речки направо, к страшному сегодня Екатеринодару. Семнадцать верст. Будь удачлива, Катя! 4 Мы угадали выйти на восточный край станицы Усть-Лабинской. Спустившись по крутому, оврагами изрытому берегу в приречные луга, наша разведка опять наткнулась на темиргоевский взвод. Земляки сгрудились под укрытием заиндевевших ветел и горячо о чем-то спорили. Два казака лежали на бурках. Раненые. Один, с винтовочной пулей в животе, казался безнадежным. - Где, кто, почему?.. - загомонили мои хлопцы. Тот же урядник, растерянный и злой, стал рассказывать, размахивая руками: - На мост, понимаешь, не пущают. Велено иттить в город на подмогу к этому самому Покровскому. Мы сунулись было - и вот... - Он указал на раненых. - Много их там, у моста? - Полусотня. И пулемет на входе. Черкесы, понимаешь, из "дикой", что ли. А-ла-ла по-своему. Приказ. Всех, кто до дому идет, - возвертать. Видит бог, не хотели мы никакой войны. Но ежели такое дело, ежели нам стали поперек дороги... Пособите, хлопцы. Мы тоже не хотели войны. Пошептавшись с Кожевниковым и оставив его за себя, я с двумя казаками не спеша поехал к мосту. Только нас увидели, как грохнул предупредительный выстрел. Мы остановились, подняли руки. Потом сошли с коней и тихо-мирно двинулись дальше. Навстречу нам пошел маленький чернявый подъесаул. - Что вам угодно? - чисто, без акцента, спросил он. - Перейти на левый берег. Мы едем домой. С фронта. - У меня приказ генерала Покровского. Вы обязаны явиться к начальнику гарнизона города. В его распоряжение. Офицер говорил резко и непреклонно. У моста толпились и прислушивались десятка два увешанных оружием черкесов. Пулеметное рыльце торчало из кругового окопчика, отрытого справа от моста на этом берегу. - Мы отвоевались. Настаиваем на пропуске. - Теперь и я говорил жестко. - Господин хорунжий, я исполняю приказ. Если я пропущу вас, меня повесят. Дальнейшие переговоры излишни. Честь имею!.. Четко повернувшись, он пошел прочь. Темнело. В Усть-Лабинской, на высоком берегу, редко постреливали. Видно, и там не все спокойно. Есть ли в станице отряды Покровского? Или эта полусотня - весь здешний гарнизон? Мы возвращались берегом реки. Кубань катилась мутная, темная и холодная. Можно и вплавь. Но не всем. Кожевников стоял на берегу. - Приказ сполнили, - коротко доложил он. - Четверо уплыли. С конями. Вот жду. - И, помолчав, тихо добавил: - А того сейчас ребята хоронят, скончался, бедняга, не доехал до дому. Заплескалась вода, показалась лошадиная голова и человек сбоку. Они осиливали течение. Хлопца вытащили, мигом раздели, дали сухое. Коня гоняли вдоль берега, чтобы согрелся. - Ну что? - Василий Васильевич протянул смельчаку водку. - Там остались, караулят пленных. Порядок. Наряд у черкесов как раз сменился - и в хату, а-ля-ля, ба-ля-ля, пятое-десятое. Там тоже пулемет. Мы их повязали всех, уложили, а я сюда. Ночь темная. Как мы отседова ударим, хода им через мост не будет. Стали готовиться к атаке. Казаки по-пластунски поползли к мосту, приблизились шагов на сто и залегли. Охрана не спала. Послышалась команда. На узком мосту удалось разглядеть трех караульных: шли на ту сторону моста. Смена. Сейчас их тоже... Лишь бы без шума. Прошло минут двадцать. Ничто не нарушило тишину ночи. На мосту опять послышались шаги, с той стороны шли спокойно. Уже наши. Они остановились посредине. Голос подъесаула произнес какое-то приветствие. Хлопнула дверь: он ушел в помещение. Еще полминуты ожидания, потом короткий вскрик, два, еще один выстрел, возня у пулемета. Казаки дружно бросились вперед. Начальник караула лежал на пороге домика с револьвером в руке. Отвоевался. Остальные охранники сидели на корточках, раздетые, более удивленные, чем испуганные. Бой вышел короткий, но и у нас было четверо раненых. Пленных повязали, оружие отобрали. Подошли ездовые с конями. Подковы зацокали по доскам. К пленным присоединили шестерых взятых на той стороне. Вели их за собой почти всю ночь. А утром развязали всем руки и уже на виду Темиргоевской приказали топать назад. Последнее право оставаться вне войны добыли не без жертв. И впервые столкнулись с теми, кто назывался белыми, пролили их кровь. В Темиргоевской сказали, что станица Курганинская - на пути к Псебаю - воюет. Война уже придвинулась к нашим домам. Что же в Лабинске?.. - Обойдите его, - посоветовали темиргоевцы. Обмелевшая Лаба без особых трудностей пропустила нас на левый, лесистый берег. Проводник из Темиргоевской, в знак благодарности за помощь землякам, повел нас по речкам Чохрак и Фарс через Боракаевский аул, и там мы простились с ним. Отсюда дорогу знали. В эти дни облака наплывали густо и низко, сыпало снегом и дождем. Ночевали в леске. Ранним утром, как только рассеялся густой туман и пахнуло горной свежестью, я глянул от костра на юг и замер. Скалистый хребет рельефно, все