откуда такая паника. А Лобик? Он остался безучастным к этой сцене. Высунувшись из кустов, обнюхал воздух с запахом оленей, которых он еще не признавал за пищу, и начал ковырять лапой старую колоду. Проголодался. - Прощай, дикарь! - Саша собрался уходить. - В другой раз я принесу тебе вкусное, и ты не устоишь. 3 - Чудеса, - сказал Иван. - Рассказать в станице, так никто не поверит. - Научный эксперимент, - засмеялся Саша. - Это мои малыши. Помнят еще. Только медвежонок диковат. Я все думаю: неужели Лобику пришлось столкнуться с человеком и люди причинили ему зло? Опасения Саши не были напрасными. ...Как мы знаем, Лобик покинул свое зимнее жилище раньше времени, нора его пришлась по душе более сильным хищникам. Зимние месяцы оказались для подростка трудными. К весне Лобик так отощал, что смотреть на него было жалко. Бока запали, шкура свалялась, глаза слезились, а взгляд сделался печальным и робким. Находка в столовой лесорубов немного поддержала его. Он тогда досыта наелся сухарей, даже приболел, но не настолько, чтобы отвернуться от лакомства. А потом пошли голодные дни. Лобик еще долго кружился возле дороги, однако там, где отыскал он один клад, другого, конечно, не нашлось. Хитрый зверь все же не удалялся от дороги, по которой изредка проезжали машины: надеялся - не повезет ли ему. Лобику в самом деле "повезло". Два дорожника с лопатами и ломами пошли расчищать завал на одном из поворотов и, как говорится, нос к носу столкнулись с Лобиком, печально шествующим в поисках пищи. Обе стороны от неожиданности показали друг другу тыл, но через минуту одумались и остановились. Дорожникам, здоровым мужикам, сделалось стыдновато: от малого зверя деру дали. Лобику вспомнились добрые руки Молчановых. Почему, собственно, он должен бежать от людей? У них бывает вкусная еда. - Возьмем? - спросили друг друга храбрые дорожники и, зажав в кулачищах тяжелые ломы, неуверенно пошли вперед, как будто перед ними стоял на медвежонок, а по меньшей мере лютый тигр. Лобик стоял и ждал. - Больной, что ли? - сказал один, замедляя шаг. - Притворяется. Они такие... - отозвался другой, настраивая себя на битву. Сближение затормозилось. Что-то в этих людях не понравилось зверю. Но вместо враждебных выпадов прямо ему под ноги полетел кусок хлеба. Лобик быстро сжевал его и проникся доверием. Подошел ближе. В мужиках заговорила первобытная, охотничья кровь. - Мани ближе, кинь ему еще, - сказал тот, что похрабрей, - а я зайду сбоку и огрею. Он положил ломик на плечо. Снова, теперь уже в трех метрах от людей, Лобик подобрал хлеб и, слопав его, решил, что перепадет еще, если подойти совсем близко. Увы, он не мог догадаться, как с ним поступят. Не любопытство, тем более не сострадание при виде тощего, жалкого медвежонка вспыхнуло в черствых сердцах людей. Они с самого начала смотрели на него как на кусок мяса, даровую добычу. Когда Лобик доверчиво потянулся к руке дающего, второй размахнулся и опустил тяжелый лом на спину медвежонка. Убийца рассчитывал на неожиданность удара, но реакция у Лобика оказалась более быстрой. И когда железный лом описывал смертельную дугу над зверем, он успел увернуться. Тяжкое железо, скользнув по обвислому заду, ударило пребольно. У Лобика хватило силы на прыжок в сторону, после чего он развил предельную скорость и скрылся в лесу. И все-таки задние ноги болели целую неделю. Болезнь такая, что и зализать невозможно. Ведь не рана, а ушиб. Эта боль теперь постоянно напоминала ему, что существа, стоящие на двух лапах, коварны. От них можно ждать всякого. А раз так, лучше быть настороже. Мысль эта плотно уложилась в мозгу медведя на всю жизнь. И даже Саша, человек знакомый по запаху, лицу и добрым делам, не мог вывести Лобика из состояния настороженности. Один эпизод - только эпизод, мгновение, которое нетрудно забыть. Но миллионы подобных случаев в течение многих лет, веков, даже тысячелетий сделали на нашей земле страшное дело: они разъединили людей и мир диких животных. Звери научились скрываться от людей, обороняться и даже нападать на двуногих врагов. Странное это разделение существует и до наших дней, когда люди преспокойно могут жить без охоты. Что от этой взаимной неприязни выиграли люди, сказать трудно. Пожалуй, все-таки проиграли. - Ты, значит, следишь за ними постоянно? - спросил очень заинтересованный Лысенко. - Ну, не специально, так вот, если встретятся. Боюсь, что к лету потеряются. Уйдут наверх, поди-ка сыщи. Саша и Иван пошли быстрей, Архыз отставал, оглядывался. Там, в зеленом, свободном царстве его друзья. С каким бы удовольствием овчар повернул сейчас вспять, чтобы отыскать приятелей и вдоволь, до дрожи в ногах, наиграться, набегаться с ними, уснуть под мягкий шелест леса на холодящей бок зеленой траве! Но он мог только мечтать о счастье освобождения. Долг служебного пса сковал Архыза с первых дней