вии, собственно, не было ничего особенного: в горах без взаимной поддержки нельзя. Кто из нас откажется помочь другому в беде? Уже при холодном солнце, часов в восемь утра, к шатру великого князя подвели гнедого коня в седле черкесского типа - с высокой спинкой и передком. Князь закинул длинную ногу через седло, оглядел выстроенный отряд из казаков. Охота выступила в последний поход. День стоял холодный, но солнечный, гроза и ночной мороз сбили последние листья с кленов, берез и осин, только ель да пихта стояли в густо-черной хвое. Поднялись выше. Тут ощущался морозный ветер. Копыта с шумом сбивали отвердевшую траву, лопухи ломались с хлопком, напоминавшим револьверный выстрел. Быстро прошли широкую красивую долину Ачипсты, празднично выбеленную ночным инеем. Пересекли мрачные пихтарники и оказались на лугах, недалеко от Мастаканского хребта. Отсюда открывался широкий обзор. В устье реки Холодной, притоке кипучего Уруштена, охоту ожидал ночлег. Уже стояли шалаши и палатки. В редком сосняке горели костры. Совсем близко от лагеря холодно поблескивал ледник. Он языками спускался с Псеашхо, наиболее высокого хребта близ перевала. Ночевать у костров, под открытым небом было холодно. В вечернем воздухе отчетливо и громко гудела река. Над ней по-зимнему вился парок. На береговых камнях зацепились ледяные закрайки. Казалось, что наступила глубокая зима. С утра предстоял еще один переход до поселка, уже по ту сторону перевала. Тропа повела в гору, все более тяжелая, щебенистая. Алан тяжело дышал и часто оглядывался, словно спрашивал, почему ему не хватает воздуха. Высота. Двигались все медленней, с остановками. Вот и Дзитаки остался позади. Горы по сторонам все ниже. Впереди открылась холмистая каменная равнина с жухлой травой и редкими березовыми кустиками. Перевал всегда рисовался мне как острый гребень, круто падающий в две стороны. Сюда север, туда юг. А тут было довольно пространное нагорье и холмы на нем. Только почему-то вот эти два ручейка текут не в ту сторону, откуда мы явились, а вперед по ходу. Алексей Власович крутил усы. - Все, парень. Достигли! Ты глянь-ка вон туда... - И указал за бугор, куда уже смотрели, сгрудившись, высокие гости охоты. Голубая бездна открылась перед нами. В первый раз никак не догадаешься, что там далекое Черное море! А ближе, под нами, лежала бесконечная долина, наполненная таким зеленым и по-летнему свежим лесом, что просто не верилось в реальность картины. Ведь только что прошли через зиму - и вот оно опять, утраченное и найденное роскошное лето! Среди зеленых лесов поблескивали извилистые ленточки рек. Облачное небо висело над головой. Всем телом, лицом ощущалось влажное тепло, туго идущее снизу. Так и подмывало встать на стременах, сорвать с головы кубанку, поднять руку и закричать во все горло что-нибудь бессмысленное, радостное, призывное!.. Давно я не испытывал такого душевного подъема, такого счастья, как на этом открытом для себя перевале - рядом с небом. Всадники сбились в кучу, все говорили громко, не слушая друг друга. Вставали на стременах, кубанки держали в поднятых руках. Возле охотников, собравшихся поодаль, суетились слуги, появились бутылки и кубки. Плескалось вино. Охотники пили за благополучный переход. На перевале гости расстались с казачьей обслугой. Не ехали дальше и егеря. Ютнер распорядился, чтобы путь к поселку продолжали только Телеусов, Кожевников и я. С нами остался и казенный лесничий Улагай. Спуск начали человек двадцать. Вошли в Медвежьи ворота. Двигались осторожно, тропа вилась змейкой, очень круто, щебень все время ссыпался под копытами. Заросли рябины, явора, вечнозеленой лавровишни сменились темными пихтовыми лесами, буком, а еще ниже начались непролазные джунгли, сузившие тропу до двух аршин. Пахло остро и пряно - никакого сравнения с морозным воздухом на высокогорье! Вечером, уже вблизи поселка, из лесу со всех сторон послышался печальный вой шакалов. На все голоса трещали неведомые мне пичуги, многоголосый хор их славил тепло и лето. Бурки пришлось свернуть, кафтаны нараспашку. Жарко и душно, как в бане. Перед въездом в поселок князя встретил отряд черноморских казаков и старший егерь Охоты Никита Щербаков. Эта встреча состоялась возле памятного всем солдатам старого бука, на светлой коре которого еще проглядывались наплывы по вырезам, сделанным много лет назад. Можно было разглядеть лавровый венок и слова: "На сем месте стояла 2-я рота Его императорского высочества великого князя Дмитрия Константиновича полка. 