простой и такой величавой. Теперь, в торжественный час, она казалась мне совсем новой. Я вижу зубцы и башни Кремлевской стены, суровые и задумчивые ели у могил борцов революции, бессмертное имя - ЛЕНИН - на мраморных плитах. Бескрайний людской поток течет и течет, жаркой волной омывая простые и строгие стены Мавзолея. И кажется мне, что вся вера, вся надежда и любовь человечества бесконечным прибоем хлынули сюда, к великому маяку, указывающему путь в грядущее. Мощное "ура" прокатилось по площади. Шура уже не шел, а почти плясал рядом со мной. Зоя тоже бежала вприпрыжку, крепко держась за руку отца. Мы спустились к набережной, Из-за туч вдруг выглянуло солнце, в реке отразились кремлевские башни и купола, задрожали золотые блестки. У моста мы увидали продавца воздушных шаров. Анатолий Петрович подошел к нему и купил три красных и два зеленых - получилась красивая пестрая гроздь. Он вручил один шар Зое, другой - Шуре. - А с остальными что будем делать? - спросил он. - Отпустим на волю! - воскликнула Зоя. И Анатолий Петрович на ходу стал пускать один шар за другим. Они взлетали вверх плавно, неторопливо. - Постоим, постоим! - разом закричали Зоя и Шура. Остановились и другие люди, взрослые и дети. И долго мы стояли, закинув головы, и следили, как улетали в прояснившееся небо наши яркие, веселые шары, как они становились все меньше и меньше и, наконец, исчезли из глаз. ВЕЧЕРОМ... Несколько лет назад мне пришлось прочитать письмо человека, который потратил много внимания и заботы на своих детей, а когда они уже стали взрослыми, вдруг понял, что воспитал он их плохо. "В чем я ошибся?" - спрашивал он, перебирая в памяти прошлое. И вспоминал эти ошибки: не обратил внимания на вспыхнувшую между ребятами ссору; сделал за ребенка то, что тот с успехом мог сделать сам; принося подарки, говорил: "Это тебе, а это тебе", а ведь лучше было сказать: "Это вам обоим"; подчас легко прощал неправду, недобросовестность и придирчиво наказывал за пустячную провинность. "Как видно, пропустил я ту минуту, когда у ребят только зарождалось себялюбие, желание освободиться от трудного дела, - писал этот человек. - И вот из пустяков, из мелочей вышло большое зло: дети мои выросли совсем не такими, какими я хотел их видеть: они грубы, эгоистичны, ленивы, между собой не дружат". "Что же делать? - спрашивает он под конец. - Переложить дальнейшее на общество, на коллектив? Но ведь, выходит, общество должно тратить лишние силы на исправление моих ошибок - это раз. Во-вторых, самим ребятам придется в жизни трудно. А в-третьих, где же я сам? Что я сделал?" Это письмо было напечатано в одной из наших больших газет, кажется в "Правде". Помню, долго я сидела тогда над этими горькими строками и думала, вспоминала... Анатолий Петрович был хорошим педагогом. Я никогда не слышала, чтоб он читал ребятам длинные нотации, чтоб подолгу им выговаривал. Нет, он воспитывал их своим поведением, своим отношением к работе, всем своим обликом. И я поняла: это и есть лучшее воспитание. "У меня нет времени воспитывать ребят, я целый день на работе", - слышу я нередко. И я думаю: да разве в семье надо отводить какие-то особые часы на воспитание детей? Анатолий Петрович научил меня понимать: воспитание - в каждой мелочи, в каждом твоем поступке, взгляде, слове. Все воспитывает твоего ребенка: и то, как ты работаешь, и как отдыхаешь, и как разговариваешь с друзьями и недругами, каков ты в здоровье и в болезни, в горе и радости, - все замечает твой ребенок и во всем станет тебе подражать. А если ты забываешь о нем, о его зорких, наблюдательных глазах, постоянно ищущих в каждом твоем поступке совета и примера, если ребенок растет рядом с тобою сыт, обут, одет, но одинок, - тогда ничто не поможет правильно воспитывать его: ни дорогие игрушки, ни совместные увеселительные прогулки, ни строгие и разумные наставления. Ты должен быть со своим ребенком постоянно, и он должен во всем чувствовать твою близость и никогда в ней не сомневаться. Мы с Анатолием Петровичем были очень заняты и совсем мало времени могли проводить с детьми. Учительствуя в начальной школе, я одновременно сама училась в Педагогическом институте. Анатолий Петрович работал в Тимирязевской академии, учился на курсах стенографии и усиленно готовился к поступлению в заочный технический институт - это была его давнишняя мечта. Часто мы приходили домой так поздно, что заставали ребят уже спящими. Но тем радостнее были выходные дни и вечера, которые мы проводили вместе. Как только мы появлялись в дверях, дети со всех ног кидались к нам и наперебой выкладывали все, что накопилось за день. Выходило не очень связно, зато шумно и с чувством: - А у Акулины Борисовны щенок в чулан залез и суп пролил! - А я уже стихотворение выучила! - А Зойка ко мне приставала! - Да, а почему он задачку не решает? - Посмотрите, что