ни бы ухаживали, но как посмотрела в его глаза, как увидела тоску безысходную, не решилась оставить. А уж Сашенька обрадовался собаке! Прямо с ходу подскочил к Архызу, и, представь, они сразу подружились. Она говорила, говорила, а Ирина Владимировна уже хлопотала с закуской, звенела на кухне посудой. Архыз появился в открытой двери, лег там и не сводил глаз с Молчанова, а Саша-маленький, оставив кулек с конфетами, то сидел возле шерстистого бока овчара, уговаривал его встать и пробежаться еще раз, то теребил за уши и бегал вокруг, но ни голос матери, ни шум маленького Саши, ни другое движение вокруг - ничто не доходило до сознания Александра, сидевшего с письмом у окна. Таня писала: "...Что-то случилось со мной, милый Саша, в тот день, когда мы прощались, и ты сказал такие слова, такие... Я вдруг с удивлением и радостью ощутила теплоту собственного сердца, все во мне как бы оттаяло, и снова я почувствовала себя молодой, полной сил, устремлений, в ожидании и надежде на славное и милое, как в добрые дни нашей молодости, нашей дружбы. До чего хорошо жить!.. Ты только не подумай, Саша, что я способна шарахаться из одной стороны в другую. Нет и нет, тысячу раз нет! Просто я до этой встречи долго пребывала в каком-то замороженном состоянии и уже подумывала, что вся жизнь впереди будет у меня серенькой, тусклой и уж никакого просвета, никаких надежд. И вот ты, твои слова, которые до сих пор звучат в ушах..." И еще в письме было много милой девичьей скороговорки о себе, о мелочах жизни, о работе. Оказывается, Таня ушла от Капустиных вскоре после рождения малыша, долго жила у своей сотрудницы, потом получила комнату в большой квартире, а теперь всерьез подумывает покинуть город и уехать к осиротевшей маме. "Должно быть, мы скоро увидимся, Саша. Нам есть о чем поговорить, есть что сказать друг другу. Я с нетерпением жду этого дня". Так заканчивала она свое письмо. Надеждой на встречу. Надеждой на счастье. Александр прочитал его, невидящими глазами уставился в окно и добрые четверть часа сидел не шевелясь, отрешившись от всего мира. Обе женщины тихонько вышли из комнаты. Со двора доносилась быстрая, нескладная речь Саши-маленького, где-то гудел самолет, тикали часы, а он сидел, думал, и тихая радость наполняла его, а улыбка не сходила с лица. Медленно, торжественно пробили часы за его спиной. Он удивленно вскинул брови. Что-то много раз они били, очень много. Ого, уже двенадцать! Как быстро, прямо-таки молниеносно пролетели утренние часы! И вдруг он закричал - нетерпеливо, по-мальчишески: - Ирина Владимировна! Ма! Покормите меня! Я очень хочу есть, время обеда, а вы убежали куда-то! Он вышел на крыльцо, сияя улыбкой, такой радостью, которую ни скрыть, ни затаить нельзя, и снова попросил есть, словно теперь почувствовал полную раскованность в молодом, сильном теле, сто раз уставшем за многодневный переход и нервное ожидание вот этого главного, что оказалось в Танином письме. Архыз уже мчался к нему из дальнего угла сада. А за ним, спотыкаясь и не поспевая на своих коротеньких ножках, бежал растрепанный, покрасневший от игр Саша-маленький и после каждого падения хватался за трусики, готовые свалиться и погубить его мужской авторитет на глазах гостей и бабушки. Обедали оживленно, весело, с разговорами. Женщины переглядывались и многозначительно улыбались. Все к лучшему. Саша-маленький забрался к Молчанову на колени. Сбоку, касаясь босой ноги малыша, пристроился Архыз, он щурился от трудно подавляемого желания получить вкусный кусочек, от запаха пищи, от радости близкого общения с хозяином и терпеливо сносил заигрывания мальчугана. Теплый ветер забегал в открытые окна. Он приносил запахи близкого моря и свежей зелени. На дворе колготились куры, где-то призывно блеял козленок, зовущий свою маму. Мирная сельская жизнь. Стукнула калитка. - Никак, Борис Васильевич, - сказала хозяйка и пошла навстречу. И все встали из-за стола, пошли встречать. Потом усадили гостя за стол, он ел, поблескивая очками, и добродушно, по-стариковски смотрел на Александра и на Сашу-маленького, удобно сидящего на его коленях. - Смотрите-ка, он сегодня ест как настоящий мужчина, - заметил учитель, кивая Саше-маленькому. После обеда Молчанов вышел проводить Бориса Васильевича. - Теперь я понял, почему вы утром засмеялись, - сказал он. - Вы знали, что мама и Архыз здесь. Решили сделать сюрприз, да? - Я и еще кое-что знаю, Саша, - загадочно ответил Борис Васильевич. - Сказать тебе сейчас или повременить? - Ну зачем же? Конечно, скажите! - Наверное, придется сказать. Если Таня уже не сделала этого прежде меня. Молчанов остановился: - Не томите... - Ну так вот. В свое время мы обговорили с ней одно небольшое предприятие. Потом я получил от Татьяны согласие и даже заявление. Этот документ мы недавно обсудили на совете учителей, наше решение утверждено в районо. Теперь я