спевал отвечать на вопросы, пожимать руки, утешать, успокаивать и в свою очередь расспрашивать без конца. Ему хотелось знать обо всем, что касалось города, - о том, как здесь жили люди, что разрушили гитлеровцы и что не успели разрушить; сохранились ли самые крупные предприятия города - завод сельскохозяйственных машин, текстильная фабрика и вагоноремонтные мастерские. И, хотя все было уже известно и на душе было невесело, ему хотелось скорее сесть в машину, чтобы своими глазами увидеть величину разрушений, понять, с чего начинать восстановление. Было решено, что они осмотрят город вместе со Стремянным, а он все не появлялся. Ему надо было разместить свое штабное хозяйство, установить связь с командованием армии, с соседями и своими полками, дать указания об охране города, назначить коменданта... Наконец, когда Морозов уже предложил было войти в дом и погреться, Стремянной вышел на улицу, запахивая на ходу полушубок. - Поехали, товарищи, - громко сказал он, движением руки подзывая шофера. - Посмотрим, как и что... Стремянной сидел рядом с шофером, тяжело опершись локтями на колени и подавшись вперед. Он внимательно вглядывался в знакомые с детства дома, в деревянные заборы, в деревья городского сквера, возвышающиеся над низкой чугунной оградой с пиками, похожими на гарпуны, и тяжелым орнаментом из лавровых листьев. Как гласила старинная легенда, эта ограда была отлита еще при Екатерине II на уральских демидовских заводах. Позади Стремянного сидели Морозов и Громов. Они негромко и озабоченно переговаривались, но Стремянной их не слышал. Так странно было ему видеть в этом городе, где прошло его детство, следы недавнего боя, следы тяжелого, почти годичного плена... На углу двух улиц - Спартаковской и Карла Маркса - стоял немецкий штабной автобус с выбитыми стеклами и сорванными от сильного взрыва дверями. Автобус был выкрашен в серый цвет, а на его кузове черный дракон вытянул в разные стороны три маленькие безобразные головы, увенчанные рогатыми коронами. Этот воинственный знак принадлежал части, еще недавно хозяйничавшей в городе. Сейчас "черные драконы" находились уже в доброй полусотне километров отсюда. Морозов перегнулся через борт машины, стараясь разглядеть, есть ли что-нибудь внутри автобуса, но вездеход уже завернул за угол и поравнялся с небольшим двухэтажным каменным домом, штукатурка на нем облупилась, отпала, и в разных местах виднелись потемневшие, изгрызенные временем, дождями и ветрами кирпичи. Как много было связано у Стремянного с этим домом!.. Вот здесь, где зияет черная впадина вырванной взрывом двери, он когда-то, еще мальчиком, долго рассматривал комсомольский билет, который ему только что вручил секретарь горкома. Машина выехала на площадь. Вот на углу высокое красное здание. Школа!.. Много лет провел здесь отец... Как бы он, наверное, был счастлив, если бы мог войти в освобожденный город... Каждый вечер он неторопливо выходил из дверей с пачкой тетрадей под мышкой, чтобы дома, пообедав и немного отдохнув, вооружиться карандашом, с одной стороны красным, а с другой синим, и начать проверку письменных работ. Синим карандашом он безжалостно ставил двойки и тройки с таким сердитым нажимом, что часто ломал его, и от этого двойки кончались длинным хвостом - вот как бывает у кометы. Четверки и пятерки всегда были просто, но любовно выписаны красным карандашом. Шофер немного притормозил, и сидевшие в машине почувствовали острый запах, исходящий, казалось, от стен этого здания, - запах постоялого двора. Окна нижнего этажа были пересечены тяжелыми железными решетками, а над входом еще висела небольшая черная вывеска, на которой белой краской острыми готическими буквами было по-немецки написано "Комендатура". - Вот дьяволы, испортили здание! - сказал Громов. - Прямо будто тюрьма! Морозов вздохнул и ничего не сказал. Обогнув площадь, вездеход въехал в боковую улицу - раньше она называлась Орловской. По обеим сторонам ее стояли небольшие домики, окруженные фруктовыми садами; не раз Стремянной вместе с другими мальчишками делал набеги на здешние яблони и вишни, не раз ему попадало от хозяев, которые его считали грозой своих садов, и это ему очень льстило... Вдруг его сердце сжалось, и он невольно до боли прикусил нижнюю губу. Что же это такое? Где улица? Теперь здесь не было ни садов, ни заборов, ни домов - огромный пустырь расстилался вокруг, деревья вырублены, дома разрушены... Остались лишь каменные фундаменты да груды старого кирпича. - На дрова разобрали, - сказал Морозов, - все пожгли... Отсюда совсем недалеко до Севастьяновского переулка. Надо только миновать этот длинный пустырь, где словно похоронено его детство, повернуть за сохранившуюся каменную трансформаторную будку - и тут, направо, второй дом от угла... На трансформаторной будке нарисован