Не смей! - оборвал его Федор. - Надо лучше распознать их... Но у Коли уже не было никаких сомнений. Это наши! Товарищи отца из концлагеря! У них нет оружия. На них рваная одежда. Вот уже видны их измученные, бледные лица. Ну зачем же медлить, Федор?.. Надо скорей встретить их, спросить об отце... Коля снова рванулся вперед, но Федор удержал его: - Без приказа ни с места! Наконец бежавшие достигли леса и скрылись за деревьями. Коля теперь уже был уверен: отца среди них нет. - Федя, я к ним, можно? - Колю бил озноб нетерпения. - Они ведь ищут нас... Они знают, где отец!.. Но Федор не отвечал. Вдруг он весь подался вперед. В лице его появилось что-то жесткое, упрямое... Коля взглянул из-за дерева и вдали увидел двух людей. Они отстреливались, перебегая от одного куста к другому. Стреляли они по направлению дороги. В ответ на их выстрелы со стороны дороги неслись автоматные очереди. Один из этих людей был невысокого роста, коренастый, в расстегнутой гимнастерке, другой... Коля невольно до боли стиснул зубы; невозможно, чтобы у другого были такие знакомые движения, словно наперед знаешь, как он сейчас поднимет худощавую, с острым локтем руку, как побежит. Он узнал бы его среди тысяч людей! - Папочка!.. Папа!.. - крикнул Коля и, сложив руки рупором, поднес их ко рту, чтобы усилить звук голоса. Но сильный удар заставил его тут же опустить руки. - Дуралей!.. Сопляк!.. - услышал Коля над самым ухом. - Хочешь погубить отца?.. Федор собирался еще что-то добавить, но вдруг вскинул автомат и прижался к дереву. Коля увидел, что из придорожных кустов за спиной отца поднялись четверо гитлеровцев. Один из них, тот, что был впереди, держал в руке какой-то предмет. Он поднял руку, сейчас замахнется... Это было так страшно, что Коля невольно зажмурил глаза. По щекам его медленно текли слезы. - Папочка, дорогой, обернись!.. Ну обернись, пожалуйста!.. - как заклинание, шептал он про себя. Навряд ли Коля понимал сейчас истинный смысл всего происходящего. Два смелых, но уже теряющих силы человека, одним из которых был его отец, обрекли себя на гибель. Они стали мишенью для гитлеровцев, чтобы отвлечь их внимание от остальных. Рядом с Колей застрочили автоматы. Это Федор и Харитонов хотели спасти отца и его товарища. Первым упал гитлеровец, который держал гранату. Вслед за ним, странно взмахнув в воздухе руками, рухнул навзничь другой. Остальные двое прижались к земле и, видимо не понимая, откуда в них стреляют, посыпали свои пули веером. Их автоматы словно захлебнулись в ярости, очереди, казалось, не будет конца. Несколько пуль пролетели над головой Федора, срезали толстый сук. Прошелестев зеленой листвой, сук свалился на землю. Теперь Коля не видел ничего, кроме узкой спины Федора в побуревшей от пота гимнастерке, кроме его вздрагивающих от напряжения плеч. В нем, в Федоре, было сейчас сосредоточено все самое для Коли дорогое: его надежда на спасение отца, его вера в жизнь вместе с отцом... Еще несколько выстрелов, и автоматы гитлеровцев смолкли. Федор откинулся к дереву, и Коля заметил, что руки его дрожат мелкой дрожью... Теперь Коля снова увидел отца. Отец шел через поле и волочил за собой автомат. Он шел удивительно медленно. Правой рукой он придерживал ремень автомата. Левая рука лежала на груди. Кругом была необыкновенная тишина, такая тишина всегда наступает сразу после стрельбы. Отец шел, качаясь из стороны в сторону, как будто в поле был сильный ветер. Он шел так медленно, что расстояние между ним и Колей почти не уменьшалось... Коля не мог больше ждать. У него не было сил ждать... И Федор вдруг увидел, как впереди мелькает фигура продирающегося сквозь кусты мальчика. - Стой! - крикнул Федор. Но Коля уже ничего не слышал. Он бежал по полю. Бежал навстречу отцу. Федор видел, как высокий человек вдруг остановился и стал медленно опускаться вниз, будто земля тянула его к себе. Мальчик бросился к нему и обхватил его руками, стараясь удержать на ногах. Федор вдруг резко повернулся к Харитонову. - Если что случится, прикрывай огнем! - крикнул он и устремился вперед к Коле и его отцу... Час спустя весь партизанский лагерь уже знал, что группа пленных во главе с Алексеем Охотниковым вырвалась из фашистского концлагеря, что десять человек добрались благополучно, но Алексей Охотников тяжело ранен, что вместе с пленными бежали два полицая: один погиб на дороге, а другой, решив покончить с прошлым, явился к партизанам. Прошло много тревожных дней, пока Алексей Охотников наконец стал поправляться. Тяжелое ранение в грудь особенно опасно для человека, измученного непосильным трудом и долгой голодовкой. Каждый раз, когда сознание возвращалось к раненому и он вырывался из тяжелого забытья, Алексей Охотников видел возле себя девочку с косичками. Это была Мая, друг его сына. Много бессонных ночей провела