мы вырезали. Правда, красиво? - А я щенка учил лапу подавать, он уже почти совсем выучился!.. Анатолий Петрович быстро разбирался, что к чему. Он выяснял, почему не решена задача, выслушивал выученное стихотворение, расспрашивал про щенка и, словно мимоходом, замечал: - Грубо разговариваешь, брат Шура. Что это за выражение: "Зойка приставала"? Терпеть не могу, когда так разговаривают! Потом мы все вместе ужинаем, дети помогают мне убрать со стола - и наступает наконец долгожданная минута... Казалось бы, чего тут было ждать? Все очень обыкновенно, буднично. Анатолий Петрович расшифровывает свои стенографические записи, я готовлюсь к завтрашним урокам, перед Зоей и Шурой - альбом для рисования. Лампа освещает только стол, вокруг которого мы сидим; а вся комната - в полутьме. Поскрипывает стул под Шурой, шуршат листы альбома. Зоя рисует дом с высокой зеленой крышей. Из трубы идет дым. Рядом - яблоня, а на ней круглые яблоки, каждое величиной с пятак. Иногда тут же птицы, цветы и в небе, по соседству с солнцем, пятиконечная звезда... По страницам Шуриного альбома мчатся во всех направлениях лошади, собаки, автомобили и самолеты. Карандаш в руке Шуры никогда не дрожит - он проводит ровные, уверенные линии. Я давно поняла, что Шура будет хорошо рисовать. Так мы сидим, занимаемся каждый своим делом и ждем, когда Анатолий Петрович скажет: - Ну, а теперь отдохнем! Это значит, что сейчас мы все вместе во что-нибудь поиграем. Играем чаще всего в домино: Зоя с отцом против нас с Шурой. Шура азартно следит за каждым ходом, горячится, спорит, а проигрывая, краснеет, сердится и готов заплакать. Зоя тоже волнуется, но молча: закусывает губу или крепко сжимает свободную руку в кулак. Иногда мы играем в игру, которая называется "Вверх и вниз". Тут уж ничто не зависит от вашего умения, а только от того, какой стороной ляжет подброшенный белый кубик с черными точками по бокам - от одной до шести. Если вам повезет, вы взлетите на самолете вверх, прямо к цели - пестрому куполу, а не повезет - покатитесь вниз и проиграете. Нехитро, но как увлекательно! И как ребята хлопают в ладоши, когда им посчастливится залететь вверх, минуя сразу десяток клеток на пестрой доске! Очень любили Зоя и Шура игру моего изобретения, которая называлась у нас попросту "каляки": кто-нибудь из них чертил на чистом листе бумаги любой зигзаг, кривую линию, загогулину - словом, "каляку", и я должна была в этой бессмысленной закорючке найти зерно будущей картины. Вот Шура вывел на бумаге что-то вроде длинного яйца. Я смотрю, думаю полминуты, потом пририсовываю плавники, хвост, чешую, глаз, и перед нами... - Рыба! Рыба! - в восторге кричат дети. А вот Зоя посадила на листе самую обыкновенную чернильную кляксу, и я делаю из нее красивый цветок: мохнатую лиловую хризантему. Когда дети немного подросли, мы поменялись ролями: я чертила "каляку", а они придумывали, что из нее можно сделать. Шура был неистощимо изобретателен: из маленькой закорючки у него вырастал сказочный терем, из нескольких крапинок - лицо, из кривой линии - большое ветвистое дерево. Но больше всего мы любили, когда Анатолий Петрович брал в руки гитару и начинал играть. Не знаю даже, хорошо ли он играл, но мы очень любили его слушать -и совсем забывали о времени, когда он играл одну за другой русские песни. Пусть такие вечера выдавались редко, но они освещали нам все остальные дни, о них с удовольствием вспоминали. Замечание, упрек, сделанные детям в эти часы, оставляли в их душе глубокий след, а похвала и ласковое слово делали счастливыми. - Что ж ты, Шура, сам сел на удобный стул, а маме поставил с поломанной спинкой! - сказал как-то Анатолий Петрович, и после этого я уже никогда не замечала, чтобы Шура выбрал себе вещь получше, поудобнее, оставив другим то, что похуже. Однажды Анатолий Петрович пришел хмурый, поздоровался с детьми сдержанней обычного. - За что ты сегодня поколотил Анюту Степанову? - спросил он Шуру. - Девчонка... пискля... - угрюмо ответил Шура, не поднимая глаз. - Чтоб больше я о таком не слышал! - раздельно и резко произнес Анатолий Петрович, помолчав, прибавил чуть мягче: - Большой мальчишка, скоро восемь лет будет, а задираешь девочку! Не стыдно тебе? Зато как сияли лица детей, когда отец хвалил Шуру за хороший рисунок, Зою - за аккуратную тетрадку, за чисто прибранную комнату! Когда мы приходили поздно, дети ложились спать, не дождавшись нас, и оставляли на столе свои раскрытые тетради, чтобы мы могли посмотреть, как сделаны уроки. И пусть мы немного часов могли уделить ребятам, но мы всегда знали обо всем, чем они жили, что занимало и волновало их, что случалось с ними без нас. А главное, все, что мы делали вместе - будь то игра, занятия или работа по хозяйству, - сближало нас с детьми, и дружба наша становилась все более глубокой и сердечной. ПО ДОРОГЕ В