более ярко выдвигался из белой мглы, черный от леса, величавый и загадочный, как стена волшебного царства. Телеусов воздел руки к небу. Вдруг все опустились на колени. Родной наш край, к тебе через тысячи верст, одолев все опасности и самою смерть... Три часа ходу до Псебая, по каменистым тропам, через знакомый лес, в гору, в гору! Тут мы обнялись и расстались с Алексеем Власовичем, с жителями из Даховской и Хамышков. Еще семнадцать человек пошли на восток, в Каладжинскую. Всадники повернули к Псебаю и в соседние с ним поселки. - Ры-ысью! - скомандовал я, наверное, в последний раз. Куница загремела удилами и, взыграв, крупно пошла вперед, будто чуяла, что дальней дороге приходит конец. Звякали стремена, постукивали ножны шашек, бились у ноги зачехленные винтовки. Гривы развевались от быстрого бега. Вот и огороды, подъем к церкви, вот и наша улица. Мы прощались на ходу, отряд рассеивался, и, когда я увидел дом родителей, возле меня никого не было. Куница бежала ровно и скоро. Что это за фигурка под окнами нашего дома? Тепло одетый мальчуган стоял, держась одной рукой за рейку палисадной ограды, палец другой - во рту, и весь внимание. У меня зачастило сердце. Неужели он, мой сын?.. Куница, разбежавшись, вдруг словно бы села на задние ноги и, задрав красивую голову, встала как вкопанная в пяти шагах от него. Мальчуган не отступил, не побежал. Он удивленно, немного сурово наблюдал за шалостью незнакомого человека с лошадью, и эти сдвинутые бровки под большим лбом так походили на дедушкины, что я вскрикнул от охватившего меня счастья: - Мишенька!.. В ту же секунду он оказался у меня на груди, неузнаваемо-большой, тяжелый и серьезный. Щетина плохо выбритого подбородка уколола его, он тронул мои щеки, чуть отодвинулся и сказал недоверчиво и удивленно: - Па-па?.. Я прижимал его к себе, смеялся и плакал. Сын молча разглядывал меня, Куницу, которая беспризорно переступала у забора, просясь во двор, откуда пахло стойлом и сеном. Хлопнула дверь. Мама пошатнулась, взялась за сердце. Я подхватил ее. А в дверях, на ходу надевая теплый жакет, уже стоял отец, руки у него дрожали, он никак не мог попасть в рукава, сердился, и это до боли знакомое выражение его лица - осунувшегося, с обвислыми желтоватыми усами - едва не заставило меня зарыдать. Белая-белая голова делала его не похожим на прежнего, довоенного. Всей группой мы протиснулись в дом, где пахло валерианой, адонисом и полузабытой чистой теплотой. - Данута! - закричал я. - На работе, на работе, - торопливо сказала мама, маленькая, ссохшаяся, с беспокойными покрасневшими глазами. Она все еще не верила, что это я. Из ада кромешного, жив-невредим... Резко хлопнула дверь. Или кто-то сказал Дануте, что видели меня, или кто-нибудь из всадников проехал мимо - и она, гонимая предчувствием, помчалась домой. Розовощекая с холоду, полная, добрая, она бросилась ко мне, зацеловала и, ослабев, опустилась на диванчик. - Есть справедливость на земле, - вдруг почему-то по-чешски сказала она и прошептала имя своей матери. - А там конь, - хозяйственно сказал Мишанька, возвращая нас к реальности. Отец поднялся, засуетился. - Не подпустит, - остановил я его. - Очень норовистая. - И меня? - удивилась Данута и вдруг потянула за собой. Куница все топталась на тротуаре, соседи уже пробовали завести ее во двор! Куда там! Она скалилась и злобно фыркала. Лишь увидев меня, как-то смешно подпрыгнула одними передними ногами и затихла. А далее произошло необыкновенное. Не я, а Данута первой протянула к ней руку. И Куница доверчиво ткнулась теплыми губами в ладонь. Далась погладить! Данута повела ее. Уже во дворе лошадь привычно наклонила голову, приглашая снять уздечку, совсем смирно пошла за женой к сараю, возле которого я, наконец, стащил с ее потной спины сумы и седло. В сарае заржал конь. Я глянул на Дануту. - Это мой, - сказала она не без гордости. - Кунак. Они подружатся, вот увидишь. В боковом стойле топтался гнедой конь с белыми чулками на передних ногах, высокий, худошеий, похоже, орловских кровей. Куница прижала уши. Кунак с достоинством посторонился и тихо заржал. Куница по-хозяйски сунула голову в ясли и с хрустом принялась за сено. Уже за столом, где шумел самовар, а передо мной стояла старая, склеенная чашка из моего детства, наговорившись обо всем, я рискнул спросить у отца: - Какая в Лабинской власть? Он пожал плечами. - Вчера она называлась советом комиссаров. Фамилия у комиссара Безверхий. Выше его нету. Ну, а кто сегодня - не знаю. - А в Псебае? - Никакой власти. Живем по велению совести. - Послушай меня, Андрюша... - Данута вскинула голову. - В Армавире действительно комиссар Безверхий. Только что почта принесла его приказ. Там сказано, чтобы бумаги, подписанные атаманами и старшинами, считать незаконными. Но прискакали двое псебайцев и сказали, что у