Мая около койки больного и, верная приказу Михеева, не допускала к нему Колю: волнение могло повредить больному. Однажды утром, осмотрев Алексея Охотникова, Михеев наконец облегченно вздохнул: кризис миновал, жизнь раненого вне опасности. В тот же день Охотников попросил, чтобы к нему пришел командир партизан. Колесник пробыл у Охотникова недолго, столько, сколько разрешил фельдшер, но они успели поговорить об очень важных вещах. Неверной рукой Охотников еще раз начертил на карте план укрепрайона, рассказал о расположении дотов, о том, как будут установлены минные поля. Не все ему было известно, но то, что он знал и что дополнили бежавшие вместе с ним, имело значение не только для партизан, но и для армии. Карту с пометками Алексея Охотникова Колесник теперь мог переправить через линию фронта. Он радировал, чтобы с Большой земли прислали самолет. ...С волнением в сердце впервые переступил Коля порог землянки, в которой лежал отец. У него стало тяжело на сердце, когда он увидел заострившиеся черты его лица, затаенную боль в глазах, почти совсем седые, поредевшие волосы. Коля много раз представлял себе это свидание с отцом. Он думал, что сразу бросится к нему на шею, обнимет, прижмется к его груди. Теперь же робость охватила мальчика. Коля медленно подошел к койке и сел рядом на скамейку. Отец взял его руку в свою. - Чего же ты приуныл, сынок? Гляди веселей!.. Он улыбнулся, и Коля улыбнулся в ответ. - Ну вот, а теперь садись поближе, дай мне на тебя поглядеть получше... Вон как вырос!.. Отец приподнялся на локте, притянул к себе Колю и крепко поцеловал. И тут Коля наконец прижался к нему, самому родному человеку, и затих. Исполнилось то, о чем он так долго мечтал... Отец гладил сына по волосам и молчал. Только сейчас он понял, что возвращается к жизни. А потом он рассказал Коле то, о чем тот уже немного знал от товарищей отца. Через несколько дней после того, как был убит Юренев, стало ясно, что Мейер не верит в несчастный случай. Он установил слежку и несколько раз строго допрашивал полицаев. Петька и Василий Дмитрич сообщили Охотникову, что со дня на день нужно ждать расправы. Оставалось одно: пытаться бежать, хоть момент для этого был не очень благоприятный. Самое тяжелое - оторваться от лагеря... Однажды темным осенним вечером группа заключенных возвращалась с работы. Нарочно задержались, чтобы стемнело. Все знали, что в лагерь уже не вернутся. Не смог с ними пойти лишь Еременко. Он понимал, что у него не хватит сил, и с утра не вышел на работу. В запасе у узников концлагеря было часа три. За это время их, может быть, не хватятся. Решили, пока есть силы, держаться вместе. Всего бежало двадцать семь человек. На всех - два автомата, принадлежавших полицаям. Несколько с трудом сэкономленных буханок хлеба лежали в вещевом мешке за спиной Кравцова. Трудно пришлось, что и говорить! Из двадцати семи дошли лишь десять. Остальные погибли или были схвачены во время организованной Мейером погони. По всем дорогам на мотоциклах разъезжали патрули. В деревнях полицаи придирались к каждому новому человеку, а ведь бежавшим нужно было добывать продовольствие. В глубине души Охотников боялся, что Петька и Василий Дмитрич дрогнут, струсят, предадут. Но Василий Дмитрич был на другой же день убит во время перестрелки, когда их невдалеке от шоссейной дороги обнаружил патруль. Петька же после этого сильно переменился. Теперь он изо всех сил стремился загладить свою вину. Несколько раз беглецов выручала его немецкая форма. Как-то он остановил на дороге машину с продовольствием и выпросил у шофера несколько банок консервов. Нападать на машину было опасно: в кузове сидели пять вооруженных солдат. Несколько раз группу обстреливали из засад. Подали убитые. Те, кто остался в живых, шли по ночам, избегая дороги, неся на себе раненых. В последний раз эсэсовцы нагнали беглецов, когда они уже приближались к тому лесу, где ждали их партизаны. Тогда Алексей Охотников с товарищем решили прикрыть собой отход группы. - Я уже думал, что смерти мне не миновать, - сказал отец и вздохнул. Отец и сын долго разговаривали в маленькой землянке в глубине леса. Но о том, что пришлось пережить ему самому, Коля рассказал отцу лишь тогда, когда тот совсем выздоровел и стал одним из помощников Колесника... Глава тридцать вторая ДАВНЕЕ ПРОИСШЕСТВИЕ Ранним утром 28 июня 1942 года на одной из военных дорог западнее Воронежа от серенькой, неприглядной хатки, затененной пыльными ветлами, отъехала грузовая машина. Только немногие знали, что здесь, в этом приземистом трехоконном домике, размещалась полевая касса Госбанка. Обычно она находилась рядом со штабом дивизии. Но несколько дней назад по указанию командования ее в числе других тыловых учреждений переместили дальше от линии фронта. В кузове машины под серым брезентом стоял