ШКОЛУ Мы жили на старом шоссе. От дома да школы было не меньше трех километров. Я вставала пораньше, готовила завтрак, кормила детей, и мы выходила из дому еще затемно. Путь наш лежал через Тимирязевский парк. Деревья стояли высокие, неподвижные, точно выведенные тушью на синем, медленно светлеющем небе. Снег поскрипывал под ногами, воротники понемногу покрывались инеем от дыхания. Мы шли втроем - Анатолий Петрович выходил из дому позже. Сначала шагали молча, но понемногу остатки недавнего сна словно истаивали вместе с темнотой, и завязывался какой-нибудь неожиданный и интересный разговор. - Мама, - спросила раз Зоя, - почему так: деревья чем старше, тем красивее, а человек, когда старый, становится соврем некрасивый? Почему? Я не успела ответить. - Неправда! - горячо возразил Шура. - Вот бабушка старая, а разве некрасивая? Красивая! Я вспоминаю свою маму. Нет, сейчас никто не назовет ее красивой: у нее такие усталые глаза, впалые, морщинистые щеки... Но Шура, словно подслушав мою мысль, говорит: - Я кого люблю, тот для меня и красивый. - Да, правда, - подумав, соглашается Зоя. ... Однажды, когда мы шли втроем вдоль шоссе, нас нагнала грузовая машина и вдруг затормозила. - В школу? - коротко спросил шофер, выглянув из окошка. - В школу, - удивленно ответила я. - Ну-ка, давайте сюда ребятишек. Не успела я опомниться, как Зоя с Шурой оказались в кузове, и под их восторженный крик машина покатила дальше. С того дня до самой весны в один и тот же час нас нагонял на дороге этот грузовик и, захватив ребят, довозил их почти до самой школы. Там, на углу, они вылезали, а машина мчалась дальше. Мы никогда не дожидались "нашей машины", нам нравилось вдруг услышать за спиной знакомый басовитый гудок и такой же густой, низкий оклик: "Ну-ка, забирайтесь в кузов!" Конечно, добродушному шоферу просто было с нами по дороге, но ребята почти поверили, что он нарочно приезжает за ними. Очень приятно было так думать! НОВОСЕЛЬЕ Через два года после приезда детей в Москву Анатолию Петровичу дали другую комнату, более просторную и удобную, в доме No 7 по Александровскому проезду. Теперь Александровского проезда не узнать: по обе стороны выросли новые большие дома, тротуары и мостовая залиты ровным, гладким асфальтом. А в те времена здесь едва набралось бы с десяток домишек совсем деревенского вида, за ними тянулись какие-то грядки, огороды, а дальше - большой, неуютный пустырь. Наш домик стоял совсем одиноко, как говорится, - на отшибе, и, возвращаясь с работы, я видела его еще издали, как только выходила из трамвая. Жили мы во втором этаже. Новая комната была куда лучше нашего прежнего жилья: теплее, светлее, просторнее. Ребята очень радовались новоселью. Они любили все новое, и переезд доставил им большое удовольствие. Немало времени они потратили на сборы. Зоя бережно складывала книги, тетради, вырезанные из журналов картинки. Шура тоже деловито собирал и упаковывал свое хозяйство: стеклышки, камешки, крючки, железки, согнутые гвозди и еще множество предметов, назначение которых оставалось для меня загадкой. В новой комнате мы отвели ребятам угол, поставили туда небольшой стол, повесили полку для учебников и тетрадей. Увидев стол, Шура немедленно закричал: - Левая сторона, чур, моя! - А правая - моя, - охотно согласилась Зоя, и, как бывало не раз, повод для спора исчез сам собой. Наша жизнь потекла по-прежнему: день шел за днем, мы работали, учились. По воскресеньям "открывали" какой-нибудь новый кусок Москвы: ездили то в Сокольники, то в Замоскворечье, то катались в трамвае "6 по Садовому кольцу, то гуляли по Нескучному саду. Анатолий Петрович хорошо знал Москву, и старую и новую, и немало мог порассказать нам о ней. - А где же мост? - спросил однажды Шура, когда мы проходили по Кузнецкому мосту, и в ответ выслушал интересный рассказ о том, как здесь в старину был настоящий мост и как речка Неглинка ушла под землю. Так мы узнали, откуда взялись в Москве всякие "валы", "ворота", Столовый, Скатертный, Гранатный переулки, Бронные улицы, Собачья площадка. Анатолий Петрович рассказывал, почему Пресня называется Красная, почему есть Баррикадная улица и площадь Восстания. И страница за страницей раскрывалась перед ребятами история нашего чудесного города, ГОРЕ Однажды в конце февраля были взяты билеты в цирк. В кино, в цирк мы водили детей не часто, зато каждый такой поход был настоящим праздником. Ребята ждали воскресного дня с нетерпением, которое ничем нельзя было укротить: они мечтали о том, как увидят дрессированную собаку, умеющую считать до десяти, как промчится по кругу тонконогий конь с крутой шеей, украшенный серебряными блестками, как ученый тюлень станет перебираться с бочки на бочку и ловить носом мяч, который кинет ему дрессировщик... Всю неделю только и разговоров было что о цирке. Но в субботу, вернувшись из школы, я