могу сказать тебе, что в новом учебном году в нашей школе преподавать биологию будет знакомая тебе Татьяна Васильевна... - Как мне благодарить вас! - тихо и растроганно сказал он. 3 Они остановились на мостике. Здесь дорога расходилась. Вправо, за мостом, густо зеленела усадьба Южного отдела заповедника - небольшой лесок с высоченными черными пихтами и двухэтажный дом на краю этого рукотворного лесопарка. - Тебе туда, Саша, - сказал учитель. - Будь внимателен. Слушай, вникай. За последнее время я не узнаю некоторых сотрудников, так они изменились. Взгляды лесников на свои права и обязанности стали несколько иными и, мне кажется, далекими от идеалов охраны и заповедования. Эти лесники больше походят на егерей охотничьего ведомства. Приглядись. Саша прошел по аллеям парка, вошел в дом. Большая комната со столом посредине была пуста, но папиросный дым в воздухе, окурки на полу говорили о том, что здесь совсем недавно толклись или сидели люди. Из коридорчика, откуда была дверь во вторую комнату и радиорубку, доносились голоса, трое или четверо спорили там довольно азартно. - Никогда ты его не возьмешь в заросли, - услышал Молчанов. - Он тебя непременно обманет, нюх вострый больно - как почует, так и заляжет, ты мимо пройдешь, чуть сапогом не зацепишь, а не подымется, себя не выкажет, это уж точно! Знаю по себе евонную причуду. - Ну, какой шатун, а то сразу деру даст и по самой густой заросли на выстрел не подпустит ни за что. Было у меня: вижу как-то, малинник колышется, самого не примечаю, а кусты ходуном ходят. Я и вдарил чуть ниже, наугад. Он как заорет, как подымется выше малинника, зубы оскалил, глаз вострый... - Добил? - спросил первый. - Нет, паря, запужался. Кто его знает, похоже, пуля только задела, а раненый он для жизни больно опасный, затаится и с тебя же кожу сдерет. Не пошел я, пождал малость, не выдаст ли себя, ну, не дождался и ушел ни с чем. Зря патрон истратил. - Тоже не дело, - веско сказал третий, и голос этот показался Александру очень знакомым. - Раз ты стрелил, не бросай ведьмедя, непременно отыщи по крови, по следу, чего же мясо губить зазря, шакалам оставлять? Я вот что скажу вам, хлопцы. Ведьмедь свой характер точно имеет, и прежде чем стрелить, надо малость про тот характер узнать. Иной, значит, трус, с тем хлопот никаких. Иной умом почти как людской, хитрый до неимоверности, а тебе надобно его перехитрить, потому можно и без головы остаться. В прошлом, что ли, годе было у меня, чуть жизни не лишился, когда выслеживал одного большака... Молчанов распахнул приоткрытую дверь. Три головы повернулись к нему, две пары глаз посмотрели с явным любопытством, а тот, бородатый, как был с открытым ртом, так и застыл. Суеверное, испуганное удивление сковало его. В руке меж пальцев дяди Алехи сиротливо дымила самокрутка с крепчайшей махоркой, уже знакомой Александру по встрече в Шезмае. - Привет, мужики, - сказал Молчанов, ногой подвинул к себе стул и сел. - У вас что, семинар? Опытом делимся? Наверное, он не сумел скрыть своего раздражения, голос выдал его, и лесники не решили, как себя держать и что отвечать. Они не знали Молчанова, все трое были новенькими. - Да вот, ждем лесничего, байки рассказываем, - сказал наконец самый находчивый. - А чего вам лесничий? - А ведь мы с тобой знакомцы, турист... - Дядя Алеха обрел все же дар речи и даже позволил себе улыбнуться в подстриженную бородку. - Это ведь ты сидел со мной на речке, на Курджипсе, а? Ты, ты, память у меня дай бог... Здорово, значит. Какими судьбами в эти края? - Здорово, Бережной. Не ошибся. Видать, и ты сюда на работу прибыл? - Молчанов не ответил, какими судьбами сам он здесь. Возмущение охватило его. Значит, все же оформили этого бородача, раз он заявился на Южный кордон, значит, вопреки протесту, лесником сделали. Кто же оформил? Уж, конечно, не директор заповедника. Дядя Алеха, видать, смекнул, что не туристские тропы привели в заповедник этого молодого человека. Совсем другим, смиренным голоском он сказал: - По воле начальства, уважаемый товарищ. Теперь я, значит, тоже лесником. При деле, стало быть, нахожусь. А вы, если не секрет? И впился зоркими глазками в лицо Молчанова. Опять Александр не ответил, сказал совсем о другом: - Впервые слышу, чтобы лесная стража заповедника вела разговор об охоте на медведей. Это что же, новые ваши обязанности - делиться опытом, как бить медведей? Впрочем, у дяди Алехи в этом деле практика огромная, может поделиться. Как-никак сто тринадцать медведей. Бережной огладил бородку, дотронулся до усов. Пожалуй, он не знал, как дальше себя вести. Черт его знает, кто это такой, вдруг заповедное начальство? Вздохнул, с недоумением посмотрел на тлеющую самокрутку в руке и расчетливо сказал: - Окромя всего прочего, прихвастнул я в тот день, мил человек. Давно завязано, и без приказа на то - ни-ни... Дисциплина! - А с