ю отчаянными агитаторами. Это было обращение Северо-Кавказского комитета РКП(б) к офицерам: прекратить службу у Деникина. Листовки срывала команда юнцов, но читали их многие. Шли разговоры о возможном прорыве красных, об отступлении в горы, о партизанской армии - теперь уже офицерской, белой? Страшные разговоры! Если так случится, то война захватит зубровый район целиком. После сильного боя у Белой Глины Красная Армия прорвала фронт. Она наступала на Тихорецкую и Армавир, а значит, и на Лабинскую. Здесь мы, к удивлению своему, узнали от знакомых, что бывший егерь и прислужник Улагая Семен Чебурнов уже месяца три как подался в Невинномысск и записался в Красную Армию. - Ловкач! - угрюмо заметил Шапошников. - Его корабль тонет, так он заблаговременно перебрался на другой. Нам лишь по случаю удалось купить немного муки и соли; с этим добром и вернулись в Псебай. Неожиданно пробилось солнце и дохнуло теплом. Ветер утих. Можно попробовать и на Умпырь. Христофор Георгиевич послал за Никотиными, чтобы идти с ними вместе. - А ты, Андрей Михайлович, - сказал он, - обожди дома деньков пять-шесть. Если мы не возвратимся, значит, пробились. Тогда подавайся на Кишу, а то наши там вовсе одичают. И толкнитесь с той стороны к нам. Март оказался богатым на события. В середине месяца Красная Армия овладела Тихорецкой и Кавказской, затем пал Армавир, а семнадцатого марта пришла весть об освобождении от белых Екатеринодара. Кубанская казачья армия частью сдалась, самые отпетые белогвардейцы вместе с членами рады ушли за Кубань. Поговаривали, что генерал Шкуро и полковник Букретов собирают новые отряды для партизанской войны. Восточнее нашего заповедного района. Об Улагае никаких слухов. Но он тоже где-то в горах. Его брат все еще командовал дивизией у Врангеля в Крыму. Двадцать первого марта Красная Армия с боем взяла Лабинскую. Среди пленных, как говорили, оказалось более пятисот офицеров. На другой день сдался гарнизон Майкопа. Фронты стягивались, уплотнялись, войска двигались к Новороссийску, из которого эвакуировались на судах английско-французской эскадры остатки армии Деникина и бесчисленные беженцы. Английский линкор "Император Индии" и французский крейсер "Вольдек Руссо" своими орудиями прикрывали отступление белых в Крым. А когда до Псебая дошла весть, что Черноморская красная армия взяла Сочи, а потом и Туапсе, мы поняли, что Кубань освобождена. Мир тебе, Кавказ! 5 Шапошников с егерями Никотиными в Псебай не вернулись. Значит, им удалось добраться до Умпыря. Хорошее начало! Весна торопилась. Ей предстояло много работы. Толстый слой снега укрывал горы. Но уже ухали, сваливались с веток отяжелевшие пласты, снег под деревьями оседал, делался зернистым. Я стал готовиться в поход. - Надолго? - Данута сидела на стуле, как-то очень горестно бросив руки на колени, и смотрела на меня долгим прощальным взглядом. Удивительное состояние для нее - всегда деятельной, неунывающей. - Как снег сойдет, так и вернусь, - ответил я, стараясь не утратить оптимизма под ее взглядом. - Посчитаем зверя, сведем погуще стада и станем смотреть да смотреть за ними. - Что-то грустно мне, - сказала она вдруг очень тихо и заплакала. Как мог, я успокоил Дануту. Но и сам встревожился: всегда провожала меня спокойно, а тут вдруг... Что случилось? Да и родители мои выглядели не радостно. Мама плакала. Отец хмурился и молчал. - Не забывай моих друзей, - попросил я жену. - Если будет весточка от Кати или Саши, постарайся переслать мне на Кишу. Выехал я на Кунице, пообещав вернуть лошадку с первым нашим связным. Тяжелые вьюки бугрились за седлом. Два ящика одних патронов. Данута и Мишанька проводили меня до спуска на лабинский тракт и долго стояли, смотрели, пока я не повернул на свою лесную дорогу... x x x Этой фразой неожиданно обрывается последовательная событийная запись Зарецкого в тетради с синим переплетом. Следующая запись в этой книге другими чернилами, обозначена только концом 1920 года. Автор дневника не нашел нужным объяснять этот перерыв в записях, хотя, казалось бы, только писать и писать... После довольно длительных поисков, расспросов сведущих лиц и сопоставления различных свидетельств осталось сделать такой вывод: Андрей Михайлович Зарецкий не упоминает о весне и лете 1920 года и о зубрах по причине весьма уважительной: до Киши он так и не доехал. Все случившееся с ним за это полугодие настолько неожиданно и страшно, что напоминает суровый детектив. Слов из песни, как известно, не выкинешь. Происшествие сказалось не только на судьбе самого Зарецкого и его близких, но отразилось и на положении зубров бывшей Кубанской охоты. Попробуем восстановить истинные события тех дней. x x x Тяжело, еще по зимнему, одетый - в шапке, полушубке, сапогах, с неразлучной винтовкой за плечами, с тяжеленным английским маузером