жизни, и он уже не замечал тяжести цепей, наложенных на него. Начал срываться дождь. Крупные капли с шипением ударяли о листья; шорох нарастал, замолкали птицы, отдалился гул реки. Дождь густел, стал настойчивей, деревья намокли, обвисли, а облака опустились, почти легли на плечи ближних гор. Сзади ворчливо прокатился гром. Так, словно нехотя. И когда затих, полило сильней, освобожденней, теперь уже не каплями, а прямыми, как палки, струями. Все загудело, слитный шум покрыл другие звуки, даже чавканье сапог по дороге. Архыз, не выдержав, помчался вперед, тем более что до поселка оставалось с версту, а Саша и его спутник укрылись одним плащом, которого овчару по штату, как говорится, не положено. Весенняя гроза разошлась. Гром догнал путников и теперь густо и басовито раскалывал облачное небо над головой. Молний за тучами не разглядеть, только на мгновение, будто включают там свет и тут же гасят, а грохот сваливается вслед за вспышкой и подхлестывает, подгоняет дождь... Хороший дождь. Горы и лес давно ждали такого. Глава седьмая ШОРОХИ В ДИКОМ ЛЕСУ 1 Оленухи, испуганные человеком, собакой, медведем, перемахнули через пологий гребень горы, поднялись в густой пихтарник, заросший понизу высоким папоротником, и тут только замедлили бег. Потом остановились и долго, минут пять, все, как одна, прислушивались, нервно пошевеливая большими ушами. Молодые сбились в кучу, но уже через несколько минут, успокоенные шелестом леса, начали рвать траву, чесаться зудящими лбами о шершавые стволы старых пихт и даже шалить. Старые оленухи тоже успокоились, потянулись за травой и свежими веточками. Только одна все ходила взад-вперед, всматриваясь в темную глубину леса - ждала. Сколько забот принес ей приемыш - не сосчитать и не упомнить! Как только началась весна, а с ней и передвижение животных, так Хобик сделался просто неузнаваемым. Сперва эта встреча на глазах стада с собакой, похожей на волка. Прошло какое-то время - и новое приключение. Хобик привел к стаду годовика-медведя. Снова была паника, стадо умчалось, а о Хобике не было вестей почти сутки. Оленуха перестала есть, ходила опустив морду и страдая, но озорное дитя прибежало и как ни в чем не бывало потерлось боком об ее старую шерсть. В стаде, приютившем Хобика, жизнь тем не менее шла своим чередом. Незаметно исчезла сперва одна стельная оленуха, потом вторая, третья, четвертая. До этого они ничем не отличались от других ланок, разве что потолстевшими боками да грустно-тревожным взглядом больших выразительных глаз. Так же паслись, так же жадно лизали мокрые камни в родниках, резво бежали от малейшей опасности, но в движениях их проскальзывала какая-то особенная осторожность. Словно собственная жизнь сделалась для них вдвойне дороже. В часы отдыха эти оленухи не раз вдруг открывали сомкнутые веки и, повернув тонкую нервную голову, с немым удивлением смотрели на свой выступающий живот, где что-то толкалось, жило, заставляло сердце сжиматься от предчувствия необычного. Иногда к стельной оленухе подходила какая-нибудь старая, опытная самка и самым серьезным образом обнюхивала ее, словно доктор на приеме, а будущая мама стояла тихо, покорно опустив голову. Таинство появления на свет нового существа происходило в одиночестве и без посторонних услуг. Почуяв приближение решающих часов, оленуха незаметно, чаще всего ночью, уходила из стада и отыскивала примеченное вчера или еще раньше укромное место. Таким местом оказывался густой кустарник среди чистого леса, где за листвой никто не увидит лежащую ланку, а она из своего укрытия заметит всех, кто появится в редком лесу. Никто не видит и не знает, как и когда родится малыш. Головой, мягким движением ног ланка подтолкнет его ближе к себе и начнет вылизывать, вылизывать без конца, пока маленькое, худое существо с выступающими мослами не устанет от долгого, но очень необходимого туалета и не потянется инстинктивно к вымени, чтобы первый-первый раз в жизни прильнуть к источнику существования... На другой день ослабевшая ланка подымется. И олененок захочет встать. Будет долго и неуклюже пристраивать непослушные ножки, падать, тыкаясь волосатенькими губами в землю, но все же подымется, осмотрит сонными глазами мир под новым углом зрения и постарается опять же пусть не с первого, а с восьмого захода, но отыскать материнское вымя. Ланка второй раз начнет вылизывать пятнистую шубку малыша, его нос, ножки, спину; будет отгонять надоедливых мух, если жарко; будет часами стоять под пихтой, если дождь, а малыш в это время постарается переступить с ноги на ногу, пройти расстояние от морды матери до ее задних ног. Проголодавшаяся ланка заставит малыша лечь, и он послушно ляжет и подремлет, пока какая-нибудь противная зеленая муха не прожужжит в самое ухо, и он, испугавшись, проснется и будет жмуриться, следя за полетом странного, надоедливого