череп и две скрещенные черные молнии. Когда Стремянному было девять лет, он боялся прикоснуться к этой будке - думал, что его тут же убьет. - Притормозите, - сказал он шоферу. Это было первое слово, которое он произнес с той минуты, как они сели в машину. Машина остановилась, и Стремянной, круто повернувшись всем корпусом направо, стал пристально разглядывать ничем не приметный одноэтажный деревянный домик, боковым фасадом выходящий на улицу. По обеим сторонам невысокого крылечка в три покосившиеся ступеньки угрюмо стояли старые дуплистые деревья. Ветра не было, но, повинуясь какому-то неуловимому движению воздуха, ветки их по временам покачивались и роняли на затоптанные ступени клочки легкого, удивительно чистого снега. Стремянной глядел на эти деревья и молчал, но по тому, как сжались его губы, каким напряженным стал взгляд, оба его спутника сразу поняли, что это и есть тот самый дом, о котором он шутя говорил им в землянке на берегу Дона... Так прошла, должно быть, целая минута. - Может, сойдешь, товарищ Стремянной, посмотришь? - легонько дотрагиваясь до его плеча, негромко спросил Громов. Стремянной, не оборачиваясь, покачал головой: - Да нет, не стоит... Там пусто. - Разве? А смотри-ка, между рамами кринка стоит и окошко свежей бумагой заклеено. Там, видно, живут... Стремянной вышел из машины, быстро взбежал по ступенькам крыльца, на минуту скрылся в дверях, а когда вновь появился, лицо его стало еще более мрачным. - Поворачивай к вокзалу, Варламов, - сказал он шоферу. Машина, объезжая воронки, выбралась к железнодорожному переезду, пересекла его, с трудом пробралась мимо развалин вокзала и водокачки и очутилась на маленькой привокзальной площади, где до войны посреди круглого сквера стоял памятник Ленину, а сейчас высился лишь один гранитный постамент. Шофер вдруг резко затормозил. Стремянной, а за ним Морозов и Громов, сняв шапки, вышли из машины. Перед ними на покатой, занесенной снежком клумбе лежали трупы расстрелянных пленных бойцов. Их было человек двадцать - одни в потрепанных солдатских шинелях, другие в ватниках. В тот миг, когда их застала смерть, каждый падал по-своему, но было какое-то страшное однообразие смерти в этих распростертых телах. Никто из стоявших над убитыми не заметил, как из-за угла ближайшего дома появился мальчик лет, должно быть, девяти-десяти. Он был одет в коротенькую курточку шинельного сукна, в которой ему было холодно. Он зябко жался. На его ногах были старые, латаные-перелатанные валенки, а на голове рваная солдатская шапка. Мальчик медленно подошел к ограде сквера, сосредоточенно разглядывая приезжих большими серыми глазами. Маленькое, сморщенное в кулачок лицо казалось серьезным, даже строгим. С минуту он стоял, как будто ожидая, чтобы его о чем-нибудь спросили. Но его не заметили, и он, не дождавшись вопроса, сказал сам: - Утром расстреляли... Уже часов в девять. Они не хотели уходить. Громов оглянулся: - Не хотели, говоришь? - Ага... - А где их держали? - спросил Стремянной. - В лагере. - А лагерь где? - Вон там! Все прямо, прямо до конца улицы, а потом налево. - И мальчик рукой показал, куда надо ехать. - Ну что ж, товарищи, едем, - сказал Громов. - Погодите!.. Варламов, есть у тебя что-нибудь с собой? - Есть, товарищ подполковник! Банка консервов... - Дай ее сюда! А ну-ка, малыш, подойди поближе. Мальчик нерешительно подошел. - Вот возьми. - Стремянной протянул ему белую жестяную банку. - Бери, бери! Дома поешь... Мальчик взял консервы, личико его осталось серьезным и чуть испуганным, и, не поблагодарив, крепко прижимая банку к груди, он исчез где-то за домами. - Товарищ подполковник! Товарищ подполковник!.. Стремянной обернулся. К нему бежал командир трофейной команды капитан Соловьев. Он почти задохнулся от сильного бега - после тяжелого ранения в грудь его перевели на нестроевую должность. До сих пор в трофейной команде было не очень-то много работы, но сегодня команда тоже вошла в дело, и Соловьев метался из одного конца города в другой. - Что такое? - строго спросил Стремянной. - Что случилось?.. - Товарищ подполковник, - сразу осекшись, дорожил капитан, - уже обнаружено пять крупных складов с продовольствием и обмундированием!.. Вон видите церковь? - Он показал на большую старинную церковь с высокой колокольней. - Она почти до самого верха набита ящиками с консервами, маслом, винами... Не только нашей дивизии - всей армии на месяц продовольствия хватит! - Поставьте охрану! - сказал Стремянной. - Противник еще недалеко, всякие неожиданности могут быть. Без моего разрешения никому ни капли! - Слушаюсь! Ни капли! - Соловьев козырнул, быстро повернулся и побежал назад. А Громов, Морозов и Стремянной зашагали к своей машине. - Куда же теперь? - спросил Морозов. - В лагерь, что ли? - Дело! Поехали. Едва успели