с удивлением увидела, что Анатолий Петрович уже дома и лежит на кровати. - Ты почему так рано? И почему лежишь? - испуганно спросила я. - Не беспокойся, пройдет. Просто неважно себя почувствовал... Не могу сказать, чтобы меня это успокоило: я видела, что Анатолий Петрович очень бледен и как-то сразу осунулся, словно он был болен уже давно и серьезно. Зоя к Шура сидели подле и с тревогой смотрели на отца. - Придется вам в цирк без меня пойти, - сказал он, заставляя себя улыбнуться. - Мы без тебя не пойдем, - решительно ответила Зоя. - Не пойдем! - отозвался Шура. На другой день Анатолию Петровичу стало хуже. Появилась острая боль в боку, стало лихорадить. Всегда очень сдержанный, он не жаловался, не стонал, только крепко закусил губу. Надо было пойти за врачом, но я боялась оставить мужа одного. Постучала к соседям - никто не отозвался, должно быть, вышли погулять: ведь было воскресенье. Я вернулась растерянная, не зная, как быть. - Я пойду за доктором, - сказала вдруг Зоя, и не успела я возразить, как она уже надела пальтишко и шапку. - Нельзя... далеко... - с трудом проговорил Анатолий Петрович. - Нет, пойду, я пойду... Я знаю, где он живет! Ну, пожалуйста! - И, не дожидаясь ответа, Зоя почти скатилась о лестницы. - Ну, пусть... девочка толковая... найдет... - прошептал Анатолий Петрович и отвернулся к стене, чтобы скрыть серое от боли лицо. Через час Зоя вернулась с врачом. Он осмотрел Анатолия Петровича и сказал коротко: "Заворот кишок. Немедленно в больницу. Нужна операция". Он остался с больным, я побежала за машиной, и через полчаса Анатолия Петровича увезли. Когда его сносили вниз по лестнице, он застонал было и тотчас смолк, увидев расширенные от ужаса глаза детей. ... Операция прошла благополучно, но легче Анатолию Петровичу не стало. Всякий раз, как я входила в палату, меня больше всего пугало его безучастное лицо: слишком привыкла я к общительному, веселому характеру мужа, а теперь он лежал молчаливый, и лишь изредка приподнимал слабую, исхудалую руку, клал ее на мою и все так же молча слабо пожимал мои пальцы. 5 марта я пришла, как обычно, навестить его. - Подождите, - сказал мне в вестибюле знакомый санитар, как-то странно взглянув на меня. - Сейчас сестра выйдет. Или врач. - Да я к больному Космодемьянскому, - напомнила я, думая, что он меня не узнал. - У меня постоянный пропуск. - Сейчас, сейчас сестра выйдет, подождите, - повторил он. Через минуту поспешно вошла сестра. - Присядьте, пожалуйста, - сказала она, избегая моего взгляда. И тут я поняла. - Он умер? - выговорила я невозможные, невероятные слова. Сестра молча кивнула. x x x ... Тяжело, горько терять родного человека и тогда, когда задолго до конца знаешь, что болезнь его смертельна и потеря неизбежна. Но такая внезапная, беспощадная смерть - ничего страшнее я не знаю... Неделю назад человек, никогда с детства не болевший, был полон сил, весел, жизнерадостен - и вот он в гробу, не похожий на себя, безответный, безучастный... Дети не отходили от меня: Зоя держала за руку, Шура цеплялся за другую. - Мама, не плачь! Мамочка, не плачь! - повторяла Зоя, глядя на неподвижное лицо отца сухими покрасневшими глазами. ... В холодный, сумрачный день мы стояли втроем в Тимирязевском парке, ожидая моих брата и сестру: они должны были приехать на похороны. Стояли мы под каким-то высоким, по-зимнему голым деревом, нас прохватывало холодным, резким ветром, и мы чувствовали себя одинокими, осиротевшими. Не помню, как приехали мои родные, как пережили мы до конца этот холодный, тягостный, нескончаемый день. Смутно вспоминается только, как шли на кладбище, потом как вдруг отчаянно, громко заплакала Зоя - и стук земли о крышку гроба... БЕЗ ОТЦА С той поры моя жизнь круто изменилась. Прежде я жила, чувствуя и зная, что рядом - дорогой, близкий человек, что я всегда могу опереться на его надежную руку. Я привыкла к этой спокойной, согревающей уверенности и даже представить себе не могла, как может быть иначе. И вдруг я осталась одна, и ответственность за судьбу наших двоих детей и за самую их жизнь безраздельно легла на мои плечи. Шура все-таки был еще мал, и ужас случившегося не вполне дошел до его сознания. Ему словно казалось, что отец просто где-то далеко, как бывало во время прежних наших разлук, и еще вернется когда-нибудь... Но Зоя приняла наше горе, как взрослый человек. Она почти не заговаривала об отце. Видя, что я задумываюсь, она подходила ко мне, заглядывала в глаза и тихонько предлагала: - Хочешь, я тебе почитаю? Или просила: - Расскажи что-нибудь! Как ты была маленькая... Или просто садилась рядом и сидела молча, прижавшись к моим коленям. Она старалась, как умела, отвлечь меня от горьких мыслей. Но иногда по ночам я слышала, что она плачет. Я подходила, гладила ее по волосам, спрашивала тихо: - Ты о папе? И она неизменно отвечала: - Нет, это я, наверно, во сне. ... Зое и прежде часто говорили: "Ты старшая, смотри за Шурой, помогай маме". Теперь эти слова наполнились новым смыслом: Зоя действительно стала моей помощницей и другом. Я начала преподавать еще в одной школе и еще меньше, чем прежде, могла быть дома. С вечера я готовила обед. Зоя разогревала его, кормила Шуру, убирала комнату, а когда чуть подросла, стала и печь сама топить. - Ох, спалит нам Зоя дом! - говорили иной раз соседи. - Ведь ребенок еще! Но я знала: на Зою можно положиться спокойнее, чем на иного взрослого. Она все делала вовремя, никогда ни о чем не забывала, даже самую скучную и маловажную работу не выполняла кое-как. Я знала: Зоя не бросит непогашенную спичку, вовремя закроет вьюшку, сразу заметит выскочивший из печки уголек. Однажды я вернулась домой очень поздно, с головной болью и такая усталая, что не было сил приниматься за стряпню. "Обед завтра сготовлю, - подумала я. - Встану пораньше..." Я уснула, едва опустив голову на подушку, и... проснулась на другой день не раньше, не позже обычного, через каких-нибудь полчаса надо было уже выходить из дому, чтобы не опоздать на работу. - Вот ведь беда! - сказала я, совсем расстроенная. - Как же это я заспалась! Придется вам сегодня обедать всухомятку. Вернувшись вечером, я спросила еще с порога: - Ну что, совсем голодные? - А вот и не голодные, а вот и сытые! - победоносно закричал Шура, прыгая передо мной. - Садись скорее обедать, мама, у нас сегодня жареная рыба! - торжественно объявила Зоя. - Рыба? Какая рыба? На сковородке и в самом деле дымилась аппетитно поджаренная рыбка. Откуда она? Дети наслаждались моим изумлением. Шура продолжал прыгать и кричать, а Зоя, очень довольная, наконец объяснила: - Понимаешь, мы, когда шли в школу мимо пруда, заглянули в прорубь, а там рыба. Шура хотел поймать ее рукой, а она очень скользкая. Мы в школе у нянечки попросили консервную банку, положили в мешок для калош, а когда шли домой, задержались на часок возле пруда и наловили... - Мы бы и побольше поймали, да нас какой-то дядя оттуда прогнал, говорит: утонете или руки отморозите. А мы и не отморозили! - перебил Шура. - Мы много наловили, - продолжала Зоя. - Пришли домой, зажарили, сами поели и тебе оставили. Вкусно, правда? В тот вечер мы с Зоей готовили обед вдвоем: она аккуратно начистила картошку, вымыла крупу и внимательно смотрела, сколько чего я кладу в кастрюлю. ... Впоследствии, вспоминая те первые месяцы после смерти Анатолия Петровича, я не раз думала, что именно тогда утвердилась в Зоином характере ранняя серьезность, которую замечали в ней даже малознакомые люди. НОВАЯ ШКОЛА Вскоре после смерти мужа я перевела ребят в 201-ю школу; до прежней было слишком далеко ходить, и я побаивалась отпускать детей одних. Сама же я там больше не работала: я стала преподавать в школе для взрослых. Новая школа детям понравилась сразу, безоговорочно - они с первого дня полюбили ее и просто не находили слов, чтобы выразить свое восхищение. В самом деле, прежде они учились в небольшом деревянном доме, напоминавшем школу в Осиновых Гаях. А эта школа была большая, просторная, и рядом строилось новое великолепное здание в три этажа, с огромными, широкими окнами... Сюда они переселятся в будущем учебном году. Хозяйственная Зоя быстро оценила Николая Васильевича Кирикова, директора 201-й школы. - Ты бы видела, мама, какой у нас будет зал! - говорила она с увлечением. - А библиотека! Книг сколько! Я столько никогда не видала: полки по всем стенам, с полу до потолка, и ни одного свободного места... Яблоку упасть негде, - подумав, прибавила она (и я опять услышала бабушку - это было ее выражение). - Николай Васильевич нас водил на стройку, все показывал. Он говорит: у нас большой сад будет, сами посадим. Увидишь, мама, какая будет наша школа: лучше во всей Москве не найдешь! Шура был захвачен всем, что делалось в новой школе, но больше всего ему нравились уроки физкультуры. Мальчуган без конца мог рассказывать о том, как он подтянулся на трапеции, как перепрыгнул через "козла", как научился попадать мячом в баскетбольную "корзинку". Новая учительница, Лидия Николаевна Юрьева, сразу пришлась обоим по сердцу. Это я видела по тому, как охотно они шли каждый день в школу, какие оживленные и довольные возвращались, как старались слово в слово пересказать мне все, что говорила учительница, - все, до мелочей, было для них важно и полно значения. - По-моему, ты оставляешь слишком большие поля, - сказала я однажды Зое, просматривая ее тетрадь. - Нет, нет! - вспыхнув, торопливо ответила Зоя. - Лидия Николаевна велит такие, меньше нельзя! Так было во всем: раз Лидия Николаевна сказала, значит, только так и должно быть. И я знала: это хорошо, это значит, что учительницу любят и уважают, именно потому старательно и охотно выполняют любую ее