в деревянной кобуре у пояса, Андрей Михайлович привычно осматривал с седла неезженную дорогу стараясь отыскать тропу, где меньше снега. Куница иной раз мотала головой, прося повод, и тогда шла, опустив голову, выбирая дорогу по-своему. Она словно принюхивалась к запахам отмокшей просеки, к горьковатому духу дубравы. Зарецкий в ту пору выглядел крепким, мужественным, уже зрелым человеком. Лицо его потеряло юношескую полноту и беспричинную улыбчивость, взгляд голубых глаз приобрел ясность и твердость. Заметные складки, пролегшие от носа к уголкам рта, придавали выражению лица всегдашнюю решимость. В нем чувствовался воин, командир, привыкший к суровой жизни. За этой привычкой угадывались воля и рассудительность. Его коренастая, сильная фигура и открытое лицо вызывали у людей уважение. ...Неожиданно Куница забеспокоилась. Она все чаще подымала голову. Уши стали торчком. Задумавшийся всадник почувствовал эту тревогу, осмотрелся, на всякий случай снял винтовку. Тишину голого, просторного леса не нарушал никакой посторонний звук. В чем дело? Оглянувшись еще раз перед поворотом дороги, Зарецкий озабоченно свел брови. В полуверсте позади перебивчивой рысью его догонял конный отряд из двух десятков всадников. Он вскинул бинокль: красноармейцы. Длинные шинели приподнимались в такт рыси. Два всадника в черных кожанках немного вырвались вперед. Остановиться и подождать? Возможно, попутчики в Даховскую? Он натянул повод, забросил за плечо винтовку. Куница попятилась в сторону. Отряд приближался осторожно, с винтовками наперевес. Его, что ли, боятся? Зарецкий дружески поднял руку. - В Даховскую? - спросил он, когда всадники поравнялись с ним. Все дальнейшее произошло так быстро и было так непостижимо для благодушно настроенного Зарецкого, что он и слова не успел произнести. Пять или шесть винтовок уставились ему в грудь. Раздался приказ: - Оружие!.. Он потянул руку, чтобы снять винтовку. Его схватили за руки, сбросили с седла. Куница, остановленная сильным рывком, пыталась подняться на дыбы, заржала, кого-то укусила, на ней повисли сразу трое, всадника стащили на землю. В одну минуту Зарецкого обезоружили, связали за спиной руки, тщательно обыскали. И только тут он увидел Чебурнова. В долгополой шинели и шлеме, Семен стоял несколько в стороне, руки в карманах, и улыбался загадочно и насмешливо. - Этот? - спросил у него человек в черной тужурке. - Так точно, товарищ командир! - отчеканил Семен. - Самого главного заарканили. С успехом вас! - Зарецкий? - Командир жестко смотрел на пленника. - Хорунжий Зарецкий? Куда путь держим? - На Кишу. - Значит, логово вашего отряда там? Или где? - Там кордон зубрового парка. - Ваше благородие, здеся этот номер не пройдет, зубрами не заслонишься, - сказал Семен со смешком. - Признавайся откровенно, пока зубы целы: банда твоя тама? Али брехать про зубров будешь? Командир разбирал вещи, взятые при обыске. - Маузер откуда? - Он вертел в руках большой пистолет. - Подарок друга. Командира Кухаревича из Черноморской красной армии. - Не знаю такого. Английская марка... Значит, уже связались с интервентами? - Не понимаю вас. - Кому патроны везете? - Егерям. - Егеря не стреляют. Они охраняют животных. - Стреляют. Когда в лесу такие мерзавцы, как Чебурнов. Семен подскочил к нему, схватил за грудки: - Но-но, ты, гидра! Чебурнова не трожь! Чебурнов когда ишшо требовал новой власти, чтоб трудовой человек мог поохотиться! Вот теперича она самая и пришла, а ты, Зарецкий, есть гидра и классовый враг! Командир предостерегающе поднял руку. Семен осекся. - Боец Чебурнов, - приподнято сказал он. - За точные сведения об организаторе бело-зеленой банды, за разведку и смелые действия в летучем отряде по борьбе с офицерскими бандами награждаю тебя трофейным маузером! Бей врагов революции беспощадно! - Премного благодарен! - Чебурнов стоял по стойке "смирно" и, приняв оружие, гордо глянул на Зарецкого, но тотчас вспыхнул, как от пощечины. Андрей Михайлович, оправившись от первого потрясения, открыто улыбался. - Смотри, он еще лыбится, гад! - закричал Чебурнов. - Товарищ командир, дозвольте, я его на месте стукну, как главного контру! Брательника мово, который шепнул, когда классовый враг пойдет, инвалидом на всю жизню сделал, да ишшо ограбил по дороге, гад! И решительно защелкал затвором маузера. - Сколько людей на вашей базе? - Командир просто отмахнулся от Чебурнова. - Двое или трое. Фамилии нужны? - Зарецкий держался спокойно и с достоинством. - Офицеры? - Один бывший прапорщик. Это проверенные, честные егеря. - Значит, на Кише? - Командир глянул на Семена. - Без разведки туда невозможно. - Семен понял, о чем он думает. - Дорога дальняя, могет быть засада. Леса глухие, и вообще... - Ладно, в ЧК разберутся. Вы арестованы, Зарецкий. - Почему, позвольте узнать? - Мы настигли вас