твенными своими глазами видал. И никакое не колдовство, что ты там бубнишь про колдовство? Терпение только надо иметь! Сядь и смотри на какую-нибудь травинку, но только очень долго смотри - и увидишь! А как же иначе? Северное лето, оно как одуванчик: дунь на него - и нет его! Стало быть, времени у травы в обрез, хочешь не хочешь, приходится поторапливаться расти! - Можно ее заставить быстрее расти, - сказал Калиновский. - А как? - Теплицы. - В Потаенной - теплицы? - А что такого? На базе подземной газификации. Ты же из Лисичанска. Там до войны, я читал, проводились опыты. В нашей тундре есть уголь, по-твоему? - Должен быть. Почему бы ему не быть? - Ну вот тебе и подогрев в теплицах! - Подогрев, подогрев... - задумчиво сказал Конопицын. - На Дальнем Востоке я всякого дива по навидался. Горячие ключи на Чукотке из-под земли бьют! Хочешь - купайся, как в ванне; хочешь - водяное отопление в дом проводи! А на Курилах есть, рассказывают, остров, называется Кунашир. Я сам не видал, но торгаши [моряки торговых судов] наши заходили, видали. Между прибрежными камнями бьют роднички, и температура воды, можете ли вы понять, достигает ста градусов! Положил в песок яйцо, отвернулся минуты на две-три - готово, сварилось всмятку! - Как в пустыне Сахара! - восхитился Гальченко. - Да. А чайник поставь на песок - вода вскипит через десять минут, быстрее, чем на нашем примусе. Как видите, связистов Потаенной по контрасту тянуло к теплу, к зеленой растительности. Они воображали некий благодатный оазис в тундре, который появится там, однако, не по милости природы, а будет создан людьми. Можно сказать и так: выбирали себе пейзаж по вкусу! Человеку свойственно украшать свое жилье, верно? Вот они и украшали его - в воображении... Слушая Гальченко, вспоминавшего об этих спорах, я думал, что это, по существу, следовало бы назвать вторым открытием Потаенной. Один и тот же пейзаж можно увидеть по-разному, с различных точек зрения. Все зависит от ситуации, не так ли? Ну и от самих людей, конечно, от их душевного настроя. Что увидел Абабков или доверенный человек Абабкова в Потаенной? От алчности, я думаю, у него желтые круги перед глазами завертелись! Находка-то какая, господи! Медь! И в редчайшем состоянии! Вдобавок секретная, никому еще в России не известная, кроме него, Абабкова! Где уж тут пейзажами любоваться? Он, поди, сразу начал свои будущие барыши на пальцах подсчитывать... А что я увидел в Потаенной? Подошел к ней как гидрограф - и только. Добросовестно описал ориентиры на берегу, проверил глубины на подходах - во время прилива и отлива, наконец, поставил на самом высоком месте гидрографический знак. Но будущее Потаенной, естественно, не интересовало меня в тот момент и не могло интересовать. Я уже упоминал, что в первые дни своего пребывания в Потаенной Гальченко очень удивлялся такому явлению, как рефракция. Мечта в известной степени, я полагаю, сродни рефракции. Иногда, словно бы по волшебству, она приближает отдаленные предметы, как бы поднимает их над Горизонтом, позволяет нам хотя бы на мгновение заглянуть за горизонт. Что-то в этом роде происходило и со связистами в ту зиму. Не нужно, однако, представлять себе застольные споры о будущем Потаенной как заседания заполярного филиала Академии наук. Боюсь, что Гальченко все-таки не сумел передать мне, а я, в свою очередь, вам всю непосредственность этих споров, вынужденно кратких из-за ограниченности досуга, с постоянно меняющимся составом собеседников из-за необходимости чередоваться у рации или на сигнально-наблюдательной вышке. И все вдобавок было щедро сдобрено шуткой, без которой нельзя представить себе ни одного задушевного разговора в кубрике. Мичмана Конопицына, когда он бывал в хорошем настроении и, понятно, во внеслужебное время, разрешалось величать: "наш председатель горсовета". Кому же, по разумению связистов, было и занять после войны сей высокий пост! Конечно же, Конопицыну, который построил в Потаенной первый дом и положил этим основание нового города. Будущий председатель горсовета лишь усмехался и сладко жмурился, как кот, который греется на солнце. Такое обращение, видимо, чем-то было ему приятно. А названия площадей и улиц? Выяснилось, что это было увлекательнейшим занятием - придумывать названия для улиц и площадей в новом городе! Чемпионом по придумыванию считался на посту Калиновский. Он чуточку, правда, рисовался при этом, по мнению Гальченко: картинно откидывал голову, закрывал глаза и, предостерегающе подняв руку, требовал от окружающих тишины. Некоторое время он пребывал в оцепенении, как бы в некоем трансе, потом выпрямлялся и провозглашал вдохновенно: - Улица Веселая! Улица Счастливых Старожилов!.. Площадь Дружеского Рукопожатия! В одну из трудных минут, когда название не вытанцовывалось, Калиновский решил прибегнуть даже к помощи международного морского кода. - Давайте приморскую