станции Энем Покровский разбил отряды новой власти и в Екатеринодаре все по-старому. Ничего понять нельзя. - Ты спроси ее, спроси, - перебил отец, - кого она лечит своими травами? - Всех, кто болеет, - тотчас ответила Данута. - Вчера приехали из Армавира, просят лекарства для армии Сорокина. Понятия не имею, что за армия. Отдала три мешка разных трав. Кто-то у них страдает, как не помочь? Ведь люди. Люди! - А конь у тебя не из той армии? - Это тоже целая история. Он сам заявился. И знаешь где? У моста через Черную речку. Бежал через лес с верховьев Белой. Там, говорят, скрываются казаки бывшего атамана Данилова, их выгнали из Майкопа части Красной Армии. Кунак, по-видимому, отбился от бежавших казаков, а мы с девочками как раз домой собрались, после сезона сбора трав. Он так доверчиво подошел ко мне! Взяли, и с тех пор у меня. - Что делается с отечеством, что делается! - Отец зажал голову в ладонях. - Немцы на Дону. Они взяли Киев, Крым... А мы друг друга бьем. И сказывают, что Краснов любезничает с германцами. Какой позор! Какое несчастье! Мне удалось рассказать о Кате Кухаревич. Мама и Данута заплакали, Мишанька заревел из солидарности с ними. - Надо отдать должное Катиной храбрости, - сказала Данута. - Саша и она - оба преданы своему идеалу. Если у новой власти все люди такие, то я не завидую белым. Отец сурово посмотрел на нее, но ничего не сказал. Наверное, подумал: таких бы людей, да против германцев... У него был один враг. И ничего другого старый воин не хотел понимать. Вечером все мы пошли на могилу родителей Дануты. Возвращались успокоенные. Война отодвинулась куда-то далеко-далеко. Вернулись, истопили баню, после чего весело ужинали, меня заставляли рассказывать о войне, я придумывал какие-то байки, чтобы не растравлять себя и родных страстями и бедами. Мишанька так и уснул у меня на коленях. Я вытащил у него из-за пояска разряженный немецкий браунинг, который он выклянчил, и отнес сына, сникшего от множества впечатлений, в его кроватку. Запись третья Что происходило на Кубани. Смута. Деятельный Шапошников. За помощью - к Советам. Мы создаем охоту. Подсчет зубров. На Кише. Поручик Задоров. Вести от Кухаревича. Налет на дом родителей. 1 Проснувшись, я увидел рядом с собой Мишаньку. Одетый, умытый, он бочком сидел на кровати и разглядывал меня серьезно и пытливо. Перехватив мой взгляд, покраснел, зачем-то начал рассматривать свои руки, совсем смутился и тут же бросился на меня, обнял, завозился. - Мама где? - На кухне. А дедушка чистит лошадей и ругает твою Куницу. Такая непослушная! А на улице снег, и тебе велели спать, сколько хочешь. Только сперва дай мне револьвер. Я посмотрел в окно. Шел густой, неторопливый снег. При полном безветрии он нехотя ложился пухлым одеялом на землю, крыши, скамейки и кусты. Кажется, даже в комнату проникал его влажный запах - чистый, холодный, живо напомнивший санную дорогу и засыпанные пихты в горах. А по календарю начинался март. Какая поздняя зима! Она особенно трудна для зверей в лесу. Одеваясь, я уже думал о зубрах. И был уверен, что Алексей Телеусов и старики егеря, которые без нас четыре года несли посильную охрану зубра, тоже смотрят сейчас на снег и думают о зверях. Данута лишь на один час сбегала на свою работу. В одном из вдовьих домов она соорудила "аптеку": там готовили из трав, кореньев и цвета самые простые настойки и отвары. Эти лекарства разбирали охотно, поскольку ничего другого для больных не было. Вернувшись со свежими новостями, она принесла также пачку разных газет за минувший 1917-й и нынешний 1918 годы. Тут оказалась "Прикубанская правда" - орган рабочих Советов и "Вольная Кубань", которую издавало войсковое правительство, учрежденное Керенским. Комиссар этого "правительства" Бардиж в первой своей статье писал: "Новое правительство будет уважать права казачьего самоуправления; право, которое завоевано кровью наших предков. Казачество самолюбиво, но оно знает, где кончается свобода и начинается анархия. Казачество всегда будет оплотом законности и порядка". Если нам обращаться за помощью, то непременно к этому комиссару, который пишет так туманно и красиво. Какая ни на есть, а власть! Но в другой газете минувшего года сообщалось о летних демонстрациях рабочих в Екатеринодаре. "Долой Бардижа!" - кричали тогда на Соборной площади города. Это действовал Совет рабочих, казацких и солдатских депутатов. У Советов имелись свои лидеры: Ян Полуян, Вишнякова, о которой я еще до воины слышал от Кати и Саши Кухаревичей. Может быть, именно Совет решит затянувшуюся канитель с заповедником? Конечно, если у Советов имеется реальная власть. Газеты первых месяцев этого года сообщали о такой же власти в Новороссийске, Тихорецке, Кавказской, Армавире. И о новом войсковом атамане полковнике генерального штаба Филимонове, о частях "дикой дивизии" в