существа. А оленуха пощиплет поблизости траву, быстро сбегает к ручью, где горьковатая вода, и так же быстро прибежит. Дальше начнется жизнь на ногах. Олененок побредет за матерью, и они будут ходить день, другой... пятый... Ноги малыша сделаются устойчивыми, он попробует бегать, шатаясь и расставляя копытца пошире. Их одиночество закончится в тот самый день, когда ланка почувствует вблизи свое стадо и так же незаметно войдет в него, как и уходила. Оленухи издали будут рассматривать свою похудевшую подругу и ее пятнистого сынка или дочь. Если очутятся рядом, потянутся с добрыми глазами к олененку, обнюхают, дотронутся под насторожившимся взглядом матери до нежной шерстки и отойдут, запомнив нового члена своего сообщества. В течение мая в стаде, где ходил Хобик, все время кого-нибудь не хватало, а потом прибавилось шесть оленят, грациозно скачущих, нарядных в своих пятнистых шубках. Что касается Хобика, то он только посматривал на малышей издали: мужской этикет не позволял проявлять излишнее любопытство. Но когда однажды, проходя мимо сонного олененка, мамаша которого отлучилась, он перехватил его испуганный взгляд, фукнул, остановился и как-то издали, вытянув шею, приблизил к маленькому свою рогастенькую голову. Олененок округлил глаза, съежился, а Хобик гордо выпрямился и, равнодушный, даже надменный, зашагал дальше. Точь-в-точь как тот рогастый, занятый своими делами самец, когда-то испугавший Хобика возле солонца. А тем временем стадо уходило выше, к перевалам. Днем олени отдыхали, укрывшись где-нибудь в чаще малинника, сыто вздыхали и старались удержать около себя слишком резвых одногодков и тянувшихся к самостоятельности вилорогих старших. Эти последние понемногу обретали горделивую осанку, все чаще независимо вскидывали морду с костяным украшением над твердым лбом и раздували ноздри. Утренняя и вечерняя зори для оленей считались рабочими. Они все без исключения паслись, облюбовав какую-нибудь сладкотравную поляну, а набив животы, ощущали неодолимую потребность отыскать солонец и тогда шли по тропам на голые осыпи или к границе луга, чтобы насладиться острой соленой водой из-под камней или полизать оставшиеся с осени куски каменной соли, когда-то сброшенной для них лесниками. Если не удавалось отыскать солонец скоро, олени готовы были идти и ночь. Потребность эта, похожая на жажду, заставляла их вновь и вновь процеживать сквозь зубы грязь на тех местах, где в давние времена лежала соль, грызть корни деревьев, когда-то пропитавшихся солью, пробегать большие расстояния. Виновата в этом была сладкая трава высокогорья. Остаток ночи животные спали, выбрав место с труднопроходимыми подходами. Хобик боялся ночи почти так же, как одиночества. Он не отходил от своей доброй охранительницы, ложился возле, поджав ноги и вдыхая ее запах. Трудно себе представить молодняк без матерей и старых опытных оленух. Так же трудно, как детей человеческих, лишенных семьи и близких. Ничем не могли защитить оленухи своих маленьких. Природа отказала им в средствах защиты. Разве отбить копытом дерзкого шакала или голодного дикого кота! Но зато та же природа наделила их исключительным чутьем, слухом и зрением, быстрыми ногами, способными унести оленей со скоростью легкового автомобиля. Убежать, скрыться - вот та главная наука, которую денно и нощно преподавали взрослые оленухи своим подрастающим детям. Хобик был способным учеником, но со странностями. Он довольно хорошо усваивал уроки жизни, тем более что осенью прошлого года перенес кое-какие неприятности. Шрамы на его спине напоминали об атаке дикого кота, а открытые пространства - о когтях орла, падающего с неба. Но в поведении Хобика проскальзывала явная раздвоенность ощущений. Вдруг он шел навстречу опасности. Дружил с каким-то шалым медвежонком. Давался человеку и потом долго носил на себе его запах. Хобик быстро рос и мужал на глазах. Шкурка его, потемневшая с приходом весны, сделалась похожей на цвет кофе с молоком, только живот и ноги оставались чуть светлей. Щетинились усы, вырастали острые, уже раздвоившиеся рога; он все чаще застывал в позе горделивого вызова, а когда баловался, то делал такие высокие прыжки, что оленуха не сводила с него зачарованного взгляда. Как он бежал, гордо и красиво выбрасывая ноги, широкой грудью раздвигая кусты и заламывая рогастую мордочку назад! Как виртуозно и легко перескакивал через камни, ямы, как задиристо искал шутливой драки со сверстниками. Столкнувшись как-то с парочкой енотовидных собак, он вдруг раздул ноздри и, отшвырнув острым копытом траву, бесстрашно скакнул на них, целясь рогами. А потом гнался, упоенный боем, а возвратясь, долго округлял неостывшие жаркие глаза и фукал, всем видом своим показывая, что способен не только пугать приемную мать своим неразумным поведением, но при необходимости и защищать ее. 2 В горах