набережную так именуем: "Семьдесят три эс", - сказал он, правда, без особой уверенности в голосе. - В переводе: набережная Наилучших Пожеланий. - Что ты! Некрасиво! - запротестовали в кубрике. - Чего еще придумал: две цифры и буква! - Зато любому иностранному моряку понятно! Будут же после войны заходить к нам в порт лесовозы и торгаши из других стран! Стадиону в тундре присвоили имя краснофлотца Гальченко, чем он был очень польщен, - в память его осеннего "марафона". А название города пока еще не придумывалось. Были разные варианты, но они не всех устраивали на посту. А в подобном вопросе требовалось, понятно, полное единодушие строителей. Условно, между собой, они называли город - Порт назначения. Эти два слова - "Порт назначения" - Гальченко вывел старательным, круглым, немного еще не установившимся почерком в правом верхнем углу карты, которую, расщедрившись, презентовал ему из своих запасов мичман Конопицын. Есть, видите ли, у нас так называемые морские карты. На них обозначены только береговая линия и глубины у берега, а пространство суши не заполнено ничем. В данном случае имеются в виду лишь интересы навигатора. На посту у Конопицына, естественно, были морские карты Потаенной - несколько экземпляров. Вот один из них и получил в полное свое распоряжение Гальченко. Вся суша на карте была белым-бела! Полное раздолье для фантазера! Придумывай и черти что только душеньке твоей угодно! Теперь Гальченко просиживал над картой Порта назначения все свое свободное время. Трудолюбиво закреплял на бумаге то, о чем мечтали, о чем спорили он и его товарищи на протяжении этой нескончаемо длинной зимы. А другие связисты, свободные от вахты, с любопытством перегибались через его плечо и придирчиво спрашивали: - А улицу Счастливых Старожилов ты не забыл? Где она у тебя? Ага! Ну то-то! 10. ТУЧИ НАД ГОРОДОМ Между тем над новым заполярным городом, положенным на карту всего только в карандашном беглом наброске, нависла опасность. Связистам Потаенной на короткий срок пришлось даже прервать строительство Порта назначения. Заметьте, как-то не поворачивается язык взять слово "строительство" интонационно в снисходительные или иронические кавычки! А произошло это уже под утро нового полярного дня - то есть в конце апреля или в начале мая, к сожалению, точной даты не припомню. Морозы держались по-прежнему, море было покрыто льдом, реки и озера еще не вскрылись - обычно они вскрываются здесь в июне, - и снег продолжал лежать над тундрой толстым и прочным покровом. Зато искрился он весело, по-весеннему - не под луной или звездами, как раньше, а под лучами солнца - и так ослепительно ярко, что трудно было на него смотреть. Пламя в тундре вспыхнуло во время вахты Тюрина. Он по обыкновению вел в бинокль круговой обзор моря, суши и неба. Вдруг на юго-востоке, то есть в глубине полуострова, взметнулся высокий факел. Секунду или две он стоял торчком, чрезвычайно отчетливо выделяясь на фоне голубоватого неба. Потом, вероятно под напором ветра, стал клониться набок и заволакивать черной клубящейся тучей. Тупой звук взрыва донесся до Потаенной через короткий промежуток времени. Значит, что-то взорвалось недалеко от поста. Тюрин успел взять пеленг и определить расстояние до места взрыва. Доклад его, сделанный по телефону Конопицыну, был предельно краток и лишен эмоций, как и положено: "Огненный взрывной столб - по такому-то пеленгу, дистанция такая-то!" Неосведомленному человеку это может показаться неправдоподобным - столь удивительная бесстрастность доклада. Но, уверяю вас, если бы состоялось давно обещанное светопреставление, то сигнальщик-наблюдатель, первым заметивший его со своей сигнально-наблюдательной вышки, обязан был бы ограничиться всего лишь сдержанным сообщением: "Небо в таком-то секторе начало крениться. К горизонту покатилась куча звезд - пеленг такой-то". А светопреставление это или не светопреставление, пусть начальство разберется и примет соответствующие меры - согласно обстановке! Вот вы улыбаетесь, а ведь в том-то, собственно, и суть безупречно точной и стремительно быстрой реакции настоящего флотского связиста! На эмоции ему не остается времени. Мичман Конопицын поспешно закодировал радиодонесение, передал Тимохину, и оно стремительно понеслось в штаб по волнам эфира. Судя по всему, непонятный взрыв произошел в районе озера Нейто, в двадцати семи километрах к юго-востоку от поста. Из штаба был получен приказ: немедленно снарядить поисковую группу с ручным пулеметом и выслать ее к месту взрыва, где, соблюдая предельную осторожность - впрочем, это подразумевалось само собой, - определить на месте, что же это за взрыв и при каких обстоятельствах он произошел. О результатах поиска доложить в штаб сразу по возвращении на пост! Мы предположили, что в тундре, в районе озера Нейто, а быть может, и на самом озере взорвался вражеский самолет - вероятнее