большой железный сундук, наглухо запертый и запечатанный. Много, видно, потрудился когда-то над этим сундуком хитроумный мастер. Для прочности он оковал его железными полосами, а для красоты сверху донизу усыпал узорчатыми бляхами и медными заклепками самой разнообразной формы. Никакой пожар не способен был расплавить толстые стенки сундука, никакой даже опытный взломщик не смог бы открыть замок. Надо сказать правду: сундуку этому гораздо более пристало бы стоять в каком-нибудь укромном уголке помещичьей усадьбы, купеческого дома или даже попросту комиссионного магазина, где его, может быть, приметил бы пристрастный взгляд завзятого любителя старины. В походной канцелярии управления дивизии он был не очень-то на месте. Но случилось так, что прежний денежный ящик, многие годы стоявший в штабе дивизии и служивший верой и правдой, месяца три назад вдруг ни с того ни с сего перестал открываться, и его пришлось сломать. Однако начфин штаба дивизии капитан интендантской службы Соколов был не из тех, кого легко озадачить такими пустяками. Он наведался к начальнику тыла своей дивизии, побывал у соседей, и через два дня на месте старого, такого обычного на вид денежного ящика уже стоял этот узорчатый кованый сундук с хитроумным замком и таким толстым дном, что ему мог бы позавидовать самый солидный из современных несгораемых шкафов. Так как новый сундук был очень тяжел, то его редко снимали с машины. В последние недели штаб часто менял местоположение, и капитан Соколов во избежание лишних хлопот предпочитал всю свою походную бухгалтерию держать на колесах. Под брезентовым верхом его полуторки по размолотому гусеницами асфальту и горбатым колеям проселков кочевали перевязанные крест-накрест грубой тесьмой толстые папки с ведомостями и денежными документами, походный складной стол и такие же стулья с тонкими фанерными спинками - предмет особой гордости Соколова. "Вот полюбуйтесь, - говорил он, - сложишь - и хоть в портфеле носи!" Личные вещи начфина хранились в черном, слегка потертом, но весьма вместительном чемодане. В пути все это хозяйство охраняли два автоматчика, и, надо отдать Соколову справедливость, охрана у него была отличная. Автоматчики одинаково ревниво оберегали и денежный ящик, и папки с документами, и, кажется, даже складной стул, на котором обычно сидел их начальник, когда выдавал зарплату военнослужащим. Быть может, Соколов немножко больше, чем надо, любил похвалиться образцовым порядком своего, как он говорил, "боевого подразделения", но все же было приятно встретить где-нибудь на дороге эту небольшую, аккуратную машину и ее хозяина, туго опоясанного, в шинели, казавшейся чуть тесноватой на его плотной, с прямыми плечами фигуре. Он сидел всегда рядом с шофером, слегка откинувшись на спинку сиденья и выставив вперед густую каштановую бороду (товарищи называли ее "партизанской", и, кажется, это было приятно Соколову). В кузове, выглядывая из-под тента, покуривали автоматчики... Соколов был, что называется, аккуратист. Никогда ничего не забывал и никогда не ошибался. Когда он, слегка приподняв жесткие рыжеватые брови, принимал из рук офицера заявление с просьбой направить семье денежный аттестат, а потом бережно укладывал сложенный вчетверо помятый листок из блокнота в свой новенький желтый планшет, можно было считать, что дело уже сделано. Заявление нигде не залежится, и зарплата лейтенанта Фирсова или там майора Сидоренко вскоре будет исправно выплачиваться где-нибудь в Бугульме или в Горьковской области. Если его благодарили, он отмахивался: "А как же, голуба? Это ведь вам деньги, а не щепки!.." Но маленькую заметку под названием "Чуткость к человеку", напечатанную в дивизионной газете, заметку, где, между прочим, положительно упоминался и начфин штаба такой-то дивизии, капитан Соколов тщательно вырезал и спрятал в нагрудный карман. Видно было, что он польщен и обрадован. В компании Соколов был приятен и увлекательно рассказывал разные случаи из своей рыболовной и охотничьей практики. Охоту и рыбную ловлю он любил до страсти и, вздыхая, говорил, что прежде, в мирное время, свой отпуск проводил в лесу или на реке. Он был из тех людей, которые, как говорится, нигде не пропадут. Всюду у него были приятели - среди интендантов, в Военторге, в сапожной мастерской штаба армии и даже в парикмахерской. Всеми этими многочисленными связями он редко пользовался для себя лично, но охотно выручал товарищей. Можно было подумать, что это даже доставляет ему какое-то особое удовольствие. Одним словом, парень был компанейский, приятный и удобный в общежитии. Однако же при огромном количестве приятелей, настоящих, близких друзей у Соколова не было. - Черт тебя знает, - говорил ему майор Медынский, начальник дивизионного санитарного батальона, человек умный, живой, но несколько грубоватый и склонный, когда надо и не надо, резать правду в глаза. - Со всеми-то ты знаком, со всеми на "ты", без тебя и бекеши нипочем не справишь, а все-таки ты какой-то не такой... Соколов не обижался. Его как будто даже немного забавляло, что в нем видят нечто особенное. - Что ж, - говорил он, самодовольно расправляя свою партизанскую бороду, - так и быть должно. Не очень-то станешь ходить нараспашку, когда отвечаешь за сотни тысяч. Попробовал бы ты на моем месте посидеть... Возражать на это было трудно, и разговор сам собой прекращался. ...