погрохатывало. Это срывались лавины. Почему-то они больше падали по ночам. Может быть, потому, что ночью меньше других звуков и отчетливее слышны дальние катастрофы? А вернее другое: что отсыреет и оттает днем, то, отяжелев, скатывается несколько часов спустя, то есть ночью. Как ни были расчетливы и осторожны оленухи из стада Хобика, их не миновала беда. Пересекая хребет в поисках солонца, олени на утренней заре поднялись по слабо облесенному гребню горы и остановились в нерешительности: другая сторона хребта, поверху опоясанная ноздреватым снегом, так круто падала вниз и оказалась такой голой и непривлекательной, что испугала опытных ланок. Наверное, они бы повернули обратно, не покажись внизу, под хребтом, пологий увал с редким пихтарником, сквозь который поблескивали лужицы - верный признак родниковой воды, богатой солями. Потоптавшись, две ланки осторожно шагнули на снег. И два сеголетка, любопытные ко всему новому, тотчас потянулись за ними. Хобик, со свойственным ему желанием сунуть свой нос всюду, где есть что-нибудь мало-мальски заманчивое, тоже выскочил перед своей приемной матерью, но она, охваченная смутной тревогой, тут же оттеснила его и подалась назад. Тонконогие оленята запрыгали по снегу. Он непривычно и щекотно тревожил их неокрепшие белые копытца. Материнская забота заставила двух оленух подойти к самому краю снежного карниза, чтобы выдворить оттуда разыгравшихся оленят. Если бы кто видел этот предательский нанос снизу! Громадным козырьком висел он по всему гребню горы, отбрасывая длинную тень на чахлый кустарник. Тысячи тонн непрочного, отяжелевшего и только сверху чуть подмороженного снега висели над пустотой. Едва Хобик успел отскочить метров на восемь к приземистым, суховершинным пихтам, как снег дал трещину и мгновенно, пугающе-бесшумно исчез на протяжении добрых полусотни метров. Совершенно отвесный обрыв возник в трех шагах от Хобика; оленуха каким-то чудом удержалась на самом краю, а две ланки с малышами и один вилорогий, вышедшие дальше других, исчезли с такой же поразительной быстротой и бесшумностью, с какой рухнул вниз снег. Из глубины долины поднялась сизая, похожая на дым, снежная завеса. Она клубилась и росла на глазах. Тогда же раздался глухой, но сильный удар, как хлопок в гигантские ладоши: это с громким выстрелом сомкнулась вакуумная пустота, образовавшаяся позади рухнувшей лавины. Стадо дрогнуло и умчалось. Над местом катастрофы закружили четыре грифа. Они описывали круг за кругом, понемногу снижаясь, и высматривали с высоты, нет ли поживы. Пожива была, только глубоко под снегом. Какие бы страшные события ни случались, олени их забывали. Где-то в сознании, конечно, откладывалось короткое, решительное "нет" всему угрожающему и столь же решительное "да" всему полезному и хорошему, но информация оставалась до поры до времени затененной, о ней вспоминали только к подходящему случаю. Стадо, потерявшее пятерых, все-таки не отказалось от попытки перекочевать в соседнюю долину. Старая оленуха повела в обход, но не по лесу, а выше, надеясь потом спуститься к облюбованному месту. Хобик опасливо поглядывал по сторонам. Открытое место... Олени паслись, не отходя от согнувшегося березняка. Ночевали в лесу, перед рассветом вышли на луг, стали спускаться в долину. И вдруг стадо насторожилось. Запах человека... Метрах в десяти выше дна долины на каменном носу скалы темнел неширокий выступ, поросший желтой азалией и цветущим барбарисом. Туда вела разрушенная стена, похожая на древнее сооружение с крутой каменной лестницей. Вот с этой красивой площадки как раз и потягивало страшным. Удобное место для контроля над долиной, напоминающей зеленое корыто. Редкий лес с плешинами луга просматривался очень хорошо, а прицел отсюда - лучшего и не сыщешь. Хобик пошел вперед. Вызывающее бесстрашие привело его на поляну, которая сверху была видна как на ладони. Короткий ствол винтовки высунулся из-под мокрого куста на площадке. Старая оленуха потянулась за Хобиком и загородила цель. Ствол винтовки дрогнул. Видно, охотник несколько секунд размышлял - брать ли ему молодого красавца или остановиться на большой оленухе. Нанесло порыв ветра, орешник заходил из стороны в сторону, и ветка совсем закрыла оленей; напряженный взгляд увидел только качающееся зеленое пятно. Охотник тихо выругался, а когда куст успокоился, за ним уже никого не было. Олени ушли. Козинский выполз из-за куста, поставил у камня ружье, лениво потянулся и зевнул. Неудача не очень смутила его. Целей патрон. Под скалой рядом со спальным мешком лежал битком набитый рюкзак. Есть чего пожевать. А олени от него не уйдут. Браконьер спустился вниз. 3 Со дня суда прошло немало времени. Когда огласили приговор, Козинский сразу же решил, что уйдет. Толпа у выхода, раскрытые, словно для приглашения, ворота, растерявшийся участковый, шепотом сказанные