. Чужой язык, чужие песни раздавались в селе... Через несколько дней сарай опустел. Фашисты угнали арестованных неизвестно куда. Весь день ребята метались по селу, шныряли между немецкими повозками, искали на дороге следы. Страшное уныние овладело ребятами; сбившись в кучу, они сидели на неубранных сенниках, вспоминая оставленных дома родителей, погибших девочек, Митю... и уже не скрывали друг от друга отчаяния и слез: - Никого, никого у нас не осталось!.. Васек на глазах у товарищей крепился изо всех сил. Он чувствовал, что с потерей Мити ответственность за ребят легла на него как на командира отряда. Он старался казаться бодрым, выходил на разведку с Мазиным и Русаковым, расспрашивал людей, но Митя как в воду канул. Нигде не было слышно об арестованных. Васек не знал, что предпринять, как жить дальше, где искать Митю. Одинокий, не смея выказать перед ребятами свое отчаяние, он жался к Степану Ильичу. Степан Ильич, мрачный и озабоченный, с беглой лаской клал ему на голову свою большую руку и говорил: - От меня ни на шаг, хлопче! Держи крепче своих ребят и сам не унывай!.. ...Осторожно оглянувшись, Васек перелезает через плетень и идет огородами. На сухой тропке валяются надгрызенные огурцы, разбитые недозрелые тыквы. Длинные гряды истоптаны, торчат зеленые палки оборванных подсолнухов. Молодица в темной старушечьей кофте крадучись собирает в сито горох и зеленые помидоры. Она срывает их с куста прямо гроздьями, пугливо глядя по сторонам. Когда Васек проходит мимо, она приподнимается, сует ему в руки сладкие зеленые стручки, ласково кивает головой и, завидев группу солдат, бежит к своей хате. Васек прячется в кустах и пережидает, пока пройдут гитлеровцы. За околицей, на опушке леса, шумят ветвистые дубы, белеют тонкие березы, сбегают по косогору вниз молодые елки. В густой траве желтеют свежесрезанные сосны; прямые и строгие, они лежат вытянувшись, как мертвецы. По золотой чешуе ползают большие муравьи, прыгают кузнечики. Из-под сосен, смятые тяжестью стволов, выбиваются на волю поблекшие колокольчики, ромашки, лесная гвоздика... Жарко припекает солнце. С мертвых деревьев тяжелыми слезами капает на землю смола. "Митя... Может быть, фашисты расстреляли его где-нибудь в овраге!" Васек бросается в траву и горько плачет. Зеленый мох и белые невестины цветочки ласково вытирают мокрые щеки мальчика; ветер силится приподнять его с земли, треплет за рукав, заглядывает в лицо; муравьи щекочут пальцы. Негде поплакать командиру отряда - Ваську Трубачеву. Никто не должен видеть его слез. От зеленой травы мутно и зелено в глазах. Тихо шелестят рядом рыжие чешуйки сосны. Ваську кажется, что мягкие рыжие усы щекочут ему шею и подбородок... "Папка, папка..." Чужой говор настигает его и здесь. Он вскакивает на ноги, настораживается. Группа солдат проходит между деревьями. Васек видит двух офицеров. На боку у одного из них висит полевая сумка, другой держит бинокль. Они идут к опушке леса. Васек долго следит за ними глазами. На опушке стоят орудия, они завалены срубленными елками. Офицеры что-то говорят солдатам. Внизу, по шоссе, на длинных грузовиках подвозятся еще какие-то орудия. Васек тихонько ползет, прячась за куста- ми. Что делают тут враги? Может, они собираются в бой? Васек сжимает ку- лаки. В селе Ярыжки тоже хозяйничают фашисты. И железнодорожная станция в Жуковке занята ими... Васек снова думает о своих ребятах. Теперь они все живут отдельно: Мазин и Русаков - у колхозницы