инной бечеве подвешивал в коридоре полбуханки (хоть и жаль было хлеба). Крысы принимались гонять по полу этот хлеб, вертелись вокруг него клубком, дрались, визжали, а Шубин и Князев безмятежно спали за стеной. "Учись, юнга, - повторял Шубин. - В любом положении моряк найдется!" И как беззаботно, как весело смеялся он при этом!.. Шурке, наверно, стало бы легче, если бы он заплакал. Но он не мог - не умел. Только мучительно давился, перегнувшись через перила, словно бы пытался что-то проглотить, и кашлял, кашлял, кашлял... Через минуту или две, когда пароксизм горя прошел, Шурка услышал над ухом взволнованный тонкий голос. Кто-то суетился возле него, пытаясь заглянуть в лицо. - Раненый, раненый! - донеслось издалека. - Обопритесь на меня, раненый! Это была давешняя девчонка, вместе с ним гонявшая крысу. А кто же был раненый? О, это он сам. Ведь руки-то у него забинтованы. Мельком взглянув на девочку, Шурка понял, что блокаду она провела в Ленинграде. Уж очень была тщедушная. И лицо было худое, не по годам серьезное. Цвет лица белый, мучнистый, под глазами две резкие горизонтальные морщинки. Ошибиться невозможно. Хлопотливая утешительница уверенным движением закинула Шуркину руку себе на плечо и попыталась тащить куда-то. Обращаться с ранеными ей было, видно, не в диковинку. А тоненький голос немолчно звенел: - Вы сильнее налегайте, сильнее! В нашей сандружине я... Шурка дал отвести себя от перил и усадить на какое-то крыльцо. Но от подсчитыванья пульса с негодованием отказался. - Чего еще! - пробурчал он и сердито вырвал руку. - Вы - раненый! - сказала девочка наставительно. - Заладила: раненый, раненый! - передразнил он. Помолчал, негромко добавил: - Просто переживаю я... Он запнулся. Теперь, вероятно, надо встать, поблагодарить и уйти. Но куда он пойдет? В госпиталь к Степакову не пустят. Боцман и Чачко - на Лавенсари. А остаться с глазу на глаз со своим горем - об этом даже страшно было подумать! Человеку иногда всего дороже слушатель, а еще лучше - слушательница. Шурка был в таком положении. - Переживаю за своего командира, - пояснил он и шумно вздохнул, как вздыхают дети, успокаиваясь после рыданий. - Был, знаешь ли, у меня командир... И Шурка рассказал своей утешительнице про Шубина. "Наверно, очень стыдно, что я рассказываю ей, - думал он. - Но она же видела, как я переживал. И она ленинградка, провела в Ленинграде блокаду. Она-то поймет. А потом я встану и уйду, и мне уже не будет стыдно, потому что мы никогда не увидимся с нею. Ленинград большой..." Понурив голову, он сидел на ступеньках грязного крыльца, заставленного ящиками с песком. Рядом слышалось прерывистое взволнованное дыхание. "Слабый пол", - подумал Шурка. Девочка по-бабьи подперла щеку рукой, и очень добрые синие - кажется, даже ярко-синие - глаза ее наполнились слезами. И Шурке, как ни странно, стало легче от этого... 2. ХОЛОД БАЛТИКИ А с Шубиным произошло вот что. Очутившись в воде, он прежде всего освободился от парашюта. По счастью, в кармане был перочинный нож. Он вытащил его. Движения были автоматические, почти бессознательные, как у сомнамбулы. Все было подчинено умному инстинкту самосохранения. Долой лямки парашюта! Долой тяжелый, тянущий ко дну пистолет! От этой обузы он избавился легко. Но с одеждой и обувью пришлось повозиться. Никак не расстегивались проклятые крючки на кителе, потом, как назло, запуталась нога в штанине. Наконец Шубин остался в одном белье. Оно было трофейное, шелковое, - шелк не стесняет движений. Он лег на спину, чтобы отдышаться. Море раскачивалось под ним, как качели. Плыть не имело смысла. Он не знал, куда плыть. Ориентироваться по солнцу нельзя, небо затянуто облаками. Встать бы, чтобы осмотреться, так ноги коротковаты, надо бы подлиннее. До дна верных полсотни метров. Но пустота не пугала. Шубин был отличным пловцом. Сначала он даже не почувствовал холода. - Места людные, - бормотал он, успокаивая себя. - Подберут. Не могут не подобрать. Надо только ждать и дождаться. Это было самое разумное в его положении. Сохранять самообладание, не тратить зря сил. - Сескар почти рядом, - продолжал он прикидывать, раскачиваясь на пологой волне. - Посты СНИС, конечно, засекли воздушный бой. На поиски уже спешат катера, вылетела авиация... (Он не знал, не мог знать - и это было счастьем для него, - что "Ла-5" и вражеский самолет, кувыркаясь в воздухе, ушли далеко с курса и Шубина ищут совсем в другом месте.) Вдруг что-то легонько толкнуло в плечо. Он быстро перевернулся на живот. Волна качнула, подняла его, и он увидел человека в ярко-красном полосатом жилете. Человек плавал стоймя, подняв плечи и запрокинув голову. Шлема на нем не было. Виден был только стриженый крутой затылок. Шубин сделал несколько порывистых взмахов, чтобы зайти с другой стороны. Он ожидал увидеть юношу, который, обернувшись, ободряюще улыбнулся ему несколько минут