на пути к офицерской контрреволюционной базе. Продукты, патроны, собственное признание уличают вас в принадлежности к бело-зеленым. - Но я вам сказал... - Рассказывать будете в ЧК. По коням!.. Этот молоденький хлопец в кожаной куртке действовал так уверенно, словно обладал исключительным даром безошибочных решений. Конечно, опыта он не имел и вряд ли понимал всю сложность событий. Худое, нездорового цвета лицо, нервные губы, горячечные глаза могли означать, что он лишь недавно из госпиталя. Или побывал в плену у белых, испытал всякое и полон решимости мстить. Жалости к офицерам по этой причине не ведал. Более того, сам вид Зарецкого, его здоровье, его воспитанность, уверенность, и все, что ставило арестованного выше, чем он сам, вызывало у командира отряда только чувство ненависти. Офицер, значит, враг. Зарецкий тоже понял, что разговор с этим человеком не получится. Все подстроил Чебурнов. Его брат Иван выследил, сообщил Семену. Теперь Зарецкому предстояло доказывать свою непричастность к бандам в горах. Факты против него. Ехал на базу? Да, есть база. Ну, а раз есть... Его подсадили на смирную старую лошадку. Куницу забрал боец, явно не привыкший к седлу. Она то и дело рвалась, ржала. Зарецкому вдруг очень захотелось, чтобы Куница убежала. Тогда узнали бы дома о его беде и бросились бы на поиски. В Лабинскую приехали ночью. Полушубок и шапку отобрали, еще раз обыскали. Сунули в какую-то предварилку, где тесно сидели и лежали люди. Что за народ? Кто уже спал, кто перешептывался. Ночь. Чужие. Тоска. С рассветом арестованные завозились, заговорили. Под низкими сводами кирпичного лабаза вздыхали, кашляли, тосковали о куреве. Слышались приглушенные обращения: "ваше высокоблагородие", "ваше превосходительство". Зарецкий находился среди офицеров, плененных во время боя за станицу. - Вызывают на допрос? - спросил он соседа с красными от недосыпания глазами. - Каждого десятого, - усмехнулся тот. - Некогда. Уж скорей бы... - Что скорей? - не понял Андрей Михайлович. Сосед отвернулся. Страх ледяной струей прокатился по телу Зарецкого. В такой обстановке нетрудно пропасть. Где там разбираться! Прошел день, второй, пятый, седьмой. Каждый вечер вызывали и уводили человек по двадцать. Андрей Михайлович пробовал говорить с чекистами, которые приходили за арестованными. Ответ был короток: "Ждите". Чего ждать? Будь ты проклят, Чебурнов! Более месяца прошло в унылом, страшном ожидании. Зарецкого уже трудно было узнать. Он похудел, ссутулился, зарос щетиной и выглядел намного старше. Отчаяние и какое-то мерзкое равнодушие все более опутывало его. Иной раз казалось, что все кончено. И лишь память о семье, товарищах, о зеленом рае Кавказа придавала силу. Не-ет, он выйдет! Разберутся! Не все кончено! Их выводили партиями на прогулку во двор, оцепленный колючей проволокой. Стоял теплый апрель. Зацветала белая акация, аромат ее проникал повсюду. Андрей Михайлович ходил, руки назад, вдыхал желанный воздух воли, видел лабинскую улицу и не без горечи думал: какое это счастье - ходить там, по этим улицам. Редкие прохожие оглядывались на арестантов. И вдруг один из этих прохожих остановился, пораженный, потом повернул назад, дождался, когда цепочка гуляющих снова окажется у ограды. Ищущий взгляд его поймал лицо Андрея Михайловича. Зарецкий не узнал любопытного бородача. Но после прогулки он вдруг признался себе, что человек, увидевший его, не кто иной, как Федор Иванович Крячко, привозивший письмо от Врублевского! Признал он его или нет? Если чудо произошло, Данута и Шапошников немедленно приедут сюда. Он дожидался новой прогулки, как великого праздника. Но на этот раз Крячко не приходил. Вечером Зарецкого вызвали на первый допрос. Следователь ЧК, уставший, измотанный человек, прочитал ему донос Чебурнова и протокол ареста на дороге. Из обвинения явствовало, что хорунжий Зарецкий является участником одной из белых банд, действующих в горах. - Признаете себя виновным? - Чушь! - коротко отрезал Зарецкий. - Рукой Чебурнова водила личная неприязнь, желание мести. Присмотритесь к нему. Он агент и подручный Улагая. - Даже так? - Следователь устало улыбнулся. - Не хватает еще, чтобы в ЧК служили люди Улагая. Вы что-то уж очень замахнулись. - Позвольте, я объясню, - начал было Зарецкий, но следователь выставил перед собой ладонь. - Очень коротко. Прошу понять: я не решаю ваших судеб. Мое дело рассортировать арестованных. Значит, не признаетесь? - Никогда и ни при каких обстоятельствах, - горячо начал Зарецкий. И минут десять говорил о себе, а следователь слушал все более заинтересованно. - Ладно, - сказал он. - Отправим вас повыше, там разберутся. Едва ли не в тот самый день, когда псебайцы из дома в дом передавали слух об аресте молодого Зарецкого, а на Кишу и Умпырь помчались связные, Данута кое-как успокоила