Макитрючки, он, Васек, Одинцов и Саша - у Степана Ильича, а Сева - у деда Михайла. Это баба Ивга разделила их по хатам, а Сева сам попросился к деду Михайлу: ему жалко деда, потому что Генка со своим конем исчез, и никто не знает, где он. Где-нибудь в лесу лежит бедный Генка. А рядом с ним, может быть, и верный товарищ его - Гнедой. Васек поднимается. Ребята, наверно, уже ждут его. Они часто собираются в Слепом овражке, за огородами. В этом овражке под изумрудной травой - вязкое, засасывающее болото. Ребята там усаживаются на большой полузатонувшей коряге. Толстые корни ее торчат во все стороны. У каждого из ребят здесь есть свое место. Сегодня место Васька займет Одинцов, потому что Васек идет на пасеку. У Матвеича не стоят фашисты. В цветущем закутке все по-прежнему, только там уже не гудят пчелы. В саду сложены пустые ульи. Матвеич говорит, что все они прохудились и лежат здесь для починки. Васек не спрашивает - он понимает, что Матвеич не хочет кормить медом врагов и потому разорил свою пасеку. Оба старика больше сидят теперь в хате. А хата всегда на запоре. Васек идет прямиком через скошенное поле, проходит под тополями, перелезает через плетень. Глава 24. ГЕНКА И ГНЕДОЙ Генка бродил по самым глухим зарослям леса, скрывая Гнедка. Днем он сторожил его, прислушиваясь к каждому шороху; ночью, припав к шее коня, обливал слезами его морду, гладил его и шептал ему в чутко настороженное ухо: - Для чего я тебя воспитывал? Для лихого командира, на геройские дела! Конь смотрел на него умными карими глазами. Вспыхивали в них, как слезы, золотые искорки. Черными мягкими губами касался он мокрой Генкиной щеки, вздыхал, раздувая ноздри, и тихонько ржал, чуя горе хозяина. Мигали в траве зеленые светляки, прятались в темных зарослях лесные цветы, молчали птицы. Сквозь верхушки деревьев просвечивало темно-синее небо. Набегал ночной ветер, шевелил влажные от росы листья; просыпались совы, и в лесу становилось неспокойно. Генке слышались шорохи и шепот, треск сучьев. Он пугливо озирался и, ведя коня за поводок, спускался с ним в овраг. Прятал его в густых камышах около реки. Закрутив на руке длинный поводок, Генка садился на берег и смотрел на воду. В речной воде уплывали вместе с течением облака и звезды. А в глазах у Генки мчались по волнам на боевых конях бесстрашные бойцы... Мчался впереди всех Гнедко, управлял им лихой командир; горела у него на шапке красная звезда, в поднятой руке сверкала острая шашка. В кучу врагов врезался лихой командир, топтал их копытами верный конь... Счастливая улыбка трогала Генкины губы. Забывшись коротким сном, бессильно падал он головой в росистую траву, и во сне слышался ему тихий, пытливый голос деда: "Може, и не побачимся мы с тобой, Генка, а?" Яркие светлячки дедовых глаз с острой тоской смотрели на внука. Генка крутил головой, съеживался в комочек: "Може, и не побачимся, диду..." Поднимались от влажной земли родные, знакомые запахи, склонялись над Генкой прибрежные травы, и предостерегающе шуршали высокие камыши: "Берегись, Генка! Налетят фашисты - отнимут у тебя коня. Будет он врага на своей спине носить, копытами родные поля топтать!" Заноет у Генки сердце, крепче сожмет он в руке поводок: "Не будет мой Гнедко под ворогом ходить! Ускачем мы с ним в темные леса, в глухие чащи..." Качаются над водой строгие камыши: "Зачем прятаться боевому коню в лесу от врага? Кто ж раненого бойца с поля битвы вынесет? Вставай, Генка, ступай на широкий шлях - не