назад. Нет! Рядом покачивался мертвый вражеский летчик. У него было простое лицо, светлобровое, очень скуластое. Лоб наискосок пересекала рана. Выражение лица было удивленное и болезненно-жалкое, как почти у всех умерших. На воде мертвеца держал резиновый надувной жилет с продольными камерами. Если пуля пробьет одну из таких камер, остальные будут продолжать выполнять свое назначение. Жабо-пелеринка подпирает подбородок, держит его высоко над водой, чтобы раненый или потерявший сознание не захлебнулся. Но этому летчику жабо было уже ни к чему. Шубин отплыл от него и "лег в дрейф". Пошире раскинув руки, стал глядеть на небо. Небо, небо! Слишком много неба. Еще больше, пожалуй, чем моря... Он заставил себя думать о хорошем, о Виктории. Осенью, когда кончится навигация, они пойдут гулять по Ленинграду. Как это произойдет? Вот он, испросив разрешения, бережно берет ее под руку, и они идут. Куда? "Давайте к Неве!" - предложит она. "Ну нет, - скажет он. - Слишком много воды. Сегодня что-то не хочется смотреть на воду!.." Фу, какой вздор лезет в голову! Это, верно, оттого, что она очень болит, прямо раскалывается на куски! Кто-то, будто играя, шаловливо подтолкнул его плечом. А! Опять этот в красном жилете! И чего ему надо? Море просторное, места хватает. Вражеский летчик держался преувеличенно прямо, даже мертвый плавал навытяжку. Выражение его лица изменилось. Угроза? Нет, улыбка. Мускулы на лице расслабились, рот ощерился. Из него выпирали два клычка, более длинных, чем другие зубы. Гримаса была злорадной. Она словно бы говорила: "Ага!" Шубин не желал раздумывать над тем, что означает это "ага". Он отплыл от мертвеца, лег на спину. Но через несколько минут тот опять очутился рядом с ним. Наваждение какое-то! Водоверть здесь, что ли, круговое течение?.. И хоть бы не было этого жабо! Слишком задирает подбородок мертвецу. Тот словно бы хохочет, просто закатывается, откидываясь на волне в приступе беззвучного смеха. Шубин зажмурился, по-детски надеясь, что мертвец исчезнет. Но нет! Открыв глаза, увидел, что тот покачивается неподалеку, и кивает ему, и подмигивает, и зовет куда-то. Куда?.. Им двоим тесно на море. Мертвец должен посторониться! Шубин попытался стащить с него жилет. Но летчик выскальзывал из рук или делал вид, что хочет отплыть. Волнение усилилось. Волны то опускали, то поднимали обоих пловцов - мертвого и живого. Со стороны могло показаться, что двое загулявших матросов, обнявшись, упали за борт и в воде доплясывают джигу. В последний момент Шубин вспомнил о документах. Совсем из головы вон! Еще немного и отправил бы летчика со всеми его документами к морскому царю. А это нельзя! Морскому царю нет дела до фашистских документов, зато они, наверно, заинтересуют разведотдел флота. А поскольку Шубин должен явиться в разведотдел флота... Что-то перепуталось в его мозгу. Но, вспомнив о документах, он уже не забывал о них. Видимо, сказался четко отработанный военный рефлекс. Даже в этом необычном и трудном положении, измученный, продрогший, с помраченным сознанием, Шубин поступал так, как всегда учили его поступать. Непослушными окоченевшими пальцами он вытащил воинское удостоверение летчика и переложил в кармашек жилета. Потом принялся расстегивать пуговицы на жилете, чтобы вытряхнуть из него мертвеца. Особенно долго не удавалось расстегнуть последнюю пуговицу. Наконец он совладал с нею. Когда труп камнем пошел ко дну, Шубин облегченно вздохнул. Прошло еще несколько минут, прежде чем он вспомнил о плававшем рядом жилете. Что ж, раковина вскрыта. Створки ее пусты. Он подплыл к жилету и напялил его на себя. Все-таки лишний шанс! Сейчас, во всяком случае, можно не бояться судорог. Раньше он запрещал себе думать о них. Плохо только, что трофейный жилет не греет. А холод уже начал пробирать до костей. Было бы теплее, если бы жилет был капковый. Желтая комковатая капка похожа на вату и греет, как вата. Правда, через два или три часа она намокает, тяжелеет и тянет на дно. Но Шубин не собирался болтаться в воде два или три часа. Об этом не могло быть и речи. Его должны найти и подобрать с минуты на минуту. Красное пятно жилета видно издалека. Чтобы отвлечься, он стал думать о дальних тропических странах, где растет капка. Это ведь такая трава? А быть может, кустарник? То-то, наверно, тепло в тех местах!.. От мыслей о теплых странах сделалось еще холоднее. Холод отовсюду шел к Шубину, со всех концов Балтики, от всей выстуженной за зиму водной громады моря. Он обхватывал, сжимал, стискивал. Желая согреться, Шубин поплыл саженками. Но странно: чем усиленнее двигался, тем холоднее становилось. Он проделал опыт: скрестил руки на груди, подобрал колени к подбородку. Как будто стало теплее. Не нагревается ли окружающий слой воды от тепла его тела? Не надо подгребать к себе новые холодные пласты. "Катера подойдут! Катера скоро подойдут!" - повторял он про