жене слова, прорыв через испуганно-расступившуюся толпу, прыжок в овраг, шелест листьев, затухающий шум на станичной улице - и все. Свобода. В километре от станицы он пошел уже спокойно. Лес - его стихия. Козинский знал, куда двинется погоня: они, конечно, решат, что преступник ударился на юг, в безлюдный заповедник. А он не пойдет на юг. Вообще никуда не пойдет, перележит день-другой здесь, на крутом склоне Скалистого хребта, покрытого щетиной джунглей. Отличное место! С подымающейся над головой каменной стены можно видеть дорогу и контролировать ее. Через час, вот только отдохнет, в руках у него будет винтовка, пояс с патронами, бинокль и даже пара банок консервов: оленина в собственном соку. И как это он догадался оставить стеклянные баночки вместе с ружьем в своем тайнике! В назначенное время около старого дуба сын не показался. Ничего, подождем. Видно, за их домом наблюдают. На третий день, убежденный, что засады больше не существует, браконьер вылез из своей норы и благополучно добрался до условного места. Он постоял минут сорок за кустами и вдруг улыбнулся: его сынок, Петька, вставал, позевывая, в каких-нибудь двадцати метрах от него. Спал, чертяка, дожидаючись! - А я с четырех утра туточки лежу, - сказал Петька, вытирая губы после отцовских поцелуев. - Вчера милиция уехала искать тебя в заповеднике, ну мы с матерью и решили, что теперь можно. - Как мать? - А ничего. Завтра сама обещала сюда. - Вот добре. Дам указание, как жить. - А ты? - Когда у нас большой праздник-то? Ну, юбилей этот? Через два года? Вот тогда и приду. К амнистии. А пока подышу лесным воздухом. За меня не бойся. Летом проживу у перевалов, на зиму спущусь сюда. Он умолк и прислушался. Винтовки из рук не выпускал. Теперь это был страшный человек, готовый на все. Но у Петьки он не вызывал страха. Парень считал отца храбрым и смелым, вот и все. Подумаешь, оленя убил! - Ты рюкзак приготовь и заранее снеси в кусты, - сказал отец. - Вот список, что надо положить. Спальный мешок, тот, что полегче. И бритву не забудь, слышишь? Беглец прожил неделю вблизи станицы; жена приходила к нему дважды, и только когда добрые соседи шепнули, что за ней наблюдают, отсоветовала мужу сидеть тут. Мало ли кто может наткнуться. Козинский, уже с полной выкладкой, ушел на запад, понемногу склоняясь к перевалам. Стрелять воздерживался. Вот только этим утром, когда захотел свежанины... И то неудачно. Скалу, выдвинутую поперек долины, он облюбовал из-за хорошего обзора. Внизу, где густо стоял шиповник, Козинский устроил логово, положил спальный мешок, рюкзак, раз в день жег костер из мелкой щепки, чтобы дыму поменьше. Родничок нашелся рядом. День проводил в лесу, часами лежал на верхней площадке. Скучновато, но не скучнее, чем в Сибири. Когда олени скрылись и охота сорвалась, Козинский еще раз осмотрел долину в бинокль. Тихо. Час обеденный. Сейчас костерок и... что на сегодня? Рюкзак пока полон. Вяленое мясо, крупа, даже лук. Фляга со спиртом до сих пор не расчата. Моросил дождь. Брезентовый плащ с капюшоном потемнел. День не для прогулок. Поесть - и спать. Еще раз осмотревшись, Козинский раздвинул мокрые колючие кусты, прошел сквозь них, подняв ружье, чтобы не замочить, и когда, пригнувшись, достиг своего логова, то мгновенно вскинул винтовку на руку. Сжавшись, повел стволом вокруг, ежесекундно ожидая откуда-нибудь страшного: "Руки вверх!" Минута. Другая. Утерев вспотевший лоб, Козинский еще раз обвел взглядом свое убежище. Спальный мешок на месте. Белая бритва, мыло и полотенце лежат на выступе камня. Все, как оставил. Но рюкзака нет. Козинский нагнулся, потом опустился на колени, изучая землю. Неясные следы на мелкобитой щебенке. Свежий пролом через кусты: вот здесь вор вышел, рюкзак он тянул волоком. И наконец, четкий след на глине, след, очень похожий на босую ногу человека. Медвежий след! Обозленный как сто чертей, браконьер пошел по этому следу через лес и шел бы, наверное, до самого вечера, но вор ушел в такие джунгли, куда только ползком лезть. Козинский обошел переплетенные лианой джунгли, кружил по лесу добрых два часа; след потерял окончательно и тогда, с сердцем выругавшись, пошел назад, решая по пути, что делать: идти ли теперь к Саховке за пополнением или оставаться на подножном корму. Странный медведь! Как он не испугался человека? Еще не было случая в горах, чтобы медведь обокрал охотника. Ладно там туриста или лесоруба. Это случалось. Но человека с ружьем! Браконьер еще раз вспомнил об оленях. Вот когда пригодилось бы мясо! 4 Лобику в этот день не везло, он бродил по лесу голодный, а тут еще дождь. Пока раздумывал, куда податься, дождь усилился, небо стало греметь. Медвежонок нашел сухую яму, свернулся в ней и уснул. Ночью встал было, но лес показался слишком неуютным, холодным, и Лобик, тяжело вздохнув, опять завалился спать, а на