проедет ли мимо лихой командир, не попросит ли у тебя боевого коня..." Бежит сон от Генки. Встряхнувшись, вскакивает Генка на ноги, обнимает за шею Гнедка. Что, как правда отнимут коня фашисты? Не боевая слава, а позор покроет голову его хозяина. Садится Генка на своего коня, сжимает его крутые бока босыми пятками и, пригнувшись к мягкой гриве, стрелой летит на широкий шлях. Осветит месяц темную холеную шерсть коня, застучат по камням его звонкие копыта. Натянет поводья Генка, встанет на широкой белой дороге и ждет - не проедет ли мимо лихой командир, не попросит ли у него боевого коня. Долго стоят конь и всадник, облитые светом месяца, не знают, куда повернуть. Задымится над ними небо, завоют вражеские моторы, задрожит от ударов земля. Насторожит Гнедко уши, повернет к хозяину тонкую морду; не двинется с места Генка... Ждет! Глава 25. ВАСЕК ТРУБАЧЕВ Бобик звонким лаем извещает хозяев о госте. Матвеич открывает дверь, глядит на дорожку: - А, хлопчик! Здорово, командир! Из окошка высовывается серебряная голова Николая Григорьевича. Глаза старика так похожи на глаза Сергея Николаевича, что Васек, поздоровавшись с Матвеичем, радостно бежит к окошку. - Иди, иди, пионер! Что давно не был у нас? Как там дела, а? - Старик долго держит в своих ладонях твердую, загорелую руку мальчика. - Как там команда твоя? Живы, здоровы?.. Угости-ка медком его, Матвеич! Васек проходит в кухню. Матвеич наливает ему в миску янтарный мед, кладет кусок хлеба: - Ну, как в селе? Рассказывай, что знаешь! Васек макает в миску хлеб и рассказывает, как хозяйничают в селе гитлеровцы, как они ходят по хатам и берут все, что им вздумается. - На людей смотрят хуже, чем на собак. - Ну, а люди что? - спрашивает Иван Матвеич. - А что люди? Молчат... Васек опускает голову, Матвеич набивает трубку и ждет. Николай Григорьевич глубоко вздыхает. - Ну, а Степан Ильич что? - осторожно спрашивает он. - Дядя Степан у вас меду просит, говорит - чай пить не с чем. Васек густо краснеет - ему неловко и стыдно за Степана Ильича. Но Матвеич оживляется: - Меду просит? Чай пить не с чем? - Он смотрит на Николая Григорьевича, подмигивает ему и потирает свои большие руки. - Вот сластена! Скажи пожалуйста, меду ему захотелось! Васек пробует выгородить Степана Ильича: - Да это он так... Пошутил, может... - Конечно, пошутил, - серьезно подтверждает Николай Григорьевич, прихлебывая с блюдечка чай. Матвеич стучит по столу толстыми пальцами, морщит лоб: - Что ж человека обижать! Ты скажи ему так: меду нет, пришлю сахару. Скажешь? - Скажу. Разговор затихает. Ваську хочется спросить, не слыхал ли Матвеич чего-нибудь о тех арестованных, которых увели из села гитлеровцы, но Матвеич вдруг ласково треплет его за чуб: - Ну, а ты фашистов не боишься, хлопчик? Ведь их, верно, полное село нагнали, а? - Много. По хатам солдаты стоят, а в школе офицеры и генералы ихние; там штаб. - Хе-хе-хе, "штаб"! Да это тебе с перепугу показалось, - вмешивается Николай Григорьевич. - Полтора человека - это не штаб!.. Ну, сколько ты там генералов видел? Васек обижен: - Мне на их генералов наплевать. Я их не боюсь. А что видел, то и говорю. И ребята наши знают. Севка Малютин у деда Михайла живет - всех видит! Матвеич грузно ворочается, жадно сосет трубку. Николай Григорьевич смотрит на Васька внимательными, серьезными глазами: - Ты не обижайся. Мы с Матвеичем сидим тут, как в берлоге, ничего не знаем. Ты бы приходил почаще - нам веселее будет: все что-нибудь да