всего при неудачной посадке. Почему вражеский самолет? Да очень просто. Наших самолетов над Ямальским полуостровом в этот день не было. Если самолет, то, несомненно, вражеский. Однако вспыхнуть ярким пламенем, а потом окутаться клубящейся тучей мог и не самолет. Что же в таком случае? А бес его знает что! Война на то и война, чтобы изобиловать всякими неожиданностями и случайностями. Мичман Конопицын сам возглавил поисковую группу, включив в ее состав Тюрина и Гальченко. На посту были оставлены: старшина первой статьи Тимохин в качестве заместителя начальника, а в помощь ему Калиновский и Галушка. Воображаю, как огорчились они, узнав, что их не берут в поездку. Через четверть часа две собачьи упряжки с лаем мчались во всю прыть на юго-восток, ныряя в увалах между сугробами. Люди бежали рядом с санями. Езда на собаках - это скорее бег с собаками. В санях долго не усидишь. Конечно, и собак жалко, особенно если тяжелая кладь. А главное, ноги коченеют. Чуть прокатился - и уже должен соскакивать и бежать, подбадривая упряжку не хореем [длинная палка с шариком на конце], а хорошим разговором. О, с собаками обязательно нужно разговаривать в пути! Недаром во время своих поездок ненцы поют. Но можно и не петь, чтобы не наглотаться холодного воздуха, - просто негромко разговаривать, причем самым веселым, бодрым голосом. Собаки чудесно разбираются в интонациях и лучше бегут, когда чувствуют, что сегодня хозяин в хорошем настроении. Испытал это и я в свое время. Однако не обо мне сейчас речь, а о Гальченко. Как вы, конечно, догадываетесь, он был в полном восторге. Еще бы! Впереди увлекательная разгадка тайны, а быть может, и бой! Правда, ветром давно прижало пламя к земле, но низкая туча продолжала клубиться над горизонтом. Как будто она расползлась еще шире. Итак, курс на тучу! Гальченко деловито поправил сползавшие с носа деревянные очки. Остальные связисты тоже щеголяли в подобных очках. Мы не догадались снабдить их очками с черными стеклами, чтобы весной во время дальних патрульных поездок уберечь зрение от губительного отблеска солнца. Пришлось связистам Потаенной воспользоваться подарком ненцев. Это, знаете ли, такая дощечка, в которой сделаны две узкие горизонтальные прорези. Человеку не надо жмуриться, он как бы смотрит на окружавший его слепящий снег в щелку - весьма рациональное изобретение времен неолита. Но как ни взбудоражен был Гальченко, он по обыкновению от души наслаждался быстротой движения по неоглядной белой равнине. Вокруг не только бело, но и необычайно тихо. Ветер куролесил где-то далеко, над озером. Здесь царило полное безветрие. И в этой тишине лишь кольца на санях ритмично позванивали вместо традиционных бубенцов. Упряжки в Потаенной были не цугом, а веерные. Никогда не видели их? В передке саней два, три или четыре кольца. Через каждое пропущены два ремня. Хитрость этого устройства в том, что собаки тянут парами. Если одной из пары вздумается "сачковать", ее тотчас подтянет и заставит работать другая. Ну, конечно, и самому каюру не положено зевать. Прикрикнешь, пристыдишь, назовешь с укоризной имя ленивца или ленивицы, и опять упряжка ходко пошла! Впоследствии Гальченко, рассказывая об этой поездке, говорил, что именно тогда ему пришла в голову мысль: человечество недостаточно оценило собаку! И вы знаете, я с ним согласен. Да, да, видел, конечно, памятник в Колтушках. Но ведь это памятник подопытной собаке, а надо бы - ездовой! "И чтобы весь был из чистого золота!" - горячо убеждал меня Гальченко. Кстати, вернувшись на пост, он внес дополнение в эскиз карты - "воздвиг" на одной из площадей Порта назначения памятник с надписью: "Сибирской лайке - от народов Крайнего Севера, от всех полярных путешественников, а также от береговых связистов-североморцев". Вскоре высокие сугробы закрыли тучу на горизонте. Проверяя направление, мичман Конопицын то и дело озабоченно отгибал край рукавицы и взглядывал на ручной компас. Наконец он повернул поисковую группу на лед реки. Гальченко знал, что река эта вытекает из озера Нейто. В центральной, хребтовой, части Ямальского полуострова их несколько, таких озер, и все тамошние реки связаны с ними. Собаки шибче побежали по речному льду. Лед не ранил их лапы - обуты были в "чулочки", собственноручное изделие Гальченко, которым он очень гордился. Потянуло гарью. У Гальченко, по его словам, было такое ощущение, словно бы они приближаются к месту пожарища. Еще один крутой поворот реки, и вот истоки ее - озеро Нейто! Да, и вправду пожарище! Обгоревший фюзеляж разведчика-бомбардировщика "Хейнкель-111" торчал под углом в сорок - сорок пять градусов, перечеркивая небо. Одно крыло было сломано и распласталось по льду, другое стояло почти перпендикулярно. Передняя часть самолета ушла под лед, и в этом месте образовалась полынья. "Хейнкель" затонул бы весь, если бы катастрофа произошла посреди озера, а не