приказом? - Ну если так... Им видней. Дядя Алеха могет и вспомнить старое, рука, конешно, не дрогнет. Вошел новый человек, в кителе и фуражке лесничего. - Молчанов? - Он протянул руку. - Будем знакомы. Коротыч Иван Лаврентьевич, лесничий. Недавно сменил Таркова. Мне говорили, что вы должны прибыть в наш отдел. Как на перевалах? Александр знал, что Тарков вскоре должен идти на пенсию, но с Коротычем еще не встречался. Они ушли в кабинет лесничего, оставив Бережного и двух других лесников размышлять и строить всяческие догадки. - Не нравятся мне эти новички, - без всякой дипломатии сказал Молчанов лесничему. - Сидят, охотничьи байки рассказывают, хвастаются, как зверя били. Почему вы приняли Бережного? Это же старый браконьер, его и близко к заповеднику подпускать нельзя! - Приказали - и принял. - Взгляд Коротыча внезапно похолодел. - Если у вас там, в конторе, какие-то нелады с высшим начальством, то мое дело проще: подчиняться распоряжениям вышестоящего. Я тоже, знаете ли, не хочу неприятностей. Велено зачислить Бережного - зачисляю, тем более, что штат у меня далеко не полный. Прикажут разогнать - разгоню. Было что-то в этом человеке жесткое, прямолинейное, чувствовалось, что привык к простому повиновению. Несомненно, Коротыч любил точные приказы и не скрывал этого. Может быть, потому не получился у Молчанова разговор по душам с новым лесничим. Слишком неродственные души. Коротыч деликатно спросил: - Чем займетесь у нас? Какая помощь требуется? - Проверю дневники у лесников, похожу по кабаньим тропам. Ваших лесников попрошу помочь мне пересчитать рогачей на осеннем гоне. У нас есть давнее желание показать северному стаду дорогу на южные склоны. Отдушина на случай долгой бескормицы. Вот этим и займусь. - Жить где будете? У нас в отделе? - Слишком далеко от леса. Лучше на кордоне Ауры. Оттуда ближе ходить на пастбища. Коротыч заколебался. Именно там находился охотничий дом. Но отказать научному сотруднику он не решился, хотя Капустин и сказал ему, что "посторонние на Ауре сейчас нежелательны". Молчанов все-таки не посторонний, а сотрудник научного отдела. От него нельзя скрыть. - Ладно, можно и на кордоне, - без особого энтузиазма согласился он. - У лесника Семенова, например. Дом лесника Семенова стоял всего в километре от охотничьего дома. Молчанов усмехнулся, и Коротыч заметил это. - Высоких гостей ждем, - пояснил он с каким-то вызовом, словно хотел, чтобы у научного сотрудника не оставалось никаких сомнений относительно охотничьего дома. - Потому и Бережного приняли? Обслуживать гостей? Лесничий нахмурился. Четко сказал: - Приказали - принял. Возможно, и потому. Капустину видней. Гости, как мне объяснили, это ученые из разных ведомств. Им нужны опытные проводники. Коротыч подождал, не спросит ли Молчанов еще чего. Был он немного старше Александра, подтянутый, строгий, словно раз и навсегда застегнутый на все пуговицы. Улыбка не озаряла его сухое, длинноносое лицо с упрямым тонкогубым ртом. Не повезло заповеднику. Только сейчас Александр понял особую тревогу Бориса Васильевича. Коротыч любил службу, но, кажется, не очень любил природу. В этом была его беда. И беда заповедника. Молчанов уходил из отдела подавленный. Действительно, здесь неладно. На выходе из парка сидел Бережной и курил. Он явно ожидал своего шезмайского собеседника. Когда Александр поравнялся с ним, дядя Алеха бросил под сапог недокуренную самокрутку и молча пристроился сбоку. - Что скажете, Бережной? - сухо спросил Молчанов. - Дак вот, Александр Егорыч, опростоволосился я, значит, когда принял вас за туриста. А вы вон какой турист! Я и плел вам как туристу, на воображение бил. Слова-то мои теперь супротив меня и обернулись. - Не прибедняйтесь. Сто тринадцать - это не байка. - Впрямь, не байка. Но то ж когда было! Молчанов нахмурился. - Вынужден вас предупредить, Бережной. Если что-нибудь подобное случится сейчас, будете очень строго наказаны. Вы лесник. Ваша задача - охранять животных. Упаси бог, если вы... Бережной прижал руки к груди. - Слово старого человека, Александр Егорыч! Я ить и вашего папашу знавал. На что был грозен, а с ним у нас никогда плохого не случалось. Дядя Алеха - аккуратист. Нельзя так нельзя. Понимаем. Он шел с Молчановым еще несколько минут, но беседа не клеилась, научный работник хмурился, и Бережной, вздохнув, стал отставать. Чего же упрашивать! А Молчанов шел к учителю и все время думал: зачем Капустин так настойчиво уцепился именно за старого браконьера? Выходит, ему нужны только такие люди. Теперь понятно, зачем нужны. Но как поведет себя лесничий Коротыч, если охотничий домик заполнится приезжими людьми, которые могут рассматривать заповедник как свою вотчину, как место для легкой, необременительной охоты под видом научного изучения фауны Кавказа?! Вот положение! Борьба со своими. Этого еще не было. - Что твой поход, Саша, как