услышим от тебя. - Я еще не то знаю! - бодрится Васек. - Я сегодня на опушке леса орудия видел! Много их там фашисты навезли. И елками завалили, думают - не видно... - Да что ты! - удивляется Николай Григорьевич, поглядывая на Матвеича. - В каком же это месте? - Да около леса, на опушке, где молодые елки. Матвеич отодвигает миску с медом, ловит пчелу и, осторожно держа ее двумя пальцами за крылья, выпускает в окно. Долго глядит ей вслед, потом поворачивается к Ваську: - Зоркий ты, хлопчик. Мабуть, и посчитал их для интересу? - Кого - их? - Да орудья-то фашистские, - небрежно говорит Матвеич. - Нет, я не считал... Живые глаза Матвеича внимательно разглядывают пионера Васька Трубачева. - А ты посчитай! - Я узнаю! Я все узнаю! - быстро говорит Васек. - И про штаб и про орудия. Мы с ребятами... - Ну-ну! - прерывает его Матвеич. - Не кажи гоп, поки не перескочишь! Загребут тебя фашисты с твоими ребятами да как всыплют вам хорошенько, чтоб не лазили где не надо. Да еще нас, стариков, на березе повесят - тоже, чтоб не интересовались. - Матвеич кладет руку на голову Трубачева: - Чуешь, хлопчик, что я говорю? - Не загребут нас фашисты! - волнуясь, шепчет Васек. - А ребятам я скажу, что мне так... самому интересно. - Ну, действуй, - говорит Матвеич. x x x Торжественно, словно в почетном карауле, стоят ряды высоких тополей. Идет по дороге пионер Васек Трубачев. Не просто идет - высоко поднял голову, словно вырос за один час, покрепчал, силы набрался; смело шагает. Несет в своем сердце пионер первое важное задание; обуревают его вихрастую мальчишескую голову смелые и отчаянные планы. Отныне крепко и нерушимо будет хранить он военную тайну, доверенную ему взрослыми партийными людьми. Бежит под босыми ногами пионера тропинка, бежит, перегоняет, забегает вперед, остается позади; низко кланяется, мягко стелется перед ним трава; гладят по плечам кусты, шумят навстречу деревья... Шепчутся с белками сосновые ветки, и поют птицы о том, что идет пионер, в первый раз получивший важное боевое задание. Вся земля, нагретая солнцем, ложится под ноги Трубачеву; даже скошенное, ко- лючее поле не саднит его босых ног. Родная земля! На все готов для нее младший из верных сыновей - пионер Васек Трубачев! Глава 26. Р. М. 3. С. Каждый день Мазин и Русаков рыскали по окрестностям в надежде найти какие-нибудь следы Мити. По разговорам взрослых и по всем предположениям было очевидно, что арестованных увели из села. Может быть, их заставили работать... - Митя не будет работать на фашистов! - говорил Трубачев. - Он или убежит, или... - Он не договаривал, но ребята понимали, что значит это "или". - У него комсомольский билет с собой, - тихо добавлял Одинцов. Мазин хмурился, вздыхал: - Пошли, Петька! На дороге обнаружить какие-нибудь следы группы арестованных было невозможно. Тут шли и ехали люди, мчались мотоциклы, двигались целые колонны гитлеровцев. Мазин подробно обследовал тропинки около леса, оглядел кусты и деревья: он искал какой-нибудь знак, который мог бы ос- тавить Митя. Мальчики возвращались поздно, усталые, хмурые. Ребята ждали их в Слепом овражке. Трубачев беспокоился, выходил навстречу и, взглянув на их лица, ни о чем не спрашивал. Сегодня Мазин рано поднял Петьку. Макитрючка отрезала им по куску сала. Вздыхая, смотрела, как они прячут за пазуху хлеб, и, бренча заслонкой, ругала фашистов. Баба Макитрючка ругала фашистов с утра до вечера. Падала ли у нее из рук миска, пригорало ли в печи молоко - Макитрючка проклинала фашистов самыми страшными проклятиями. - А щоб вы сгорели, проклятые! Щоб вам руки-ноги повыкручивало, очи повылазили! - кричала она, подбирая разбитые черепки или вытаскивая из печи пригоревшее молоко. Гитлеровцы ловили по дворам кур, заходили в хаты, требовали сала, яиц. Макитрючка в первый же день прихода фашистов порезала своих кур и усиленно кормила ими Мазина и Русакова: - Ешьте, хлопцы! Я над своими курами сама хозяйка. Кого хочу - того и угощу. Ощипанные перья и косточки ребята относили на огород и зарывали в землю. - Матка, кура есть? - заглядывая в хату, кричал солдат. Макитрючка, собрав в упрямые складочки рот, смотрела на него серо- зелеными злыми глазами. - Но-но... кура давай! - наступал на нее гитлеровец. Макитрючка молчала до последней возможности, потом разражалась гром- кими жалобами: - Откуда у меня куры? Где я их возьму? Всю меня обобрали, до ниточки! Последнего цыпленка со двора унесли. Нету, нету! Хоть весь дом обыщи - ни перышка не найдешь! Она выбегала во двор, показывала пустой курятник. Мазин и Русаков с тревогой и любопытством смотрели в окно. - Ось, диты мои, як с ними надо поступать! - удовлетворенно говорила Макитрючка, когда солдат уходил. - Свое добро переведу, а им не дам! К Мазину и Русакову Макитрючка относилась хорошо, ничего для них не жалела и, зная, что они ходят по лесу в поисках Мити, давала им с собой на дорогу хлеб и сало. Сегодня, когда ребята объявили ей, что уходят надолго, она собрала еще один узелок и дала Мазину: - На, хлопчик... Може, найдется ваш Митя, може, ще хто из наших голодный по лесу блукае або раненый лежит... План у Мазина был простой. Ему пришло в голову, что если Мите удалось убежать от гитлеровцев, то голод приведет его на то место, где когда-то был раскинут их лагерь. Митя знает, что в землянке, которую они вырыли, сложены продукты - там есть консервы и мука. (По всем расчетам Мазина выходило, что если Митя скитается по лесу, то уж обязательно постарается найти место бывшей лагерной стоянки.) Посоветовавшись с Васьком и обдумав ночью свой план, Мазин едва дождался рассвета. Разбудил Петьку... От реки узенькая тропка выводила на шоссе. Мокрая осока резала ноги. От влажного тумана одежда пропиталась сыростью. Кусты обдавали холодными брызгами. В остывших за ночь берегах неприютно плескалась река. Мазин торопился миновать село, перейти шоссе и укрыться в лесу. Он боялся встречи с фашистами. Петька почти бежал за товарищем, натянув на голову курточку. Внезапно за густым ивняком раздался сердитый окрик: - Вэг! Вэг! Мазин быстро присел, дернул за ноги Петьку. Оба мальчика, скрывшись за кустами, затаили дыхание. На берегу стоял дряхлый дед в серых штанах и холщовой рубахе, завязанной шнурочком у ворота. Он держал удочку и ведерко с рыбой. Гитлеровец толкал его прикладом в спину: - Вэг! Вэг! Старик, согнувшись, прошел мимо мальчиков. Голова у него тряслась. - Наша земля, наша река... - бормотал он, разводя руками. Когда патруль скрылся, Мазин поднял Петьку. Мальчики пробрались к шоссе и нырнули в лес. Над их головами, взметнув рыжим хвостом, прыгнула с сосны на сосну белка. Какая-то сварливая птица долго провожала мальчиков, перепархивая с ветки на ветку. Она так крикливо отчитывала их, что перебудила всех птиц. В лесу начинался день. Брызнуло солнце, кусты ожили, зашевелились. Колокольчики, полные свежей, непролитой росы, засинели среди дикого боярышника и высоких колючек с сиреневыми шапками. Около