Екатеринодаре. На город наступали революционные армии, бои шли у Пластуновской, в тридцати верстах от Екатеринодара. Ростов оставался в руках Советов. А генералы Алексеев и Корнилов продолжали создавать и усиливать Добровольческую армию. Корнилов с боями шел по Кубани на Екатеринодар. О каком заповеднике разговор? В тот же час я вспомнил о грустной обязанности, которую должен был исполнить. Среди погибших в моей сотне были псебайский старшина Павлов и егерь Щербаков... Собрал в два пакета документы, мелкие вещи, папахи погибших и пошел к их родным. Как вестник бедствия заявился я в дом бывшего псебайского старшины, поклонился с порога и молча положил на стол пакет. Семья уже знала о смерти хозяина, отплакала свое, но, когда развернули пакет с крестами за отвагу, с письмами, когда увидели папаху с потеками крови, опять ударились в голос, да так, что дрожь по спине. Карту с крестиком, обозначавшим могилу на берегу Бобровицкого озера в Белоруссии, я оставил вдове. И в семью Никиты Ивановича Щербакова уже пришла недобрая весть. Могила у Пинска... И там были слезы и рыдания. Вернувшись, увидел у ворот сани, запряженные парой, и верхового коня. Гости. В большой комнате отец вел неторопливый разговор с егерями. Какова же была моя радость, когда я увидел Христофора Георгиевича Шапошникова! - С возвращением, Андрей Михайлович, - сказал он. - Вот и свиделись, благодарение судьбе! Его потемневшее на солнце и ветрах лицо с энергичными складками по щекам, его черные усы и густейшие волосы с едва заметной проседью создавали впечатление воли и жизненной закалки. Вот на кого надежда! Василий Васильевич Кожевников сидел на корточках в углу. Его одногодок Седов, добровольный егерь из Сохрая, и наш сосед по улице пожилой Коротченко поцеловались со мной и сели. Мама накрывала стол к чаю. - Не стерпел я, Андрей Михайлович, - начал Шапошников и похлопал ладонью по бумагам на столе. - Ты уж прости, что и отдохнуть тебе не дали. Такие срочные дела... - Они по первотропу зубров уже посчитали, - гулко заговорил Кожевников. - Четыреста двадцать три всех-навсех. А на Молчепе только восемь. Провоевали мы зверя. Вот он, первый удар. Если верить подсчету, на Кавказе уже потеряна треть стада. Треть! Что ожидает нас весной, когда в ход пойдут тысячи винтовок, привезенных казаками с германского и турецкого фронтов? - Бумаги ты поглядишь потом, - сказал Шапошников. - Я тут на свой страх и риск чего только не делал, куда не ходил и кому не писал! - У Бардижа были? - Сразу после смены власти. В этой папке и его грамота есть. Что толку? А до этого у генерала Бабыча приема добился. Тоже грамотку унес. Цена этим грамотам сегодня грош. - Кто же творил беду? Кто стрелял зубров? - Не все мужики на войну отбыли. Промышляли куницу, шкурки в цене. А между делом и по зубру стреляли, мясо для капканов - самая хорошая приманка. Я тоже ошибку допустил, разговоры о зубровом заповеднике надо было в тайне держать, а я по легкомыслию на всех углах шумел. Ну и дошумелся. - Не понимаю, - признался я. - Чего таить? - В станицах и аулах слух прошел: "Ага, зубров решили сберечь? Для них пастбища в горах отнимаете? А много ли тех быков в горах? Шесть или семь сотен. Ну, а если их не останется вовсе? Тогда и заповедник не нужен? И пастбища для нашей скотины останутся, так? Возьмемся за зубров, перебьем - и концы. Луга останутся у нас, у станичников". - Да разве об одних зубрах речь! - То не в счет. А все разговоры о зубрах. Вот почему прежде всего повыбили зубров на Молчепе, там домашнего скота более всего. Нету зубров - и луга свободны, паси скотину. Но это только одна из причин. Со стороны Загдана браконьеров много. Вот Седов дрался с ними, знает. Пулю до сих пор в ноге носит. Старик покачал головой, тронул бедро. Не на войне, а смерть была рядом. Когда гости собрались уходить, я спросил: - О Чебурнове что-нибудь известно, о злодее нашем? - О Семене? Сказывали, что с Керимом Улагаем в его ауле находится. Сюда носу не кажет. А Ванятка, его брат колченогий, здесь торгует зубриными шкурами. И через него браконьеры сбывают. В Майкопе шкура идет по сорок целковых. Завтра суббота? Ну, так на воскресный базар как раз завтра и поедет. Проводив гостей, я сел разбирать бумаги, оставленные Шапошниковым. Знал о деятельной натуре Христофора Георгиевича, но, право же, не предполагал, что он так много успел сделать, чтобы уберечь заповедного зверя. Оказывается, уже в 1907 году писал о необходимости заповедования Кавказа. Состоял в межведомственной комиссии Академии наук. Наметил границы, правила охраны, определил судьбу леса, лугов, зверя. И всюду писал слова: "зубры", "зубровый", "для зубров". Понимал ценность диких быков, но не догадался, что именно на этих его словах сыграют недалекие и корыстные люди. Читаю любопытный документ: статью академика Ивана