приняли? - таким вопросом встретил хмурого гостя Борис Васильевич. - Ваши опасения обоснованны, - просто ответил он. - Атмосфера у них самая что ни на есть низменная. Плохая атмосфера. Что угодно-с... - Как поступишь? - Останусь здесь. Заставлю понять... - А если они будут поступать по-своему? - Тогда - война. Борис Васильевич промолчал, только седую голову наклонил. Согласился. Глава седьмая ЗДЕСЬ БЫВАЕТ ОПАСНО 1 Первые два дня жизни на новом месте олень Хоба ощущал необъяснимое волнение. Вдруг срывался с места и мчался по лесу, обегая одну поляну за другой. Или, замерев под густым, тенистым дубом, стоял словно изваяние и десять и двадцать минут, вслушиваясь в смутный шум леса, который чем-то отличался от шумов лесного края на той стороне гор. Даже ночью, выбрав для лежки укромное место, он не мог задремать, потому что чужие, непонятные звуки черного леса то и дело пугали его. Вдруг заплачут шакалы, сразу много шакалов со всех сторон, и такой подымут адский шум, вой, плач, что спокойным не останешься, хотя Хоба прекрасно знал этих мелких пакостников, совершенно не опасных для него, соберись они хоть в сотенную стаю. Замолчат, разбегутся шакалы, тогда неожиданно прилетит ветер, остро и влажно пахнущий морем. Морского запаха Хоба еще не знал и потому боялся. Довольно часто видел он в черной, очень черной ночи светящиеся зеленоватым блеском глаза диких котов, тоже не страшных для него хищников. Но соседство с недреманными хищными глазами никак не способствовало покою, и он вставал, чтобы уйти от колдовских глаз подальше. Этот южный лес первое время казался ему очень недобрым лесом. Повсюду, как паутина, с деревьев свисал зеленый лишайник, мешающий видеть далеко и зорко. Его можно было есть, этот вкусный лишайник, но поначалу Хоба с большой опаской жевал его, словно ожидал какого-нибудь подвоха. И потом колючки. Ох уж эти колючки! Лианы встречались и на родных северных склонах, но не очень часто, кроме того, в северном лесу они выглядели недоростками по сравнению с местными, колхидскими. Тут, в руку толщиной, они цепко оплетали высоченные клены снизу доверху так, что трудно было понять, клен это стоит или сама лиана. Джунгли в зеленой путанице становились непролазными, чудовищно густыми, многоэтажными, и в каждом этаже со своим оттенком зелени, со своими цветами, птицами, животными. Хоба иной раз бродил с целым венком ужасно цепких стеблей на рогах, он нервно мотал головой и снимал с себя лесные вериги только на полянах, где можно было прочесать рога в густом шиповнике или кизиле. Все, все непривычно. Долины рек в причерноморских лесах узкие, похожие на корыто, а склоны по обе стороны крутые, если бежать, то не вот-то разовьешь скорость, и потому каждая такая долина, вдобавок еще заваленная понизу огромными камнями, представлялась ловушкой, из которой трудно выбраться. Здесь тоже густота непроходимая, колючая, часто с черным, железной крепости самшитом, через который и вовсе нет хода. Но зато еды здесь было вволю. Хорошей, вкусной еды. Трава на полянах скрывала оленя почти целиком. Всюду нежный лишайник и листочки ломоноса. Сочные веточки с приятным вкусом изысканного блюда. Ягоды любого качества, всех расцветок и размеров. И даже грибы - огромные опенки, яркие мухоморы в самых темных местах, сочные маслята и хрусткие, толстоногие боровики. Не надо выхаживать многие версты, здесь сыт на каждом пятачке. Щедрость природы просто сказочная. Влажно, тепло, тихо. Оставив на дороге Александра Молчанова, Хоба весь первый день бродил в окрестностях поселка. Откуда-то снизу слышались голоса, лай собак, шум машин, даже музыка, он ждал, не нанесет ли ветер знакомый запах, не вернется ли Человек, но разных запахов было много, а желаемого все не было. И тогда Хоба, все больше беспокоясь, двинулся в обратный путь, туда, где в прогалины леса врывался серебряный блеск ледников Псеашхо. Ближе к альпийским лугам. На свои пастбища. По мере подъема лес редел, сперва пошел веселый бук, потом черный пихтарник. Приятно похолодало. И запахи сделались другими, знакомыми. Душные колхидские джунгли остались внизу. Вскоре начались крутосклонные луга в березовых опушках. Совсем родные луга. Да какие луга! Не успел он насладиться сладкой и сочной травой, как невдалеке увидел мелькнувшие между берез чьи-то высокие рога. Хоба раздул ноздри и, высоко подняв голову, пошел на сближение. Он столкнулся с рыжеватым, толстым и флегматичным рогачом чуть ли не нос к носу. Оба замерли, изучая друг друга. Оба фыркнули, а в следующий момент с подчеркнутым спокойствием склонились к траве и стали рвать ее, тем самым показывая свое миролюбие. Даже тени враждебности не было в их поведении. Встретились - и хорошо. Будь здоров, живи, как тебе хочется. Так они паслись, следуя друг за другом, а вскоре Хоба заметил неподалеку еще трех рогачей и трех подростков, удивленно пяливших