они занять места в машине, как на площадь из боковой улицы вышли несколько солдат с автоматами. Они вели двух пленных гитлеровцев. Немцы, в одних куцых мундирах с поднятыми воротниками, брели, поеживаясь от холода. Стремянной невольно остановил глаза на одном из пленных. Это был уже немолодой человек, плотный, в темных очках. Должно быть почувствовав на себе чужой внимательный взгляд, он поднял плечи и отвернулся. В эту минуту шофер включил скорость, и машина тронулась, оставив далеко позади и пленных и конвой. Вдруг рука Морозова в толстой теплой варежке легонько коснулась плеча Стремянного. Стремянной обернулся. - Музей тут, на углу, - сказал Морозов. - Давай остановимся на минутку. Они подъехали к двухэтажному каменному зданию, облицованному белыми керамическими плитками. Через весь фасад тянулась темная мозаичная надпись: "Городской музей". Высокая дубовая дверь, открытая настежь, висела на одной петле. Пологая лестница с полированными резными перилами была засыпана кусками штукатурки, затоптана грязными ногами. Стремянной, Морозов и Громов поднялись по широким ступеням и вошли в первый зал. Он был пуст. Из грязно-серой штукатурки торчали темные крюки, с них свисали узловатые обрывки шнуров. Кое-где поблескивали золоченым багетом рамы, обрамлявшие не картины, а квадраты и овалы пыльных, исцарапанных стен. На полу валялись обломки досок, куски мешковины, рассыпанные гвозди... - Н-да, - тихо сказал Громов и, невольно стараясь приглушить звук шагов, гулко раздающихся в пустом здании, осторожно двинулся вперед. Все трое пересекли зал, вошли в следующую комнату и невольно остановились на пороге. В углу, склонившись над большим дощатым ящиком, стоял, согнув сутулые плечи, маленький старичок в меховой потертой куртке и что-то озабоченно перебирал длинными худыми пальцами. Старик был совершенно лысый, но лицо его обросло давно не стриженной седой бородой, которая острым клинышком загибалась кверху. Услышав за спиной шаги, он как-то по-птичьи, одним глазом, поглядел на вошедших и вдруг, круто повернувшись, в радостном изумлении развел руками, не выпуская из них двух маленьких, окантованных черным картинок. - Сергей Филиппыч!.. Товарищ Громов!.. - с трудом выговорил он задрожавшим от волнения голосом. - Вернулись!.. Вот это хорошо! Вот это отлично!.. - Это что! - сказал Морозов, и Стремянной едва узнал его голос, так много послышалось в нем радости и простого человеческого тепла. - Отлично, что вы целы и невредимы, Григорий Фомич. Только одного не пойму: что вы тут в этой разрухе делаете? - Как это - что? - Старик с удивлением посмотрел на Морозова сквозь очки, косо насаженные на тонкий, чуть кривой нос. - Как это - что? На службу пришел. Ведь с сегодняшнего дня в городе советская власть, если не ошибаюсь... - Замечательный вы человек, Григорий Фомич! - сказал Громов, подходя к ящику. - И замечательно, что вы остались живы... - Жив! - Старик горестно покачал головой. - Я-то жив, да вот музей умер. Опоздали вы, товарищи!.. На один день опоздали... А ведь я обо всем подробно Никите Борзову рассказал... Добрался он до вас? - Да, - мрачно сказал Морозов, - но, когда переходил линию фронта, его тяжело ранили, и он умер... Значит, все лучшее они увезли? - Положим, не все! - запальчиво сказал старик. - Кое-что сохранить мне удалось. - Он повернулся и показал на несколько акварелей, которые уже успел разложить под стеклом стенда, стоявшего у окна. Все трое склонились над витриной. Так странно было видеть в пустоте этих грязных, запущенных залов нежную голубизну акварельного моря, тонкий профиль женщины в пестрой шали, солнечные пятна, играющие на сочной зелени молодой рощи... - Акварели эти я по одной выносил, - словно извиняясь, сказал старик и ласково положил на край витрины свою сухую руку - под тонкой, пергаментной кожей синели набухшие склеротические вены, - вынимал и сюда, на грудь, под рубашку... - Он показал, как это делал: быстро оглянувшись, распахнул и сейчас же опять запахнул куртку, и в этом его движении было столько трогательного и вместе с тем печального, что Стремянной невольно вздохнул и отвел глаза, словно это он был виноват в том, что не поспел вовремя и дал возможность гитлеровцам ограбить музей. Он прошелся по залу среди беспорядочно нагроможденных, наскоро сколоченных ящиков и остановился возле того большого, над которым трудился Григорий Фомич, когда они вошли сюда. - А тут у вас что? - спросил он. - Похоже, что картины. - Да, картины, - вздохнув, сказал старик. - Очень порядочные, добросовестные копии... Конечно, хорошо, что хоть это осталось. Но, сказать по совести, я бы их все отдал за те десять драгоценных полотен, что они увезли... - А из современного что-нибудь уцелело? - спросил Громов. - Ничего, - ответил Григорий Фомич. - Это они сразу