1864 года, мая 21 дня. С нами Бог!" Все сняли шапки, постояли молча, вспоминая героев уже давней войны. Отъехав немного, князь радостно воскликнул: - Сегодня, господа, впервые за много дней будем спать на настоящих кроватях! Мы с Телеусовым переглянулись. Не о славном прошлом России думал сейчас великий князь... Подъехали к охотничьей даче Романовых. Играл оркестр, бегали слуги, горело множество огней. Цивилизация! Во флигеле сбоку царской дачи, куда нас определили, трещали дрова в печурке, было чисто и уютно. Уставшие, разморенные теплом, мы уже приготовились было ложиться, когда открылась дверь и денщик Ютнера позвал меня к управляющему охотой. Он находился в кабинете один, уже переоделся, был в черном сюртуке с белой манишкой, розовый, вероятно после бани, еще более представительный и благодушный. Я застыл у двери. - Садись, Зарецкий, - сказал он. Я присел на краешек стула. - Так вот, объявляю твою судьбу... Ты показал себя на охоте с самой хорошей стороны. А на Мастакане отличился сообразительностью и быстротой действия. Мы оставляем тебя в Охоте. До тех пор, пока, разумеется, она существует. Такой приказ я подготовил, он подписан князем. Мы определяем тебя егерем с подчинением лично мне. Я решил поручить тебе не какой-нибудь один участок, а общее наблюдение за самыми ценными и редкими животными Кавказа - за зубрами. Это очень серьезное поручение, юноша, - строго продолжал он. - Ты обязан узнать все о зубрах, которые живут в междуречье от Большой Лабы до Белой. Ты должен вести их учет, сохранять от злоумышленников, для чего дается тебе право при необходимости мобилизовать противу таких злоумышленников егерей и лесников охраны. И конечно, всеми средствами содействовать развитию стада зубров. Пока ты еще мало знаком с зоологией, не знаешь повадки зверей, но ты любишь природу, а знания придут. Мы разрешаем тебе выехать в столицу для окончания учебы и получения лесного образования. Я надеюсь, что за это время ты сумеешь пополнить и свои познания в зоологии, чтобы в следующем году вернуться сюда для долгой, интересной и сложной работы. Он замолчал, но не сводил с меня глаз. - Что скажешь? Что я мог сказать? Что не ожидал такого поворота в жизни? Что благодарен за возможность закончить образование? Что рад выполнить приказ?.. Но вместо всего этого я просто сказал: - Благодарю за честь, Эдуард Карлович. Почувствовал, как загорелись щеки, смял в горячих ладонях свою кубанку. - Вот и отлично. Завтра можешь возвращаться в Псебай вместе с другими егерями. Я буду сопровождать великого князя в Боржомский дворец и останусь там на неопределенное время. От моего имени делами будет управлять Никита Иванович Щербаков, с ним тебе придется работать и в дальнейшем. Не задерживайся в Псебае, спеши в институт, тебе предстоит наверстать упущенный месяц. Чтобы облегчить знакомство с зоологией, я перешлю рекомендательные письма к знакомым мне профессорам, они и окажут тебе некоторое содействие. Но главное - стремись к познаниям сам. Если нет вопросов, иди. Через час пришли ко мне Щербакова, и желаю тебе успеха. Какие там вопросы!.. Я сделал четкий поворот налево-кругом и уставным казачьим шагом направился к двери. Лишь на улице перевел дух. Ютнер открыл передо мной дальние дали. А в ближайшие дни - столица, свой студенческий кружок и друг Саша Кухаревич, который до сих пор находится в полном неведении относительно моей судьбы. Институт, книги. И зубры, так внезапно вошедшие в жизнь. Зубры, которых впервые увидел. Егеря не спали, у нас сидел Щербаков шла неторопливая беседа. - Что, Андрей, - спросил Телеусов, - чарку поставили аль червонцем наградили? - Подожди, Алексей Власович, дай остыть. И я вышел, свернул с дороги и в темноте отошел к лесу, где и сел под каштаном. Как все повернулось! Главное - буду работать в родном месте, ходить по любимому лесу, по Кавказу! И хранить зубров. Хранитель зубров! Звучит-то как!.. Вспомнив о поручении, бегом вернулся, сказал Щербакову, чтобы шел к управляющему, проводил его и тогда уселся пить чай. Когда пришел Щербаков, я коротко сказал о своем разговоре с Ютнером. Егеря слушали меня молча, с большим вниманием. Добрый, молчаливый Никита Иванович, большой, ширококостный человек с крупным простым лицом, не расспрашивал, не вступал в разговор, только кивал, как бы одобряя все услышанное. Уважаемый в Псебае человек, он уже много лет руководил Охотой в отсутствие Ютнера, но бремя власти не изменило его характера и действий. Прямодушный, он не знал честолюбия, оставался простым и свойским и не оборачивал чужих слов во зло другим. Никто не мог упрекнуть его в несправедливости. Старший среди всех нас Кожевников - тогда ему было лет тридцать с небольшим, - с лицом, заросшим темным волосом, с веселыми славянскими глазами, одобрительно бурчал что-то в бороду. Похоже, не моя, в общем-то устроенная, судьба одобрялась егерями, а будущее зубров, открывшееся как бы внове после озабоченных слов Ютнера. Кто лучше егерей знал, сколько их, как им трудно жить, когда уже сотни, а то и тысячи лет люди гоняют их по всей земле, чтобы убить, попользоваться мясом, кожей, рогами. Кавказ - их последний