й он казался себе таким старым! Недаром же побывал на корабле мертвых! А с молодых, ну что с них взять? Конечно, они были хорошими советскими патриотами и воевали хорошо: почти каждый день видели врага в лицо. Беда в том, что видели его на расстоянии не ближе кабельтова, да и то во время торпедной атаки, то есть мельком. А он, Шубин, понасмотрелся вблизи на этих оборотней и понаслушался от них всего. День, проведенный на борту "Летучего Голландца", надо было засчитать чуть ли не за год. Мог ли он забыть об этом? Впрочем, и не хотел, не имел права забыть! Ведь он был единственным моряком на Балтике, который побывал на борту "Летучего Голландца"! Но в этом Шубин ошибался. Единственный советский моряк? Да, верно. Но отнюдь не единственный моряк на Балтике! Он не знал, не мог знать, что по ту сторону фронта, неподалеку от Таллина, находятся еще два моряка - норвежец и англичанин, - которые, подобно ему, видели "Летучего Голландца". За тройным рядом колючей проволоки, среди серых невысоких бараков, они как бы охаживают друг друга. С недоверчивостью заговаривают. Пугливо обрывают разговор. Снова, после мучительных, долгих колебаний возобновляют очень осторожные, нащупывающие расспросы. Похоже на встречу во тьме. Кто встретился - друг или враг? Если враг "Летучего Голландца" - значит, друг! 2. "НЕЛЬЗЯ, НЕ ХОЧУ, НЕ СКАЖУ!" ...Место было удивительно плоским. Или оно лишь казалось таким? Были ведь и дюны, слепяще белые под солнцем. Но сосны на них росли вразнотык, невысокие, обдерганные ветром. Дальше было болото, дымящееся туманом, мох и кустарник, коричневые заросли на много миль. А между морем и зарослями раскинулся лагерь для военнопленных. Серые бараки приникли к земле, обнесенные тронным рядом колючей проволоки. Именно они, надо думать, определяли характер пейзажа. Горе, тоска, страх легли на мох и заросли, как ложится серая придорожная пыль. Так, по крайней мере, представилось Нэйлу, когда его привезли сюда. Он осмотрелся исподлобья и опустил голову. Больше не хотелось смотреть... В блоке ему указали пустую койку. Он сел на нее, продолжая думать о своем. Прошло с полчаса, за спиной раздались негромкие голоса, вялое шарканье и стук деревянных подошв. Заключенные вернулись с работы. Очень худые и бледные, двигаясь почти бесшумно, они обступили новичка: - Ты кто, камерад? - Англичанин. - У тебя здесь найдутся земляки. Танкист? Летчик? - Моряк. - Есть и моряки. Олафсон, эй! Новый тоже моряк? Сидевший на соседней койке старик, костлявый и согбенный, посмотрел на Нэйла. Висячие усы его раздвинулись - он улыбнулся. Однако не промолвил ни слова. Наверно, очень устал, потому что сидел согнувшись, опершись на койку обеими руками и тяжело, со свистом дыша. Было ему на вид лет семьдесят, не меньше. Новым своим товарищам Нэйл отвечал коротко, неохотно. Да, моряк. Судовой механик. Сейчас привезен из Финляндии. (По слухам, она выходит из войны.) Попал в плен на Баренцевом. Но довелось побывать и на других морях. Поносило, в общем, по свету. Он замолчал. - Эге! - сказал кто-то. - Не очень-то разговорчив! - Англичанин! - пояснил другой. - Все англичане молчуны. - Но ведь он еще и моряк! Я думал, каждый моряк любит порассказать о себе. Судил по нашему Олафсону. Старик на соседней койке опять улыбнулся Нэйлу. До войны в любом норвежском, шведском и финском порту знали Оле Олафсона. Он был прославленным лоцманом. По записям в своей книжке мог без запинки провести корабль вдоль побережья Скандинавии - шхерами и фиордами. А в концентрационном лагере Олафсон стал знаменит как рассказчик. Без преувеличения можно сказать о нем, что он спас рассудок многих людей. Недаром один из военнопленных, бывший историк литературы, дал ему прозвище: лагерная Шахерезада. Когда Олафсон начинал рассказывать, люди забывали о том, что они в неволе, что сегодня похлебка из свеклы жиже, чем вчера, а Гуго, надсмотрщик, по-прежнему стреляет без промаха. На короткий срок они забывали обо всем. Был час на исходе длинного, безжалостно регламентированного дня, когда узники получали наконец передышку - возможность располагать если не собой, то хотя бы своими незанумерованными мыслями. И чем тягостнее, чем безумнее был прожитый день, тем чаще вспоминали Олафсона. Из разных углов барака начинали раздаваться голоса, тихие или громкие, просительные или требовательные: - Ну-ка, Оле!.. Историю, Оле!.. Расскажи одну из своих историй, Оле! Запоздавшие поспешно укладывались. Гомон стихал. То был час Олафсона. Он рассказывал неторопливо, делая частые паузы, чтобы прокашляться или перевести дух. Тихо было в бараке, как в церкви. Лишь за стеной взлаивали собаки да хрипло перекликались часовые, сидевшие у пулеметов на сторожевых вышках. Наверняка кто-нибудь из блокового начальства, скорчившись, зябнул под дверью. И зря! Морские истории Олафсона были о таких давних-давних временах! Дымы еще не пятнали тогда небо над горизонтом... Повествование