у берега, где глубины, надо полагать, были небольшие. Полосы дыма, свиваясь в кольца, медленно ползали, как черные змеи, вокруг остатков самолета. Никто из экипажа, понятно, не уцелел. Да это и нельзя было ожидать при таком взрыве. На льду и на прибрежном снегу валялись обломки плоскостей, какие-то изуродованные почти до неузнаваемости предметы, полуобгоревшие черные трупы, похожие, как всегда, на груду старого тряпья. И над всем этим плавал в воздухе пепел. Мичман Конопицын приступил к планомерному и систематическому обследованию места катастрофы. Передвигаться по льду возле полыньи приходилось с осторожностью, так как он пошел трещинами и угрожающе колебался и поскрипывал под ногами. Судя по ряду признаков, один из моторов тяжело нагруженного "хейнкеля" забарахлил или отказал в воздухе. Летчик попытался дотянуть на одном мотора до озера, с трудом дотянул, даже немного перетянул, хотел было сесть, но неудачно. Самолет с разгона врезался в лед и взорвался. Но куда и зачем летел "Хейнкель-111"? На этот вопрос должны были ответить те немногие уцелевшие предметы, которые разметало на большом расстоянии вокруг "хейнкеля" на льду и на прибрежном снегу. Мичман Конопицын приказал отбирать их и бережно укладывать в кучу возле саней. Три часа без роздыха поисковая группа работала у "Хейнкеля-111", балансируя на шатком льду, подтягивая к себе некоторые предметы хореями, то и дело протирая слезящиеся глаза, которые застилала черная едкая пыль. Ни одного уцелевшего документа! Они сгорели в карманах комбинезонов или в планшетках вместе со своими владельцами. И все-таки обнаружено было кое-что очень важное. Тюрин, разбирая груду полуобгоревшего тряпья, наткнулся на остатки двух парашютов. Вот как? Парашюты? Конопицыну удалось подобрать на удивление целехонький зонд Вильде [метеорологический прибор], а Гальченко принес показать нечто искореженное, почти бесформенное, но когда-то, несомненно, бывшее каким-то прибором. - Похоже на психрометр [метеорологический прибор], - нерешительно сказал Конопицын. - Как считаешь, Тюрин? Тот только пожал плечами. Гальченко, переминаясь на месте от нетерпения, переводил умоляюще-вопросительный взгляд с одного своего товарища на другого. - Хотели сбросить парашютистов с походной метеостанцией, так это надо понимать, - неохотно пояснил Конопицын. - На озеро? - Зачем на озеро? Наметили пункт где-то на берегу моря. Но не долетели до назначенного места... И, как видишь, гробанулись на озере. Ну, а теперь увязывайте-ка поскорей парашюты, зонд и психрометр - и на пост! Заждались, поди, донесения в штабе... Перед дорогой связисты собрались перекусить, но почти сразу отказались от этого намерения. Слишком омерзительно пахло дымом, обгоревшим металлом и паленым мясом. Кусок не лез в горло. - В пути похарчимся, - сказал Конопицын. Назад, на пост, спешили изо всех сил. Собаки повизгивали от усталости. Пришлось в качестве взбадривающего средства применить хорей. Поисковая группа уже выскочила из русла реки, собаки перешли со льда на снег, и бег их замедлился. И тут, как назло, дорогу к посту преградила пурга. Она была низовая, шла бреющим полетом над поверхностью тундры. Гальченко увидел, как собаки его постепенно тонут в пене взметнувшегося снега - сперва мелькающие ноги их, потом туловища и, наконец, головы. Но стоило поднять глаза, и в стремительно несущейся над головой массе снежинок он видел неширокие голубые просветы, похожие на полыньи во льдах. Вот что такое эта низовая пурга! Да, нечто вроде поземки, но усиленной в тысячу крат. Я знавал знаменитого полярного путешественника Ушакова. В его книге, которую он подарил мне, есть выражение: "заголосила метель". Именно так - заголосила! Притом не как одна баба, а как целая толпа истеричных баб! - Привал! - хрипло скомандовал мичман Конопицын. Собак освободили от ременной упряжки и накормили мороженой рыбой. После этого они принялись деловито разгребать снег, а вырыв углубления, еще и немного повертелись в них, будто вальсируя, чтобы очертание ямок стало округлым, лотом преспокойно улеглись, свернулись клубком и накрыли носы хвостами. Собачьи приготовления ко сну были закончены. А где людям пережидать метель? Утром Конопицын так торопился, что не захватил с собой палатки, подбитой байкой, без которой не отправлял обычно своих подчиненных и сам не отправлялся в патрульные поездки. - Не горюй, Валентин! - бодро сказал Тюрин. - На наше счастье, в гостинице "Куропачий чум" [куропач - самец куропатки] есть свободные номера. Тебя какой сугроб устраивает? Он принялся быстро рыть длинную и узкую нору в одном из сугробов. Конопицын и Гальченко, не мешкая, последовали его примеру. В нору пришлось залезать ногами вперед и лежать там, вытянувшись, будучи стиснутым снегом со всех сторон. Зато сугроб, превращенный в чум, надежно защищал от ледяного режущего ветра. И я раза два или три побывал