И вот этот-то человек, так хорошо умевший приспосабливаться к жизни, славный товарищ и аккуратный, добросовестный служака, пропал без вести. Утром 28 июня полуторка Соколова, как всегда в полном боевом порядке, выехала в свой очередной рейс. Соколову надо было получить в полевой кассе Госбанка триста тысяч рублей, которые следовало раздать офицерам штаба и всем, кто входил в состав управления дивизии. Через час деньги были получены. Соколов вывел в ведомости золотым перышком авторучки свою изящную, четкую подпись с небольшим кудрявым росчерком и опять уселся в кабине плечом к плечу с шофером. Машина выехала из деревни, но к месту назначения - в штаб дивизии - так и не прибыла. Дивизия в то время оказалась на главном направлении вражеского удара. На нее наступали два танковых корпуса. Двести "Юнкерсов" и "Мессершмиттов" непрерывно бомбили боевые порядки и тылы... С боями дивизия стала отходить к Воронежу. На войне такие дни не редкость: утро как будто начинается тихо, мирно. Большое воинское хозяйство живет своей деловой, будничной жизнью, походным, простым и в то же время сложным бытом. И вдруг - где он, этот быт? Прощай недолгий уют чужого жилья, короткая радость отдыха, крепкого сна, неторопливой еды! Опять дрожит земля и гудит воздух! Так было и в тот памятный июньский день. ...На одной из дорог солдаты вступили в бой с прорвавшимися в тыл немецкими броневиками. Один из них был подбит, а другой успел уйти. В километре от места боя на дороге догорала разбитая снарядом штабная автомашина. Знакомая, видавшая виды полуторка! Походная бухгалтерия капитана Соколова... Любой солдат в дивизии сразу узнал бы ее. Около машины лежали трупы одного из автоматчиков и шофера. Начальник финансовой части Соколов и другой автоматчик исчезли. Исчез также и кованый сундук со всеми деньгами и документами. Но солдаты приметили и подобрали в канаве чудом сохранившийся, совершенно целехонький складной стул - из тех, которыми так гордился капитан Соколов, да его большой, плоский, сделанный по особому заказу портсигар из плексигласа с мудреным вензелем на крышке... Солдата и шофера похоронили в придорожной роще, рядом с убитыми в том же бою, а капитана Соколова, второго автоматчика и надежный сундук искать не стали. Дивизия могла оказаться в окружении, и нужно было по приказу командования, совершив стремительный марш, занять оборону в районе Воронежа. Вскоре в штаб дивизии был назначен другой начфин, совсем не похожий на прежнего, - очень худой, высокий и сутулый человек в двойных очках, с редкой фамилией: Барабаш, а капитана Соколова, внесенного в списки без вести пропавших, понемногу стали забывать... Впрочем, Соколова вспоминали, пожалуй, дольше, чем многих других. Нет, не то чтоб его особенно любили, но хвалили все - и начальство и товарищи. Глава тридцать третья УДАР НА СЕЙМЕ Со времени июльских боев прошло восемь месяцев. После небольшого отдыха дивизию, в которой служил когда-то капитан Соколов, передали другой, соседней армии и перевели на новый участок фронта - по среднему течению Сейма. Дивизия заняла позиции вдоль берега реки, напротив совершенно разрушенного гитлеровцами небольшого городка. Полковник Ястребов, опытный боевой командир, уже не раз получавший сложные задания, готовил свои части к наступлению. Командующий армией вызвал его к себе и поставил перед дивизией боевую задачу: выбить гитлеровцев из укреплений на берегу реки, а затем повернуть на юг и освободить старинный русский город О. Это было важно для успеха всего фронта. Предстоял бой, во время которого дивизия должна была форсировать Сейм и захватить противоположный берег реки. Задача была нелегкой. Крутой склон, почти отвесно спадающий к воде, враги превратили в настоящую крепость. Прорыли в нем множество ячеек, соединили их внутренними ходами, установили пулеметы, пушки, минометы... Вечером, накануне наступления, около блиндажа, в котором размещался командный пункт дивизии, остановился вездеход. На примятый, притоптанный снег вышли два человека в одинаковых гражданских черных пальто с серыми барашковыми воротниками. И все-таки люди эти совсем не походили друг на друга. Один, видимо старший по возрасту, лет пятидесяти, был сухощав, легок и ловок в движениях и как-то даже по-юношески