себя, будто зубрил урок. Ни на секунду не допускал мысли о том, что его не подберут. Понимал: самое страшное - это испугаться, поддаться страху. Кто потерял самообладание, тот все потерял! Как-то странно, толчками, болела голова. Временами сознание на короткий срок выключалось. Тогда Шубину виделись цветы. Конусообразные пурпурные мантии раскачивались на пологих волнах. Он старался дотянуться до них и от этого движения приходил в себя. А иногда представлялось, что он висит среди звезд в пустоте космического пространства. Холод, холод! Лютый холод!.. Осмотревшись, Шубин удивился внезапной перемене. По морю бежали барашки, торопливые вестники шторма. Только что волны были пологими. Сейчас на них появились белые гребешки. Беляки гуляли по морю. - Волнение - три балла, - определил он вслух. - Море дымится! Вскоре верхушки волн начали загибаться и срываться брызгами. По шкале Бофорта это означало, что волнение доходит уже до четырех баллов. Волна накрыла Шубина с головой. Он вынырнул, ожесточенно отплевываясь. Дышать становилось труднее. Надвигался шторм. "Эге! - подумал Шубин. - Шторма мне не вытянуть..." И тотчас же: "Но шторма не будет!" Мысленно он как бы прикрикнул на себя. Море между тем делалось все более грозным, волны чаще накрывали Шубина с головой. Три балла, четыре балла! Он хотел забыть о делениях этой проклятой шкалы. Его стало тошнить. Укачало наконец! Никогда не верил в то, что пловцов укачивает в море, и вот... Шубин задыхался, отплевывался, пытался приноровиться к участившимся размахам моря. Что-то пролетело над ним. Самолет? Пикирует самолет? Он инстинктивно втянул голову в плечи, но в этот момент был на гребне волны и резиновый жилет помешал ему нырнуть. Не самолет! Всего лишь чайка! Полгоризонта закрыли ее изогнутые, как сабли, крылья, нежно-розовые, но с черными концами, словно бы их обмакнули в грязь. Она взвилась и стремительно опустилась, будто хотела сесть Шубину на макушку. О! Да тут их много, этих чаек! Они вились над Шубиным, задевая его крыльями, с размаху падали к самой воде, взмывали в воздух. Сквозь свист ветра он различал их скрипучие голоса. Птицы азартно перебранивались, будто делили его между собой. Делили? Моряки с Ладоги рассказали Шубину о том, что произошло с одним нашим летчиком, которого сбили в бою над озером. Капковый жилет не дал ему утонуть, и через два-три часа его подобрали. Он был жив, но слеп. Чайки выклевали ему глаза! Шубин высунулся до пояса из воды и заорал что было сил. Он мог только орать, руки окоченели до того, что почти не двигались. Вдруг что-то огромное, в белых дугах пены, надвинулось на него, какая-то гора. Линкор или плавучий кран - так показалось ему... Он закашлялся и очнулся. Обжигающая жидкость лилась в рот. Сводчатый потолок был над ним. Шубин полулежал на полу. Кто-то придерживал его за плечи. Подняв глаза на стоявших вокруг людей, он удивился их виду. У многих из них были бороды, а лица отливали неестественной, почти мертвенной белизной. Люди как-то странно смотрели на него, и он откинулся на спину. Тотчас это движение было прокомментировано. - Укачался, ничего не понимает, - сказал кто-то по-немецки. - Дай ему еще глоток! Немцы? Стало быть, он в плену? Но - не спешить! Оглядеться, выждать, понять! Шубин закрыл глаза, чтобы протянуть время. - Ослабел после морских купаний, - произнес тот же голос с уверенными, отчетливыми интонациями. - Не заметили бы в перископ чаек над ним... Перископ? Он на подводной лодке? И вдруг Шубин услышал непонятное. - Но это же не русский! Это финн! - Не может быть! - Вот его воинское удостоверение! - Какая неудача! На черта нам финн? - Он очнулся, господин капитан-лейтенант, - сказал кто-то над ухом Шубина, по-видимому немец, поддерживавший его под мышки. Шубин открыл глаза. Над ним, широко расставив ноги, стоял человек в пилотке и пристально смотрел на него. Он держал что-то в руке. Шубин скорее угадал, чем увидел: размокшее воинское удостоверение летчика, которое было спрятано в кармашке жилета! - Ваша фамилия Пирволяйнен? - неожиданно спросил немец. Пауза. Шубин собирается с мыслями. - Пирволяйнен Аксель? - Немец заглянул в удостоверение и нетерпеливо пригнулся, уперев руки в колени. - Ну, отвечайте же наконец! - поторопил он. - Вы лейтенант Аксель Пирволяйнен? Пирволяйнен? Мертвый летчик был финном? Шубин перевел дух, словно перед прыжком в воду. Потом, решившись, тихо сказал: - Да. Я Пирволяйнен... - Очень жаль, - сердито пробормотал человек в пилотке. Шубина подняли, усадили на табуретку. Рядом очутился пучеглазый человек, который отрекомендовался врачом. Шубин пожаловался на головную боль и тошноту. - В порядке вещей. - Врач значительно закивал. - Не удивлюсь, если у вас легкое сотрясение мозга. Мнимому Пирволяйнену дали переодеться. Комбинезон затрещал по всем швам на его плечах и груди. Пирволяйнен! Финн! Очень хорошо. Этим можно