оплот. - Что ж, парень, дело на тебя взвалили сурьезное. - Щербаков прервал наконец молчание. - А мы сообща помогем тебе в этом самом. Мы ведь уже много годов только тем и занимаемся, чтоб сохранить зверя, а значит, и зубра. Не больно ловко занимаемся, но и не без старания. И в будущем от этого не отступимся. А ты поедешь, поучишься, ума-разума наберешься - и давай назад. Вместях веселей работать, тем более у тебя мать-отец в Псебае. Так, казаки-охотники? - Вот скажи ты, Никита, - начал Телеусов. - Я про нашего Ютнера. И господам он должон зверя подать на мушку. И сохранить того же зверя ему очень охота. Князь своему управителю за что деньги платит? За личное удовольствие, так я понимаю. А он, Ютнер то есть, изволит беспокоиться и насчет долгой жизни у зверя. Совесть это или что? Может, жилка у него такая, до природы любовная? Ведь мог бы запросто сказать, как многие другие говорят: на мой век хватит, а там... - Человек он, так я тебе скажу. - И Щербаков поднял палец. - А раз человек, то понимает, что без природы мы как бы голые, бедные с ног до головы, и потому блюдет природу, чтоб на века хватило ее всем. И князь опять же кое-что соображает. Смотри, запретил зубров бить. Двух - и точка! А мы дали и того меньше. Власть, какая она ни есть, природу не должна в обиду давать. Это как сук под собой рубить. В пустыне кому охота жить? Да и как в ней жить, в пустыне-то? Будь моя воля, я бы не токмо Андрея на охрану поставил, а всяческую охоту в этих местах воспретил. Пущай твари плодятся здеся под надзором нашим и уходят питаться и размножаться во всякую любую им сторону. Как цыплята от наседки. На то и Кавказ. Общий питомник, значит. Вот и майкопский лесничий Шапошников об этом самом в Питер написал. Наш разговор затянулся далеко за полночь. Все мне было приятно в этих суровых с виду, пусть и не очень грамотных людях. Их доброта к лесу и зверям, понимание жизни было простым и естественным. Она не знала границ и не могла обозначаться словом "служба". Я вспомнил, как искусно Телеусов уводил знатных гостей от зубров, как с опасностью для жизни освободил из капкана барса, нуждающегося в защите не менее, чем зубры. Я и уснул с доброй мыслью о том, что рядом такие хорошие люди. Чем свет мы поднялись, осмотрели своих коней, глянули с высоты романовской дачи на уютную и сонную Красную Поляну, на пенистую, сердитую Мзымту, бегущую к морю, и тронулись по знакомой тропе на перевал. x x x На этом кончаются записи в книге красного переплета. Последний десяток страниц Зарецкий исписал очень убористым почерком, многие слова сокращал - видно, хотелось ему закончить описание событий в ту осень на оставшихся страницах первой своей книги. И он использовал ее до конца! Ни одной чистой страницы не осталось. Некоторые фразы вписаны на полях, даже на внутренней стороне обложки. Но он так и не сумел втиснуть сюда свои впечатления по возвращении домой после насыщенной событиями великокняжеской охоты. Зато вторую, зеленую книгу он начинает как раз с описания происшествий, касающихся прежде всего его личной жизни. Запись четвертая В родительском доме. Воскресная обедня и новое знакомство. Данута Носкова. Давняя трагедия. Соперник. Отъезд из Псебая. 1 Никита Иванович Щербаков торопился. Всю дорогу только и говорил об оставленных без наблюдения кордонах. Подумать только - более трех недель в отлучке! Каково теперь на том же Закане, на Кише, в Гузерипле да и вокруг самого Псебая! Леса открыты, без охраны. Приходи, стреляй, ставь силки и петли, безобразничай. Егеря заняты с их высочествами, черным охотникам вольно делать, что их душа пожелает! Едва только тропа выходила на ровное место или шла под уклон, он тотчас переводил коня на рысь, и мы все согласно поспешали за ним. Потому и обошлись всего двумя ночевками - на Умпыре, где побарствовали в новеньком княжьем домике, который стоял теперь с голыми стропилами (брезент казаки сняли и увезли), и еще на Черноречье, где давно стоял благоустроенный кордон. Поздно вечером, уже на виду Псебая, Никита Иванович попридержал коня и сказал Телеусову: - Ты уж расстарайся, Алексей Власович, накрой при случае умпырскую хату дранкой, что ли, а то промокнет до весны и сгниет. Тебе же при обходах сгодится, базу там устроишь. Да и путники какие проходить будут, остановятся, добрым словом помянут. - Это я держу в голове. Наши кони понимали, что едем домой, и, несмотря на усталость, шли бойко, встряхивали гривами, предвкушая отдых после многих дней изнурительных походов. На развилке улиц мы пожелали друг другу доброй ночи и разъехались. Очень не хотелось вести Алана на казачий двор. Я решил оставить его на эту ночь у себя. Вот и наш дом в четыре окна. Два из них - в спальне родителей - еще светятся. У ворот я соскочил, размял затекшие ноги. Алан потряс удилами, фыркнул. И тотчас на крыльце возникла