стремителен. Его смуглое лицо было освещено глубоко посаженными черными, необыкновенно живыми и любопытными глазами. Воротник пальто был всегда расстегнут, шапка слегка сдвинута на затылок. Из-под нее выбивалась, спускаясь на самую бровь, прядь прямых черных волос. Из машины он выскочил стремительно и, дожидаясь штабного офицера, который пошел доложить о гостях командиру дивизии, сразу стал похаживать по узенькой, вытоптанной в снегу тропинке, постукивая каблуком о каблук, чтобы скорее согреться. Его спутник не торопясь, осторожно и медленно вылезал из машины. Сначала он высунул одну ногу, надежно утвердился на ней и уж тогда, немного подумав, поставил на землю вторую. После этого он слегка похлопал ладонями в теплых вязаных варежках и поглубже надвинул на уши шапку с аккуратно завязанными тесемочками. Его густо порозовевшее на морозе лицо с прозрачно-голубыми глазами было необыкновенно серьезно. Он посмотрел сперва направо, потом налево и сказал, солидно откашлявшись: - Ну, вот и приехали! Как раз в этот момент дверь блиндажа распахнулась, и на пороге появился сам командир дивизии полковник Ястребов, маленький, сухощавый человек, которому удивительно подходила его фамилия. У него был резкий, даже острый профиль, нос клювом и почти вертикальные брови над круглыми карими глазами, веселыми и сердитыми одновременно. Солдаты в дивизии называли его "наш ястребок". Они и не знали, что с этим прозвищем он окончил школу, военное училище и даже академию и что так же, как они, называет его и командующий армией, в которую входит их дивизия. Завидя гостей, Ястребов сделал приветственное движение рукой и крикнул звонким на морозе голосом: - Прошу, товарищи! Худощавый круто повернулся и быстро пошел к нему навстречу широким, легким шагом. За ним чуть вразвалку, оставляя на снегу отчетливые следы, зашагал его неторопливый спутник. - Здравствуйте, товарищи, - приветливо сказал командир дивизии, сильно пожимая гостям руки своей маленькой крепкой рукой. - Ждал вас!.. Веселее воевать будет, зная, что вместе с нами в город войдет советская власть. Вы, если не ошибаюсь, секретарь горкома партии Громов? Артем Данилович? - Он самый! - ответил худощавый человек. - А это Морозов Сергей Филиппович, председатель горсовета. Морозов слегка поклонился, сохраняя строгое, чрезвычайно серьезное выражение лица, а потом спросил деловито и требовательно, так, словно ехал в поезде и случайно задержался в пути: - Когда будем на месте? - Точно по расписанию, - с улыбкой ответил Ястребов, - хотя возможны и некоторые непредвиденные задержки... Громов засмеялся, а Морозов вопросительно посмотрел на него, потом на Ястребова и слегка пожал плечами. - Вот всегда так с военными, - вздохнул он, садясь перед столиком, на котором лежала карта: - без оговорок не могут. А нам, товарищ полковник, во как надо, чтобы дивизия овладела городом поскорей и, главное, как можно внезапней!.. - Почему? - спросил Ястребов и, пододвинув Громову скамейку, сел напротив председателя горсовета, но тут же спохватился: - Раздевайтесь, товарищи! Ужинать хотите?.. Впрочем, я и спрашивать вас не буду... Сергушкин! Слетай к повару, передай, чтобы сюда принесли ужин, - приказал он своему ординарцу. - Побыстрее... на троих... нет, на четырех человек - и начальнику штаба. Сергушкин побежал выполнять приказание. У дверей он посторонился и пропустил в блиндаж высокого командира. В белом овчинном полушубке, опоясанный широким ремнем с портупеей, с большим планшетом на боку, он казался огромным и занял собой всю ширину двери. - А вот и наш начальник штаба. Подполковник Стремянной. Легок на помине! - сказал Ястребов. - Ну, теперь, Егор Геннадиевич, нам с тобой надо держаться, нам во что бы то ни стало брать город надо. Сам понимаешь: с нами идет партийное и советское руководство!.. - Ах, вот как! Ну, значит, постараемся, - чуть усмехнувшись, сказал Стремянной. Он сбросил свою курчавую белую ушанку, снял толстый полушубок и от этого сразу чуть ли не вдвое уменьшился в объеме. Теперь стало видно, что это человек лет двадцати семи, двадцати восьми, очень худой, но, должно быть, сильный и выносливый. В поясе он был тонок, а в плечах широк. В каждом движении его чувствовалась уверенная четкость. "Наверное, он на лыжах хорош, - невольно думалось, глядя на него. - А может, футболист или бегун? Что-нибудь такое, во всяком случае..." У Стремянного были белокурые, пшеничные волосы. Такие же, с золотинкой, небольшие усы вились над углами рта. Бледное узкое лицо его трудно было даже представить себе раскрасневшимся от жары или мороза. Когда Стремянной вошел в блиндаж, Громов заметил, что командир дивизии и начальник штаба обменялись привычно-понимающим взглядом, и подумал, что им, должно быть, хорошо работается вместе. И в самом деле, за те нелегкие месяцы, которые