глаза на огромного незнакомца. Всю утреннюю зорю маленькое стадо паслось вместе с ним, а когда Хоба решил, что пора на отдых и пошел березняком на продуваемый холм, где чернели низкие кусты рододендрона, стадо тоже потянулось за ним, бессловесно признав Хоба за своего главного. Неожиданное положение. Однако он не мог не понять, что в стаде ему спокойней и как-то веселей. Ум хорошо, а пять лучше. Все отдыхали, и все были настороже. Когда в километре от них слишком уж подозрительно закачались ветки буковой поросли, Хоба поднялся, и все поднялись, чтобы следовать за ним в более удаленное от коварной рыси место. И когда солнце уходило за отроги далеких хребтов, все стадо так же единодушно последовало за вожаком к солонцам, а потом поднялось еще выше, на вечернюю кормежку. Лишь через трое суток, встретившись с маленьким стадом ланок, Хоба недвусмысленно дал понять своим новым друзьям, что желает остаться с этими ланками и покорнейше просит рогачей удалиться. При этом он пробежался туда-сюда на виду у сверстников и помахал своей огромной короной вверх и вниз, что означало уже не только просьбу, но и приказ. Рогачи удалились без обиды и горечи. Время осенних битв еще не подошло, ярость не созрела. Ланки не слишком обрадовались, они были заняты своими оленятами, и Хоба остался как бы незамеченным. Он расхаживал неподалеку, отдыхал в сторонке, но из виду свое новое стадо не упускал. А если какой-нибудь малыш приближался очень близко, чтобы выяснить, не хочет ли этот рогатый дядечка поиграть с ним, Хоба просто отворачивался, и морда его выражала усталое равнодушие, даже некоторое презрение. Равнодушие к ланкам и оленятам на поверку оказалось деланным, искусственным. К ночи, насытившись и обмакнув носы в минерализованный ручеек, ланки побрели было вниз, где стояли пышнокронные буки, но вдруг все разом повернулись и тревожно помчались вверх по склону, то и дело оглядываясь на оленят, которые прытко бежали у самых ног своих мамок. Хоба до этого как-то очень лениво плелся за стадом, но когда возникла тревога, он пропустил мимо себя бегущих ланок и словно врос в землю. Мускулы его напряглись, ноздри широко раскрылись, а в глазах вспыхнул яростный огонь битвы. Из леса, распластавшись длинным телом, вынесся один, потом второй волк. Они едва виднелись в высокой траве, но цель хищников была ясна: мчались за стадом. И вот тогда Хоба доказал, на что способен вожак. Высокими прыжками он за одну минуту настиг ближнего волка и, резко подпрыгнув, сбычил рога. Как ни собран волк, распаленный погоней, он все-таки не успел вовремя повернуться к оленю клыкастой пастью, он просто не ожидал нападения и в следующую секунду, отброшенный ударом рогов, оказался в воздухе и покатился по скользкой траве. Хоба бросился за ним, тяжелые копыта готовы были растоптать ошеломленного и раненого хищника, но второй волк, матерый самец, уже мчался на оленя, и Хоба, теперь сам защищаясь, встретил его грозно склоненными рогами. Волк не достал в прыжке до шеи оленя, не увернулся, послышался удар о мягкое, и боевой надглазный рог пропорол отчаянному хищнику бок. Кровь брызнула на траву, раненый волк покатился через голову. Хоба бросился за ним, но серое тело проворно скользнуло под куст боярышника, мелькнуло в березняке раз, второй и исчезло. В темноте, слегка успокоившись, он побежал по следам своего стада. Испуганные ланки нашлись не сразу. Они успели пересечь глубокий распадок и забрались в скальный район, где теперь стояли, нервно прислушиваясь к звукам и шорохам ночи. Появление вожака успокоило их. Запахи сказали оленю, что все стадо в сборе. Он потоптался на месте, обошел вокруг лагеря и, убедившись, что больше ничего не грозит стаду, улегся метрах в двадцати от ланок на траву, уже сверкавшую жемчужной росой. Тихо. Хоба задремал. Невдалеке то ли спросонья, то ли жалуясь на холодную и голодную ночь, тоскливо и резко закричала сова-неясыть. Ее долгое "а-а-эй, э-э-эй", словно крик человека о помощи, заставил рогача насторожиться. Он открыл глаза, минуту-другую вслушивался, редко и глубоко вздыхал и опять уснул. Спал он почти до самой зари, затем лениво поднялся. Расставил ноги, прогнул спину, судорожно зевнул и пошел наверх, сбивая высокими ногами обильную, щекочущую росу, которая замочила его теплый живот и бока. Час кормежки прошел спокойно. Олени все более лениво стригли сладкую траву, все более привередливо выискивали самые нежные листочки пырея и тимофеевки, все чаще отдыхали, задумчиво оглядывая пространство. Сыты. И значит, пора на покой. Хоба пошел к солонцу. Стадо энергично топало за ним. Иметь такого защитника и вожака очень приятно. На перепаде довольно крутого склона перед оленятами заблестело болотце. Из расщелины в каменной стене сочилась вода. Она окрасила камни в темно-бурый цвет. Железистая вода, сказали бы люди. Хоба вошел в болотце, замутил копытами воду