фигура в светлом капоте. Мама... Она ждала. - Андрюша, наконец-то! - воскликнула она со слезами в голосе и, прежде чем спуститься, обернулась в открытую дверь и позвала: - Михаил Николаевич, Миша, сынок приехал!.. Мы обнялись, мама озабоченно провела ладонями по моим рукам, по спине. Цел-невредим. Отец подошел, прижался жесткими усами с неистребимым табачным запахом, пробормотал: "Слава всевышнему", помог расседлать Алана, понес сумы, а мама уже ставила самовар и хлопотала над поздним ужином. Отчий дом! Как привязываемся мы к нему и как дорог он всем, особенно после разлуки! Как много воспоминаний хранят его старые стены и какие не сравнимые ни с чем тепло и любовь исходят от родных людей, хранителей нашего детства, для которых ты все, чем они живут, чем печалятся и радуются до конца дней своих! Я пил смородинный чай, ел аппетитные баранки и рассказывал, рассказывал об охоте, а они слушали, переглядывались, смеялись и пугались. Потом внимательно, даже строго, с какой-то непонятной мне почтительностью передавали из рук в руки толстые серебряные часы, и отец, вооружившись очками, три или четыре раза, про себя и вслух, прочитал выбитые на крышке слова: "За заслуги. Личный дар Е.И.В. Великого князя Сергея Михайловича" - и, растроганный, с повлажневшими глазами, поцеловал меня, затем бодро отошел и издали с нескрываемой гордостью еще раз оглядел с ног до головы. - Вот, Софьюшка Павловна, каков у нас молодец! - сказал он дрожащим от волнения голосом. И тут я выпалил: - А завтра мне в путь-дорогу. Велено торопиться в институт. Мама всплеснула руками, в глазах у нее возник страх. - Завтра? Не отдохнувши, так сразу... - И заплакала. - Нет-нет, - запротестовал отец, поборник строгой дисциплины, которой вдруг он изменил. - Уже если три недели пропустил, то три дня отдыха тебе и подавно простятся. Вот во вторник и поедешь. Они и слышать не хотели о завтрашнем отъезде. Этому не находилось оправдания. Не побыв с родителями, не сходив всей семьей в гости хотя бы к одному знакомому однополчанину?.. И мне пришлось не без тайной радости согласиться на вторник. Помимо всего прочего, требовалось время договориться с оказией, ведь до станции Армавирской от нас далековато и не каждый день в ту сторону идут тарантасы. Зато уж оттуда - прямой поезд до столицы. Такие поезда идут из Минеральных Вод, этого великосветского курорта России. - Отец, - все с тем же нерастаявшим страхом сказала мама, - мы совсем забыли о письме... - Вот как ты расстроил нас своим поспешным решением, - упрекнул отец и тяжело прошагал в кабинет. Он вернулся с письмом. Нетерпеливо взявши конверт, я прежде всего прочитал обратный адрес. Впрочем, и по почерку с косыми, высоко прыгающими буквами нетрудно было угадать руку Кухаревича, моего друга по институту, по комнате в пансионате, по студенческим вечеринкам. Сдержанно-деловое начало. Друг писал: "Кто-то привез сюда странные слухи, связанные с твоим опозданием. В канцелярии мне сказывали, что ты, милый мои, получил отпуск, срок которого неопределен, и отпуск этот вызван приказом высокотитулованной особы. Вскорости удалось уточнить, что ты ныне обретаешься в свите великого князя. Это же совсем на тебя не похоже! Я отказываюсь верить! В свите... Не может быть! Неужели трудно написать несколько строчек товарищу, если это слово "товарищ" не стало для тебя, в силу новых обстоятельств, не особенно удобным..." Вот так. Со шпилькой. Если бы ты знал, Саша, что-нибудь о кавказских зубрах!.. Далее он уже спокойнее продолжал: "О нашей здешней жизни могу сообщить пока очень коротко. Не стало некоторых из наших профессоров, прибавилось строгостей. Наставники величавы и замкнуты. Слава богу, мы с первых дней почти в полном составе находимся в лесной даче недалеко от Выборга и потому лица эти видим редко. Я нахожу время для поездок в столицу, чтобы послушать интересные семинары в университете. Кстати, там сделалось относительно прошлого спокойнее. Бывают очень интересные диспуты, есть что послушать, и вообще... Летом я не писал тебе потому, что не уезжал к родителям в Екатеринодар: здесь побывал мои отец, и мы рассорились с ним. Пришлось остаться в Средней России, работал три месяца помощником лесничего в местечке рядом с Беловежской пущей. Есть на что посмотреть и что вспомнить, поверь мне. Заработал немного денег. Зима нас с тобой не испугает. Как видишь, на этот раз мне почему-то не дается острословие. Расстроен твоим молчанием. Неужели ты в самом деле решил пойти по дороге честолюбивого служения, использовав подвернувшийся случай? Не могу поверить в подмену принципов, коли знаю твои взгляды на жизнь. Нетерпеливо жду письма с изложением всего случившегося. Постарайся понять, Андрей, как это важно для твоего друга, нижеподписавшегося..." Далее следовала его длинная подпись, а еще ниже приписка: "P.S. Когда письмо было написано, ко мне ворвался известный тебе Паша Саблин и с ходу выпалил: "Все точно! Зарецкий принят в великокняжескую охоту. Князь им доволен и держит при себе". Сменить полезный народу труд на ливрею послушного холуя?!" Закончив читать, я глубоко вздохнул. Родители не сводили с меня вопрошающих глаз. Вместо объяснения я прочитал письмо вслух. - Твой приятель не понимает, какая честь служить под началом великого князя! - Отец выставил перед собой палец. - Открытая дорога наверх, продвижение по службе, чины - разве это не служение родине? Я бурно запротестовал. Но, вспомнив о своих зубрах - да, о своих! - умолк и примирительно сказал, что новая служба, в общем, меня увлекает. - Вот и отлично! - повеселевшим голосом отозвался отец. - Здесь ты дома, с нами. Мама задумалась, вздохнула, а потом сказала, как бы для себя: - Взрослый, взрослый сын. И уже с положением. Самая пора подумать и о собственной семье, Андрюшенька. Годы бегут, мы стареем. И как нам хочется, чтобы дом не пустел... Очень значительно она посмотрела на отца, тот на меня, но промолчал. Тут он с мамой заодно. Этим летом по разным поводам они не раз произносили при мне не без тайного умысла и любви слово "внук". Часы пробили двенадцать. Спать, спать! Перед сном я вышел во двор посмотреть Алана. Он спокойно похрустывал травой, обернулся, почесался лбом о мое плечо и вздохнул. Все в порядке. Когда я лег и, не задув лампу, стал задремывать, сквозь полусон увидел маму. Она вошла очень тихо, села у кровати и, не спуская с меня глаз, задумалась. Я уснул спокойно и легко, как засыпал семилетним мальчиком под таким вот безмерно ласковым и заботливым ее взглядом. 2 Разбудил меня колокольный звон. Церковь находилась недалеко от нашего дома. Было воскресенье, и звонили уже к обедне. Вот это называется поспал... Поспешно приведя себя в порядок, я вышел и нашел своих родителей одетых по-праздничному. Мама напомнила, что в моей комнате приготовлена выглаженная студенческая форма и что они ожидают меня. Пора в церковь. Этот ритуал в поселке, где все знали друг друга, служил как бы символом добропорядочности. Родители мои строго следовали ему. Не пойти с ними значило бы серьезно обидеть обоих. Отстоять недолгую службу мне помогла настенная роспись в нашей маленькой и довольно уютной церкви. Картины тут были и радостные и страшные, все на библейские сюжеты. Я рассматривал лики угодников и сравнивал их с реальными людьми из только что минувшей охоты. Вот лицо в кудряшках, с нимбом над головой, чем-то похожее на обиженное личико князя. А вот один из чертей с таким хитрым и наглым выражением, какое я видел только у Семена Чебурнова, когда он крутился возле графе Демидова. Точной фотографией смуглого, горбоносого и узколицего есаула Улагая мне показался образ библейского воина с копьем в руке. Наблюдать и сравнивать было занятно, я вертелся и вытягивал шею, чтобы разглядеть плохо освещенные стены, и кому-то бросился в глаза своей непоседливостью. Этот "кто-то" укоризненно поглядел на меня. Удалось перехватить взгляд. Я так и застыл. Ярко-голубые глаза на чистом белом личике, окруженном локонами цвета пшеничной соломы. Признаюсь не без греха, все иконы в церкви разом померкли. Кто такая? Девушка недовольно, даже сердито отвела взгляд и чуть-чуть покраснела. Теперь не роспись интересовала меня. Я повернулся к девушке и гипнотизировал ее. Посмотри, посмотри... Краем глаза она заметила это и отвернулась вовсе, рассердившись. Мама легонько потянула меня за рукав. С минуту я стоял как полагается, но скоро опять уставился на девушку. Как это я не видел ее в Псебае? Кто она, эта рослая и красивая незнакомка? Когда мы выходили, я, естественно, оказался позади нее, решив, что непременно заговорю. Но девушка прямо с паперти вдруг повернула направо и через железную калитку вошла на кладбище в церковной ограде. Идти за ней я не посмел и поплелся за родителями, оглядываясь и вздыхая. Спросить у них казалось неудобным, мама между тем посматривала на меня очень заинтересованно и вдруг сказала папе: - Ты заметил, как выросла и похорошела Данута Носкова? Давно ли бегала девчонкой, в классики играла, а сейчас до того хороша собой! - А я ведь и не заметил ее, - ответил папа. - Она в Псебае мало жила, училась в Екатеринодаре. - А ныне сама учит ребят в Лабинской школе и только по воскресеньям да в праздники приезжает к тетке. - Вот тетушку ее я встречаю довольно часто. Сильно постарела, голова совсем седая. А ведь намного моложе меня. Стараясь говорить как можно спокойнее, я сказал: - Эта девушка, про которую вы говорите, прямо из церкви пошла на кладбище. - Там покоятся ее родители, сынок, - ответила мама. - Рано они умерли. - Это трагическая история, Андрюша. Ты учился в Екатеринодаре, когда тут произошла беда, и мог не знать о ней. Данута осталась