стариков и поехала в Лабинскую, - да, как раз в тот день из купеческого лабаза вывели человек тридцать, окружили конвоем и повели пешим ходом по дороге на Чамлыкскую. Значит, в Армавир. Ничего хорошего большинству арестованных это не предвещало. Напрасно Данута металась по Лабинской от одного военного к другому. Никто ничего не знал. Наконец, ей сказали, что Зарецкого увезли, но куда - неизвестно. Может быть, в Пятигорск, а может, в Екатеринодар. Она поняла, что для спасения мужа нужно прежде всего отыскать Кухаревича. И помчалась в Екатеринодар. Теперь он назывался Краснодаром. А Зарецкий прижился в Армавире. Дело его где-то застряло, о нем самом забыли. Вокруг происходила суетливая, непонятная деятельность, арестованные приходили, уходили, менялись, время шло, и жизнь шла, в ней продолжала теплиться только надежда. Данута искала Кухаревича в Краснодаре, где хаос, разруха, учиненные бегством белых, наступлением Красной Армии, затаившимся офицерским подпольем, - вся эта зыбкая картина была на виду, на улицах и в каждом доме. Шли повальные обыски, по ночам стреляли, одни скрывались, другие пытались устроиться, третьи налаживали снабжение и работу новых учреждений. Ей называли членов Кубанского ревкома, но пробиться к ним с таким делом просто не представлялось возможным. Где Катя и Саша - никто толком не знал, пока случай не свел ее с медиками из бывшей Черноморской армии Казанского. - Простите, вы о Екатерине Кухаревич? Так она с мужем в Геленджике, - сказали ей. - Сам он очень болен. Что-то с сердцем. Жена не без основания опасается... Поездка в Геленджик... Вспоминая потом об этих днях, Данута содрогалась. Она не помнит, как попала в Новороссийск, где только что кончились бои, дымились сгоревшие дома и суда в порту, а на улицах еще не вылиняла черная кровь. Сколько раз ее останавливали, требовали документы, водили в какие-то комендатуры, приказывали покинуть город! Но Данута проявила волю. Она пешком отправилась в Геленджик. На ее счастье подвернулся попутный обоз с ранеными, Данута взялась помогать как сиделка и добралась, наконец, до места. Никаких больниц в поселке не было, Данута просто ходила из дома в дом, пока, наконец, во дворе большой дачи на Толстом мысе не увидела Катю, склонившуюся над корытом с бельем. Успела крикнуть: - Катя!.. И свалилась на каменистую землю. Ее подняли, уложили в тень, напоили сладким чаем. Еще не поднявшись, то и дело вытирая обильные слезы, Данута поведала о своем горе. - За что арестовали? - осторожно спросила Катя. - И главное, кто арестовал? - Не знаю. Его случайно увидел среди арестованных один знакомый человек в Лабинской. - Лежи, - приказала Катя. - Я сейчас. Она вошла в дом, побыла там немного и вернулась с лицом строгим и тревожным. - Ты можешь сама рассказать Саше? Он хочет услышать от тебя. Данута едва узнала Сашу в этом источенном хворью человеке с лицом прозрачно-белым и страдальческим. - Здравствуй, - просто сказал он. - И говори все, что ты знаешь. Обстоятельства, место, фамилии. Она рассказала то немногое, что было известно ей. И о последнем прощании с Андреем. - До Киши он, видимо, не доехал? - Нет. Иначе оттуда сообщили бы. - Значит, его взяли на дороге? Взяли, разумеется, как бело-зеленого, как офицера. Это опасно, Данута. Где он теперь?.. В тот же день Данута выехала на старом катерке с двумя военными в Новороссийск. Катя, провожая ее, шепнула: - У Саши три сердечных приступа за последние две недели. Я очень боюсь... И все же надеюсь на лучшее. Торопись, милая. И для тебя дорог каждый час. Теперь Данута знала, куда обращаться. У нее были письма. До Краснодара удалось доехать поездом за одну ночь. Утром ее принял председатель Северо-Кавказского ЧК и, выслушав, приказал разыскать в местах заключения А.М.Зарецкого. Неожиданно спросил: - Улагая не знаете? - Знаю. - Данута даже покраснела. - Старшего брата встречала в Петербурге. Другого, есаула Керима Улагая, знаю лучше. Когда-то он предлагал мне стать его женой. А я выбрала Зарецкого. Студента Зарецкого. - Ну, и?.. - Не ошиблась. Была счастлива. До этого страшного дня... - Вероятно, они враги - ваш муж и Улагай? Она кивнула и закусила губы, чтобы не расплакаться. - Этим делом займемся немедленно. Ждите извещения. Поиск будет проходить несколько дней. Не забудьте оставить свой адрес в приемной. А тем временем Зарецкий трясся в зарешеченном товарном вагоне по пути в Краснодар. Распоряжение из Северо-Кавказского ЧК не застало его в Армавире, но после очередного допроса его и так решили отправить в центр, поскольку выявилось уж очень много противоречий. Да и личность Чебурнова все более вызывала сомнения у чекистов. Опасность отступала от Андрея Михайловича. В один из летних - уже июньских или июльских - дней арестованного Зарецкого вызвали из Краснодарской тюрьмы на допрос. Андрея