объяснить погрешности в немецком произношении. Лишь бы только не нашлось никого, кто знает финский язык! Ну, а лицо? Офицер в пилотке держал удостоверение перед самым своим носом и все же спросил: "Вы Пирволяйнен?" Ослеп, что ли? Есть же фотография в воинском удостоверении! А сходства между летчиком и Шубиным никакого. Уж он-то на всю жизнь запомнил это мертвое лицо, скалившее зубы над пышным гофрированным воротником! - Который час? - спросил он. Кто-то услужливо ответил. Шубин попытался сделать подсчет. Получалось, что он провел в воде немногим более двух часов. Не может быть! Боролся с мертвецом, волнами, потом с чайками! На это наверняка ушло не менее суток! Впрочем... - Командир просит к себе, - сказал врач и пропустил Шубина вперед. Палуба мерно подрагивала под ногами. Значит, лодка была на ходу. Из-за двери раздалось короткое: - Да! Врач остался за дверью, а Шубин, собрав все свое мужество, шагнул через порог. Каюта была очень маленькая, как все помещения на подводной лодке, где дорог каждый метр пространства. На стенке каюты висели мерно тикавшие часы, портрет Гитлера, еще что-то - Шубин не успел разглядеть. - Лейтенант Пирволяйнен? Спину Шубина обдало холодом. Где-то он уже слышал этот голос: неприятно тонкий и брюзгливо-медлительный. На вращающемся кресле повернулся коренастый, почти квадратный человек. Темно-красные волосы его составляли резкий контраст с лицом, белым как бумага. Рыжие нечасто бывают бледными. Этот был бледным. Борода короткая, редкая. Усов нет. Очень узкие губы, щель вместо рта. Но нижняя часть лица, полускрытая бородой, была тяжелая, чувственная. Возраст? Лет пятьдесят, вероятно. Пятьдесят - и всего лишь командир подводной лодки? Это необычно. Полагалось уже быть адмиралом. Шубин спохватился и выпрямился. Но не смог заставить себя щелкнуть каблуками перед фашистом. Это было свыше его сил. Командир подводной лодки молчал, не отрывая от Шубина взгляда. Странный это был взгляд - изучающий, взвешивающий и в то же время рассеянный. Глаза были очень близко посажены к переносице. Казалось, вдобавок, что один располагается несколько выше другого. Это происходило, вероятно, оттого, что вследствие увечья или привычки командир держал голову набок - с какой-то недоверчивой, лукавой ужимкой. Проверяя себя, он заглянул в удостоверение, лежавшее на столе: - Правильно - Пирволяйнен!.. Вы говорите по-немецки? Сомнений нет. Голос тот же самый - "шхерный"! Значит, он, Шубин, на борту "Летучего Голландца"?! С трудом Шубин выдавил из себя: - Да, господин командир. Смысл последующих слов был непонятен. - Ну что ж! - сказал подводник. - Я надеялся, что вы русский. Если бы я знал, что вы всего только финн... Но не выбрасывать же снова за борт... Я высажу вас в двух милях от Хамины. Ваше командование извещено по радио. Вас будут ожидать на берегу. Но внимание Шубина было сосредоточено на полуразмокшем воинском удостоверении. Подводник рассеянно вертел его короткими пальцами, потом поставил ребром на стол. - В район Хамины придем через шесть часов. Этим я вынужден ограничить свою помощь... Шубин пробормотал, что ему неловко затруднять господина командира подводной лодки. Конечно, у того есть свои собственные задачи, которые... Немец предостерегающе поднял руку. - Не ломайте над моими задачами голову! Рискуете сломать ее! - Он улыбнулся Шубину, вернее, сделал вид, что улыбнулся. Просто показал десны и тотчас же спрятал их, не считая нужным слишком притворяться. - По возвращении в часть, - резко сказал он, - ваш долг забыть обо всем, что вы видели здесь! Забыть даже, что были на борту моей субмарины! Он встал из-за стола. Только теперь Шубин по-настоящему рассмотрел его глаза. Они были очень светлые, почти белые, с маленькими зрачками, что придавало им выражение постоянной, с трудом сдерживаемой ярости. - Забыть, забыть! - с нажимом повторил немец. - И вы забудете, едва лишь покинете нас. Забудете все, словно бы ничего и не было никогда! Шубин молчал. Подводник опять со странной ужимкой склонил голову набок, будто присматриваясь к своему собеседнику. Вспышка непонятного гнева прошла так же внезапно, как и возникла. После паузы он сказал спокойно: - Доложите своему командиру, что были подобраны немецким тральщиком. Подводник небрежно перебросил Шубину раскрытое воинское удостоверение финского летчика. Шубин стиснул зубы, чтобы не крикнуть. Фамилия, имя и звание были вписаны в удостоверение очень прочной тушью. Они уцелели. Но на месте фотографии осталось серое пятно. Удостоверение слишком Долго пробыло в соленой морской воде, которая размыла, разъела фотоснимок. Виден был только контур головы и плеча. Высокий голос произнес: - Впрочем, документ получите позже. Вахтенный командир внесет его в журнал. Все! Доктор вас проводит. Шубин выпрямился. Ощущение было такое, будто волна накрыла его с головой, проволокла по дну и неожиданно