сиротой восьми или девяти лет от роду. Ее воспитывала тетка, родная сестра покойной. - Странное имя и фамилия... - Они из Чехии. Правильно произносить надо не Носкова, а Носке, но здешним людям непривычно, и теперь все ее величают Носковой. Проводив родителей до дома, я с ходу придумал причину для того, чтобы уйти, и, конечно, вернулся к церкви. Народ разошелся. Синий жакет девушки я увидел сквозь ограду кладбища. Не знаю, откуда вдруг появилась такая храбрость, но я спокойно вошел за ограду и остановился у калитки, ожидая, когда Данута отойдет от могилы. Она сидела, склонившись над серой плитой, волосы закрывали ее лицо, она что-то шептала, может быть молилась. Прошло немного времени, девушка поднялась, постояла и пошла по тропе к выходу. Я распахнул калитку. - Спасибо, - еле слышно произнесла она. - Можно проводить вас? - так же тихо спросил я. Она не ответила, не глянула. Чуть поотстав, я пошел за ней. Не оборачиваясь, сказала: - Я вас не знаю. Вы приезжий? - А я только что узнал, кто вы. Опять молчание. Разговор не завязывался. Похоже, Дануте сейчас было не до меня. И еще она стеснялась. Мы шли по нашей улице, и любопытные глаза рассматривали нас с обоих порядков. Конечно, неловко, но она пересилила это, окинула меня быстрым, заинтересованным взглядом. - Вы давно здесь? - Все лето. На каникулах. - Каникулы везде кончились. - Я уезжаю во вторник. - Куда, если не секрет? - В Петербург, я там учусь. А вы? Миновали наш дом, я даже не глянул на него. - У меня здесь тетя, я тут росла. - Она не рассердится, что я провожаю вас? - Не знаю. Может быть. И остановилась. Не хотела, чтобы я шел дальше. - Данута, - сказал я твердо, - в шесть часов я приду вот сюда. Вы найдете меня здесь. Стану столбом и не уйду, пока не увижу вас. Хоть до утра. Она как-то длинно, раздумчиво посмотрела мне в глаза. И сама же покраснела. - Какой вы, право... Повернулась и пошла дальше. Я стоял и смотрел, смотрел, смотрел. Нет, не обернулась. Вернулся домой рассеянный, углубившийся в себя. Завалился на кровать, закинул руки за голову и уставился в беленый потолок. Мама заглянула и, ничего не сказав, прикрыла дверь. Вскоре за дверью стал часто покашливать отец. Похоже, обиделся. Считанные часы до отъезда, а я закрываюсь и не выхожу. Наконец отец не выдержал и громко сказал из-за двери: - Андрей, тебе нужно отвести коня. Ах, да! Совсем забыл! Через пять минут я был в седле и, сдерживая Алана, ехал на Казачий сбор. Так назывался плац за поселком, где находились оружейный амбар, шорная мастерская, конюшня. Там же и присутствие - помещение псебайского урядника, и учебное поле. Из окна присутствия Павлов заметил меня, вышел во двор. Как и полагается, я отрапортовал, что прибыл с Охоты, что конь и оружие в порядке, а сам отбываю для продолжения учебы в столицу. - Молодцом, молодцом, Зарецкий! - Урядник крутил отвисший ус, смотрел добродушно и весело. Бритоголовый, краснолицый, с выпученными, навсегда удивленно-испуганными глазами, коренастый, Павлов словно сошел с известной картины Репина. Удалой в бою запорожец. Он демонстративно вынул дарственные часы и щелкнул серебряной крышкой. - Скоро четыре. А на твоих? Я развел руками: не захватил. - Как можно, Зарецкий! С этаким подарком негоже расставаться ни на час. Полагаю, князь сердечно доволен нашим приемом. Или не очень, а? Из-за Семки Чебурнова. Он у меня доси из головы не выходит. Опозорил казачество. Павлову очень хотелось поговорить. Он жаждал собеседника. А я только и помнил, что скоро четыре. Потом будет пять и шесть. Отсюда до дома добрых две версты. Надо бегом, чтобы успеть пообедать, поговорить с родителями о том о сем и к половине шестого получить свободу действий. Я вытянулся и сказал: - Прошу меня извинить, господин урядник, время сборов, я очень тороплюсь. - Ну-ну, если уж сборы... Иди, Зарецкий. С богом. Вернешься, вместях работать зачнем. Будь здоров, почитай родителев. Всю дорогу я бежал, выгадывая минуты. Дома торопил с обедом. Ел не глядя. Говорил, лишь бы не молчать, и смотрел больше на стенные часы с кукушкой, которую помнил, наверное, годов с трех, чем в свою тарелку. Странно, но мама не поджимала губ, и обошлось без внушения о приличных манерах за столом. Папа несколько раз спрашивал о Шильдере. Я соврал, что тот приказал мне передать привет и что он получил генерала. Но о происшествии на леднике умолчал: тогда бы начались бесконечные расспросы и мне не уйти ко времени. - Ты далеко? - спросила мама, когда я стал переодеваться. - Пройдусь, - неопределенно ответил я. - Скорей возвращайся, сынок, хоть поглядим на тебя. Без четверти шесть я уже топтался на том самом месте, где мы расстались с Данутой. Полчаса, пока в сгущающихся синих сумерках я не увидел ее, показались мне едва ли не целым високосным годом. Почему я оказался вдруг таким настойчивым? До