в такой "гостинице". У нее не только то преимущество, что в отличие от других гостиниц всегда есть свободные "номера". Эти "номера" и теплы, и уютны, в них можно отлично выспаться после утомительного пробега. Но, думаю, никому из поисковой группы, пережидавшей в сугробах низовую пургу, не спалось. Слишком необычным и тревожным было появление над Ямальским полуостровом "Хейнкеля-111" с парашютистами и походной метеостанцией. Правда, "хейнкель" этот гробанулся, но вслед за ним могли прилететь и другие... Мы в штабе флотилии расценили историю с "хейнкелем" как серьезный симптом. Очевидно, летом сорок второго года немецко-фашистское командование намеревалось активизировать деятельность своих подводных лодок в Карском море. Чтобы реализовать это намерение, полагалось иметь по меньшей мере одну метеостанцию на западном берегу Ямала, которая давала бы погоду подводникам. Немецко-фашистский адмирал Руге - книга его вышла у нас в русском переводе - подтверждает, что немецкие корабли, в том числе и подлодки, получили задание искать места для тайного базирования и снабжения. Что касается метеостанций, то они находились у гитлеровцев главным образом в Гренландии и на Шпицбергене. Обосноваться на Ямале им, как видите, не удалось. Но это не означало, что попытку не возобновят. Возможны были также и другие враждебные акции. У меня щемило на сердце. А что, думал я, если этим летом гитлеровцам вздумается высадить воздушный десант в самой Потаенной, чтобы захватить - пусть на короткий срок - наш пост? С такой возможностью считались, конечна, и на посту. А, вы повторяете мои слова: флотский связист обязан докладывать об увиденном и услышанном, не тратя времени на эмоции! Правильно. Однако после того как донесение передано, появляется уже время и для эмоций, не так ли? Впрочем, по свидетельству Гальченко, об опасности, угрожавшей посту, каждый думал про себя. На войне разговаривать о таких вещах, как вам известно, не принято. Вы полагаете, что после аварии "хейнкеля" в Потаенной перестали фантазировать о ее будущем? Ошибаетесь. Наоборот, споры по возвращении поисковой группы возобновились, и даже с еще большим пылом. Сознание опасности обостряет все чувства и мысли человека - если это, конечно, храбрый человек, - а стало быть, обостряет также и его воображение. Именно в это тревожное время старшина Тимохин перестал наконец отделываться скептическими усмешками и пожатием плеч. Как-то вечером Калиновский, присев к столу, на котором лежала эскизная карта Порта назначения, во многом уже дополненная фантазером Гальченко, принялся задумчиво ее рассматривать. Потом чуть слышно, сквозь зубы он стал напевать: "Тучи над городом встали..." Была, если помните, такая песенка в одном популярном до войны фильме. Гальченко вскинул на Калиновского взгляд. Слова эти удивительно подходили к их теперешнему общему настроению. И тогда Тимохин поднялся с нар, где сидел, накладывая заплату на свой ватник. - Ну что пригорюнились, сказочники? - сказал он, приблизясь к столу. - Все разочли-распланировали: где у вас улица Веселая, где набережная "Семьдесят три эс", где кино будет, где театр. А про косу забыли? Косу-то захлестывает в шторма, нет? То-то и оно! Может, косу эту к шутам? Подорвать ее аммоналом, и все! - Как бы не так! Подорвать! - обиженно возразил Галушка. - Смотри ты, какой умник нашелся: подорвать! А что акваторию порта от прибоя будет защищать? - Тут призадумаешься, это ты верно! - Тимохин плечом нетерпеливо раздвинул сидящих за столом. - Двиньтесь, ну! Пышно как расселись! Это именно семь раз прикинешь, прежде чем... - Он помолчал, потом толстым указательным пальцем повел по карте. - Наращивать косу надо, вот что я вам скажу! - В длину? - Зачем в длину? В высоту! Дамба должна быть здесь, а не коса! Иначе не оберемся горя со штормами, Как ударит с моря шторм в десять баллов, так все корабли мигом размечет в порту! - Он выпрямился над картой: - А так что ж! Ничего не скажешь. Я и то удивляюсь: как до нас никто о порте в Потаенной не подумал! "Нас"! Старшина Тимохин сказал "нас"! Сидящие за столом многозначительно переглянулись... Повторяю: людям свойственно украшать свое жилье. Видимо, потребность в этом заложена глубоко в сознании, где-то в самой природе человеческой. Перед постом в Потаенной было покрытое льдом море, а сзади, справа и слева расстилалась однообразная, безрадостная тундра. Вот связисты и украшали ее в своем воображении. Позвольте в связи с этим вспомнить два эпизода из детства. Отец мой в высшей степени обладал романтической жилкой. По профессии он был юристом, но далеко не крючкотвором или педантом. Летом мы снимали дачу в Териоках. Прогуливаясь по вечерам - прогулки эти мы совершали вдвоем, - он любовался облаками, шумно восторгаясь их цветом, причудливой, меняющейся на глазах формой, иногда даже записывал свои впечатления в памятную книжку. Облака - это