опять выбросила на поверхность. Но он позволил себе перевести дух лишь за порогом командирской каюты. Его поджидал пучеглазый врач. - Ну, как самочувствие? - Он пытливо заглянул Шубину в лицо. - Белы как мел. Так! Одышка. Пульс? О да! Частит! Надо подкрепиться, затем лечь спать. До высадки на берег еще много времени!.. Они прошли по отсекам, сопровождаемые угрюмыми взглядами матросов. Какая, однако, сумрачная, словно бы чем-то угнетенная команда на этой подводной лодке!.. Пока Шубин, обжигаясь, пил горячий кофе в кают-компании, доктор сидел рядом и развлекал его разговором о возможностях заболеть плевритом или пневмонией. Не исключено, впрочем, что тем и другим вместе. Доктор был совершенно лыс, хотя сравнительно молод. На полном, гладко выбритом лице лихорадочно поблескивали темные выпуклые глаза. Кают-компания была очень тесной. Закрепленная за магистрали, проходящие вдоль борта, висела небольшая картина, изображавшая корабль в море. Время от времени Шубин недоверчиво вскидывал на нее глаза. Она была странная, как все на этой подводной лодке. Корабль с парусами, полными ветром, наискось надвигался на Шубина - из левого угла картины в правый. В кильватер ему, примерно на расстоянии шести-семи кабельтовых, шел второй корабль. Он шел, сильно кренясь, задевая за воду ноками рей. Солнце заходило на заднем плане. Лучи его, как длинные пальцы, высовывались из-за туч и беспокойно шарили но морю, оставляя на волнах багровые следы. Конечно, Шубин не считал себя знатоком в живописи. И все же было ясно, что художник в чем-то напутал. Он хотел спросить об этом доктора, но раздумал. Слишком болела голова, чтобы толковать о картинах. - Где бы мне положить вас? - в раздумье сказал врач. Он остановил проходившего через кают-компанию молодого человека: - Где нам положить пассажира? В кормовой каюте? - Да ты в уме, Гейнц? Уложи лейтенанта на койке Курта. Сейчас его вахта. - Да, правильно. Я забыл. Только вытянувшись во весь рост на верхней койке, Шубин почувствовал, как он устал. Через шесть часов мнимого Пирволяйнена встретят на берегу, обман будет раскрыт. Ну и пусть! Расстреляют ли сразу, начнут ли гноить в застенке для военнопленных - Шубин сейчас не хочет думать об этом. Выяснится еще бог знает когда - через шесть часов! А пока спать, спать! - Завидую вам, - сказал доктор, стоя в дверях. - Третий год сплю только со снотворными... Завидует? Знал бы он, кому завидует... Уже погружаясь в сон, Шубин неожиданно дернулся, будто от толчка. Не разговаривает ли он во сне? Стоит ему пробормотать несколько слов по-русски... Нет, кажется, он только храпит. А храп - это не страшно. Храп вне национальной принадлежности! Койка чуть подрагивала от работы моторов. Вероятно, подлодка двигалась уменьшенными ходами. Это убаюкивало. Почему-то вспомнилось, как он, еще в училище, начал изучать немецкий язык. В Испании вспыхнула гражданская война. Шубин, учившийся тогда на третьем курсе, загорелся ехать добровольцем. Было известно, что на стороне Франко воюют гитлеровские военные моряки. Стало быть, знание немецкого языка пригодилось бы, могло, во всяком случае, иметь значение при отборе кандидатов. Со свойственной ему решительностью Шубин принял свои меры. Он стал дополнительно заниматься немецким на кафедре иностранных языков. По счастью, у него оказались природные способности к языкам. Память была ясная, цепкая. А главное, конкретная цель была впереди. Он нажал на изучение языка, чтобы впоследствии лучше воевать. Понятно, пришлось подчиниться строжайшему, подлинно спартанскому режиму. Увольнение "на берег" Шубин начисто отменил для себя. Отказался даже от такого любимого своего развлечения, как игра в шахматы. Все свободное время он тратил лишь на изучение языка. Даже сны видел теперь "из немецкого". Длинные фразы маршировали на училищном плацу, вздваивали ряды, делали по команде перестроение. Но глагол, подобно барабанщику, неизменно оставался на левом фланге. Товарищи диву давались, как Борис не свалится при такой нагрузке. Он только улыбался. Он был спортсменом. Отлично тренированный организм его выдерживал напряжение, которое давно свалило бы с ног обыкновенного человека. А по воскресеньям он становился на лыжи и уходил в Александровский парк. Пробежавшись по морозцу километров двадцать, хорошенько провентилировав мозги, опять торопливо раскрывал учебник, бормоча свои "датиф, аккузатиф". В Испанию Шубина все-таки не послали, к его величайшему негодованию. Однако немецким он овладел. "Думать по-ихнему только не научился, - шутил он. - Немецкие фразы длинные, а я думаю быстро..." Шубин так и заснул, улыбаясь этому бесконечно далекому, уютному воспоминанию. Через полчаса доктор зашел проведать пациента и, стоя у койки, подивился крепости его нервов. Каков, однако, этот Пирволяйнен! Сбит в бою, тонул, чудом спасся и вот лежит, закинув за голову мускулистые руки, ровно