старых, мшистых пней выглянула из травы крупная земляника. Мальчики вволю полакомились; от ягод пальцы у них покраснели и душисто пахли земляничным соком. Наступил полдень. Ребята выбрали тенистое местечко. Защищенное со всех сторон густым орешником, оно было похоже на беседку. Мазин разложил на платке хлеб, снял с пояса фляжку с водой. Оба с жадностью накинулись на еду. На платок полезли муравьи. Большой рыжий муравей ухватил крошку хлеба и пятился задом, держа ее в цепких лапках. Мазин хотел сбить муравья щелчком, но Петька не дал. - Ну что тебе, жалко? Силу свою показать хочешь? - рассердился он на товарища. - Пускай тащит! - "Пускай"! - проворчал Мазин, наблюдая за муравьем.- Я ихнюю повадку знаю - он сейчас весь муравейник на помощь приведет... К муравью действительно приползли на помощь такие же рыжие большие муравьи; они ухватились за хлебную крошку и тащили ее в разные стороны. Мальчики заинтересовались муравьями. Неподалеку оказался муравейник. - Ишь, трудятся! - с уважением сказал Мазин и, подержав над муравейником ладонь, сунул ее Петьке: - Понюхай. Муравьиный спирт вырабатывают... Но Петька уже забыл о муравьях. Он думал о чем-то своем, обхватив руками голые коленки и часто вздыхая. - Чего это ты? - покосился на него Мазин. - Ничего... Я думаю, Мазин... как бы не умерла моя мама... Петька шмыгнул носом. Мазин протянул ему серую тряпку - бывший носовой платок. - Высморкайся, - разрешил он. Потом, помолчав, спросил: - А чего же это она так, с бухты-барахты, помрет вдруг? - А первая моя мама отчего умерла? - Не знаю. - Так и эта может умереть... Будет ждать, ждать...Петька снова высморкался и шепотом добавил: - А потом умрет... Мазин вдруг вспомнил свою маленькую комнатку и больную мать с повязанной полотенцем головой. - Эх, жизнь! - тоскливо протянул он. - Плохо быть семейным человеком, Петька... Петька, услышав в его голосе сочувствие, заплакал. Мазин сморщил лоб, выпятил губы и уставился на ореховый куст. Потом опустил глаза, одним щелчком сбил с платка муравьев и встал. - Враги кругом... война... а мы за мамочкины юбки хватаемся! - сердито сказал он. - Здоровые парни... нам воевать пора! Петька взмахнул длинными ресницами, мокрые глаза его заблестели. - Воевать, Мазин? - А что же, плакать? - жестко усмехнулся Мазин. Петька вцепился в его плечо и лихорадочно зашептал: - Надо было тогда... с Красной Армией уйти... я говорил... - А товарищей бросить? - Не бросить, а просто уйти... Мазин покачал головой, задумался. Петька выжидающе смотрел на него: - Мазин... - Надо оружие достать. И всем отрядом - в бой! - сказал Мазин, раздувая ноздри. Где-то хрустнула ветка. По траве, вытягивая вперед острую мордочку, пробежал ежик. Мазин встал: - Ну, пошли скорей! Петька завязал узелок, надел его на палку. Шли долго. На повороте, где когда-то Сергей Николаевич ждал ребят, был врыт столб. На столбе была прибита доска с надписью на чужом языке. Мазин схватил увесистый булыжник, оглянулся. На шоссе было пусто. Петька тоже поднял камень. Вдвоем они сшибли доску на землю и потоптали ее ногами: - Наша земля, наша дорога!.. Потом, взволнованные и довольные этим происшествием, углубились в лес. Шли по памяти и по оставленным когда-то дорожным знакам. У обоих болели ноги, но, чем ближе они подвигались к лагерной стоянке, тем больше ускоряли шаг. Обоими владела одна мечта - найти какой-нибудь след Митиного пребывания в лагере. - Эх, жизнь! - время от времени бросал на ходу Мазин. В