уничтожили. Уж лучше и не напоминайте. - Ну, а что же у вас в других ящиках? - поинтересовался Морозов. - Да то, что было в верхнем этаже, - ответил старик. - Старинная утварь, оружие пугачевцев, рукописные книги... Ну и всякое прочее... Как видите, собирались забрать все до нитки. А когда туго пришлось, схватили самый лакомый кусок - и давай бог ноги. Это уж осталось. Времени, видно, не хватило... - И все-таки хотел бы я знать, кто здесь орудовал, - сказал сквозь зубы Стремянной. - Может, еще доведется встретиться... Громов с усмешкой поглядел на него: - Не позавидовал бы я ему в таком случае... А как вы считаете, Григорий Фомич, чья эта работа? Старик пожал плечами: - Да скорее всего бургомистра Блинова, он тут у нас главным ценителем искусств был. Ведь у меня, помните, все было подготовлено к эвакуации, свернуто, упаковано. А он, разбойник, обратно развесить заставил... Ценитель искусств!.. И верно, ценитель. С оценщиками сюда приходил. Для каждой картины цены установил в марках... А впрочем, не поручусь, что именно он вывез. Охотников до нашего добра здесь перебывало много!.. - А в народе не приметили, кем и в каком направлении вывезены картины? - опять спросил Громов. - Люди ведь все замечают. Вы не расспрашивали? - Расспрашивал, - грустно ответил старик. - Но ведь это ночью было, а нам ночью выходить на улицу - верная смерть была. Сами знаете. Однако подглядел кое-кто, как этот мерзавец Блинов грузился. Запихивали к нему в машину какие-то тюки. А что там было - картины или шубы каракулевые, - это уж он один знает... А вот я знаю, что нет у нас теперь самых лучших картин. И все... - Он отвернулся и громко высморкался. Все минуту молчали. Морозов озабоченно потер темя. - Так, так... Ну что ж, Григорий Фомич, приходите завтра ко мне этак часам к двенадцати. Поговорим, подумаем... - Куда прийти-то? - спросил старик. - Известно куда, в горсовет. Он ведь уцелел. - На старое место? Это приятно. Приду. Непременно приду. Пожав худую холодную руку старика, все трое двинулись к выходу. А он, склонив голову набок, долго смотрел им вслед. И на лице у него было какое-то странное выражение - радостное и грустное одновременно. - В лагерь! - коротко приказал Стремянной, когда все снова сели в машину. Но в эту минуту из-за угла опять появился капитан Соловьев. Чтобы не сердить начальника штаба, он старался не бежать и шагал какими-то особенно длинными, чуть ли не полутораметровыми шагами. - Товарищ подполковник! - возбужденно начал он подойдя к машине и положив руку на ее борт. - Мы обнаружили местное казначейство... - Казначейство? - с интересом переспросил Морозов и с непривычной для него живостью стал вылезать из машины. - Где же оно? А ну-ка, проводите меня туда!.. - Да что там, в этом казначействе? - Стремянной с досадой пожал плечами. - Какие-нибудь гитлеровские кредитки, вероятно... - Ему не хотелось отказываться от решения ехать в лагерь. - Нет, там и наши советские деньги есть, огромная сумма, - их сейчас считают. Но, главное, знаете, что мы нашли? - Соловьев вытянул шею и сказал таинственным полушепотом: - Наш несгораемый сундук! Помните, который под Воронежем при отходе пропал?.. - Да почему вы думаете, что это тот самый? - Ну как же!.. Разве я один его узнал? Все наши говорят, что это сундук начфина Соколова. Стремянной недоверчиво покачал головой: - Сомневаюсь. А где он стоит, этот ваш знаменитый Соколовский сундук? В казначействе, говорите? - Никак нет. Он тут, рядом. - Рядом? Как же он сюда попал? - Очень просто, товарищ подполковник. Немцы его вывезти хотели. Погрузили уже... Вы, может, заметили - там, на углу, автобус стоит с драконами. Так вот, в этом самом автобусе... Ох, и махина! Едва вытащили... - Интересно, - сказал Стремянной. - Неужели и вправду тот самый сундук? Не верится... - Тот самый, товарищ подполковник. - Соловьев для убедительности даже приложил руку к сердцу. - Все признают. Да вы сами поглядите! Или сначала прикажете в казначейство? Стремянной, словно советуясь, посмотрел на Громова и вышел из машины. - Хорошо... Посмотрим, пожалуй, сначала на казначейство, а потом и на сундук, - сказал он. - Только побыстрее. Надо успеть еще до темноты осмотреть концлагерь. Глава тридцать пятая СНОВА КОВАНЫЙ СУНДУК Казначейство гитлеровцы устроили в том же трехэтажном каменном доме, где до войны располагалось городское отделение Государственного банка. Когда Стремянной и Громов вошли в операционный зал, первое, что они увидели, был большой письменный стол, заваленный грудами денег. Рядом стоял часовой, а вокруг - за соседними столами - штабные писари считали ассигнации и тут же заносили подсчитанные суммы в ведомости. Над кассой висело еще не сорванное объявление бургомистра: "Господа налогоплательщики! Помните, ваш долг вносить налоги в установленные