заре, когда пустой желудок требовательно напомнил о себе, вскочил, встряхнулся, сбивая налипшую глину, и начал с того, что деловито обследовал на берегу реки все валежины, выбирая из-под них личинки и червей. Маловато, но что поделаешь. Попался на глаза дикий лук. Он поел и его. Целый день Лобик грустно бродил с горы на гору, раскапывая корешки и старые чинарики. Самый трудный месяц года. Вот начнется лето, тогда хоть черешня поспеет, а там малина, дикие груши. Пока же вроде великого поста. Козинского он почуял издали, хотел уйти от греха, но сквозь запах чужого человека с ружьем прорвался вкусный дым костра. Не просто костра, а огня, на котором готовят очень лакомые вещи. Как уйдешь от такого соблазна? Лобик лежал под кустами и вдыхал ароматы, от которых сводило живот. Костер погас, запахи сделались слабыми, но медведь не уходил. Под скалой послышался шорох, сквозь шиповник продрался человек и начал карабкаться на скалу. Но вкусным пахло не от него, а снизу и ближе. На скале затихло. Козинский лежал и рассматривал в бинокль долину. Лобик сперва несмело, потом живей, где трусцой, где на животе подвинулся ближе к логову, ползком пролез под кустами и очутился прямо перед входом в каменное гнездо. Тут все успело пропахнуть человеком, дымом и ружьем. Сквозь эти запахи настойчиво давал себя знать и тот, который, собственно, и манил медведя. Запах шел от зеленого, туго набитого и застегнутого мешка. Уходя, Козинский все оставлял в таком виде, чтобы можно было собраться за минуту. Только бритва, мыло и полотенце оставались на камнях, да зачехленный отдельно спальный мешок. В рюкзаке лежал кусок вяленого мяса, хлеб и другие приятные вещи. Лобик тронул мешок лапой, перевалил с места на место, а затем, уцепив передними лапами брезент, поднялся и понес добычу перед собой. Напрямик проломился сквозь шиповник, очень удачно зацепил когтистой лапой за брезентовые лямки и поволок мешок по земле. По лесу снова шел на задних лапах, падал, волочил мешок, но все это проделывал прытко, подгоняемый возможностью погони и голодом. Он прошел под густой зарослью ежевики, вылез на камни, пересек щебенистую осыпь и, поднявшись на высотку, нетерпеливо скребнул лапой по рюкзаку. Тугой материал не разорвался. Серчая, Лобик хватнул за ремни зубами, и мешок расползся по швам; на камни вывалилось содержимое, что-то звякнуло, покатилось, но голодному Лобику до этого не было дела; он впился в хлеб и, захлебываясь вкусной мякотью, в одну минуту проглотил его. Потом настал черед мяса. Одолев его, он ощутил приятную усталость и сонливость - верные признаки насыщения. Нехотя стал разбирать остальное. Обнюхал, развернул и легко вытряс аккуратно отглаженное белье. Материя почему-то раздражала Лобика; он не без удовольствия превратил белье в лоскуточки. Раскатились по траве крепко закатанные стеклянные банки. Медведь повертел одну, покатал, но оставил в покое. Внимание его привлекла металлическая фляга с навинченной пробкой. Он поднял ее, уронил, попробовал на зуб и отбросил. Внутри забулькало, и Лобик снова потянулся к игрушке. Но тут низовой ветер принес запах человека, и Лобик почел за лучшее удалиться. Козинский прошел в каких-нибудь двухстах метрах от остатков своего добра, но взял правее, в то время как Лобик, покачиваясь от сытости, уже осиливал вторую высоту, где и залег между камнями. Спал он крепко и долго, проснулся под утро от невероятной жажды и еще по темноте помчался вниз, но не к воде, а к месту пиршества. На высотке безмолвно и тихо кружились друг возле друга лисица и шакал. Они прибежали сюда одновременно и теперь дрались, хотя еще не знали из-за чего. Заметив Лобика, шакал поджал хвост и убежал. Только заплакал на прощание из кустов. Лисица же, настроенная по-боевому, нашла в себе мужество оскалить зубы, но медведь не удостоил ее даже взглядом. Он обнюхал банки, тронул лапой флягу. Внутри опять забулькало. Звук воды! А ему так хотелось пить! Долго вертел он флягу в лапах, бросал, пробовал на зуб, снова бросал, топал по ней. Фляга измялась, потеряла форму, но по-прежнему призывно булькала. И тут медведю повезло. Зубами он ухватил пробку, она отскочила, из горлышка потекло. И пока он разобрал, как горька эта вода, большой глоток покатился в желудок. Испугавшись, Лобик отбросил фляжку. А во рту у него все горело, огненная жидкость разлилась внутри. Медведь не мог закрыть пасть, ошалело вертел головой, рычал и в великой горести своей так поддал лапой почти пустую флягу, что она отлетела шагов за десять. Огонь внутри стал тише, пламень в пасти утихал. Но теперь Лобик почувствовал какое-то неистовство. Он поднялся на дыбы и пошел по камням, спотыкаясь и пошатываясь. Лобик ломал кусты, хватал пастью стволы деревьев, хрипло ревел, лесные жители терялись в догадках, чей это голос раздается ранним утром в березовом мелколесье. Скатившись почти