дышит да еще и улыбается во сне... 3. НА БОРТУ "ЛЕТУЧЕГО ГОЛЛАНДЦА" Шубин улыбался во сне. Он спал так безмятежно, будто находился не среди врагов, не на немецкой подводной лодке, а в своем общежитии на Лавенсари. Словно бы вернулся из очередной вылазки в шхеры, перебросился с Князевым парой слов, зевнул и... Такой богатырский сон сковал его, что он и не слышит, как бегают, суетятся, стучат когтями крысы за стеной. Не спи, проснись, гвардии старший лейтенант! Тварь опаснее крысы возится сейчас подле твоей койки!.. Что-то все же бодрствовало в нем, как бы стояло на страже. Он вскинулся от ощущения опасности - привычка военного человека. Нет, крысы на груди не было. И он проснулся не дома, а в чужом помещении. Враг был рядом. Снизу доносились его прерывистое - со свистом - дыхание, озабоченная воркотня, шорох бумаги. Шубин сразу овладел собой. У таких людей не бывает вяло-дремотного перехода от сна к бодрствованию. Сознание с места берет предельную скорость. Минуту или две он лежал с закрытыми глазами, не шевелясь, припоминая. "Я финн, летчик. Сбит в воздушном бою, - мысленно повторял он, как урок. - Подобран немецкой подводной лодкой. Я лейтенант. Меня зовут... Но как же меня зовут?.." Ему стало жарко, словно бы лежал в бане на верхнем полке. Он забыл свою новую, финскую фамилию! Имя его, кажется, Аксель. Да, Аксель. А фамилия? Ринен?.. Мякинен?.. Нет, незачем напрягать память. Будь что будет! Надо, как всегда, идти навстречу опасности, не позволяя себе поддаваться панике. Занавеска, заменявшая дверь в каюте-выгородке, колебалась. Значит, подводная лодка двигалась, хоть и не очень быстро. Шубин свесил голову с верхней койки. Он увидел спину и затылок человека, который сидел на корточках у раскрытого парусинового чемодана и копался в нем. - Все в конце концов потонут, все, - явственно произнес человек (он разговаривал сам с собой). - И командир потонет, и Руди, и Гейнц. А я нет!.. - Он негромко хихикнул, вытащил из-под белья пачку каких-то разноцветных бумажек и, шелестя ими, принялся перелистывать. - Но где же мой Пиллау? - сердито спросил он. Шубин кашлянул, чтобы обратить на себя его внимание. Человек поднял голову. У него было одутловатое, невыразительное, словно бы сонное лицо. Под глазами висели мешки, щеки тряслись, как студень. Шею обматывал пестрый шарф. - Вы, наверно, штурман? - спросил Шубин. - Извините, я занял вашу койку. Человек в пестром шарфе, не вставая с корточек, продолжал разглядывать Шубина. - Нет, я не штурман, - сказал он наконец. - Я механик. - А сколько времени сейчас, не можете сказать? - Могу. Семнадцать сорок пять. Вы проспали почти восемь часов. Восемь? Но ведь подводная лодка через шесть часов должна была подойти к берегу! Шубин соскочил с койки. - Вижу, вам не терпится обняться с друзьями, - так же вяло заметил механик. - Не торопитесь. Еще есть время. Даже не подошли к опушке шхер. Стараясь не выдать своего волнения, Шубин отвернулся к маленькому зеркалу, вделанному в переборку каюты. Он снял с полочки гребешок и начал неторопливо причесываться. При этом даже пытался насвистывать. Почему-то на память пришел тот однообразный мотив, который исполнял на губной гармошке меланхолик в шхерах. Механик оживился. - О! "Ауфвидерзеен"! Песенка гамбургских моряков! Вы бывали в Гамбурге? - Только один раз, - осторожно сказал Шубин. - "Ауфвидерзеен, майне кляйне, ауфвидерзеен" ["До свиданья, моя крошка, до свиданья!" (нем.)], - покачивая головой, негромко пропел механик. Потом добавил: - Хороший город Гамбург! Давно вы были там? - До войны. - Мой родной город. Я жил недалеко от Аймсбюттеля. Шубин поежился. Он никогда не бывал в Гамбурге. Механик неожиданно подмигнул: - Натерпелись страху в море? Я гак и думал. Вам бы не выдержать шторма. Если бы не мы... Шубин с опаской присел на нижнюю койку. Только бы немец не стал расспрашивать его о Гамбурге, о котором он имел самое общее представление. Но механик отвернулся и опять принялся рыться в чемодане, бормоча себе под нос: "Пиллау, Пиллау, где же этот Пиллау?" Но вот "Пиллау" нашелся. Механик разогнул спину. Нелепая гримаса поползла по одутловатому бледному лицу, безобразно искажая его. Это была улыбка! - Случись со мной такое, как с вами, - объявил он, - я бы нипочем не боялся! - Да что вы! - Конечно! Что мне волны, шторм! Чувствовал бы себя, как дома в ванне. - Но почему? Собеседник Шубина ответил не сразу. Он смотрел на него прищурясь, полуоткрыв рот, будто прикидывал, стоит ли продолжать. Потом пробормотал задумчиво: - Так вы бывали в Гамбурге? Да, хороший город, на редкость хороший... Очевидно, то пустячное обстоятельство, что финский летчик бывал, по его словам, в Гамбурге и даже помнил песенку гамбургских моряков "Ауфвидерзеен", неожиданно расположило к нему механика. Он сел на койку рядом с Шубиным. - Видите ли, в этом, собственно, нет секрета, - начал он