Ястребов и Стремянной провели в боях (Стремянного назначили начальником штаба дивизии всего за неделю до памятного июньского сражения), они научились с одного слова понимать друг друга. Каждый оценил в другом его способности, мужество, уменье в трудной обстановке находить верное решение. Здороваясь с гостями, Стремянной несколько задержал руку председателя горсовета и сказал, лукаво прищурив один глаз: - Вы, я вижу, товарищ Морозов, меня совсем не узнаете... А вот я вас сразу узнал. - Да вы разве знакомы? - удивился Громов. - Нет, - коротко ответил Морозов. - Ну, это как сказать! - Стремянной засмеялся. - У вас, наверное, таких знакомых было много, а вот вы у нас один... В глазах у Морозова появилось нечто похожее на беспокойство. - Что-то не припомню... - сказал он. - Где же мы с вами встречались? - Да нигде, кроме как у вас в приемной. Неужто совсем забыли? А ведь я там порядком пошумел. - Зачем же было шуметь? - наставительно, с упреком в голосе сказал Морозов. - И без шума бы все сделалось. - Ни с шумом, ни без шума не сделалось. - Стремянной вздохнул. - Ходил я к вам, ходил, просил-просил, ругался-ругался, а вы крышу в домике, где я жил, так и не починили. Разве что теперь заявление примете? Севастьяновский переулок, два... - Он ведь здешний уроженец, - указывая на Стремянного движением бровей, сказал Ястребов, обратившись к Громову. - Не куда-нибудь идет - домой! - Да, верно, домой, - повторил Стремянной, и лицо его как-то сразу помрачнело. - Тут я и родился, и школу окончил, и работать начал на электростанции. Монтером... А потом, после института, сюда же вернулся - сменным инженером. Да недолго проработал - около двух лет всего. Больше не дал немец. - А в городе кто-нибудь из ваших остался? - осторожно спросил Громов. Стремянной покачал головой: - Отец!.. Не знаю! Морозов вытащил из кармана записную книжку. - Так какой, ты говоришь, адрес у тебя? Севастьяновский, два? Перекроем тебе крышу, обязательно перекроем! Дай только в город войти. А тогда, конечно, недосмотр был... Уж ты извини, брат, недосмотр. Громов хлопнул себя по коленям ладонями: - Ай да Сергей Филиппыч! Как разошелся! Да ты бы сперва поглядел, цел ли дом-то. Может, и крышу ставить не на что... Морозов поднял на него свои светло-голубые глаза. - А ведь это верно, - сказал он задумчиво. - Ну что ж, сперва посмотрим, стоит ли дом. Если цел, крышей его накроем. Он достал из кармана маленькую записную книжечку и что-то написал в ней бисерно-мелким, но четким почерком. Громов заглянул ему через плечо и прочел вполголоса: - "Севастьяновский, два. Подполковник Стремянной. Если цел - покрыть железом". Побойся бога, Сергей Филиппыч! Да разве так можно писать? - Он громко расхохотался. Ястребов и Стремянной невольно вторили ему. Морозов слегка пожал плечами. Лицо его было совершенно невозмутимо. - А что такое? Коротко и ясно. Даже не понимаю, что здесь смешного. - Это потому, что у тебя чувства юмора нет. - Нет, - спокойно согласился Морозов. - Вот и жена мне постоянно говорит: "Скучный ты человек, Сережа, юмора у тебя ни на грош". А что я ни скажу - смеется. Все вокруг опять засмеялись. Морозов махнул рукой: - Смейтесь, смейтесь, я привык! Дверь снова отворилась, и в блиндаж вошел повар - молодой парень в белом халате, надетом поверх шинели. В больших, красных от мороза руках он осторожно нес котелок, несколько алюминиевых мисок, ножи и вилки. В блиндаже сразу вкусно запахло жареным мясом, перцем и лавровым листом. Ястребов сам разложил жаркое по мискам и налил гостям по стопке водки. - Ну, товарищи, - сказал Громов, - за то, чтобы по второй выпить уже в городе! - Правильный тост! - поддержал Ястребов и приподнял свою стопку. - Но объясните мне сперва, что у вас за особое дело в городе... Мы ведь и сами медлить не собираемся. - Это, конечно, ясно. - Громов налег грудью на край стола и придвинулся поближе к Ястребову: - Нам, видите ли, достоверно известно, что гитлеровцы собираются вывезти из города все, что можно поставить на колеса, и угнать всех, кто способен работать. Хорошо бы этому помешать, а? Как вы думаете? - Да так же, как и вы, - усмехаясь, ответил Ястребов. - Должен сознаться, что и у нас с товарищем Стремянным есть кое-какие сведения об этом... Ну, и свои соображения, естественно... - Естественно! - подхватил Громов. - Вы уж меня извините, товарищ Ястребов, мы с Сергеем Филиппычем люди не военные, гражданские, а по дороге сюда тоже различные оперативные задачи решали... Вот, думаем, если бы удалось быстро обойти город и перерезать дорогу на запад, то они бы оказались словно в мешке. Впору было бы думать, как головы унести... - Придумано неплохо, - сказал Ястребов,- если бы только предстоящая нам задача исчерпывалась взятием города. Но, к сожалению, это только первая ее часть. Главные трудности нас