кубарем с высотки, оглушенный спиртом, медведь набрел на ручей и жадно стал пить холодную воду. Сделалось легче, голова на несколько минут просветлела. Оторвавшись от воды, Лобик более осмысленно посмотрел вокруг. Но приятное состояние держалось всего несколько минут. Спирт, так коварно отравивший его, разбавился и с новой силой опьянил зверя. Лобик едва сумел кое-как вылезти из ручья. Качаясь, прошел он мокрым вереском от силы два десятка метров, в голове у него помутилось; медведь упал и, неловко завалясь на бок, уснул тяжелым, мрачным сном невоздержанного пропойцы. Мимо прошла лиса. Посмотрела издали - уж не дохлый ли? Подошла ближе, еще ближе и вдруг одним прыжком очутилась метрах в семи от медведя: совершенно невероятный запах исходил от него. Лобик спал долго. Постепенно сознание его приходило в норму, он задышал ровней, повернулся удобнее и, наконец, открыл глаза. Чувствовал себя больным. Но мир вокруг него выглядел устойчиво и реально, не как вчера. Мутным взором окинул он лес, камни, поднялся и зашагал к спасительному ручью. Воды выпил на этот раз страшно много. Залез в ручей по брюхо, холод взбодрил его, и от ручья Лобик пошел уже спокойней. На ходу перехватил какой-то травки, пожевал листьев спиреи - не потому, что проголодался, а скорее по внутренней потребности - и через час-другой почувствовал, что болезненная расслабленность проходит, силы возвращаются и все становится на свое место. К банкам, валяющимся среди камней, его не тянуло. Глава восьмая ВСТРЕЧИ В ПЕЩЕРЕ И ВОКРУГ НЕЕ 1 Люди почем зря ругали затянувшуюся дождливую погоду, хмурились, вглядываясь в тусклое небо. Бывает же такое: то не допросишься дождя, а то деваться от него некуда. А между тем этот дождь скорее, чем солнце, размесил, а потом и превратил в воду почти весь снег на субальпийских лугах. Бурые и рыжие холмы оголились во всей своей зимней неприглядности: старая, войлоком сбившаяся трава, прошитая во всех направлениях мышиными ходами, убитые морозом еще осенью толстые стебли лопухов, борщевиков и цицербита. В ложбинах, где снег вытаял в последнюю очередь, черными пятнами лежали усталые кусты рододендрона. Луга были пустынны. Только истинные верхолазы, кавказские туры, не покидали своих родных скал и, пока не потеплело, довольствовались малым: сухой прошлогодней травой и однолетними веточками березовых кустов. Снег расстаял и около высокогорного приюта, где хозяйничал Александр Сергеевич. Старому человеку удалось поставить на ноги искореженные, смятые снегом полукруглые домики. Они поднялись уже не такими красивыми, но все-таки могли дать приют усталому племени туристов. Закончив ремонтные дела, Александр Сергеевич решил сходить на свой старый приют "Прохладный". Поскольку снег на субальпике сошел, он посчитал возможным сделать ходку напрямик, минуя известные тропы, по одному из тех маршрутов, которые знал он да еще пяток лесников. Ночевку предполагал устроить где-нибудь около Джемарука. Там недавно поставили балаган. Сергеич окинул взглядом свой "филиал", укрепил за плечами рюкзак, за поясом - топор и спозаранку пошел точно на восток, стараясь не очень отходить от размоченных лугов, чтобы не попасть в какое-нибудь непроходимое ущелье. Туман мешал ориентироваться. Когда между приютом и путником пролегло километра два, опять пошел сильный дождь. Сергеич оглядел свой промокший плащ, плюнул в сердцах и повернул назад. Следов раскисшие луга не оставляли. Александр Сергеевич шел больше по наитию, чем по приметам, потому какие же приметы, если перед тобой стоит серая шумящая стена дождя. Прошел час, другой, а вокруг не оказалось ничего похожего на только что оставленный приют. Заблудился, в общем. Начал забирать левей, куда полого спускался луг. Даже шаг ускорил, считая, что вот сейчас в пихтарник войдет и отдохнет у огня. Но вдруг оказался на краю пропасти, глубину которой определить не мог. Буркнув что-то сердитое в адрес "дурня", которому, само собой, в такую погоду "только на печи лежать", Сергеич тронулся вдоль обрыва и скоро опять очутился перед ущельем. Пошел было вправо, по краю ущелья, попал в непролазные кустарники; они повели его вниз, вниз, и тут перед ним выросла высоченная стена из мрачного мокрого камня. Под стеной торчали небольшие искривленные буковые деревца, темнел кустарник. Измученный человек принял решение идти вдоль обрыва, высматривая пещеру или хоть углубление, куда не заливает дождь. По пути Сергеич срубил и взвалил на плечо сухостойное деревцо: а то ведь будет ли оно там, где удобно ладить огонь, еще неизвестно. К счастью, вскоре на высоте не более трех метров обнаружилась выступающая плита, а над ней черный зев углубления. Увидел даже не вход, а просто щель между двумя разошедшимися, стоящими вертикально плитами. Откинул прилепившийся к камню самшит и смело полез в эту щель. Два метра узкого прохода, а