Михайловича провели по пустынным улицам, он долго сидел в узкой комнате, наблюдая в маленькое окошко летнее небо. Потом его повели наверх. Зарецкий вошел в небольшой кабинет, где над столом склонился черноголовый следователь. Не глядя, он сказал: "Садитесь", отпустил конвоира, а через минуту, еще не отрываясь от бумаг, произнес: - А теперь займемся вами. И глянул, наконец, в лицо арестанту. Густые брови его двинулись вверх, глаза удивленно округлились. Казалось, он лишился дара речи - так был удивлен. Сказал, подымаясь: - Если вас побрить и постричь, да хорошенько накормить и одеть в егерскую форму, то вы станете моим знакомым по фамилии Зарецкий. Или мне изменила память?.. Следователь говорил с легким акцентом. Андрей Михайлович натянуто улыбнулся. - А если вас немного омолодить, дать в руки револьвер и пачку свежих прокламаций, то вас нетрудно было бы назвать Суреном, тем самым связным, что приезжал в Гузерипль, к егерю Кухаревичу. - Слушайте, так это вы? И в таком положении не потерять чувство юмора! Завидное самообладание. - Сурен белозубо засмеялся. - Давайте сюда, ближе. Ну, здравствуйте! И не будем терять времени. Рассказывайте. Зарецкий говорил около часа. Впервые так подробно. Сурен, партийный друг Кати и Саши, которого он давным-давно застал на кордоне с пачкой прокламаций, слушал, не сводя с Андрея Михайловича глубоких, черных глаз. Потом вскочил, одернул гимнастерку. - Подожди здесь, друг. Отсутствовал он довольно долго. А вернулся не один - с Шапошниковым, который так и бросился к Андрею, прижал его, обессиленного, к себе. Губы у него дрожали. Голос плохо повиновался от волнения. - Наконец-то нашелся, пропащая душа! - Вы давно здесь? - спросил Зарецкий. - Я отсюда не вылезаю. Околачиваюсь по всем учреждениям. - А Данута? Что с моими, где она? - Данута тоже в городе. Она побывала у председателя ЧК. Вошли еще трое чекистов. Андрея очень долго расспрашивали, уточняли. В Лабинскую пошла шифровка: арестовать Семена Чебурнова, срочно препроводить в Краснодар. Часа через два в приемной Сурена появилась Данута. Села в уголке, руки бросила на колени, как тогда, при последнем расставании, и уставилась на дверь. Вышел Сурен, пожал руку, сказал: - Только спокойно, ладно? Она не поняла, хотела что-то спросить, но тут из-за спины Сурена вышел Зарецкий - чисто выбритый, неузнаваемо худой, с горящими от возбуждения глазами. - Андрей! - Данута сорвалась на крик: - Андрей, Андрюша!.. Данута не заметила ни Шапошникова, ни других людей. Все они тихо вышли из приемной. Пусть отведут душу, успокоятся. Из здания ЧК шли уже втроем: Зарецкий с женой и Христофор Георгиевич. Постояли на тротуаре, поглядели на беломраморный собор, освещенный щедрым солнцем, и неторопливо двинулись на квартиру к знакомым, где остановилась Данута. Здесь Шапошников посидел недолго. И рассказал только о главном, что произошло в городе и дома, ни разу не упомянув о зубрах. Но Зарецкий спросил: - А в горах что? Зубры как? - Пока я искал тебя, удалось прояснить и с заповедником. О тебе я все время твердил как о главном хранителе зубров. Кое-что стронулось в Майкопе. Я был там, еще не ведая твоей судьбы, считал, что ты на Кише. Крячко прискакал позже. Ты спросишь, при чем тут Майкоп? Теперь там ставка уполномоченного Реввоенсовета. Был обстоятельный разговор о положении на территории Охоты. Нас поддержали. Как же фамилия комиссара?.. - Христофор Георгиевич порылся в записной книжке. - Вот, Штейнгаузен, латыш или эстонец, не знаю. Он предложил составить проект и докладную о заповеднике, наложил резолюцию. С этим я и приехал в Краснодар. Но сперва заглянул в Псебай и там узнал о тебе. Пропал... Дануты уже нет, умчалась. Я следом. Она как-то сумела прорваться к самому председателю ЧК. Мне сказали, что меры приняты, остается ждать. А время дорого. Сейчас я иду в Кубанский ревком с нашим общим делом. Направили на согласование... Отдел народного образования не против. Но предлагает свои границы для заповедника. Лесной отдел тоже не возражает, но границы дает свои. Спорам конца не видно. И это не пустяк. Речь идет о высокогорных лугах - где им быть. - Кто в лесном отделе? - перебил Зарецкий. - У меня где-то записано. Вот: Постников. - Я его знаю. Умный человек. - Он собирается в горы, чтобы лично посмотреть, что делается в заповеднике, и установить его границы. - Вот это ни к чему. - Андрей нахмурился. - Без наших хлопцев ему нельзя туда ехать. Там такое... Наслушался предостаточно от соседей по тюрьме. - Ну, это, как говорится, его личное дело. Предупредим, конечно. Так вот, я тем временем изготовил проект постановления и сдал в ревком. Обещали рассмотреть в самом срочном порядке. Сколько тебе оставаться здесь? - Пока не привезут моего злодея. - Тогда так. Я покину вас, пойду по этим самым делам. Забегу сказать о