поджидают впереди - и как раз за городом. Западнее - так, километрах в пятидесяти от города - гитлеровцы построили укрепрайон. - Он встретил вопросительный взгляд Громова и кивнул головой. - Сейчас объясню. - Его маленькая, суховатая, крепкая рука привычным движением взялась за карандаш. - Расчет противника таков: в случае нашего прорыва на Белгород - остановить наступление вот здесь, километрах в семидесяти на восток. По имеющимся данным, укрепления построены довольно солидно - доты, надолбы, противотанковые рвы, минные поля, колючая проволока... Словом, все, что полагается. Проселочные дороги и шоссе простреливаются многослойным огнем... - Повозиться нам придется основательно. - Ястребов озабоченно постучал карандашом по столу. - Заметьте, что расположение района выбрано не случайно... Гитлеровское командование стремится перекрыть узел дорог и заставить нас идти прямо по занесенным снегом полям. А поля в этом районе, как вы знаете, густо изрезаны балками, овражками, на холмах раскинуты рощи. Местность очень удобная для обороны... - Ястребов помолчал. - Так что нам есть о чем подумать... - Да, действительно, дело серьезное, - сказал Громов. - Но если вы знаете, что существует укрепрайон, то, очевидно, у вас есть и данные о нем. - Конечно, мы знаем довольно много, - согласился Ястребов, - но надо бы знать еще побольше. Представляете, сколько мы сил, а главное, жизней сбережем, если будем брать укрепрайон, располагая всеми данными. Могу вам сказать, товарищи, только одно: сделаем все, что в наших силах и даже свыше сил. Дивизия будет действовать по плану командования. Естественно, что и в наших интересах освободить город как можно скорее. Так что будем надеяться скорее завершить операцию! В городе нас уже ждут!.. Морозов внимательно слушал, на его круглом лице появилось сосредоточенное выражение. - Да, - проговорил он, - наше подполье серьезно поработало! Как жаль, что многих уже не увижу! Погибли... Вот недавно - партизаны радировали - убит в бою один хороший человек. Руководил подпольем... Кстати, товарищ Стремянной, ваш однофамилец... Может быть, вы даже его знали? Стремянной побледнел и тяжело оперся руками о стол. - Стремянные в городе были только мы одни, - проговорил он. - Только наша семья!.. Морозов растерянно взглянул на Громова. - Артем Данилыч, - спросил он, - может быть, я перепутал фамилию? - Его звали Геннадием Андреевичем, - сказал Громов. Подполковник медленно поднялся, провел рукой по голове, словно приглаживая волосы, и, отойдя в угол, долго стоял отвернувшись... Через пятнадцать минут Сергушин проводил гостей в соседний блиндаж. Едва они вышли, как дверь снова хлопнула, и по ступенькам вниз быстро сошел начальник особого отдела дивизии майор Воронцов. Его круглое, румяное от мороза лицо казалось взволнованным. Он остановился посредине блиндажа и несколько мгновений глядел куда-то в угол, щуря глаза от яркого света. Руки его были глубоко засунуты в карманы полушубка. На ремне висел пистолет в новой светло-желтой кобуре. Стремянной подвинул табуретку: - Садись, товарищ Воронцов! Воронцов досадливо махнул рукой, снял шапку и сел. - Вот что, товарищи, - сказал он, смотря то на Ястребова, то на Стремянного, - час назад линию фронта перешел один наш подпольщик, Никита Борзов. Когда он приближался к нашим позициям, немцы его обстреляли и смертельно ранили... Я успел с ним поговорить. Он сообщил, что вчера в ночь гестапо расстреляло в городе пятерых товарищей. Видно, какая-то сволочь их предала. Ястребов хмуро смотрел на Воронцова из-под своих кустистых бровей. - И никаких подробностей? Никаких подозрений? - быстро спросил он. - Никаких... Кто предал, так и не установлено. Стремянной порывисто встал: - Но хоть какие-нибудь данные у Борзова были? Воронцов развел руками: - Нет. Он не мог сказать ничего определенного. Все трое помолчали. Потом Воронцов встал, надел шапку и быстро вышел. Когда командир дивизии и начальник штаба остались наедине, Ястребов вновь разложил карту на столе и стал отдавать последние распоряжения... Времени оставалось немного. Из штаба армии уже был получен боевой приказ ровно в шесть ноль-ноль начать артподготовку и в шесть сорок перейти в наступление. В блиндаже то и дело гудели телефоны. Ястребов говорил с командирами полков, называя номера квадратов, на которые надо обратить внимание артиллеристам, кого-то ругал, кого-то хвалил, кому-то делал строгие внушения... Так прошла вся ночь. Ровно в шесть ноль-ноль ударил первый залп из десятков орудий. События развивались стремительнее, чем ожидал сам Ястребов. Хорошо пристрелянная артиллерия в первые же минуты подавила огневые точки врага, разрушила блиндажи и укрытия, в которых прятались минометчики, нарушила всю систему связи между вражескими подразделениями. Гитлеровцы, застигнутые врасплох, пытались