было его скромное хобби. Как вы знаете, особенно чудесно на Карельском перешейке ранней осенью. Мы с отцом отправлялись в рощу и приносили на дачу огромные охапки веток, и мать развешивала их красивыми гирляндами на стенах, а также под потолком. И наши невысокие темноватые комнаты принимали праздничный вид, словно бы освещались изнутри, сами превращались в разноцветную рощу, пронизанную лучами неяркого осеннего солнца. Аналогия напрашивается, не правда ли? Второй эпизод касается бумажного города на пяти столах. Об этом городе отец рассказал во время одной из наших прогулок. Дело происходило задолго до революции, отец был подростком. В Вятке, откуда он был родом, служил статистиком тихий, маленького роста человечек с длиннейшей бородой Черномора. Так, по крайней мере, он запомнился отцу. И вдруг, ко всеобщему удивлению, выяснилось, что в часы досуга статистик этот склеил из разноцветной бумаги целый миниатюрный город, потратив на это лет пять, не меньше. Бумажный город выставлен был в актовом зале гимназии, заняв пять столов, сдвинутых вместе. Статистик в парадном сюртуке стоял подле столов и, смущенно теребя бороду, давал объяснения. Это, надо думать, было зрелище! Многоэтажных домов высотой всего до трех-четырех сантиметров насчитывалось, по самому приблизительному подсчету, несколько десятков тысяч. В разных направлениях пролегали между ними улицы, множество улиц, а на площадях зеленели скверы. И набережные не были забыты градостроителем - отражались в стекле, под которое заботливо подложена была синяя оберточная бумага, долженствовавшая изображать залив моря или реку. Посетители всплескивали руками и ахали. А отец сказал мне, что все время испытывал тягостное чувство неловкости. Подумать только! Взрослый, с бородой, и до сих пор готов играть в игрушечные города! Сейчас я думаю, что он поспешил со своими выводами. Быть может, градостроение было призванием Черномора, но он по каким-либо причинам не смог стать архитектором? А быть может, "воздвиг" свой город просто от тоски бесцветного провинциального существования? Считая, что невежливо отойти от столов, так и не задав ни одного вопроса Черномору, отец мой спросил его: "Скажите, в какой же стране находится ваш прекрасный город?" Черномор словно бы удивился вопросу. Помолчал, пожал плечами: "Не знаю... Где-нибудь... Как-то не думал об этом. Пожалуй, в Аравии, нет?" "В Аравии? Но почему именно в Аравии?" И, кротко мигая, Черномор ответил: "Говорят же: счастливая Аравия..." И мой отец, разочарованный и недоумевающий, отошел от столов... Я вспомнил о разноцветном бумажном городе, когда Гальченко описывал мне, как у спорщиков в кубрике постепенно разыгрывалось воображение. Улавливаете разницу? Город на пяти столах, конечно, не имел и не мог иметь точного адреса. "Где-нибудь"... Увы, до революции некоторым мечтателям и фантазерам приходилось воздвигать разноцветные города без адреса... Зато город, придуманный шестью связистами в Потаенной, имел непогрешимо ясный и точный адрес: СССР, Центральная Арктика... Война врывалась все время в строительство этого города и мешала ему. Трудно ли было? Конечно, трудно. Потому, может, так и любили связисты Потаенной свой придуманный город, что он трудно доставался им. И Порт назначения продолжал разрастаться на карандашном эскизе карты, несмотря на тучи, которые встали над ним... 11. "ХОД КОНЕМ" В СТРАНЕ ЧУДЕС Летняя гроза пришла в Потаенную с запада, откуда обычно всегда приходят грозы. Как вы знаете, событиям в Карском море предшествовали события на Баренцевом. В этом особенность пиратского набега "Шеера". Немецко-фашистское командование придерживало осуществление его до поры до времени - выжидало случая. И вот случай представился. Это был разгром семнадцатого англо-американского конвоя [общепринятое в военно-морской литературе наименование этого конвоя "PQ-17"], следовавшего с военным грузом в Советский Союз. Гитлеровцы закодировали эту операцию под названием "Ход конем". По времени она предваряла операцию "Вундерланд". Но обе были теснейшим образом связаны друг с другом. Я бы сказал так: двигаясь вприскочку, зигзагом, шахматный "конь" проложил, вернее, попытался проложить дорогу немцам в Вундерланд - нашу заполярную Страну Чудес. Это-то ясно теперь. Но до сих пор во многом остается загадочным поведение союзников во время разгрома семнадцатого конвоя. Дело, видите ли, в том, что в Северной Норвегии, временно оккупированной немцами, постепенно накапливалось все больше ударных военно-морских сил. Я уже говорил вам об этом. В Тронхейме и в Нарвике находились: линейный корабль "Тирпиц", флагман немецкого военно-морского флота, три тяжелых крейсера "Хиппер", "Лютцов" и "Шеер", две эскадры миноносцев, около сорока подводных лодок, а также большое количество самолетов-разведчиков и торпедоносцев дальнего действия. Вся эта глыба железа и стали нависала над