Парфентьевича Бородина о заповедниках, написанную еще до войны. Шапошников был знаком с ним, они встречались, кажется, в Берлине, где учился Христофор Георгиевич. "Россия не может не примкнуть к этому широкому движению, охватившему Западную Европу, это наш нравственный долг перед Родиной, человечеством и наукой. Мы уже поняли необходимость охранять памятники нашей старины; пора нам проникнуться сознанием, что важнейшими из этих памятников являются остатки той природы, среди которой когда-то складывалась наша государственная мощь и действовали наши предки. Раскинувшись на огромных пространствах в двух частях света, мы являемся обладателями в своем роде единственных сокровищ природы. Это такие же уники, как картины, например, Рафаэля, - уничтожить их легко, но воссоздать нет возможности". Бородин тогда же прислал статью Шапошникову. И он сохранил ее. А рядом - выписка из решения Постоянной природоохранительной комиссии Русского географического общества. "Императорское Русское географическое общество, изучая уже более шестидесяти лет наше отечество, неоднократно констатировало в своих научных трудах те большие изменения в его природе, которыя происходят под влиянием культуры..." Ученые все подготовили для организации Кавказского заповедника. Подали документы в правительство. Вот-вот должно было последовать высочайшее решение. Но наместник Кавказа отверг предложение ученых. А потом началась война, умер наместник, его преемником стал командующий войсками, брат царя, и уже никто не вспоминал о зубрах и сохранении природы. Сразу же после образования Временного правительства Шапошников поехал в Екатеринодар и попал на прием к атаману Войска Кубанского генералу Бабычу. Тот еще держал власть в своих руках, но с каждым днем все более понимал, что время безраздельного самоуправления уходит. Тогда и он принял обличие демократа, всем улыбался и ни в чем не отказывал. Шапошников удостоился пожатия руки, генерал заговорил о событиях в Петрограде, вздохнул и, сказавши негромко: "Страшен сон, да милостив бог", выслушал дело Шапошникова. Тут же вызвал писаря и продиктовал: "Временно, до установления истинного хозяина в бывшей великого князя Сергея Михайловича Охоте, канцелярия наказного атамана учреждает охрану лесов и дикого зверя и поручает лесничему Христофору Шапошникову наблюдение за порядком в границах Кубанской охоты". Не успел Шапошников вернуться в Майкоп, как узнал, что генерал лишился своих полномочий. На его место пришел член Государственной думы Кондрат Бардиж, "народный избранник", комиссар Временного правительства на Кубани. В апреле 1917 года настойчивый Христофор Георгиевич поехал в город еще раз. Он попал туда в дни манифестаций. Гремели оркестры, толпа кричала "ура!", Бардиж, явно перенявший у Керенского адвокатское краснословие, выступал на разных собраниях и митингах по пять раз на день. И когда лесничий прорвался, наконец, к нему, Бардиж, не глядя на посетителя, пожал руку, пробежал глазами прошение и процитировал свои же слова из только что произнесенной речи: - "Общинные земли станиц и хуторов, леса и угодья составляют общее достояние казачества..." - А потом уже добавил: - Не время говорить о сохранении великокняжеской Охоты... - Но зубры, доисторические звери... Их перестреляют! - Проявите самостоятельность, согласуйте с казачьим кругом в предгорных станицах. Не станем подрывать только что рожденную демократию! Бардиж уже не мог говорить просто. Только высокими фразами. И все же Христофор Георгиевич добыл в новой канцелярии бумагу, уполномочивающую "лесничего Шапошникова, в пределах дозволенного обстановкой, продолжать охрану лесов и дикого зверя в бывшей Кубанской охоте". Эта бумага лежала теперь на столе. Что она значила? Мы только что узнали: 14 марта в Екатеринодар вошли революционные войска, власть перешла в руки ревкома. Упоминались новые фамилии: Кравченко, Автономов, Полуян, Ивницкий. Все члены Кубанской рады, Кондрат Бардиж и отряды генерала Покровского покинули город и укрылись в лесах у Горячего Ключа. 2 Ночью вызвездило и прояснилось. Свежевыпавший снег нестерпимо заблестел. На солнце быстро оттаивали стволы дубов и сосен. Лес у Псебая грелся под мартовскими лучами, стоял тихий и умиротворенный. С деревьев падали пласты снега, ветки взмывали вверх. Этот шорох, уханье снега, солнце, детские голоса на улице, синее небо - все говорило о весне. Я вывел Куницу и Кунака, они побегали, поиграли и пристроились на солнцепеке, забыв о сене и хозяине. Даже зажмурились. За воротами послышались голоса. Шапошников крикнул через забор: - Седлай, Михайлович, надо успеть! - Ах, да! Ванятка Чебурнов. Сегодня суббота, он поедет в Лабинскую. И нужно успеть перехватить его. Новая война... Сказавши матери, что скоро вернусь, я сунул за пояс револьвер, и мы четверо - с нами еще Кожевников и Коротченко - рысью пошли вниз по разъезженной дороге, уже заметно потемневшей. ...