отстреливаться, но интенсивный огонь дивизионной, армейской и фронтовой артиллерии не давал им поднять голову. Появились "Илы" и "Петляковы", на врага полетели бомбы. А когда "катюши", скрытые в кустах тальника, подали и свой голос, передний край обороны противника замолчал окончательно Минеры быстро сделали свое дело, и первые танки, с хода ломая гусеницами лед, ворвались на правый берег и поползли вверх, взметая снежные вихри и оставляя за собой широкую колею, по которой сразу же двинулась пехота. Через полчаса солдаты уже вели бой в глубине обороны противника. Они теснили его все дальше от берега, и гитлеровцы стали беспорядочно отступать по шоссе в сторону города О., где находился их штаб и где они надеялись укрепиться. Но в это время один из танковых батальонов, совершив обходный маневр, проник в тыл отступающих немецких частей. Увидев опасность полного окружения, немцы изменили направление и, не дойдя двадцати километров до города О., резко повернули на запад, стремясь избегнуть дальнейшего преследования... Гитлеровцы отступали прямо по снежной целине, бросив все, что не могли унести с собой человек. На шоссе стояли подбитые автобусы, орудия, минометы, грудами валялись снаряды в футлярах, плетенных из рисовой соломы. Во вражеских штабах, расположенных в городе О., началась паника. Чемоданы летели в машины, хозяева их почти на ходу вскакивали вслед за ними и устремлялись вперед по шоссе, пока еще можно было проехать. Части, оставленные для прикрытия отступающих войск, быстро занимали позиции вдоль северо-восточной окраины города. Но солдаты уже были деморализованы сообщениями о прорыве фронта и думали не столько об обороне, сколько о спасении собственной жизни. В десять часов утра на подступах к городу показались первые советские танки, и начался стремительный бой на коротких дистанциях. Полковник Ястребов установил свой командный пункт среди густого кустарника, на склоне холма, откуда хорошо проглядывались и поле боя и окраинные улицы города. Рядом с ним на командном пункте находились Морозов и Громов. Они наблюдали в стереотрубы, как танки, разрывая гусеницами проволочные заграждения, утюжили вражеские окопы, как наша пехота под прикрытием танков подбиралась все ближе и ближе к городу. За последние несколько часов Ястребов увидел в председателе горсовета нечто новое. Ему понравилось, что Морозов и здесь, под артиллерийским огнем, остается таким же невозмутимо спокойным, каким был в жарко натопленном блиндаже под тремя накатами толстых бревен. А в это время Морозов, не отрываясь от бинокля, пристально рассматривал далекие дома, башни, остатки взорванного железнодорожного моста. Приближался час, когда они с Громовым войдут в город, где им предстоит много и трудно поработать. Он думал о том, как накормить, одеть, снабдить дровами всех этих людей, которые ждут их и которые столько вытерпели за это время. Ведь что там ни говори, дивизия Ястребова сделает свое дело и двинется дальше, а они останутся... Глава тридцать четвертая ВОЗВРАЩЕНИЕ Ровно в два часа дня, или, говоря языком военной сводки, в четырнадцать ноль-ноль, город был полностью освобожден от противника. На окраине утихли последние выстрелы, и полковник Ястребов, расположившись в небольшом, сравнительно хорошо сохранившемся особняке на центральной улице, докладывал по телефону командующему армией, что приказ дивизией выполнен: город освобожден. Довольно было самого беглого взгляда, чтобы увидеть, какой огромный урон нанесли гитлеровцы городу. Самые лучшие дома они уничтожили - взорвали или сожгли. Белое здание городского театра, когда-то ярко освещенное по вечерам, чернело впадинами окон, за которыми виднелись груды обгорелого кирпича и причудливо изогнувшихся ржавых балок; большой, в два пролета, железнодорожный мост, подорванный в центре взрывчаткой, опрокинулся в реку, и издали казалось, что два огромных животных с круглыми слоновыми спинами, упершись в каменные устои задними ногами и опустив передние в воду, пьют, пьют и никак не могут напиться. На холме, возвышаясь над городом, темнел огромный разрушенный элеватор, похожий на старинную крепость после жестокого штурма. Взорваны были и старое здание вокзала, и напоминающая шахматную туру красная кирпичная водокачка, и электростанция. Тяжелой потерей для города было также исчезновение лучших картин из музея. Когда Морозов узнал, что до вчерашнего вечера картины еще были на месте, он крякнул от досады и даже как-то потемнел лицом. - Нет, подумать только - перед самым носом увезли, мерзавцы!.. - пробурчал он. Громов и в эти трудные минуты сохранял свою живость, подвижность, общительность. С тех пор как они очутились с Морозовым на улицах города, их непрестанно окружали люди - всем хотелось узнать, что делается в Москве, в стране, на фронтах... Громов не у