морскими коммуникациями, которые связывали нас на Севере с нашими союзниками. Заметьте, семнадцатый конвой был наиболее многочисленным и особо тщательно охраняемым из всех англо-американских конвоев. Тридцать семь транспортов двигались внутри непосредственного охранения из двадцати пяти кораблей: эскадренных миноносцев, сторожевиков, тральщиков, спасательных судов и так далее. Кроме этого, сторону конвоя, которая была обращена к норвежскому побережью, прикрывали две эскадры. В группу ближнего прикрытия входили четыре крейсера и три эсминца, в группу дальнего - два линкора, авианосец и девять эсминцев. А западнее развернута была еще и завеса из девяти подводных лодок. Силища, колоссальная силища! Четвертого июля мы были взволнованы в штабе флотилии сообщением о том, что из фиордов Северной Норвегии наперехват семнадцатого конвоя вышли "Тирпиц", "Шеер", "Хиппер" и девять сопровождавших их миноносцев. Тотчас, если позволено так выразиться, эфир над Баренцевым морем забурлил, закипел, пошел кругами от радиограмм. Со всех сторон стремительно стекались к нам разнообразные донесения - от радиоразведки, от авиационной разведки, от агентурной разведки. Судя по всему, предстояла грандиозная морская битва - наподобие Ютландской. И вдруг стало известно, что британское адмиралтейство, будучи извещено о движении "Тирпица", приказало дальнему охранению конвоя, то есть двум линкорам, авианосцу и другим кораблям, возвращаться в Англию. Нелепо выглядит, не правда ли? Кое-кто в штабе счел это сообщение дезинформацией. Однако, к нашему удивлению, оно подтвердилось. А спустя некоторое время на стол командующего Северным флотом и одновременно на стол командующего Беломорской военной флотилией легла вторая, столь же удивительная шифрограмма. Узнав о приказе адмиралтейства, командир ближнего охранения по собственному почину повернул свою эскадру назад. Таким образом, двойное кольцо военных кораблей вокруг транс портов распалось! Они были брошены на съедение врагу. Какие же были им даны инструкции, спросите вы? Транспортам было приказано рассредоточиться и добираться до советских портов "по способности"! В переводе на общепонятный язык это означает не что иное, как паническое: "Спасайся кто может!" Учтите, события разыгрались слишком далеко от наших баз, чтобы мы могли вовремя оказать существенную помощь англо-американским транспортам, брошенным на произвол судьбы. И судьба, понятно, была к ним немилостива. Правда, в том районе находилась на позиции подводная лодка капитана второго ранга Лунина, посланная туда для обеспечения перехода конвоя. И Лунин сделал все, что было в его силах, и даже больше того. Когда английские линкоры, авианосец, тяжелые и легкие крейсеры и миноносцы полным ходом уходили от своих транспортов, наш советский подводник в одиночку преградил дорогу "Тирпицу". Действовал он в самой отвратительной для подводников обстановке. Незаходящее солнце светило во все лопатки, на море был штиль, ни волн, ни бурунов. Перископ спрятать некуда. Однако Лунин "поборолся с невозможным" - выражение Петра Первого. Под водой он проник внутрь боевого порядка немецкой эскадры, поднял перископ, осмотрелся и с полным самообладанием облюбовал в качестве мишени "Тирпица", который шел в центре походного ордера. Оказавшись среди вражеских кораблей, двигавшихся противолодочным зигзагом, Лунин пятнадцать раз менял угол атаки, прежде чем дал залп по "Тирпицу" четырьмя торпедами из кормовых аппаратов. Гитлеровцы были так ошеломлены неожиданным нападением, что, вообразите, упустили Лунина! А еще через несколько часов наша авиаразведка донесла, что немецкая эскадра уходит от предполагаемого места встречи с конвоем, причем замедленным ходом. Значит, лунинские торпеды поразили "Тирпица" в уязвимое место и лишили его возможности передвигаться с нормальной скоростью. Тяжелые немецкие корабли укрылись в Тронхейме и Нарвике. Но остались немецкие подлодки и самолеты. Они-то и набросились на беззащитный конвой и в короткий срок растрепали его буквально в клочья. Конечно, мы в Архангельске не знали всех подробностей катастрофы, могли лишь догадываться о ее размерах. Они были огромны. На протяжении нескольких дней, подавляя все остальные звуки, раздавался тревожный сигнал в эфире: три точки, три тире, три точки ["SOS", международный морской сигнал бедствия], будто дятел, обезумев, дробно стучал и стучал клювом по стволу дерева. То была мольба о помощи, призыв, беспрестанно повторяемый. И он надрывал душу. Где-то в море гибли люди, множество людей. В пенящуюся воду один за другим уходили корабли. Кое-кто из моряков, брошенных на произвол судьбы, поддался панике, что, я считаю, было неудивительно в тех условиях. Некоторые пытались юркнуть в Маточкин Шар с его высокими отвесными стенами. Другие уходили к кромке паковых льдов, надеясь спрятаться там от подлодок. Наконец, третьи, обезумев от