папоротнике желтели лисички. Под старыми дубами крепко сидели на толстых ножках боровики; под молодыми сосенками ютились маслята, к их коричневым шапкам лепились прошлогодние листья и сосновые иглы. Мазин нагнулся и поднял разломанный пополам гриб; другой гриб, рядом, был раздроблен на мелкие куски. Мальчики одновременно наклонились над ним, стукнувшись головами. - Копыто лошади, - прошептал Мазин. Петька, ползая на четвереньках, указал товарищу на глубокий, вдавленный след: - Давно проехал - в ямку иглы нападали. Мальчики медленно передвигались с места на место. Следы привели их к кусту рябины. Ветки ее с одной стороны были сильно примяты. Мазин указал на коротко выщипанную вокруг траву: - Лошадь паслась... - Генка! - радостно шепнул Петька. - А может, фашист? Тревога сжала сердца мальчиков. Перебегая от дерева дереву, они осторожно подошли к лагерной полянке. Там было тихо и безлюдно. Чернело обожженное костром место, где Синицына варила кашу. Валялись обрубленные ребятами колья Мазин и Русаков долго не могли найти яму, где были сложены продукты и вещи. Замаскированная дерном, она была почти незаметна среди зелени. Наконец Петька вспомнил, что немного влево от этого места он воткнул кустик орешника. Кустик, уже засохший и сморщенный, был на месте. Мазин приподнял край срезанного дерна. Под ним забелела палатка. Мальчики лихорадочно считали продукты и вещи: - Палатка одна, а было две... Консервов мало... хлеба нет! - Аптечка... Ящик с аптечкой! Я сам его клал. Вот тут клал! - захлебываясь, шептал Петька. - И письма в клеенке, которое Сергею Николаевичу оставили, тоже нет. Одинцов его над костром вешал, я сам видел! У Мазина беспокойно бегали глаза, он что-то искал: перебрасывал вещи, вытаскивал посуду, заглядывал на дно. - Это кто-то другой был, - мрачно заявил он на вопросительный взгляд Петьки. Усталость и печаль овладели обоими. Мазин долго сидел задумавшись над раскрытой ямой. Митя оставил бы ребятам письмо или хоть какой-нибудь знак, что он жив. Мазин встал, обследовал поляну, спустился к реке. Наступили сумерки. Петьке стало страшно. Он сел, пристально вглядываясь в темнеющий лес. С берега донесся до него торжествующий крик: - Сюда! Сюда! Мальчик стрелой понесся на голос товарища. Неожиданное зрелище предстало перед его глазами. Мазин плясал танец диких, высоко вскидывая ноги и выкрикивая одни и те же слова: - Бинточки! Бинточки! Тра-ля-ля! Тра-ля-ля-ля!.. В руках его болтались длинные серые бинты из полотна бабы Ивги. Петька мгновенно захватил себе другой конец и тоже пустился в пляс: - Митины бинточки! Тра-ля-ля! На берегу валялся пустой ящик из-под аптечки. Через несколько минут, выкупавшись в реке, голодные, но счастливые, ребята уселись на берегу. Незаметно подкрался вечер. Костер разводить боялись. Петька принес банку консервов, но Мазин решительно велел положить банку обратно. - Это Митино, а ты берешь! Ведь он где-то в лесу блуждает, у него весь запас тут, - с укором сказал он. Петька смутился и сейчас же предложил: - Мазин, останемся тут навсегда! Он придет - а мы тут! Оба замечтались о встрече с Митей. Мазин глядел в темное небо и, потягиваясь, радостно бормотал: - Эх, жизнь! Он представлял себе, какую счастливую весть принесут они с Петькой ребятам. И, словно угадывая его мысли, Петька добавил вслух: - А Трубачев-то! Трубачев прямо с ума сойдет от радости! - Все с ума сойдут! А мы не сошли? - Я сошел! - радостно уверил Петька. Лес уже не казался