городским управлением сроки. Уклоняющиеся будут рассматриваться немецким командованием как саботажники, подлежащие отдаче под суд". Соловьев бодро, слегка выпятив грудь, шагал впереди Стремянного. Он был очень доволен, что тот отозвался на его приглашение осмотреть казначейство. Что ни говори, а приятно показать начальству, как четко организовано у тебя дело и в каком безупречном порядке происходит учет трофеев. - Деньжищ-то, деньжищ! - высоко подняв светлые брови и оглядев столы, сказал Морозов. - Сколько же их тут примерно? - спросил он у старого усатого писаря, очевидно из счетных работников. Старик ловко управлялся с делом - ассигнации так и мелькали у него в руках, - и стопка туго перевязанных шпагатом пачек росла прямо на глазах. - Да уж миллион семьсот тысяч, - усмехнулся писарь, обвязывая веревкой очередную пачку сотенных бумажек. - А вообще-то не очень много - всего миллионов пять-шесть будет. - Нечего сказать - мало! - удивился Морозов. - Да это же целый бюджет! Громов обошел вокруг стола, взял сотенную бумажку в руки и стал ее пристально рассматривать. - А не кажется ли вам подозрительным, - обратился он к Стремянному, - что здесь так много совершенно новых, даже неизмятых денег? - Что ты хочешь сказать, Артем Данилыч? - спросил Морозов и тоже взял одну из новеньких ассигнаций. - Думаешь, деньги фальшивые? - Возможно. - Думаешь, нарочно их сюда подбросили? - Это надо проверить, - ответил Громов. - Гм!.. - Морозов взял в руки несколько ассигнаций и, склонив голову набок, будто любуясь, стал их рассматривать. - Что ж, устроим экспертизу, - предложил Стремянной. - Разумеется, так пускать их в обращение не следует. - Никакой экспертизы не надо, - сказал Морозов. - И так ясно - деньги фальшивые. - Почему ты так уверен, Сергей Филиппыч? - повернулся к нему Громов. - Да уж уверен... Ну-ка, посмотри еще разок, да повнимательнее, и ты сейчас уверишься. Громов вытащил из пачки одну ассигнацию и стал пристально ее разглядывать. Он вертел ее и так и этак, смотрел на свет, пробовал плотность бумаги пальцами. По его примеру Стремянной тоже взял одну сотенную, вытащил из кармана другую и стал тщательно сличать обе ассигнации. Так прошло несколько минут. - Нет, - наконец сказал Громов. - Ничего не вижу. Деньги как деньги!.. - Ну, а ты, Стремянной, что скажешь? - Да что сказать? Выдай мне этими деньгами зарплату - возьму без всяких сомнений. - Эх вы, эксперты!.. Давайте-ка сюда! - Морозов отобрал у них ассигнации и сложил вместе. - Смотрите!.. Видите?.. Номера и серии на них одинаковые!.. На этой бумажке серия ВС 718223 и на другой тоже. Я просмотрел целую пачку новых денег - и все с одним номером... - Ай да Сергей Филиппыч! - воскликнул Громов. - Смотри, как просто, а?.. И ведь не догадаешься... - Что же нам с этими деньгами делать? - озабоченно спросил Стремянной. - Сжечь, понятно, - сказал Громов, - а несколько кредиток пошлем в Москву для изучения... - Правильно!.. Капитан! - Стремянной подозвал к себе капитана Соловьева, который в эту минуту складывал плотно увязанные пачки денег в брезентовый мешок. - Проверьте деньги как можно тщательнее. Если есть настоящие, отделите их. - А у нас это уже сделано, товарищ подполковник, - доложил Соловьев. - Начфин Барабаш с самого начала распорядился новые бумажки пересчитать отдельно. А как прикажете поступить с настоящими деньгами? - Сколько их, кстати? - Сто пятьдесят шесть тысяч. - Сдайте их в нашу финансовую часть, товарищ Соловьев. Майору Барабашу. - Слушаюсь, товарищ подполковник! Будет сделано. - Ну, а теперь давайте поглядим на сундук, - сказал Стремянной и направился к двери, подав знак Соловьеву следовать за ним. На этот раз им не пришлось ехать на машине. Соловьев провел их какими-то проулками, дворами и огородами на соседнюю улицу. Несколько минут они шли мимо недавнего пожарища, среди обожженных, почерневших от пламени лип и берез. Перед ними беспорядочно громоздились обглоданные огнем балки, груды битого кирпича, искореженной утвари... - Постойте, товарищи! - сказал Стремянной оглядываясь. - Куда это вы нас ведете? Ведь это, если не ошибаюсь, было здание сельскохозяйственного техникума. А теперь и не догадаешься сразу! Какой тут сад был до войны - красота!.. - А гитлеровцы что здесь устроили? - спросил Громов. - Городское гестапо, - ответил Соловьев. - Место, понимаете сами, укромное, и участок большой... Громов молча кивнул головой. - Ну, а где же сундук? - спросил Стремянной. - А мы его вон в ту проходную будку внесли, где охрана гестапо была. Я около него человека оставил. - Ладно. Посмотрим, посмотрим... Они пересекли сад и вошли в небольшой деревянный домик у самых ворот, выходящих на улицу. Узенький коридорчик, фанерная перегородка с окошком, наглухо закрытым деревянным щитом, а за перегородкой - небольшая