нерешительно. - И это касается только меня, одного меня. А история поучительная, может вам пригодиться... Шубин молчал. Опасность пришпорила его ум, обострила проницательность. Внезапно он понял, в чем дело! Механик томится по слушателю! И это было естественно. Мирок подводной лодки тесен. Механик, вероятно, давно уже успел надоесть всем своей "поучительной" историей. Но она не давала ему покоя. Она распирала его! И вот появился новый внимательный слушатель! - Ну, так и быть, расскажу! Вы спросили меня, почему не боюсь утонуть? А вот почему! - Он помахал пачкой разноцветных бумажек, которые извлек из своего чемодана. - С этим не могу утонуть, даже если бы хотел. Держит на поверхности лучше, чем резиновый или капковый жилет!.. Вы удивлены? Многие моряки, конечно, умирают на море. Это в порядке вещей. Я тоже моряк. Но я умру не на море, а на земле. Это так же верно, как то, что вас сегодня выловили из моря! - Умрете на земле? Нагадали вам так? - Никто не гадал. Я сам устроил себе это. Недаром говорится в пословице: каждый сам кузнец своего счастья. - Он глубокомысленно поднял указательный палец. - Да, счастья! Много лет подряд терпеливо и методично, как умеем только мы, немцы, собирал я эти квитанции. - Зачем? - Но это же кладбищенские квитанции! И все, учтите, на мое имя! Лицо Шубина, вероятно, выразило удивление, потому что механик снисходительно похлопал его по плечу: - Сейчас поймете! Вы неплохой малый, хотя как будто недалекий, извините меня. Впрочем, не всякий додумался бы до этого, - продолжал он с самодовольным смешком, - но я додумался! Он, по его словам, плавал после первой мировой войны на торговых кораблях. ("Пришлось, понимаете ли, унизиться. Военный моряк - и какие-то торгаши!") Ему довелось побывать во многих портовых городах Европы, Америки, Африки. И всюду - в Ливерпуле, в Генуе, в Буэнос-Айресе, в Кейптауне - механик, сойдя с корабля, отправлялся прогуляться на местное кладбище. Это был его излюбленный отдых. ("Сначала, конечно, выпивка и девушки, потом - кладбище. Так сказать, полный кругооборот. Вся человеческая жизнь вкратце за несколько часов пребывания на берегу!") В большинстве портовых городов кладбища очень красивы. Неторопливо прохаживался механик, сытый, умиротворенный, чуть навеселе, по тихим тенистым аллеям - нумерованным улицам и кварталам города мертвых. Засунув руки в карманы и попыхивая трубочкой, он останавливался у памятников, изучал надписи на них, а некоторые, особенно чувствительные, списывал, чтобы перечитать на досуге, отстояв вахту. Все радовало здесь его сентиментальную душу: планировка, эпитафии, тишина. Даже птицы в ветвях, казалось ему, сдерживают свои голоса, щебечут приглушенно-почтительно, чтобы не потревожить безмолвных обитателей могил. Он принимался - просто так, от нечего делать - как бы "примеривать" на себя то или другое пышное надгробие. Подойдет ему или не подойдет? Вначале это выглядело как игра, одинокие забавы. Но и тогда уже копошились внутри какие-то утилитарные расчеты, пока не оформившиеся еще, не совсем ясные ему самому. Механика озарило осенью 1929 года на кладбище в Пиллау. Да, именно в Пиллау! Он стоял перед величественным памятником из черного мрамора и вчитывался в полустершуюся надпись. На постаменте был выбит золотой якорь в знак того, что здесь похоронен моряк. Надпись под якорем извещала о звании и фамилии умершего. То был вице-адмирал в отставке, один из восточно-прусских помещиков. Родился в 1815 году, скончался в 1902-м. Механику понравилось это. Восемьдесят семь лет! Неплохой возраст! И памятник был под стать своему владельцу: респектабельный и очень прочный. Он высился над зарослями папоротника, как утес среди волн, непоколебимый, бесстрастный, готовый противостоять любому яростному шторму. Штормы! Штормы! Долго в раздумье стоял механик у могилы восьмидесятисемилетнего адмирала, потом хлопнул себя по лбу, круто повернулся и поспешил в контору. Он едва сдерживался, чтобы не перейти с шага на нетерпеливый, неприличный его званию бег. Именно там, в Пиллау, пятнадцать лет назад, он приобрел свой первый кладбищенский участок!.. Механик полез, сопя, опять в чемодан и вытащил оттуда несколько фотографий. - Вот! - сказал он, бросая на колени Шубину одну из фотографий. - Я купил сразу, не торгуясь. Взял то, что было под рукой. Вечером мы уходили в дальний рейс. Вдобавок дело было в сентябре, а с равноденственными штормами, сами знаете, ухо надо держать востро. Приходилось спешить. Но потом я стал разборчивее. - Он показал другую фотографию. - Каковы кипарисы, а? Генуя, приятель, Генуя! Уютное местечко. Правда, далековато от центра. Я имею в виду центр кладбища. Но, если разобраться, оно и лучше. Больше деревьев и тише. Вроде Деббельна, района вилл в Вене. И не так тесно. Тут вы не найдете этих новомодных двухэтажных могил. Не выношу двухэтажных могил. - Еще бы, - сказал