страшным: где-то тут, в этом лесу, бродил Митя... Заснули неожиданно и так же неожиданно проснулись. Темный вечер сменило ясное утро. Радость стала еще больше. еще значительнее. Митя жив! Он где-то здесь - может быть, недалеко от них. Мазин решил пройти в глубь леса, а перво-наперво написать Мите письмо и замаскировать яму. Письмо писал Петька. Мазин, стоя над ним, диктовал, тщательно подбирая простые слова, чтобы не наделать грамматических ошибок: - "Дорогой Митя! Ты жив, мы тоже живы. Нашли твои бинты и все угадали. Мы живем там же. Слушаемся дядю Степана и Трубачева тоже. Ты живи здесь, а то всюду фашисты. В Ярыжках фашисты и на станции Жуковка. Наши их бьют, а они все лезут - Мазин вспомнил сшибленную доску с чужой надписью и продиктовал: - Мы тоже без дела не сидим и сидеть не будем". Потом он задумался и, не зная, что еще добавить, почесал затылок: - Эх, жизнь! Петька послюнил карандаш, записал последние слова и незаметно для Мазина поставил в углу четыре буквы: Р. М. 3. С. Положив письмо, они тщательно замаскировали яму и двинулись в лес. - А Трубачев-то! Еще не знает, что Митя жив! - несколько раз повторяли мальчики, вспоминая Васька. x x x Но Васек уже знал. В это утро в хате Степана Ильича неожиданно появился Генка. Он стоял у порога; армяк на нем был разорван, лицо осунулось, пожелтело, глаза лихорадочно блестели. - Где конь? - тихо спросил его Степан Ильич. Васек Трубачев, Саша и Коля Одинцов со страхом ждали ответа. Генка глубоко вздохнул, вытер грязной ладонью щеки: - Отдал... - Колхозного коня отдал? - Степан Ильич потемнел. Колхозного коня? Кому?! Генка вскинул голову, сердито блеснул глазами: - Мите! Глава 27. КРАСНЫЙ ГАЛСТУК В Слепом овражке собрались все ребята. Были тут и Грицько и Ничипор. Пришли из Ярыжек Игнат с Федькой. Не хватало только Мазина с Русаковым. Они все еще не возвращались из своего путешествия. Перед сбором Игнат долго советовался о чем-то с Трубачевым. Саша Булгаков, стоя на часах, с радостной улыбкой прислушивался к тому, что происходит в овражке. Там, на затонувшей коряге, удобно расположившись на толстых корнях, ребята слушали Генку. Генка сидел на самом почетном месте. Лицо у него было усталое, темная, обветренная кожа туго натянулась на скулах, на висках обозначились ямки, но карие глаза сияли. - ...Я чую - выстрел... один, другой... Я до Гнедка... А тут... Митя ваш из кущей як выскочит! Рубаха на нем порвана, задохнулся весь. - Генка обвел ребят затуманившимся взглядом. - Ну и... отдал я ему коня... - Ускакал он? - живо спросил Одинцов. - Ускакал... Малютин обнял Генку за шею: - Митя хороший, он не обидит Гнедка! Ты не бойся, Генка. Игнат встал. Растроганная улыбка лишала его обычной степенности, но голос звучал торжественно. - Товарищи! - Он обвел всех взглядом и остановился на Генке. - Я так думаю, товарищи: если человек сделал плохой поступок, то его надо наказать, и это будет правильно. Гена Наливайко, наш ученик и пионер, за плохой поступок против дисциплины лишился галстука... Галстук у него отобрали... - Игнат снова обвел взглядом всех присутствующих. - Верно я говорю? - Верно... - неохотно подтвердили ребята. Генка забеспокоился, сжал сухие губы и исподлобья следил за Игнатом. Игнат повысил голос: - Но Гена Наливайко не такой человек, чтобы на него не можно было надеяться... Он человек верный, и когда подойдет такая минута, то он так поступит, как другому не поступить. Я то хочу сказать, товарищи, что Генка не испугался выст