дальше широко и никакого движения воздуха, тепло. Значит, не проходная пещера. Александр Сергеевич сбросил рюкзак, плащ, порубил свою жердь, и вскоре приятный дымок потянулся из расщелины, свидетельствуя о том, что пещера не маленькая и тяга в ней все-таки есть. Первый час ему было недосуг наблюдать за окружающей тьмой. Он сушился. Потом с удовольствием натянул на себя теплую, дымом пахнущую одежду, повесил вниз голенищами сапоги и сел на камешек в одних жарких, жениной вязки, шерстяных носках, наклонившись над экономным костром. Отлично устроился. День клонился к вечеру; дождик то лил как из ведра, то едва моросил, конца ему не было, и Александр Сергеевич понял, что придется заночевать в этом, судьбой уготованном месте. Уже в сумерках выглянул: нет дождя. Небо поднялось, вдали развиднелось, показалась белая шапка горы. - Ну-ка, поглядим, куда это мы попали... - с такими словами он вышел на каменный порожек и приложил бинокль к глазам. Зубчатый хребет возник на фоне темнеющего неба, и он тотчас угадал в нем знакомый отрог, видный также и от балаганов, но под другим углом зрения. И еще одинокая горушка, похожая на островерхий шатер, попалась на глаза. Если рядом такие знакомые горы, то где-то близко и приют. Теперь бы подняться повыше. Александр Сергеевич вскинул голову и придержал шапку. Стена над пещерой при ближайшем рассмотрении выглядела менее крутой. - А, была не была! - И, поплевав на ладони, полез наверх, не оглядываясь, чтобы не пугаться высоты. Вылез наконец; метров тридцать всего и было над пещерой. А вылезши, широко заулыбался. Ну конечно!.. Меньше чем в километре чернел старый балаган. Путь к нему слегка подымался. Еще дальше стоял грузный, как старинный комод, голобокий Эштен. Двадцать минут - и он дома. Только вот вещи захватит в пещере. Но, глянув вниз, Александр Сергеевич понял: спускаться к пещере куда труднее и опаснее, чем подыматься, хотя расстояние тут измерялось только десятками метров. Когда подымался, назад не глядел. А сейчас, как глянул, так не по себе сделалось. Экая пропастина! Махнул рукой на вещи и пошел к приюту прямиком через щебенистый, плешивый луг, покрытый крупными обломками скал. "Переночую, а завтра за вещами". Когда стемнело, над балаганом поднялся ленивый дымок, в окне блеснул красный свет керосиновой лампы. Поход не удался. Его можно повторить в более удобное время. 2 Перевал - это не просто горбатый узкий хребет, достигнув которого можно распрекрасным образом увидеть дали по обе стороны - на юг и север и, отдохнувши на остром лезвии горы, начинать спуск по другую сторону. На всем протяжении Главного Кавказа нет точно обозначенной водораздельной границы или заметного бугра со спуском на обе стороны. Чаще всего это обширные горбатые, изломанные плато со спусками и впадинами в разные стороны, пересеченные большими и малыми ущельями, руслами ручьев, утыканные холмами, перерезанные глубокими долинами, подступающими сюда со всех сторон так хитроумно, что поначалу и не поймешь - откуда и куда. С северной стороны главного перевала лежат параллельные хребты; они отделяются от него широкими лесными долинами и узкими ущельями. К Главному Кавказу подходят и поперечные хребты, нарушающие всякий порядок и симметрию. Они подымаются с поверхности земли за десятки километров от перевалов, лезут, лезут в небо и как-то незаметно переходят в единый комплекс высокогорных плато на высоте около двух километров. Один из таких хребтов разрывает одежду леса неподалеку от станицы Саховской и отвесной стеной высится над осыпями, покрытыми дубовым лесом. Он раздается вширь, довольно плавно подходит к параллельному хребту, сливается с ним, а за вторым подъемом входит в систему другого плато. Там не растет лес и нет сплошного луга, а есть большое нагорье, похожее на городскую площадь, где нерадивые строители расковыряли старую булыжную мостовую, нарыли всяких канав, набросали кучи камня, щебня и горы песка, а уложить асфальт у них времени не хватило. В этом беспорядочном, сумбурном месте кое-где выросли березовые колки, по впадинам расселились кусты вереска, черемухи и боярышника, северные спуски облюбовал мелкий рододендрон, а на южных выросла жесткая щетинистая трава. И красиво и дрожь берет - такая первобытная, суровая картина, что не хватает только неандертальца в шкурах и с дубиной да парочки саблезубых тигров для живописности. С трех сторон в отдалении подымаются одинокие горы-великаны; на склонах, среди камней блестят ледники и снежники. Чтобы достигнуть Главного перевала, надо пересечь это плато, миновать второстепенный перевал и слегка обогнуть две горы по очень хлипким осыпям, уходящим вниз на головокружительном вираже. Как раз на краю каменного плато и прилепились домики туристского приюта, отремонтированные Александром Сергеевичем. Когда стоишь на плато среди развороченных камне