Чебурнов ехал барином. Хорошая сбруя, черно-красная дуга, расписная кошевка на подрезах*. Конь бежал неспешной рысью. ______________ * Кошевка на подрезах - легкие санки, окованные по низу, чтобы не скатывались по льду в сторону. Как же он испугался, когда четыре всадника остановили выезд! Закрылся руками и затих. Думал - конец. - Слезай! - приказал Шапошников. Ванятка перевел дух. Узнал голос и открылся. - Слава те... - Он перекрестился. - Я ведь подумал: красные... Ты чо, Христофор, напужать задумал? - Слезай - и в сторону. Проверим, что везешь. - А по какому такому праву? - Чебурнов прищурился. - От какой власти? Чью, спрашиваю, власть сполняете? - Свою власть, - нетерпеливо бросил Шапошников. - Ну-ка, живей! И сам соскочил с седла. Мы все спешились. Вылез наконец и колченогий, скинул тулуп. Сказал без зла: - Да это что ж? Седни вы обкрадете меня, как банда. Завтрева я вас со своими суседями встрену. Самоуправство, граждане казаки, получается. Василий Васильевич молча сгреб в сторону сено из кошевки, вытряхнул тяжелые мешки. Две шкуры зубров пали на снег. В третьем мешке были легонькие шкурки куницы. - Ну, вот, - Шапошников глянул на меня. - У кого взял, Ванька? - У того взял, кто стрелил. Тебе-то что? - Чебурнов наглел с каждой минутой, он понимал, что прав у нас никаких нет. - Конфискуем, - сказал Шапошников. - В свою, значит, пользу? Это называется грабеж середь бела дня. В суд подам, комиссару Безверхому. А он и шлепнуть могет, особливо ваше благородие. И оглядел меня злыми, жестокими глазами. Вспомнил, кто ему на браконьерской охоте ногу прострелил. - Как же это выходит, господа княжеские управители? Кому ноне служите? - Он нагло глядел на нас. - Народу, глупец, - крикнул Шапошников, раздражаясь. - Ты скажешь, у кого взял шкуры? - И не подумаю. Ничо ты мне не сделаешь, Христофор. А ну отойди от возка! Свое добро везу, не краденое. - Вези, Ванятка, вези. Только вот шкуры мы конфискуем, это краденое. И дальше будем так поступать, понял? Зубров бить запрещено, так и скажи своим приятелям. Их не словим, так тебя, перекупщика, побеспокоим. Любая власть зубра бить не позволит. Мы перед обществом в ответе за зверя. Грузи на вьюк, Васильевич. Чебурнова мы и пальцем не тронули. Погрузили шкуры, вскочили в седла и повернули на Псебай. Колченогий долго стоял на дороге, раздумывал над случившимся, гадал, куда теперь ехать - возвращаться или в Лабинскую. Все-таки поехал дальше. Куниц продавать. И жаловаться, если найдет кому. А мы ехали и скрывали смущение. Действительно, кто мы? Как нам действовать? Даже не могли решить, что делать со шкурами, пока Кожевников не предложил: - Свезем их к станичному шорнику. Пущай на сбрую пустит, не пропадать же добру. И за работу себе чего-то оставит. А сбрую мы заберем. Будут егеря - раздадим, все не покупать. Именно в этот день у нас зародилась еще неясная, не до конца продуманная мысль: а не создать ли нам свою Охоту, раз нет никакого другого хозяина? Кликнуть по окрестным станицам: так и так, кто желает записаться, может готовить для себя дрова, щепу, сено, даже охотиться на мелкого зверя. Но чтобы следили за порядком, охраняли зубров, оленей, туров... События между тем развивались своим чередом. Из Армавира к Дануте приезжали за лекарственными травами, привезли известие, что большевики создали там областной Совет. Вся степная Кубань воевала. Революционная армия медленно продвигалась с северо-востока к городу, а белая армия Корнилова сделала рывок на юг и через Кореновскую и Усть-Лабинскую - почти тем же путем, каким мы шли домой, - прорвалась в предгорную станицу Калужскую, где и соединилась с войсками Покровского, оставившего Екатеринодар. Кто-то привез из Екатеринодара газету "Известия областного исполнительного комитета Советов", она вышла в субботу 30 марта. Я читал ее. Крупными буквами под заголовком было напечатано: "Вся власть Советам!" А за лозунгом шла статья: "К населению Кубанской области" - призыв поддерживать Советы, бороться с контрреволюцией. Подписал воззвание комиссар Волик. На другой день пришел слух, его передавали почему-то шепотком, даже испуганно: убит Корнилов... Весна вплотную подступила к горам. Зазеленели верба и тальник по берегам Лабенка. В светлом пока лесу прорезались первые цикламены. Данута хлопотала с утра до ночи, готовила свой женский отряд в первый поход за цветами, корнями и почками. Когда мы говорили о ее работе, она так и сыпала названиями - одно другого мудреней: скополия корниолийская, литрум, золототысячник, ботрихиум, петров крест... Всюду льется кровь и страдают люди. Кто облегчит эти страдания? Комиссар лабинского отдела Безверхий вдруг прислал мне и Шапошникову предписание: 3 апреля к одиннадцати ноль-ноль явиться в