страха, выбрасывались прямо на берег. Только тринадцать транспортов из тридцати семи добрались до советских портов. Погибло более двух третей военных грузов, в которых так нуждалась Советская Армия. Не забывайте: это было лето 1942 года, чрезвычайно тяжелое для нас лето, когда гитлеровцы после декабрьского поражения под Москвой снова собрались с силами и одновременно предприняли наступление на Сталинград и на Кавказ. Наши военные корабли в течение многих дней пересекали Баренцево море, доходя до кромки льдов и возвращаясь к материковому берегу. Но удалось подобрать со шлюпок всего лишь около трехсот моряков. Тысячи людей потонули в Баренцевом море. Тысячи тонн ценнейшего военного груза канули на дно. И, по мнению советских военно-морских историков, это было, вероятнее всего, результатом сложной политической игры, которую вели на протяжении войны руководители Англии и США. Разгром семнадцатого конвоя явился поводом для того, чтобы поднять вопрос о прекращении военных поставок в Архангельск и Мурманск. Вместе с тем катастрофа в Баренцевом море потянула за собой цепь новых драматических событий, которые развернулись уже в Карском море. И тогда война вплотную придвинулась к Потаенной... Итак, англичане и американцы временно прекратили доставку грузов в наши порты. В связи с этим немецко-фашистские стратеги решили привести в действие давно разработанный план операции "Вундерланд" - то есть с маху рубануть по нашим внутренним коммуникациям в Центральной Арктике. Северное лето подходило к концу, с "Вундерландом" нужно было спешить. Еще за три года до нападения фашистской Германии на Советский Союз мне довелось прочесть статью в одном немецком журнале. Автор, капитан первого ранга, откровенно рассуждал о том, что период навигации на Крайнем Севере весьма краток - всего два-три месяца, зато навигация в это время особенно оживлена. Стало быть, "именно летом там возможна крупная добыча!" - его слова. Острова Новой Земли - барьер между Баренцевым и Карским морями, а новоземельские проливы - ворота в нашу Арктику. Вот здесь-то, у этих ворот, и начали проявлять подозрительную активность немецкие подлодки. Одна из них в конце июля появилась у побережья Новой Земли и подвергла артиллерийскому обстрелу полярную станцию: дома зимовщиков и склады. Затем был сделан набег на мыс Желания. Там, не знаю уж почему, оказалась пушка на колесах. Краснофлотцы вели из нее огонь по всплывшей немецкой подлодке и отогнали врага. Но это была пока лишь разведка боем. Тогда японские милитаристы еще придерживались нейтралитета. Однако их адмиралтейство услужливо радировало в немецкий штаб о том, что караван советских грузовых судов, ведомый несколькими ледоколами, покинув Петропавловск-на-Камчатке, идет на запад по Северному морскому пути. Почти в то же время немецкая авиация обнаружила группы советских судов, двигавшихся из Архангельска на восток. Оба каравана должны были встретиться предположительно в районе пролива Вилькицкого. Тут-то командир "Шеера" Болькен и решил подстеречь наши суда. Нанести одновременный удар по двум караванам - неплохо задумано, а?.. В разгар арктической навигации, то есть к двадцатым числам августа, метеорологическая обстановка сложилась необычайно благоприятно для гитлеровцев. На протяжении нескольких дней дули ветры южных румбов. Они оттеснили тяжелый паковый лед на север. Открылся широкий коридор чистой воды. И Болькен не замедлил этим воспользоваться. Двадцать второго августа, рано утром, придя в штаб, я узнал, что перехвачен отрывок радиограммы, адресованной на остров Диксон: "Напал неприятельский корабль, обстрелял, горим, горим, много огня..." На кого напал неприятельский корабль? На полярную станцию или на пост наблюдения и связи? Что за корабль? И где все это происходит? В районе Югорского Шара, Маточкина Шара или Карских Ворот? Через несколько минут выяснилось, что враг проник в Карское море с севера. Болькен обогнул Новую Землю и вошел в проход между ее оконечностью, мысом Желания, и островом Уединения. Пиратский набег свой он начал с того, что обстрелял нашу зимовку на мысе Желания. Грамотно действовал, ничего не скажешь! Хотел, понимаете ли, отрезать в эфире зимовщиков от Диксона, не позволить им радировать о прорыве в Карское море, чтобы сохранить преимущество, которое давала внезапность нападения. Но это не удалось, хотя на мысе сгорели жилой дом зимовщиков, дом летчиков, метеостанция, склады, а также некоторые другие подсобные постройки. В тот же день с моря передано было на Диксон новое важное радио донесение: "Вижу крейсер неизвестной национальной принадлежности. Идет без флага. Старший лейтенант Качарава". Накануне встречи с "Шеером" "Сибиряков" вышел с Диксона с новым персоналом и оборудованием для полярной станции на Северной Земле. Не успел он пройти и половины расстояния, как в туманной дымке на встречном курсе возник кораб