результатах. И домой. Надо твоих успокоить, самому прийти в себя, а дальше уже думать о горах. Главное, ты на свободе, камень с души... Можем действовать вместе. Будет заповедник! Данута во время разговора сидела молча, уставившись в окно. Андрей с возрастающим беспокойством поглядывал на нее. Шапошников решительно нахлобучил кожаную фуражку и ушел. И только тогда Данута дала волю слезам. Все, что накопилось у нее на сердце за тревожные месяцы, вся боль за мужа, страшное пережитое, - все вылилось в нескончаемых рыданиях, почти в истерике. И Андрей, и напуганная хозяйка, как могли, успокаивали ее, уложили в постель, но Данута никак не могла справиться с нервным потрясением. Ей удалось уснуть лишь после того, как приняла большую дозу брома. В тот день и в последующие дни она почти не вставала. Это была не быстротечная истерика, а серьезная нервная болезнь. Нашли доктора. Он прописал лекарства и покой. Андрей почти не отлучался от жены. Всякий раз, когда он выходил из спальни, Данута впадала в состояние, близкое к новому приступу, - так боялась за него. Наконец, кризис миновал. По расчетам Зарецких, Христофор Георгиевич был уже в Псебае, успокоил родителей, Мишаньку. Утром пришел Сурен и просто сказал: - Пошли. Чебурнова привезли. - Подождите, - Данута поднялась. - Я с вами. Мужчины переглянулись. Сурен сказал было: - Совсем вы напрасно... Но, глянув на Андрея, умолк и сел на край стула. - Не торопись... - Андрей говорил с женой спокойно и тихо, как говорят с ребенком. Шли медленно. Лицо Дануты было сосредоточенно, даже угрюмо, губы решительно сжаты. Всю дорогу молчала. Все так же молча поднялись на второй этаж. Сурен открыл дверь кабинета, сказал, пропуская Дануту: - Прошу... - Я подожду здесь. - Она оглядела приемную, где за столом сидел один военный, и уселась на стул в уголке. - Пожалуйста, вы с ним сами. Сурен и Андрей опять переглянулись и закрыли за собой дверь. Минут через двадцать в коридоре застучали сапоги. Дверь распахнулась. Вошел конвоир. За ним Чебурнов, в солдатской рубахе без ремня, без фуражки. Сзади его подталкивал второй красноармеец. Увидев шагнувшую к нему Дануту, Семен испугался лишь в первую секунду. И тут же овладел собой. Самоуверенно протянул: - Скажи на милость! Госпожа офицерша... Пощечину она нанесла с такой силой, что голова Чебурнова почти легла на плечо. И второй удар был не менее хлестким. Всю ненависть, все презрение к мерзавцу вложила в эти пощечины. За тем и пришла. Конвоиры удержали ее, усадили. Выбежал Сурен, за ним Андрей. Данута старательно поправляла юбку, лишь бледность выдавала, что переживает она. Семен хватал воздух открытым ртом. - Ну, госпожа Зарецкая, это тебе вспомнится... Конвоиры втолкнули его в кабинет. - Зачем ты?.. - укоризненно спрашивал Андрей. - Я понимаю, но тебе же нельзя волноваться! - Ты ступай. Я подожду здесь. Все хорошо, не беспокойся... - с трудом произнесла она. - Я не волнуюсь. Напротив, совсем спокойна. Удо-влет-во-ре-на, - по слогам произнесла она. Семен Чебурнов уже стоял в кабинете. На Зарецкого он глядел с вызовом. Нагловатое лицо его горело. Заработал... - Чего не поздоровался, чекист? - громко спросил Сурен. - Или вы не знакомы? - Непонятно мне, товарищ комиссар, как вот этот... - он кивнул в сторону Андрея. - Не ждал не ведал, что встрену. Пощадили, выходит, живым оставили их благородие? А пошто не шлепнули? - Свидетель нужный, вот и не шлепнули. Много знает. - Супротив кого же свидетель, позвольте спросить? - Здесь вопросы задаю я, Чебурнов. Первый вопрос: где сегодня обретается твой хозяин полковник Улагай? - У меня хозяев немае. Я сам себе хозяин. Что касаемо Улагая, знать не знаю и не хочу об ем говорить. Контра. Одна шайка-лавочка вот с этим. - Но ты служил у этой контры? Сперва в Лабинской. Потом в Суворово-Черкесском. И на фронте. Так где же он сейчас? - Не могу знать. Все мы служили их благородиям. Под нагайкой. А ноне наше время, мы сами подвиги делаем. - Ну, твои подвиги, Чебурнов, у меня записаны. Вот один из них: в июне 1918 года ты вместе с Улагаем расстрелял в хуторе Шабановском семерых активистов Советской власти. Их фамилии... О, как мгновенно изменился в лице Чебурнов! Ноги не удержали его, сел. Лоб покрылся крупными каплями пота. Давно забытое, считал. - Далее. - Сурен посмотрел на него. - Во время поиска казацких сокровищ в Фанагорийской ты зарубил на глазах семьи красного казака Бережного. Свидетели живы, я их уже вызвал для опознания. И наконец, ты оклеветал Зарецкого. Ты боялся его. Он знал о твоей тесной связи с Улагаем. Так? - Наговоры все. Вранье, - хрипло выговорил вконец раздавленный Чебурнов. - А ты... Не в последний раз встретились! - И с ненавистью глянул на Зарецкого. Сурен кивнул конвоирам, и Семена увели. - Каков? Тут у меня лишь немногое из того, что наделал этот мерзавец. Но