Армавир по заявлению гражданина Чебурнова. Торгаш все же написал донос! Мы поехали на дрожках Шапошникова, прибыли к одиннадцати ноль-ноль и нашли в доме станичного атамана такую сутолоку, столько народу, что добрых два часа безуспешно проискали Безверхого, которого никто почему-то не знал. Лишь один бравый хлопец, весь увешанный оружием и набитыми сумами, на наш вопрос ответил голосом, привыкшим кричать "ура" и "даешь!": - Безверхий? Ха! Деж ему быть, как не на фронте! У Екатеринодара контру добивает. Возвращаясь домой, мы всю дорогу проговорили о зверях и бывшей Охоте. Шапошников признался, что давно думал организовать общественную, Народную охоту, чтобы взять леса под строгий контроль. Еще при Временном правительстве он высказывался на областном съезде лесников, но съезд отверг его мысль: покушение на права станичников... - Теперь область советская, - сказал я. - Новые взгляды. - А что, можно предложить. Но я, Андрей Михайлович, сейчас не могу. Честно скажу: устал, боюсь сорваться и загубить идею. Переговоры лучше вести тебе. - Почему не попробовать? И тут же я вспомнил о Кухаревиче. Вдруг отыщу? Уж он-то поможет! Непременно. - Есть знакомые в городе? - Есть. Помните егеря в Гузерипле и его жену? Правда, не знаю, где они сейчас, но поищу. Они подскажут, куда обратиться. - Дам на всякий случай еще адресок. Коня поставишь, переночевать можно. Поезжай. А мы тем временем возьмем под контроль лесные дороги. Уговорю старых егерей. И по станицам проеду, беседу проведу. В середине апреля я верхом выехал в Екатеринодар - снова через Усть-Лабинскую, потому что все другие дороги были у белых и очень опасны. Выбитые из города отряды Покровского кружили за Кубанью. Ехал только днем и все время настороже. Моя егерская форма со знаками лесничего была своего рода защитой от нападения. Дорога оказалась забитой народом. Одни возвращались в город, другие бежали из города. Никто меня не остановил, не спросил документов, которых, впрочем, у меня и не было, если не считать, конечно, диплома Лесного института. Он меня и выручил, когда, долго путаясь по коридорам областного Совета, я показался кому-то подозрительной личностью. - Оружие есть? - Охранник в полувоенной форме взял меня за руку. Я вытащил и отдал револьвер. Теперь меня держали крепче. Повели к коменданту. Комендант, пожилой человек, с виду рабочий, недоверчиво повертел мой диплом, изучающе уставился в лицо. Револьвер лежал перед ним на столе. Спросил: - Почему не сдали согласно приказа? - Не знал приказа, оружие всегда при мне. Такая работа. В лесу, как на фронте. - Что вы ищете в здании Совета? Пришлось рассказать о беде с зубрами, о нашем желании взять охрану бывшей княжеской Охоты в свои руки. Пожалуй, он не поверил. Революция, смерть, разруха, а этот ненормальный о зверях думает. Или за нос водит. - Проводите его в лесной отдел, - сурово решил он. - И смотрите... Оружие останется у меня. Придете сюда, тогда и решим. Меня повели в здание на Гимназической улице. Здесь тоже суетились люди, бегали из двери в дверь, громко говорили в телефон. Принял меня ладного вида человек, крупный, широкогрудый, с лицом интеллигента. Представился: - Постников, лесничий. Садитесь. Я покосился на охранника и сел. Постников молча слушал минут пять, кивал, умные глаза его оттаяли, смотрели все более сочувственно. После моих слов: "до зубра, до заповедника никому, видать, нет дела" - сказал: - Это не совсем так. Вы плохо информированы, коллега. - Тут Постников порылся в столе, полистал журнал, бумаги. - Вот послушайте. Немногим более месяца назад петроградский ученый Шеллингер ходатайствовал перед Народным комиссариатом просвещения РСФСР о необходимости учредить Государственный комитет охраны памятников природы и отдел охраны природы. Его предложение принято. Готовится декрет о заповедниках. Почетный академик Бородин вместе с заведующим Зоологическим музеем Московского университета Кожевниковым и профессором Шокальским организовали в Петрограде совещание при Постоянной природоохранительной комиссии Географического общества, и это совещание наметило заповедники первой очереди, в том числе Астраханский, Ильменский и Кавказский. В условиях гражданской войны, немецкой оккупации ряда областей! Как видите, о природе Советская власть не забывает. Скажите, что вы предлагаете? - Объединить несколько десятков или сотен людей в лесных станицах, рассказать им о заповедности, дать возможность получать какую-нибудь выгоду, которая не противоречит охране природы, и обязать хранить зубров, других зверей, сам лес до более счастливого часа. - Кооперация? - Он произнес незнакомое мне слово с некоторой надеждой. - В этом есть резон. Объединить охотников в добровольный союз, поручить охрану. Что вместо жалованья?.. - Лицензии на отстрел серны, медведя, куницы, - быстро сказал я. - Отлов