комната. В одном углу - железная печка, в другом - грубо сбитый, измазанный лиловыми чернилами стол. Посредине комнаты стоял сундук. Присев на его край, боец в дубленом полушубке неторопливо скручивал козью ножку. При появлении Стремянного он встал. - Ну-ка, ну-ка, покажите мне этот сундук, - весело сказал Стремянной. - А ведь в самом деле наш!.. Никак не ожидал, что еще придется его увидеть. Он наклонился, внимательно осмотрел сундук, провел рукой по крышке, ощупывая железные полосы с частыми бугорками заклепок и целую россыпь затейливых рельефных бляшек, изображающих то звездочку, то ромашку, то морскую раковину. А в это время Морозов деловито осматривал сундук. Не видя никаких признаков замка и замочной скважины, он только по затекам сургуча на стенках установил, в каком месте крышка отделяется от ящика. - Не понимаю все-таки, как этот сундучище открывается? - спросил он. - А вот сейчас увидите, - ответил Стремянной, продолжая ощупывать крышку и что-то на ней разыскивая. - Ага!.. Вот ковш... А вот и ручка... Большая Медведица... - Какая еще медведица? - удивился Громов. - Минуточку терпения!.. Стремянной нажал несколько заклепок, повернул какую-то ромашку налево, какую-то раковину направо и свободно поднял тяжелую крышку сундука. - Наш! - сказал он торжествующе. - Но содержимое не наше. Все заглянули в сундук. Он был доверху полон разнообразными ценными золотыми вещами, в лихорадке последних сборов кое-как засунутыми сюда. - Так! - сказал Громов. Соловьев нагнулся и вытащил газетный сверток, в котором оказалось двенадцать пар золотых часов, ручных и карманных, а затем и еще много самых разнообразных предметов; объединяло их между собой только одно качество - их ценность. - Ничего себе нахапал, собака! - сказал Морозов. - А ты, Стремянной, еще говоришь: "содержимое не наше". Как это - не наше? Все наше! У нас наворовал. А что, больше там ничего нет? - Есть, - ответил Соловьев и извлек из сундука несколько папок с документами. - Все больше по-немецки, - сказал Громов, раскрыв одну из папок и просмотрев несколько документов. - А вот это интересно! Смотрите-ка, смотрите, тут есть один любопытный документик - предписание направлять народ на постройку военных укреплений. Забирай, товарищ Стремянной. Пускай сначала у вас в дивизии посмотрят, а потом нам вернут... Стремянной быстро взял протянутый Громовым документ и торопливо пробежал его глазами. Но первые же строки напечатанного на машинке текста разочаровали его. Это был русский перевод распоряжения Шварцкопфа, представителя Тодта, бургомистру города Блинову. В распоряжении предлагалось усилить подвоз рабочей силы в район строительства укреплений. Документ был уже двухмесячной давности и если представлял некоторую ценность, то лишь как свидетельство того, что противник не приостанавливал работ даже в самые лютые декабрьские морозы. Следовательно, гитлеровское командование возлагало на эти укрепления большие надежды. Ничего более существенного в двадцати строках найти было нельзя. Стремянной внимательно пересмотрел все остальные документы, лежавшие в папке, но ни одного, касавшегося укрепленного района, среди них не было. Он засунул документы в полевую сумку и повернулся к Соловьеву: - Ну, капитан, составляйте опись вещей, да смотрите, чтобы ничего не пропало. Потом по описи надо будет передать в горсовет. Может, и хозяева еще найдутся, если только живы. - И он захлопнул крышку опустевшего сундука. - Идем, товарищи. - Постой, постой, - сказал Морозов, - объясни сперва, как он открывается. - Это довольно мудреное дело. Надо немножко знать астрономию. Ну, представляете вы себе Большую Медведицу? - Нет, серьезно! - сказал Морозов. - Без магии, пожалуйста! - Да я без магии. Просто замок здесь устроен довольно своеобразно. Для того чтобы открыть сундук, надо нажать несколько заклепок. Их тут множество, и почти все заклепки как заклепки. А семь штук фальшивые. Это, по существу говоря, кнопки, а не заклепки. Их надо в определенном порядке нажать: сперва третью кнопку в первом ряду - вот здесь, в центре железной полосы, потом шестую - во втором, пятую - в третьем; потом вот эту, эту, эту, - как видите, все кнопки расположены по контуру Большой Медведицы. И никакой магии. Теперь, для того чтобы окончательно открыть замок, мы поворачиваем эту ромашку и эту раковину... Вот и все - сундук открыт. - Чудеса! - сказал Морозов. - И какой мудрец это выдумал! Ну скажи ты мне, зачем вы эту редкость в части держали? Не проще ли было завести обыкновенный сейф? - Проще-то проще, да начфин у нас, говорят, романтиком был. Я-то вместе с ним совсем немного проработал. А сундук этот к нам от испанцев как будто попал, когда наша дивизия прошлой весной на Ленинградском фронте действовала. Разбили одну их часть, а штаб захватили вместе с