он получит свое. А ретивый командир, что пошел на поводу у Чебурнова, разжалован и уволен из ЧК. Так легко поддаться на провокацию!.. Андрей Михайлович молчал. Сурен подошел к нему, обнял за плечи. - Поезжайте-ка вы домой, Андрей Михайлович, и беритесь за свое благородное дело. Все в прошлом... Если будут осложнения, немедленно сообщите мне. Все, что я узнаю о Кате и Саше, тотчас передам вам. Слово друга! Андрей пожал ему руку и шагнул к двери. Через несколько дней Зарецкие уехали в Псебай. Возле армавирского вокзала их встретил Шапошников. - Звонил твой друг Сурен. Сказал, что вы поехали. Ну вот я... У меня отличный экипаж. Идемте. Так-то веселей, когда вместе. В тележке Христофора Георгиевича под сеном лежали две винтовки. Одну он протянул Андрею: - Узнаешь? Это была старая винтовка Зарецкого. - Между прочим, отыскали и Куницу. Она стоит у вас в конюшне. А вот новость не очень приятная: Семка сбежал... - Чебурнов?! - Андрей Михайлович даже отшатнулся. - В местном ЧК только что депешу получили. Его вели ночью с очередного допроса на Дубинку. У карасунского перехода изловчился ударить конвоира, выхватил винтовку и заколол другого. Бежал в парк, оттуда к реке, переплыл Кубань, ну а дальше - ищи-свищи. Лес! Данута презрительно сощурилась. Андрей промолчал. Понял, почему Шапошников прихватил с собой винтовки. - Ладно, - сказал он как можно спокойнее. - Нам к неожиданностям не привыкать. Что с нашими делами по заповеднику? - Кажется, удалось. Есть постановление ревкома. - И победно посмотрел на Зарецкого. - А Постников? - Скоро приедет к нам. Так сказал при встрече, когда я отговаривал его от этой поездки. Куда там!.. 6 Здесь нам нужно привести несколько строчек, которые Андрей Михайлович написал, видимо, в первые дни по возвращении домой. Конечно, он сразу же встретился со своими друзьями по охране зубров - Телеусовым, Кожевниковым и другими. Они рассказали не только о зубрах, но и о положении на Кубани. Гражданская война подходила к концу, белые войска оставались лишь в Крыму. Но зато на Кавказе контрреволюция не утихала. И в предгорьях, и в степной Кубани, где генералы терпели полное поражение в открытом бою, началась борьба тайная, еще более жестокая и изуверская. Об этой войне Зарецкий довольно скупо рассказал в своей синей тетради, отметив только самые важные события, так или иначе связанные с судьбой заповедника и зубров в нем. Вот одна из таких важных записей, которая одновременно свидетельствует об упадке духа у всегда боевого и решительного человека. "Зубров удалось насчитать всего шестьдесят шесть голов. Пусть не все попали на глаза егерям. Но так мало!.. У нас осталось лишь два стада, которые бродят теперь между Кишей и Лабенком. Именно бродят. Они не в силах остановиться подольше на излюбленном пастбище. Повсюду их стерегут винтовки. Они в осаде. И нам очень трудно сберечь это сокровище природы. Тяжелая зима унесла весь молодняк. Он погиб от бескормицы, переходов по глубокому снегу, через коварные реки и перевалы. А весной в горы нахлынули вооруженные браконьеры из голодных станиц. Более того, леса на Урупе и Большой Лабе оказались под контролем бело-зеленых банд. Зубров там уже нет. И хода туда для нас нет. Шкуро, Улагай и Козликин владеют заповедными местами к востоку от Псебая. Итак, в центре намеченного заповедника осталось только шестьдесят шесть зубров. Убережем ли?!" Теперь о событиях конца двадцатого года и далее. Прежде всего о Зарецком. Сказать, что он, вернувшись к семье, остался таким же, каким был в драматический день отъезда на Кишу, значило бы сказать неправду. Последующие события сильно повлияли на него. Андрей Михайлович поразил домашних своей сосредоточенной молчаливостью, чрезмерной сдержанностью. Он мог и час и два сидеть, слушать милую болтовню сына и не вымолвить ни слова. На вопросы Мишаньки не отвечал, лишь поглаживал его по мягким русым волосам или осторожно касался губами лба, щеки и задумчиво, еле заметно улыбался. В такие минуты глаза его влажнели. Свидетельница подобных сцен бабушка Софья Павловна тихо уходила, прижимая платок к глазам. Андрей Михайлович недобро сводил брови, если его просили рассказать о подробностях. Он старался уйти от любопытных, всякое многословие его раздражало. Полюбил одиночество. Данута, не сводившая с него глаз, однажды видела, как он остановился у старого дуба, осторожно погладил его корявую кору и прижался щекой к теплому стволу. Так и стоял, греясь у вечного дерева. Походив по лесу за огородом, возвращался и молча брался за топор, рубанок, поправлял изгородь, сарай - все обстоятельно, с мужицкой неторопливостью и с неотвязной какой-то думой. Просыпаясь ночью, Данута могла увидеть его лежащим с открытыми глазами, устремленными в пустоту. И Шапошников, и Телеусов, частенько навещавшие Псебай, своими