сих пор не замечал за собой ничего подобного. Напротив... И как случилось, что эта сильная, спокойная и застенчивая девушка за несколько считанных часов стала для меня центром притяжения, надежд и помыслов? Данута шла и застенчиво посматривала по сторонам. Она накинула на плечи темную бархатную жакетку со сборками, покрыла голову шапочкой того же цвета. Все к ней шло, все ее красило. Подошедши, просто сказала: - Вот и я. А почему пришла, не знаю. Не касаясь друг друга, мы пошли серединой улицы, молчаливо согласившись как можно скорее выйти на берег протоки, к мосту, а может быть, и на росистый луг за мостом: там не было любопытных глаз. - Чего вы молчите? - спросила Данута. - Думаю о вас. Знаете, у меня остался только один день. Понедельник. И все. Во вторник уеду. До следующего июня. Она очень серьезно посмотрела на меня: - А потом? - Вернусь работать лесничим и егерем Охоты. Я учусь в Лесном институте. Последний курс. - Как странно! - протяжно отозвалась она. - Работать вместе с Улагаем... В ее словах звучало что-то тревожное. - Вы знаете Улагая? Она кивнула. И ни слова больше. Я вспомнил, что Данута, как и он, в Лабинске. Они не могли не встречаться. - Он мне не нравится, - быстро сказал я. Данута промолчала. - Он холодный и жестокий человек. Опять без ответа. - И не любит никого, только себя. В этом я убедился за дни пребывания в Охоте. - Вы думаете, я не способна разобраться во всем этом сама? Знаю, знаю, знаю. Ну и что?.. Посмотрите лучше, как таинственно и холодно светятся Шаханы... Она легонько передернула плечами. По долине Лабенка с гор накатывался ветерок, настоянный на снежниках. Неполная луна слабо высветила белый хребет со странным именем "Снеговалка". А ближе к Псебаю, по ту сторону долины, дерзко подымались в небо две каменные головы Шаханов. Дикая красота окружала нас. И молодая ночь. - Мне приходилось лазить на эти Шаханы еще мальчишкой, - сказал я с некоторой долей хвастовства. - Вы часто бывали в горах? Там? - Она указала на хребет у потемневшего горизонта. Белые зубцы вершин сейчас были светлее неба. - Ежегодно, как только приезжал на каникулы. - А я боюсь этих гор. Нетрудно догадаться - почему. Трагедия ее родителей произошла, насколько мне известно, в горах. - Почему мы не встречались? Ведь я тоже бывала здесь летом. Мог ли я сказать, что девчонками не интересовался? А она совсем недавно была девчонкой; может быть, бегала вот здесь с толпой визгливых голенастых сверстниц. Я подобрал другое объяснение: - Когда мне исполнилось четырнадцать, я уже ходил на сборы, участвовал в военных играх, а то закатывался с ребятами на неделю-другую в горы. Потому и не виделись. - Счастливчик! - Она вздохнула. - Зачем я не родилась мальчишкой! - Хорошо, что вы такая, как есть. Она промолчала. Мы все еще стояли на мосту, руки наши лежали на влажных и холодных деревянных перилах. Внизу лизала камни черная вода. Она пела свою вечную, неразгаданную песню. - Не уезжайте, - тихо сказала Данута. - Невозможно. - Понимаю. - Вы не забудете меня? - Наверное, нет. Нет! Теплом и радостью повеяло от ее слов. Спокойный, полный достоинства и надежды голос Дануты помог мне справиться с нарастающей тоской. - Как все странно, вдруг... - Она сказала это испуганно. И тут я посмотрел на себя как бы со стороны. В самом деле странно: днем впервые встретил и увидел ее, а вечером - свидание. Такое чувство, словно давно и хорошо знаем друг друга. Как это возникает? Почему?.. - Простите меня, - сказал я. - Что то действительно "вдруг"... Не сердитесь. Вы верите в судьбу? Данута кивнула и улыбнулась. - Не забудете написать, Андрей?.. Она знала мое имя!.. - Каждую неделю! - Ну, пусть не так часто, не в ущерб делам. Но знайте, ваши письма я буду ждать. И отвечать на них. Я растаял, заволновался. Она отстранилась и протянула мне руку. Мы так и пошли - рука в руке. Данута все ускоряла шаг, торопилась. - Уже поздно. Вы знаете, тетя теперь с ума сходит. Я отпросилась на полчаса, а мы вон как долго. Действительно, у крылечка дома стояла, прислонясь к резному столбику, ее тетя. На плечах ее был накинут большой теплый платок. Я поздоровался, назвал себя. - Знаю, знаю. И ваш папа знаю, давно знаком, и ваш мама... Если Данута говорила на чисто русском языке, то ее тетя так и не сумела одолеть произношение. Акцент и неправильно сказанные слова сразу выдавали в ней чешку. Данута прижалась к старой женщине. Тетя Эмилия заботливо укрыла ее платком. Мы постояли еще немного. Кажется, они очень любили друг друга. Тетя Эмилия, в сущности, была для Дануты матерью. Я стал прощаться. Данута выскользнула из-под платка. - Две минуты, тетя, - попросила она. Мы отошли и остановились близко друг против друга. - Завтра - когда? - спросил я. - Приходите к нам. Не бойтесь. В шесть, хорошо? Она приблизила ко мне смеющееся лицо, увернулась, и через мгновение я остался возле дома один. Шел по улице и едва сдерживал себя, чтобы не заорать во весь голос какую-нибудь песню. Так высоко взлетела моя душа. Перед сном ко мне вошла мама. - Понравилась? - заговорщически спросила она. Я только кивнул. Наверное, у меня было все-таки очень счастливое лицо. Мамины глаза повлажнели, она сказала "спокойной ночи" и тихо закрыла за собой дверь. 