и отстрел волков. Лес для хозяйственных нужд. Постников еще раз заглянул в мой диплом, потом с любопытством уставился на меня. - Постойте-ка. Вы служили в Кубанской охоте? - Служил. - Кто-то мне о вас рассказывал... - Он погладил двумя пальцами белый высокий лоб. - Да, да... И, подвинув телефон, завертел ручкой "Эриксона". Сказал в трубку: - Товарищ Вишнякова? Здравствуйте. Постников из лесного отдела. По-моему, у нас в Совете есть кто-то близко знакомый с бывшей Охотой великого князя. Как?.. Он слушал и все более дружески смотрел на меня. Что-то записал. Сказал спасибо, попрощался и положил трубку. - Я говорил с заместителем председателя областного исполкома Вишняковой. Вам знакомо имя Екатерины Кухаревич? - Кати? Ну как же! - Так вот, мы сейчас попробуем отыскать ее. - Знаете, - я даже встал от волнения. - Ведь я и в город поехал с надеждой увидеть именно Катю и ее мужа. Нам так много нужно сказать друг другу! Минут через сорок мы с провожатым шагали по Красной улице, вошли в парадный подъезд городской больницы, товарищ пошел искать Катю, я стал у стенки; увидел длинный коридор с койками в три ряда, услышал стоны. Меня мутило от запаха карболки и хлороформа. Вдруг из этого ада выплыла Катя с измученным, постаревшим и серьезным лицом. Она была в стареньком тяжелом платье, в красной косынке, какая-то незнакомая. Увидев меня, просияла. Мы обнялись, поцеловались. - Гора с горой не сходятся... - сказала она, стараясь не заплакать при людях. - Как вы там? - Саша? - спросил я. - Где он, что с ним? - В Новороссийске. Недавно был здесь, помогал отвоевывать город. Опять ускакал. А у меня заботы свои. Тиф у нас. Она выглядела страшно уставшей, занятой. Как после выяснилось, Катя занимала пост заместителя заведующего - или начальника - отдела здравоохранения в Совете. Мы договорились встретиться вечером, Катя дала свой адрес. Подумала, сдвинув брови, сказала: - Нет, не так, вечером тебе нельзя выходить. В городе опасно. Знаешь, всякие элементы, грабители, потом этот подпольный "Круг спасения Кубани" из офицеров. Да и наш главком Сорокин, кажется, очень склонен к авантюрам. Иди сейчас к Постникову, он выпишет тебе мандат. А завтра... Ну, часов в шесть утра? Около нас уже стояли люди, все они ожидали Катю. Она протянула мне руку. От дверей я видел ее еще с минуту, как шла и на ходу читала бумаги, отдавала распоряжения, и была в ней, маленькой, измученной, такая воля и энергия, что я и пожалел ее и залюбовался ею. Постников встретил меня совсем дружески, заставил подробно рассказать о плане кооперации, сам посоветовал, как создать организацию из надежных лиц, выработать устав, права и обязанности ее членов. Мандаты он выписал на Шапошникова, которого знал, и на меня. - Вам еще надо договориться о праве ношения оружия. Сейчас строго. Вот вам адрес и моя записка в военный отдел. Патроны у нас на вес золота. Не сможем выдать. Перед отъездом заходите, еще поговорим. До конца дня я пробыл в военном отделе и после недолгих переговоров получил десять подписанных, но не заполненных бланков на право иметь винтовку. Комиссар Волик, принявший меня на пять минут, ворчливо сказал: - Знаю о вас по рассказам товарища Кати. Иначе бы... Прошу не забывать, что в ваших лесах могут появиться бело-зеленые. Да и Покровский. Понимаете?.. Надеюсь, вы не протянете им руки. Револьвер мне вернули. И даже посоветовали быть настороже, если окажусь ночью на улицах города. Я поспешил к знакомым Шапошникова и только с рассветом пошел в центр, где на Екатерининской улице, рядом с кинотеатром со старым названием "Мон-Плезир", квартировала Катя. Весь этот дом занимали работники Совета, у входивших проверяли документы. Катя жила в небольшой комнате. Она уже встала, приготовила чай, усадила меня за стол. И начала рассказывать. Тогда от речки Кочеты, где мы расстались, она проехала спокойно до самого Екатеринодара, но первый же патруль белых на улице остановил ее и арестовал. Три дня провела она в тюрьме. Выпустили. Ее спасли документы военфельдшера. - И очень вовремя, - без улыбки сказала она. - Наши как раз подступили к городу, белые при отходе расстреляли всех узников без разбора, тридцать заложников увели с собой. Ну, а вскоре я отыскала Сашу. Он был в первой колонне наших войск, которые наступали со стороны Крымской. Худой - ужас! Одни глаза да нос. Мы всего два дня пробыли вместе. Умчался в Новороссийск. - В Новороссийск?.. - Да. - И, понизив голос, добавила: - Там сложнейшая обстановка! И чтобы не забыть: твой недруг Керим Улагай объявился. - Где он? - Отсиживался в ауле Суворово-Черкесском, а когда наши пошли на город от Новороссийска, поднял восстание. Его молодчики вырезали в окружающих селениях всех, кто сочувствовал Советской власти, и ушли в горы у Горячего Ключа. Имей это в виду. Горные тропы Улагай знает! - А его бр