просьбу, любое приказание. И Зоя и Шура всегда принимали близко к сердцу все, что происходило в классе. - Сегодня Борька опоздал и говорит: "У меня мама заболела, я ходил в аптеку!" - с жаром рассказывал Шура. - Ну, раз мама больна, что тут делать. Лидия Николаевна и говорит ему: "Садись на свое место". А после уроков как раз приходит Борькина мать - она с ним хотела куда-то прямо из школы ехать, - а смотрим, она здоровая и совсем даже не больная. Лидия Николаевна покраснела, рассердилась и говорит Борьке: "Я больше всего не люблю, когда говорят неправду. У меня такое правило: если сам сознался, не соврал... не солгал, то есть, - поспешно поправляется Шура, чувствуя, что начинает слишком вольно передавать речь учительницы, - значит, полвины долой". А я спросил: "Почему, если сознался, полвины долой?" А Лидия Николаевна отвечает: "Если человек сам сказал, значит, он понял свою вину, и незачем его сильно наказывать. А если отпирается, говорит неправду - ну, значит, ничего он не понимает и в другой раз опять так сделает, и, значит, надо его наказать..." Если класс плохо справлялся с контрольной работой, Зоя приходила домой с таким печальным лицом, что вечером я с тревогой спрашивала: - У тебя "неудовлетворительно"? - Нет, - грустно отвечала она, - у меня "хорошо", я все решила, а вот у Мани все неправильно сделано. И у Нины тоже. Лидия Николаевна сказала: "Мне очень жаль, но придется вам поставить неудовлетворительную отметку"... Однажды я вернулась с работы раньше обычного. Детей дома не оказалось. Встревоженная, я пошла в школу, отыскала Лидию Николаевну и спросила, не знает ли она, где Зоя. - По-моему, все уже разошлись, - ответила она. - А впрочем, давайте заглянем в класс. Мы подошли к дверям класса и заглянули в стекло. У доски стояли Зоя и еще три девочки: две - повыше Зои, с одинаковыми тоненькими косичками; третья - маленькая, толстая и кудрявая. Все были очень серьезны, а кудрявая даже рот приоткрыла. - Что же ты делаешь? - негромко и внушительно говорила ей Зоя. - Когда складывают карандаши с карандашами, так и получаются карандаши. А ты складываешь метры с килограммами. Что же у тебя получается? В это время слева, в глубине класса, мелькнуло что-то белое. Я покосилась в ту сторону: на последней парте сидел Шура и безмятежно пускал бумажных голубей. Мы отошли от дверей. Я попросила Лидию Николаевну немного погодя послать Зою домой и больше не позволять ей подолгу задерживаться в школе после уроков. Вечером я и сама сказала Зое, чтобы она, когда кончаются занятия, сразу шла домой. - Видишь, я постаралась сегодня освободиться пораньше, хотела побыть с вами, а вас нет, - сказала я ей. - Ты уж, пожалуйста, не задерживайся в школе понапрасну... Зоя выслушала меня молча, но потом, уже после ужина, вдруг сказала: - Мама, разве помогать девочкам - напрасное дело? - Почему же напрасное? Очень хорошо, когда человек помогает товарищу. - А что же ты говоришь: "Не задерживайся понапрасну"? Я закусила губу и в сотый раз подумала: до чего осторожно надо выбирать слова в разговоре с детьми! - Просто я хотела побыть с вами, я ведь очень редко освобождаюсь рано. - Но, ведь-ты сама говоришь: дело прежде всего. - Это верно. Но ведь твое дело и в том, чтобы Шура был сыт, а он сидел в школе голодный и ждал, пока ты освободишься. - Нет, я не сидел голодный, - вступился Шура. - Зоя захватила большущий завтрак. На другое утро, уходя в школу, Зоя спросила: - Можно, я сегодня опять позанимаюсь с девочками? - Только не задерживайся надолго, Зоя. - На полчасика! - ответила она. И я знала: это будет действительно полчаса, и ни минутой больше. ГРЕЧЕСКИЕ МИФЫ Мне очень хотелось сохранить в нашей жизни обычаи, которые завел Анатолий Петрович. По выходным дням мы, как и при нем, гуляли по Москве, но прогулки эти стали для нас горькими: мы все время думали об отце. По вечерам не клеились наши игры - не хватало отца, его шуток и смеха... Как-то в свободный вечер, возвращаясь домой, мы задержались возле ювелирного магазина. Ярко освещенная витрина была ослепительна: алые, голубые, зеленые, фиолетовые огоньки вспыхивали и переливались в драгоценных камнях. Тут были ожерелья, броши, какие-то блестящие безделушки. Перед самым стеклом на широкой бархатной подушке рядами лежали кольца, и в каждом тоже сверкал какой-нибудь камешек и, казалось, от каждого камешка, словно из-под точильного колеса или от дуги трамвая, отлетают и брызжут в глаза колючие разноцветные искры. Незнакомая сверкающая игра камней привлекла ребят. И вдруг Зоя сказала: - Мне папа обещал объяснить, почему в кольцах всегда камешки, да так и не объяснил... - Она так же внезапно умолкла и крепко сжала мою руку, словно прося прощения за то, что напомнила вслух об отце. - Мам, а ты знаешь, почему в кольцах камешки? - вмешался Шура. - Знаю. Мы пошли дальше, и по дороге я рассказала ребятам историю Прометея. Ребята шли, заглядывая с двух сторон мне в лицо, ловя каждое слово и едва не наталкиваясь на прохожих. Древняя легенда о храбреце, который ради людей пошел на небывалый подвиг и на жестокую муку, сразу завладела их воображением. - ...