казначеем и его сундуком. Вот мы и получили этот сундук в качестве трофея... - Бывает... - Громов поглядел на сундук. - У вещей тоже есть своя судьба, как у людей. Интересно, как он сюда попал, в оккупированный город? Кому напоследок служил?.. - Да я и сам хотел бы знать. Странная эта история, товарищи, - ответил Стремянной. И он вкратце рассказал Морозову и Громову о событиях под Воронежем и о той обстановке, в которой пропал сундук. - Действительно странно, - согласился Громов. - И вы о Соколове никогда больше не слышали? - Нет. - Погиб, вероятно... Стремянной покачал головой: - Может быть, может быть... Одного только я не могу взять в толк. Сундук-то ведь цел. Стало быть, гитлеровцы узнали его секрет. Не стали же они испанцев запрашивать! Все двинулись по тропинке обратно к машине. Вдруг между двумя обугленными деревьями проглянула стена соседнего дома. Стремянной невольно остановился - таким странным ему показался этот кусочек свежевыкрашенной зеленой стены рядом с унылой чернотой обгорелых развалин. - Это еще что такое? - спросил он. - Кто тут жил? - А бургомистр здешний, - ответил всезнающий Соловьев. - Прежде тут, говорят, ясли были, а потом он свою резиденцию устроил. - Резиденцию, говорите? - усмехнулся Громов. - Интересно, где-то у него теперь резиденция! Наверное, в овраге каком-нибудь!.. - Да и то ненадолго, - бросил через плечо Стремянной и быстро зашагал вперед. Глава тридцать шестая КОНЦЛАГЕРЬ "ОСТ-24" К воротам концлагеря Стремянной подъехал один. Времени было мало, забот много, и, выбравшись на улицу из полуобгорелого сада, окружавшего развалины гестапо, Морозов и Громов простились со своим спутником. Громов поехал в железнодорожные мастерские, Морозов зашагал к себе в горсовет, с фасада которого уже была сорвана вывеска "Городская управа". Разыскать лагерь было не так-то просто. Сначала Стремянной уверенно указывал шоферу путь, но оказалось, что там, где прежде была проезжая дорога, теперь машину чуть ли не на каждом повороте задерживали то противотанковые надолбы, то густые ряды колючей проволоки, протянутой с угла на угол, то глубокие воронки от бомб... В конце концов Стремянной махнул рукой и предоставил шоферу добираться до места как знает. Шофер попросил у начальника папиросу, поговорил на ближайшем углу со стайкой мальчишек, вынырнувших из какого-то тупичка, а потом тихонько, ворча себе под нос и браня рытвины и ухабы, принялся петлять среди пустырей, улочек и проулков, руководствуясь не столько полученными указаниями, сколько безошибочным инстинктом опытного водителя, привыкшего в любых обстоятельствах, светлым днем и темной ночью, доставлять начальство куда приказано. Наконец шофер свернул в последний раз, нырнул в какой-то ухаб и опять вынырнул из него... - Приехали, товарищ подполковник. Так вот оно, это проклятое место! Широкие ворота раскрыты настежь. Рядом с ними к столбу прибит деревянный щит с немецкой надписью "Ост-24". Под концлагерь гитлеровцы отвели две длинные окраинные улицы и обнесли их высокой изгородью из колючей проволоки. Машина медленно въехала в ворота. Стремянной соскочил на землю и остановился, оглядываясь по сторонам. Год назад эти улицы были такие же, как соседние. Ничего в них не было особенного. Те же домишки, палисадники, дворы, летом заросшие травой, а зимой заваленные снегом... А теперь? Теперь все здесь стало совсем другим. Просто невозможно представить себе, что он, Егор Стремянной, когда-то уже ступал по этой земле. А ведь это было - и сколько раз было!.. Помнится, как-то осенью перед войной он возвращался по этой самой улице домой с охоты. Был вечер. На лавочках у ворот сидели старушки. Мальчишки, обозначив положенными на землю куртками ворота, гоняли футбольный мяч. Его собака вдруг ни с того ни с сего кинулась навстречу мячу. Мяч ударился об нее и отлетел в сторону. Все засмеялись, закричали: "Вот это футболист!" А он шел враскачку, приятно усталый, и что-то насвистывал... Нет, не может быть! Как он мог свистеть на этой улице? Да ведь тут и слова сказать не посмеешь... Стремянной медленно обвел глазами серую шеренгу домиков с грязно-мутными, давно не мытыми окошками. Домики казались вымершими. Ни одного человека не было видно на пустынной дороге, ни один дымок не поднимался над крышами. Ему захотелось поскорее уйти отсюда, поскорее опять окунуться с головой в горячую и тревожную суматоху оставленной за воротами жизни. Но он сделал над собой усилие, снял руку с борта машины, пересек дорогу и, поднявшись по щелястым ступеням, вошел в ближайший к воротам дом. Его сразу же, как туман, охватил мутный сумрак и тяжелый дух холодной затхлости. В домике пахло потом, прелой одеждой, гнилой соломой. Большую часть единственной комнаты занимали двойные нары. В углу валялась куча какого-то грязного тряпья, закопченные