и с удовольствием стал цедить ее через зубы. Ланки расположились по всему берегу болотца и тоже пили солоноватую воду. Оленята баловались, били копытами по луже, вздрагивали от холодных брызг. Отяжелев, стадо покинуло источник, сбилось в кучу, оленухи понежничали с ланчуками, облизали их мордочки, нежную и без того чистую шерстку. Ждали, куда поведет вожак. Он не торопился, стоял по колена в воде и не без интереса рассматривал в осветленном озерце свое изображение на фоне голубого неба с редкими кучевыми облаками. В воде довольно ясно рисовалась его голова с блестящими темными глазами и огромные рога с белыми, будто только этим утром отточенными концами. Вода лежала недвижно, в зеркале ее еще отражалась крутая каменная стена за болотцем и небольшой куст березки на самом верху. Неожиданно и безмолвно рядом с зеленым кустом там вдруг возникла крупная медвежья голова. Свесившись, зверь с понятным интересом смотрел вниз, на оленье стадо, и, кроме любопытства, в желтых глазах медведя уже загорался охотничий азарт. Вот так встреча!.. Меланхолическое настроение, владевшее вожаком, исчезло не сразу. Заметив отражение медвежьей головы в воде, Хоба несколько секунд наблюдал за ним совершенно спокойно, потому что это была всего-навсего картинка, а не реальный облик, который должен непременно обладать еще запахом и звуком движения. Олень очнулся, когда его стадо буквально пырснуло от солонца и в паническом ужасе помчалось вниз, подальше от опасного соседства. Лишь тогда он догадался поднять голову. Взгляды их встретились. Медведь удивился, когда рогач внизу, не проявив особого страха, просто вышел из болотца, еще раз посмотрел на одноухую бурую морду и шагом, представьте, шагом пошел по лугу прочь от солонца, лишь изредка останавливаясь, чтобы посмотреть, где медведь и что он намерен делать. Собственно, не только старое, к чему-то обязывающее знакомство побудило рогача проявить такое незаурядное бесстрашие. Он не боялся медведя и по другой причине: крутая высокая стена не позволит Одноухому быстро сократить расстояние, как бы он ни старался. Спрыгнуть побоится. А чтобы сблизиться, медведь должен сделать немалый крюк. За это время олень пять раз успеет скрыться в густом кустарнике. И тем не менее Хоба благоразумно не пошел за своим стадом, не стоит водить за собой хищника к ланкам. Хоть и знакомый, но мало ли что... Лучше податься в сторону, пока не отстанет. Весь этот день Хоба странствовал, а не отдыхал. В сотне шагов от себя он ощущал присутствие медведя, не убегал, но и не давал ему приблизиться. Так они и бродили на границе леса и луга как привязанные, пока кривые пути-дороги не завели оленя в ловушку. Ну кто мог предвидеть, что в этом узеньком каменном коридоре из сланцевых скал пурпурная кавказская гадюка, редкостная ядовитая змея, устроит свой дом, который сама же бдительно охраняет! Хоба почти наступил на нее, и когда из густой и жесткой травы-щучки поднялась плоская голова, он не без содрогания отпрянул назад. Пурпурное тело очень крупной рассерженной змеи поднялось на добрый метр от земли. Рядом с этой гадюкой заскользили еще две или три. Они шипели, и звук из раскрытых пастей с быстро двигающимся язычком отражался от скал и усиливался, наводя на оленя смертный ужас. Никогда еще Хоба так близко не видел этих холодных тварей. Он боялся их. Круглые глаза змей гипнотизировали. Хоба медленно отступил, пятясь задом, в то же время оценивая возможность скачка вперед или даже на стену. Увы, ноги его дрожали, красные ленты гадюк, извиваясь, наползали на него. Куда бежать и как бежать?.. Сзади осязаемо накатывался запах медведя. Одноухий шел следом по каменному коридору. Ловушка готова захлопнуться. Лобик еще издали почувствовал неладное. Почти в ту же минуту он увидел перед собой какое-то съежившееся, словно укороченное тело оленя. Хоба пятился, приближаясь. Гадюка выпрямилась, на хвосте поднялась над землей и красной молнией бросилась на оленя, целясь ему в голову. Прыжок отбросил Хобу к стене, он ударился боком, почувствовал, как скользнула по ноге ниже колена холодная змеиная кожа, и от этого жуткого прикосновения взвился метра на два вверх. Едва коснувшись копытами камня, он увидел перед собой вторую гадюку. Последовал новый прыжок уже вперед, и Хоба, избежав ядовитых зубов, миновал опасное место, но не рассчитал своего отчаянного прыжка и всей грудью налетел на высокий каменный останец. Удар был так силен, что его перевернуло, и Хоба очутился на подогнутых, враз ослабевших ногах головой назад. Он понял, что беспомощен и если змеи сейчас нападут на него, то ему несдобровать. Тем временем в каких-нибудь семи метрах от оленя шло второе действие этой неожиданной и нелепой драмы. Хоба увидел все, что произошло дальше, очень реально, до мельчайших подробностей. Пурпурная гадюка, промахнувшись и потому еще более рассвирепев, оказалась