3 Днем, уже разыскав человека, который согласился отвезти меня и еще одного пассажира на станцию Армавирскую, я столкнулся на улице с Семеном Чебурновым. Вышагивал он важно, даже гордо в своем новеньком картузе и в новых праздничных сапогах офицерского фасона. Наглые глазки его живо обшарили мой потрепанный костюм, сбитые ботинки. Чебурнов сравнил - и остался доволен. - Здорово! - сказал он с некоторым вызовом. - Ты, Зарецкий, должно стать, думал, что Семен скиснет, да? А Семен не из таких. Хотя он и есть пострадавший от княжеского произволу, но мужик деловой и сухим из воды как-нибудь выйдет. Ты часы получил? Ну и ладно. Зато я деньгу хорошую вышиб, обновы вот себе купил, жинке тоже. Дом под железо подвожу. Этот дурачок, который Сан-Донато, наутро протрезвился и плакал мне в жилетку, пятьдесят целковых отвалил за обиду. И еще управляющего уговорил, чтоб с должности не трогал. Вот такое дело получилось. А ты, значит, теперича у нас зубру хранить собрался? Не завидую, прямо скажу, потому как с Лабазаном непременно столкнешься, а у него глаз вострый, мушку через прорезь отлично видит. Учти, как друга предупреждаю. Избегай. Нехай эти зубры сами... - Выходит, тебя в егерях оставили? - не без удивления переспросил я, лишь только словоохотливый Семен сделал паузу в длинном своем монологе. - А ты как думаешь? Без Чебурновых и Охота - не Охота. Ноне мы с брательником, с Ваняткой, на пару. Наш обход у Белой, забегай как-нибудь, посидим, чачей побалуемся, мне черкесы иной раз подбрасывают. Добрый самогон. И пошел, не попрощавшись, своей дорогой, в новом картузе на гордо поднятой голове. Будто и не перенес унижения, будто даже уважение к себе прирастил. Дважды за день, как бы невзначай, проходил я по улице, где жили Носковы, но безрезультатно. Дом их стоял тихий, окна занавешены. У меня упало сердце: уж не в Лабинскую ли они уехали? Время до шести тянулось страшно медленно. Я отыскал дом Алексея Власовича. Он сидел с Кожевниковым, чаевали, резались в "дурака" - словом, отдыхали перед новой поездкой в горы. Обрадовались, усадили. Разговор пошел. Я сказал, что завтра уезжаю. А потом к слову спросил, не случилось ли кому из них оказаться свидетелем трагедии с бывшим управляющим Охотой Носке и его женой. Оба егеря сразу сделались серьезными. Телеусов кивнул в сторону приятеля: - При нем было, при Василь Васильевиче. Широкоскулый, заросший волосом и с первого взгляда страшноватый Кожевников отвел взгляд, сказал в сторону: - А все штуцера виноваты, эти ружья старинные. В ту пору винтовок у нас еще не было, хотя они и образца 1891 года, мы ходили со штуцерами. Тяжелые, неудобные, ствол длиннющий. Носили их через грудь, не так плечо давит. Ну, и покойник Носке, Франц Францевич, когда в горы ходил, тоже обвешивался через грудь. Он молодой был, здоровый и отчаянный, все сам да сам норовил. Дисциплину держал, порядок любил. - Откуда он? Как попал в Охоту? - спросил я. - Великий князь почему-то все больше чехов, а то австрияков образованных на эту должность подбирал, из Австро-Венгрии, значит, которые. Они хорошо знали и лес и зверя, в университетах обучались. Сперва папаша Носков управлял, Франц Иосифович, я как раз при ем в егеря пошел, а потом уж евонный сын, Носке, мы его Федором называли. Ну вот, как раз он, молодой-то, съездил на родину за женой, привез ее в Псебай, молоденькую, красивую и тоже ловкую, отчаянную. Дочка у них уже была, она ноне в Лабинской проживает, учит там ребятишек в школе. А с женой еще и сестра приехала, постарше которая, Эмилией звать. Твои родители знакомы с ей, она недалече от вас живет. Да... Так вот, вскорости собрался он в горы, а жене интересно, конечно: возьми да возьми с собой, хочу на мир с высоты поглядеть. Он и взял. Решили они подняться на ближний хребет, что за Черноречьем, Гольным называется, у него вершина лысая, в скалах вся, а подходы хоть и крутые, но с хорошей травой. Я с ими шел, еще трое наших. Мы как раз из лесу вышли - в вперед, а Носке с женой поотстали. Она в таком платье, все на подол себе наступала, хохотала, смущалась. А он, конечно, помогал ей, руку тянул, втаскивал, где круто, и тоже со смехом; в общем, весело шли. На ей туфельки кожаные, а такая подошва, сам знаешь, не для горного луга, то и дело скользит, как на лыжах. Управляющий и подталкивал ее и за руку вел, она падала, до слез хохотала. Празднично, в общем, к смерти шли. Я остановился, смотрю сверху, вижу