И вот однажды к Прометею пришел Геркулес, необыкновенно сильный и добрый человек, настоящий герой, - рассказывала я. - Он никого не боялся, даже самого Зевса. Своим мечом он разрубил цепи, которыми Прометей был прикован к скале, и освободил его. Но осталось в силе повеление Зевса, что Прометей никогда не расстанется со своей цепью: одно звено ее с осколком камня так и осталось на его руке. С тех пор в память о Прометее люди носят на пальце кольцо с камешком. Через несколько дней я принесла ребятам из библиотеки греческие мифы и стала читать их вслух, И странное дело: несмотря на весь свой интерес к Прометею, они сначала слушали меня не очень охотно. Видимо, полубоги, чьи имена так трудно запоминались, казались им какими-то холодными, далекими, чужими. То ли дело старые приятели: мишка-лакомка, Лиса Патрикеевна, простофиля-волк, польстившийся на рыбу и оставивший полхвоста в проруби, и другие старые знакомцы из русских народных сказок! Но постепенно герои мифов тоже проложили дорогу к ребячьим сердцам: Шура и Зоя стали говорить о Персее, Геракле, Икаре, как о живых людях. Помню, Зоя пожалела Ниобею, а Шура сказал запальчиво: - А зачем она хвастала? Я знала: еще многие герои книг станут дороги и близки моим детям. Может быть, поэтому мне очень запомнился еще один короткий разговор. - Большая, а плачешь... - задумчиво и удивленно сказала Зоя, застав меня за перечитыванием "Овода". - Посмотрю я, как ты будешь читать эту книжку, - ответила я. - А когда я ее прочту? - Когда тебе будет лет четырнадцать. - У-у, это еще не скоро, - протянула Зоя. Ясно было, что такой срок кажется ей ужасно долгим, почти невозможным, ЛЮБИМЫЕ КНИГИ Теперь, если у меня выдавался свободный вечер, мы уже не играли в домино; мы читали вслух, вернее - читала я, а дети слушали. Чаще всего читали мы Пушкина. Это был совсем особый и очень любимый мир, прекрасный и радостный. Пушкинские строки запоминались совсем легко, и Шура мог без устали декламировать про белку, которая ... песенки поет Да орешки все грызет; А орешки не простые, Все скорлупки золотые, Ядра - чистый изумруд... И, хотя дети много знали на память, они снова и снова просили: - Мама, ну пожалуйста, про золотую рыбку... про царя Салтана... Как-то я начала читать им "Детство Темы". Мы дошли до того места, где рассказывается, как отец высек Тему за сломанный цветок. Ребятам очень хотелось знать, что будет дальше, но было уже поздно, и я отослала их спать. Вышло так, что ни на неделе, ни в следующее воскресенье я не смогла дочитать им историю Темы: набралось много работы - непроверенных тетрадей, незаштопанных чулок. Под конец Зоя не вытерпела, взялась за книжку и дочитала ее сама. С этого началось: она стала читать запоем все, что попадало под руку, будь то газета, сказка или учебник. Она словно проверяла свое умение читать, как большая: не просто заданную страницу из учебника, но целую книгу. Только если я говорила: "Это тебе рано читать, подрасти еще", она не настаивала и откладывала книгу в сторону. Любимцем нашим стал Гайдар. Меня всегда удивляло его умение говорить в детской книге о самых главных, самых важных вещах. Он разговаривал с детьми всерьез, без скидки на возраст, как с равными. Он знал, что дети ко всему подходят с самой большой меркой: смелость любят беззаветную, дружбу - безоглядную, верность - без оговорок. Пламя высокой мысли освещало страницы его книг. Как и Маяковский, он каждой строкой поднимал своего читателя, звал не к маленькому, комнатному, своему собственному счастью, но к счастью большому, всенародному, которое строится в нашей стране, - звал и учил бороться за это счастье, строить его своими руками. Сколько разговоров бывало у нас после каждой книжки Гайдара! Мы говорили и о том, какая справедливая наша революция, и о том, как не похожа царская гимназия на нашу школу, и о том, что такое храбрость и дисциплина. У Гайдара эти слова наполнялись удивительно близким, осязаемым смыслом. Помню, особенно потрясло Зою и Шуру то, как Борис Гориков невольно погубил своего старшего друга, Чубука, только потому, что в разведке забыл об осторожности и самовольно ушел купаться. - Нет, ты только подумай: купаться ему захотелось, а Чубука схватили! - горячился Шура. - И ведь Чубук подумал, что Борис его предал! Ты представь, как Борис потом мучился! Я даже не понимаю, как тогда жить, если знаешь, что из-за тебя товарища расстреляли! Мы читали и перечитывали "Дальние страны", "Р. В. С. ", "Военную тайну". Как только выходила новая книжка Гайдара, я добывала ее и приносила домой. И вам всегда казалось, что