прямо перед медвежьей мордой. Лобик мгновенно сориентировался. Он раскрыл пасть, приподнялся, и не успела змея свернуться в боевое кольцо, как медведь передними лапами уже придавил ее. Отворачивая уязвимую морду, он подставлял ей под укусы густошерстную грудь. Змея зарывалась в нее, яд стекал по шерсти, а лапы медведя тем временем давили толстое, мускулистое тело все ближе и ближе к голове. Хрустнули под когтями позвонки, и гадюка сразу обвисла. Лобик, не отпуская ее, изготовился: две другие змеи наползали с явным намерением продолжить бой. Он успел повернуться к ним боком. Красные стрелы вонзились в шерсть, страшная жидкость опять окропила бок, а Лобик всем телом, лапами артистически ловко прокатился по гадюкам, смял, прижал их к камням и вдруг, озверев, рванул пастью один раз и другой. Живые куски были отброшены, они извивались на камнях, а медведь стоял над ними и расчетливо бил лапой. Взгляд его обратился наконец к оленю. Хоба все еще лежал и с ужасом смотрел перед собой. Он был беспомощен, он не мог встать. И тогда медведь, вместо того чтобы подойти к нему, тоже лег на месте боя и как-то очень смирно положил голову на вытянутые лапы, словно дожидаясь, когда олень найдет в себе силы и встанет. Между ними было шесть или семь метров пространства. Камни с редкими кустами щучки. И путь лишь в две стороны - по коридору вперед и назад. Так прошло десять, пятнадцать минут. Звери смотрели друг на друга, и взгляды их оставались задумчивыми, далекими от какой-либо враждебности. Может быть, они унеслись в прошлое, откуда шла их близость?.. Безмолвный разговор дикарей, когда-то питавшихся у одного молчановского корытца, наконец нарушился. Лобик бросил взгляд на остатки только что поверженных змей, потянулся, подцепил съежившийся тускнеющий кусок, обнюхал и лениво стал есть. А чего пропадать добру? Хоба поджал задние ноги и встал, но пошатнулся. Грудь ныла, похоже, он очень крепко ушиб ее. Олень пошел, слегка покачиваясь, Лобик лежал и смотрел ему вслед. На выходе из каменного коридора Хоба остановился, повернул морду назад и тоже в последний раз посмотрел на бурого зверя, который спас ему жизнь. Звери разошлись. 2 Удар о камень вызвал не просто болезненное ощущение, а тяжелую болезнь. У оленя высох нос, движения его стали вялыми, исчез аппетит. Хоба подолгу лежал где-нибудь под укрытием густосплетенных кустарников. Преодолевая боль, он лениво стриг траву и с великим трудом ходил на солонцы. Ему было очень плохо. Но его не тянуло к утерянному стаду, потому что он еще не успел привыкнуть к нему и не считал его окончательно своим. К концу того насыщенного событиями дня, когда случилась встреча с Одноухим, а потом и с пурпурными гадюками, Хоба вышел на узкую длинную луговину, светлой зеленью обозначившую самый верх крутого склона. Ниже луга и южнее его густо чернели леса. Обрывистыми ущельями и увалами они падали вниз, уходили куда-то далеко-далеко, в синюю дымку, и терялись в таинственной пустоте, где лежало бесконечное море. Что такое море, олень не знал, но он чувствовал глубокую даль и особенный воздух оттуда. Он стоял в тени низкорослого клена и, полуприкрыв глаза, рассматривал величественную панораму гор, уступами спускающихся в неизвестность. Именно оттуда, из густого чернолесья внизу, до слуха его и дошел в это мгновение знакомый звук трубы. Хоба подтянулся, воспрянул духом. Туда!.. В следующую минуту он уже пробирался сквозь захламленный пихтарник навстречу слабому зову Человека. Ночь захватила его в пути, он еще некоторое время шел, натыкаясь в темноте на трухлявые колоды, камни, путаясь в колючих лианах, которых на спуске становилось все больше и больше. Он пробирался сквозь помехи, скользил, падал на колени, царапал себе бока. Но вот что достойно замечания: в трудном движении как-то постепенно забылась боль, угнетенное состояние истаяло, может быть, потому, что все мысли его теперь устремились к преодолению препятствий, и Хоба не заглядывал больше внутрь себя, не думал о болезни, что само по себе есть уже врачевание, исцеление действием, занятостью. Наконец он остановился, прислушался, расслабил мускулы. И только тогда почувствовал страшную усталость. Забившись под густой орешник, Хоба уснул. Ни далекий плач шакалов, ни фырканье кота, ни шорох деятельных ночных созданий - полчков, ни страшный по внезапности пролет летучей мыши не вывели его из дремотного состояния. Он спал, и сон после физического напряжения тоже лечил его. На заре, когда весь лес опять вымок так, что водой сочилась каждая ветка и листик, Хоба встал, ловко, несколькими движениями кожи стряхнул с шерсти обильную воду и почувствовал голод, прежде всего голод, который нужно утолить, чтобы вернуть себе силы. В мрачном, промокшем лесу не было никакой травы, мокрая земля вся была устлана прелым листом и хвоей. Хрусткие дудки зонтичных, огромные хвощи, серебристые