Шубин, лишь бы что-нибудь сказать. - Да. Я знаю, что это за удовольствие - двухэтажная могила. Всю жизнь ючусь в таких вот каютках, валяюсь на койках в два этажа. Поднял руку - подволок! Опустил - сосед! Надоело. Хочется чувствовать себя просторно хотя бы после смерти. Вы согласны со мной? Шубин машинально кивнул. - Вот видите! Уже начинаете понимать. Но Шубин по-прежнему ничего не понимал. Он слышал беспрерывный шорох забортной воды. Значит, подводная лодка продолжает двигаться. Драгоценное время уходит. А он так и не узнал ничего, что могло бы пригодиться. Этот коллекционер кладбищенских участков не дает задать себе ни одного вопроса, словно бы подрядился отвлекать и задерживать. После первой своей покупки механик, по его словам, посещал кладбища уже не как праздный гуляка. Приходил, торопливо шагая и хмурясь, как будущий наниматель, квартиросъемщик. Озабоченно сверялся с планом. Придирчиво изучал пейзаж. Подолгу и со вкусом обсуждал детали своего предстоящего захоронения, всячески придираясь к представителям кладбищенской администрации. Это место, видите ли, не устраивало его потому, что почва была глинистая. ("Красиво, однако, буду выглядеть осенью, в сезон дождей", - брюзжал он, тыча тростью в землю.) В другом месте сомнительным представлялось соседство. ("Прошу заметить, я офицер флота в отставке, а у вас тут какие-то лавочники, чуть ли не выкресты".) "Да, да, да! - кричал он кладбищенским деятелям, замученным его придирками. - Желаю предусмотреть все! Это не квартира, не так ли? Ту нанимаешь на год, на два, в лучшем случае на несколько лет, а здесь как-никак речь идет о вечности". Но он хитрил. Ему не было никакого дела до вечности. Он лишь демонстрировал свою придирчивость и обстоятельность, как бы выставлял их напоказ перед кем-то, вернее, чем-то, что стояло в тени деревьев, среди могил, и пристально наблюдало за ним. Шубин с силой потер себе лоб. Что это должно означать? Ему показалось, что его снова укачивает на пологих серых волнах. Но он сделал усилие и справился с собой. - Извините, я прерву вас, - сказал он. - К чему все-таки столько квитанций? У вас их десять... двенадцать... да, четырнадцать. Четырнадцать могил! Человеку достаточно одной могилы. - Мертвому! - снисходительно поправил механик. - Живому, тем более моряку, как я, нужно несколько. Чем больше, тем лучше. В этом гарантия. Тогда моряк крепче держится на земле. Он умрет на земле, а не на море. Ну сами посудите, как я могу утонуть, если закрепил за собой места на четырнадцати кладбищах мира? Шубину показалось, что размах пологих волн уменьшается. - А! Я как будто понял! Квитанция - вроде якоря? Вы стали, так сказать, на четырнадцать якорей? - Таков в общих чертах мой план, - скромно согласился человек в пестром шарфе. Чтобы не видеть его мутных, странно настороженных глаз и трясущихся щек, Шубин склонился над снимками. Все они имели одну особенность. На заднем плане между кустами и деревьями обязательно просвечивала полоска водной глади. Участки были с видом на море! В этом, вероятно, заключался особый загробный "комфорт", как его понимал механик. Устроившись наконец в одной из могил, он мог иногда позволить себе развлечение - высовывался бы из-под плиты и показывал морю язык: "Ну что? Перехитрил? Ушел от тебя?" Сумасшествие, мания? Суеверие, перешедшее в манию? Тонкий коммерческий расчет - даже в сношениях с потусторонним миром? - Теперь мне ясно, - сказал Шубин. - Вы хотите обмануть судьбу. - Но мы все хотим обмануть ее, - рассудительно ответил механик. - А вы разве нет? Он оглянулся. На пороге стоял бородатый матрос. - Командир просит господина финского летчика в центральный пост, - доложил матрос, исподлобья глядя на Шубина. Сопровождаемый безмолвным и мрачным матросом, Шубин миновал несколько отсеков. В узких, плохо проветриваемых помещениях было душно, влажно. Пахло машинным маслом и сырой одеждой. Вдоль прохода тянулись каюты-выгородки. Внешне сохраняя спокойствие, Шубин волновался все сильнее. "Подходим к шхерам, - думал он. - Сейчас меня будут сдавать с рук на руки..." И все же он продолжал с профессиональным интересом приглядываться к окружающему. На подводной лодке был впервые - раньше как-то не довелось. - Не ударьтесь головой! - предупредил матрос. Пригнувшись, Шубин шагнул в круглое отверстие и очутился в центральном посту. После бредового бормотания о могилах и квитанциях приятно было очутиться в привычной трезвой обстановке, среди спокойных и рассудительных механизмов. Конечно, управление здесь было в десятки раз более сложным, чем на торпедном катере, но моряку положено быстро ориентироваться на любом корабле. Вот гирокомпас, отличной конструкции! Вот кнопки стреляющего приспособления. А это, наверно, прибор для измерения дифферента [разница в углублении носа и кормы корабля]. В стеклянной трубочке видна чуть покачивающаяся тень, силуэт подводно