он разговаривает с нами о том, что волнует нас сегодня, вот в эту самую минуту. - Мама, Гайдар где живет? - спросила как-то Зоя. - Кажется, в Москве. - Вот бы посмотреть на него! НОВОЕ ПАЛЬТО Любимым Шуриным развлечением была игра с мальчишками в "казаки-разбойники". Зимой в снегу, летом в песке они рыли пещеры, разводили костры и с воинственными криками носились по улицам. Однажды под вечер в передней раздался ужасающий грохот, дверь распахнулась, и на пороге появился Шура. Но в каком виде! Мы с Зоей даже вскочили со своих мест. Шура стоял перед нами с головы до ног перемазанный в глине, взлохмаченный, потный от беготни - но все это нам было не в диковину. Страшно было другое: карманы и пуговицы его пальто были вырваны с мясом, вместо них зияли неровные дыры с лохматыми краями. Я похолодела и молча смотрела на него. Пальто было совсем новое, только что купленное. Все еще не говоря ни слова, я сняла с Шуры пальто и принялась его чистить. Шура стоял пристыженный, и в то же время на лице его появилось выражение какой-то упрямой независимости. "Ну и пусть!" - словно говорил он всем своим видом. На него иногда находил такой стих, и тогда с ним трудно было сладить. Кричать я не люблю, а спокойно говорить не могла, поэтому я больше не смотрела на Шуру и молча приводила пальто в порядок. В комнате было совсем тихо. Прошло каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут, они показались мне часами. - Мама, прости, я больше не буду, - скороговоркой пробормотал у меня за спиной Шура. - Мама, прости его! - как эхо, повторила Зоя. - Хорошо, - ответила я, не оборачиваясь. До поздней ночи я просидела за починкой злополучного пальто. ... Когда я проснулась, за окном было еще темно. У изголовья моей кровати стоял Шура и, видимо, ждал, когда я открою глаза. - Мама... прости... я больше никогда не буду, - тихо и с запинкой выговорил он. И хотя это были те же слова, что вчера, но сказаны они были совсем по-другому; с болью, с настоящим раскаянием. - Ты говорила с Шурой о вчерашнем? - спросила я Зою, когда мы с ней остались одни в комнате. - Говорила, - не сразу и, как видно, с чувством неловкости ответила она. - Что же ты ему сказала? - Сказала... сказала, что ты работаешь одна, что тебе трудно... что ты не просто рассердилась, а задумалась: как же теперь быть, если пальто совсем разорвалось? "ЧЕЛЮСКИН" - Помнишь, Шура, папа рассказывал тебе про экспедицию Седова? - говорю я. - Помню. - Помнишь, как Седов говорил перед отъездом: "Разве с таким снаряжением можно идти к полюсу! Вместо восьмидесяти собак у нас только двадцать, одежда износилась, провианта мало..." Помнишь?.. А вот, смотри, отправляется в Арктику ледокольный пароход. Чего там только нет! Ничего не забыли, обо всем подумали - от иголки до коровы. - Что-о? Какая корова? - А вот смотри: на борту двадцать шесть живых коров, четыре поросенка, свежий картофель и овощи. Уж, наверное, моряки в пути голодны не будут. - И не замерзнут, - подхватывает Зоя, заглядывая через мое плечо в газету. - Смотри, сколько у них всего: и меховая одежда всякая, и спальные мешки - они тоже меховые, и уголь, и бензин, и керосин... - И лыжи! - немного невпопад добавляет Шура. - Нарты - это такие сани, да? И научные приборы всякие. Вот снарядились!.. Ух, ружья! Это они будут белых медведей стрелять и тюленей. Я никак не могла подумать, что "Челюскин" скоро станет главной темой наших разговоров. Газетные сообщения о его походе были не так уж часты, а может, они не попадались мне на глаза - только известие, с которым однажды примчался Шура, оказалось для меня совершенно неожиданным. - Мама, - еще с порога закричал встрепанный, разгоряченный Шура, - "Челюскин"-то! Пароход, помнишь? Ты еще мне рассказывала... Я сейчас сам слышал!.. - Да что? Что случилось? - Раздавило его! Льдом раздавило! - А люди? - Всех выгрузили. Прямо на льдину. Только один за борт упал... Я с трудом поверила. Но оказалось, что Шура ничего не спутал - об этом уже знала вся страна. 13 февраля ("Вот, не зря говорят: тринадцатое - число несчастливое!" - горестно сказал Шура) льды Арктики раздавили пароход: их мощным напором разорвало левый борт, и через два часа "Челюскин" скрылся под водой. За эти два часа люди выгрузили на лед двухмесячный запас продовольствия, палатки, спальные мешки, самолет и радиостанцию. По звездам определили, где находятся, связались по радио с полярными станциями чукотского побережья и тотчас начали сооружать барак, кухню, сигнальную вышку... Вскоре радио и газеты принесли и другую весть: создана комиссия по спасению челюскинцев. И в спасательных работах немедля приняла участие вся страна: спешно ремонтировались ледоколы, снаряжались в путь дирижабли, аэросани. На мысе Северном, в Уэлене и в бухте Провидения самолеты готовились вылететь на место катастрофы. Из Уэлена двинулись к лагер