плауны вызывали у оленя только отвращение. Они приторно пахли болотом, нечистоплотностью. Но с веток грабов и особенно с мелколистных стволов самшита, густо усеявшего бока крутостенного ущелья, обильно свисали серо-зеленые плети лишайника. Вот это очень неплохая еда. Хоба прошелся вдоль самшитового подлеска, обрывая гирлянды лишайника. Туман упал сверху, и в черном, мокром лесу сделалось еще глуше. Словно в подводном царстве. Призрачные завесы окутывали лес, звуки слышались глухо, от черной земли исходили острые запахи, и за пять метров все скрывалось в серо-зеленом тумане, как в воде. Утолив голод, Хоба заторопился. Не довольно ли топтаться в мокрой и черной глухомани, где запросто можно потерять ориентировку и оказаться в какой-нибудь западне рядом с голодной рысью. Каким-то шестым ощущением, свойственным, наверное, только дикарям, Хоба нашел верный путь и, чутко вслушиваясь в молчание мокрого леса, опять пошел, но уже краем горы, а не ущельем, в сторону вчерашнего зова. Немного позже солнцу удалось все-таки одолеть туманную хмару. Воздух очистился, путь просматривался лучше и дальше. На дороге возникла буковая роща, веселая, светлая и редкая, похожая на парк. Потом начался каштанник. Где-то внизу, откуда доносился гул реки, послышался задорный свист дрозда, разноголосое чириканье мелких пичужек. Приблизившись к густой заросли рододы, плотно укрывшей весь нижний склон горы на спуске в речную долину, рогач сперва замедлил шаг, а потом и вовсе остановился, даже попятился в тень сломанного грозою дуба. Что-то ему не понравилось в насторожившейся черноте кустарников. Он не видел никого, нос его пока не чуял опасность, но появилось такое ощущение, словно за ним пристально наблюдают из тьмы, густо скопившейся под скалами, оплетенными рододой. Тихо отступая, серой тенью крался олень по лесу, обходя место, которое показалось ему опасным. Он вздрогнул, когда из долины под горой, теперь совсем близко и ясно, снова раздался печально-зовущий звук охотничьего рога. Наконец-то!.. И почти одновременно поток влажного воздуха, насыщенного испарениями джунглей, принес ему новый запах, знакомый запах. Олень остановился, как-то очень игриво выгнул шею, выставил вперед рога, и эта дерзко-смешная поза тотчас вызвала к жизни новую картину, вместе с которой в безмолвный лес ворвалась радость. Из-под кустов рододы вылез смущенный черно-белый волк. Архыз... Еще ранним утром он убежал от хозяина, устроившегося ночевать на террасе реки, куда не так густо доносился грохот воды, и почел своим долгом предпринять самостоятельный поиск оленя, которого долго и настойчиво звал к себе Молчанов. Архыз обежал все ближние склоны, исследовал не одну звериную тропу, спускающуюся с гор к воде, рискнул подняться в пихтовые леса и уже совсем потерял было надежду отыскать след знакомого оленя, когда наконец по особому крику сойки, предупреждающему крику, понял, что кто-то спускается поперек крутосклона и этот кто-то не постоянный здесь жилец, а пришелец, за которым бдительная сойка не могла не присмотреть, как дворник присматривает за новым человеком, вошедшим в его жилищное ведомство. Архыз сделал охотничий полукруг и наткнулся на запах. Шел Хоба, в этом овчар ни капельки не сомневался. Спрятавшись, он выждал, пока рогастый приятель не появился в поле зрения и потом уже сидел под рододой, желая, видимо, попугать или, может быть, хотел пропустить мимо и идти следом, но олень оказался более чутким и своим маневром расстроил игру. Дальше произошло все точно так, как случалось уже много раз. Архыз пружинисто обежал своего друга, заключил его в круг и, раскрыв пасть, начал делать вид, что нападает и сейчас вот съест. Олень принял игру, ловко поворачивался, и с какой бы стороны ни оказался прыткий овчар, перед ним непременно возникали грозно приспущенные рога. Так поиграв, они успокоились, овчар полежал немного, Хоба прошелся невдалеке, оборвал в двух-трех местах веточки ольхи, а тем временем Архыз встал и деловито побежал краем рододы вниз, Хоба пошел за ним. Где овчар, там и Человек. Долина горной реки встретила собаку и оленя не только шумом падающей, грохочущей, играющей воды, но и приятной картиной. Здесь все было другим, чем в лесных урочищах на спуске с перевалов - веселей, чище, светлей и даже звучней. Иной, более теплый мир. Деревья в долине стояли редко, и потому кроны их разрастались округло и пышно. Не черные пихты, не железные самшиты, а светло-зеленый орешник заполнял пространство между деревьями. Яркие поляны в цветах и зеленой траве кое-где украшали берег реки. Много диких груш и яблонь манили еще не созревшими плодами, а черешни - так те стояли просто черные от мелких, уже спелых ягод. И всюду пели чижи, зяблики, славки, пеночки, синицы, лазоревки, крапивницы. Редко, звучно и как-то царственно щелкали дрозды. Словом, радостный лес, полный жизни и вес