консервные банки - в них, видно, варили пищу. Стремянной с минуту постоял на пороге, осматривая все углы: нет ли человека. - Есть тут кто-нибудь? - спросил он, чтобы окончательно удостовериться, что осмотр его не обманул. Ему никто не ответил. Он стал переходить из одного домика в другой. Всюду было одно и то же. Грязное тряпье, консервные банки, прелая солома на нарах... Иногда Стремянной замечал забытые в спешке вещи - солдатский котелок, зазубренный перочинный нож, оставленный на подоконнике огарок оплывшей свечи. Все это выдавало торопливые ночные сборы. Кто знает, чей это был нож, чей котелок, кому в последний вечер светила эта стеариновая оплывшая свеча... Входя в очередной домик, Стремянной всякий раз повторял громко: "Есть тут кто-нибудь?" И всякий раз вопрос его оставался без ответа. Он уже перестал думать, что кто-нибудь отзовется. И вдруг в одном из домиков, не то в пятом, не то в шестом, с верхних нар послышался слабый, тихий голос: - Я здесь!.. Стремянной подошел к нарам, заглянул на них, но в полутьме ничего не увидел. - Кто там? - Я... - Да кто вы? Идите сюда!.. - Не могу, - так же тихо ответил человек. - Почему не можете? - Ноги поморожены... В глубине на нарах зашевелилась, зашуршала солома и показалась чья-то всклокоченная голова, потом плечо в старой, порванной военной гимнастерке, и человек со стоном подполз к самому краю нар. - Подожди, я тебе помогу, - сказал Стремянной, встал на нижние нары, одной рукой ухватился за столб, на котором они держались, а другой обнял плечи человека и потянул его на себя. Человек застонал. Тогда Стремянной правой рукой обхватил плечи человека, левую подсунул ему под колени и снял его с нар. Человек почти ничего не весил - так он был изнурен и худ. Он сидел на нижних нарах, прислонившись спиной к стене, и тяжело дышал. В надвигавшихся сумерках Стремянной не мог ясно разглядеть его лицо, обросшее бородой. Натруженные, в ссадинах руки бессильно лежали на коленях. Ноги в черных сапогах торчали как неживые. - Вы кто такой? - спросил Стремянной. - Пленный я... На Тиме в плен попал, - ответил солдат. А руки его все время гладили колени, остро выступавшие из-под рваных брюк. - Ну, а с ногами-то у вас что? Сильно поморозили? - Огнем горят... Ломят... Терпенья нет. - Человек минуту помолчал, а потом, пересилив боль, сказал сквозь зубы: - Мы на строительстве укрепрайона были. Нас сюда цельные сутки по морозу пешком гнали. А обувь у нас какая? Никакой... - Послушайте, послушайте-ка, - сказал Стремянной, - какой это укрепрайон? Тот, что западнее города? - Да, как по шоссе идти... - Далеко это отсюда? - Километров сорок будет... - Что же вы там делали? - Да что... доты строили... рвы копали... Ох, товарищ начальник, сил у меня больше нет!.. - Сейчас отвезу вас в госпиталь, - сказал Стремянной, - там вам помогут... А сумеете вы на карте показать, где эти доты? - Надо быть, сумею... - А как же вы здесь оказались? - А нас сюда назад пригнали - склады грузить! - Когда? - Да уж четверо суток скоро будет. "Четверо суток! - крикнул про себя Стремянной. - Значит, это было еще до наступления". - Где же остальные? - Увели. Ночью... А куда, не знаю... Ой, ноги, ноги-то как болят! - Он крепко обхватил свои ноги и замер, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Стремянной вынул из кармана фонарик и осветил ноги солдата. Ему стало не по себе. То, что он принял за сапоги, на самом деле были босые ноги, почерневшие от гангрены... - Вот несчастье!.. Держись-ка, друг, за мои плечи. - Стремянной поднял солдата и, как ребенка, вынес его на крыльцо. Он посадил его на заднее сиденье машины, укрыл одеялом, которое всегда возил с собой, а сам сел рядом. Машина тронулась. - Ты из какой дивизии? - спросил Стремянной солдата, с щемящей жалостью рассматривая его всклокоченную рыжую бороду и лицо, изрезанное глубокими морщинами. Что-то похожее на улыбку промелькнуло по лицу солдата. - Да из нашей, из сто двадцать четвертой, - тихо ответил он. - А в какой части служил? - В охране штаба... Стремянной пристально взглянул на солдата. - Еременко! - невольно вскрикнул он, и голос у него дрогнул. В сидящем перед ним старом, изможденном, человеке почти невозможно было узнать того Еременко, который всего год назад мог руками разогнуть подкову. - Я самый, товарищ начальник, - с трудом выдохнул солдат. - А меня признаешь? - Ну как же!.. Сразу признал... Тут машина вздрогнула на выбоине дороги, Еременко ударился ногами о спинку переднего сиденья и тяжело застонал. - Осторожнее ведите машину! - строго сказал Стремянной шоферу. Машина замедлила ход. Теперь шофер старательно объезжал все бугры и колдобины. Еременко сидел, завалившись на сиденье, с закрытыми глазами, откинув голову назад. Так вот оно что! Теперь Стремянной вспомнил все. Еременко и был тем