рассказами лишь на короткое время выводили Зарецкого из угрюмой замкнутости. Он задавал два-три вопроса, но не загорался, как прежде, не сопереживал. Лишь редко и глубоко вздыхал. Шел ему тогда тридцать четвертый год. Время наибольшего расцвета личности. Впервые он вышел из этого состояния, когда на псебайской улице встретил жену Семки Чебурнова. Возле нее семенила пятилетняя дочка. Крупная, растолстевшая женщина сжала губы и церемонно поклонилась. Зарецкий остановился. Все вспомнилось... - И деж это мово хозяина подевали?.. - плачущим голосом завела было Чебурнова, но, глянув на егеря, осеклась. Он смотрел на девочку, та, открыв рот, на него - доверчиво и любопытно, синие глаза ее ждали добрых слов, ласки, игры. - Как тебя зовут? - тихо спросил Андрей Михайлович. - Ксю-уша, - протянула девочка. - А тебя? Он ответно улыбнулся, просто и хорошо, как улыбаются друзьям. Готовая удариться в голос, Чебурнова растерялась. Она собиралась обрушить на Зарецкого всю свою бабью злость, но эта добрая улыбка "вражины" погасила даже ее боевитость. Слезы потекли у нее но щекам. А он погладил девочку по голове и пошел дальше, не погасив своей улыбки. Вдруг что-то сдвинулось в его сердце, тяжесть свалилась. Миром правит добро, а не зло. Что общего у злодея Семена с этой ясноглазой девочкой? Ей принадлежит будущее! В тот день старший Зарецкий спросил Андрея: - Как жить думаешь, сынок? - Как и прежде, - спокойно ответил он. - В горы поеду, к своим зверям, если они еще остались. - Ну и добро. И хорошо, с товарищами-друзьями. А то ведь они без тебя растерялись. Думают, бросил ты общее дело. - Знаешь, папа, - сказал Андрей раздумчиво, - я все размышлял, где мера подлости и зла, где их предел? И вдруг понял; нет у зла корней. Зло - как заразиха в поле. Отсеки ее, и поля очистятся. Только добро вечно, а зло лишь на время приходит и уходит. Словно змеи в сыром лесу. - Слава всевышнему! - Отец поднял глаза к небу. - Ты становишься прежним человеком, сынок. Мы так боялись... За вечерним чаем Андрей Михайлович разговаривал охотно, даже шутил. Данута, враз помолодевшая, с пылающими щеками, тормошила его и Мишаньку, смеялась. Всем было хорошо. Впервые в этом году счастье осветило дом, в котором побывала беда. Через неделю в Псебай приехал лесничий Постников с группой специалистов и большой охраной, которую возглавлял Сурен. Пожимая руку Андрею, он сказал: - А я, как видите, напросился в экспедицию. Соскучился по родным горам. Катя и Саша просили передать сердечный привет. Весной обещали быть у вас. - Рады дорогим гостям. - Не гостями приедут, Андрей Михайлович. Они получили назначение в ревком. На постоянную работу в Майкоп. - О-о! Тем лучше. Власть на местах. Рассказывайте, как они, что? Что вообще в мире? - Война, - коротко сказал Постников. - Как война? - Андрей насторожился. - Или до нас не доходят вести? - И посмотрел на отца: уж он-то должен быть в курсе таких событий. - Маленькая хитрость, - смущенно сказал Михаил Николаевич. - Ты не обижайся, Андрей. Мы просто оберегали тебя, чтобы не волновать. Ну-с, а теперь, когда наши друзья проговорились... Постников серьезно, даже строго сказал: - Улагай вторгся на Кубань. Не ваш знакомый полковник, а генерал Сергей Улагай, его брат. Отряды высадились в нескольких местах на Азовском побережье и пошли по станицам Кубани в сторону Краснодара. И сразу же активизировались банды по Большой Лабе и Пшише, кое-где в степях Кубани. Но к городу белые не прорвались. Десант разбит и отброшен за Керченский пролив. Однако война с подпольем продолжается. И не только в лесу. Против нас еще голод, разруха. - Как же вы приехали, чтобы идти в лес? Такая опасность! - Как видите, с охраной. Дело заповедования не ждет. Одни вы мало что сделаете. По нашим сведениям, в черте будущего заповедника бело-зеленых, кажется, нет. - Вы всерьез говорите о заповеднике? - Андрей Михайлович сидел напряженно, на лице его возникла некоторая растерянность. - В такое время... - Еще как верю! - весело воскликнул Постников. - Да будет вам известно, дорогой коллега, что Астраханский ревком в прошлом году обратился к Владимиру Ильичу Ленину с просьбой законодательно утвердить местный декрет о заповеднике в дельте Волги. В апреле минувшего года Ленин подписал декрет. А совсем недавно, в мае месяце, учрежден заповедник на Урале. Я надеюсь, что к концу года Кубано-Черноморский ревком вынесет окончательное постановление о Кавказском заповеднике. Проект Шапошникова удовлетворил все стороны. Молодчина Христофор Георгиевич! И вас надо отметить: вон сколько зверей сохранили! Даже зубры есть! Теперь попробуем определить границы заповедника. Нанесем на карту, остолбим, чтобы ни у кого не осталось сомнения: здесь запретная зона. - Так за чем же дело стало, друзья! - воскликнул Зарецкий. - Ехать так ехать! И погода под