Олафсон вел неизменно от первого лица. Выглядело это так, словно он был участником описываемых событий, в крайнем случае их очевидцем. Хронологией старый моряк величественно пренебрегал. Один дотошный слушатель, из тех, кто и на солнце выискивает пятна, усомнился в его личном знакомстве с пиратом де Сото. - Не сходится, никак не сходится, Оле, извини! Ты не молод, конечно, но де Сото, я читал, повесили еще в первой половине XIX века. - Я свел знакомство с ним у подножия его виселицы, - невозмутимо ответил Олафсон. Но тут обитатели барака дружно накинулись на придиру и заставили его замолчать. По обстоятельствам своей жизни Нэйл был недоверчив. Кроме того, он был начитан. Он знал, например, что знаменитые гонки чайных клиперов происходили в пятидесятые и шестидесятые годы прошлого столетия, то есть лет за двадцать до рождения Олафсона. Но, слушая его, Нэйл забывал о датах. Обстоятельное повествование неторопливо текло, каждая деталь играла, искрилась, будто морская рябь на солнце. И даже смерть в рассказах Олафсона была не страшная и быстрая - как порыв налетевшего ветра! Какой контраст с тем тоскливо-серым, пропахшим дымом, что ждало здесь, в концлагере! Недаром надсмотрщики повторяли заключенным: "Отсюда единственный выход - через трубу дымохода!" Первая морская история, которую Нэйл услышал от Олафсона, была о чайных клиперах. - Вы скажете, что мне не повезло в тот рейс, - так начал Олафсон. - Меня взяли не на "Ариэль", а на "Фермопилы". Юнгой, юнгой, - быстро добавил он, косясь на койку, где безмолвствовал придира. - А первым прибыл "Ариэль". От Вампоа мы шли почти вровень с ним. Ну и натерли же мозоли, управляясь с парусами! Но за мысом Доброй Надежды он взял круче к ветру и вырвался вперед... То было время, когда Англия ввозила в Китай опиум, а из Китая вывозила чай. Чаеторговцы были заинтересованы в скоростном доставке первоклассного китайского чая. Для этого строились специальные, легкие, на диво быстрые корабли. Корпус их был едва заметен под многоярусным парусным вооружением. Это и были так называемые чайные клипера. Обгоняя друг друга, они проносились от Вампоа на юге Китая до причалов Восточного Лондона. Чаеторговцы расчетливо подогревали азарт гонок. Командам сулили большие премии. По пути следования безостановочно работал телеграф. Заключались пари. Люди дрожащими руками развертывали утренние газеты. Кто впереди из фаворитов? "Тайпинг"? "Фермопилы"? "Ариэль"? "Огненный крест"? "Летящее острие"? Гонки чайных клиперов были как бы апофеозом парусного флота... - И все-таки самыми быстроходными были "Фермопилы", - сказал Олафсон после паузы. - Почему же тогда "Ариэль" обставил нас? Я отвечу. Да потому лишь, что капитан был умница, знал всякие хитрые мореходные уловки. Попался бы нам такой капитан! Ого!.. Знайте, - с воодушевлением продолжал моряк, - что при самом слабом ветерке, когда можно пройти вдоль палубы с зажженной свечой, "Фермопилы" шли семь узлов! Да, друзья, семь узлов! А в ровный бакштаг, под всеми парусами, клипер делал без труда тринадцать узлов, руль прямо, и мальчик мог стоять на штурвале! Голос Олафсона прерывался от волнения. Но потом рассказчик начинал беспрестанно прокашливаться и сморкаться, потому что доходил до описания гибели "Фермопил". Знаменитому клиперу исполнилось сорок лет. Ремонт его требовал слишком больших затрат, судовладельцы не пошли на это. В солнечный безветренный день на берегу Атлантического океана собралось множество простого люда: матросы, лоцманы, рыбаки, грузчики. Олафсон был среди них. Он, по его словам, приехал с другого конца Европы, как только узнал о предстоящей расправе с "Фермопилами". Но, против ожидания, церемониал был соблюден, этого нельзя отрицать. Буксиры вывели из гавани корабль, расцвеченный по реям флагами и с парусами, взятыми на гитовы. Его провожали в молчании. Потом оркестр на набережной заиграл траурный марш Шопена. Под звуки этого марша "Фермопилы" были потоплены на внешнем рейде. Когда гул взрыва докатился до набережной и прославленный клипер начал медленно крениться, все сняли фуражки и шляпы. Многие моряки плакали, не стыдясь своих слез... С удивлением Нэйл отметил, что вот уж полчаса - пока длился рассказ - он не думал о себе и своих страданиях. В этом и заключалось целебное действие историй Олафсона! Слушатели его, измученные усталостью, страхом и голодом, забывали о себе на короткий срок - о, к сожалению, лишь на самый короткий! Натянув на голову одеяло, Нэйл постарался вообразить гонки чайных клиперов. Корабли понеслись мимо один за другим - подобно веренице облаков, низко летящих над горизонтом. От быстрого мелькания парусов поверх слепящей морской глади глаза стали слипаться... Но Олафсон рассказывал не только о морских работягах. По его словам, кроме "добрых кораблей", были также и "злые". К числу их относились невольничьи и пиратские корабли. Бывший лоцман знал всю подноготную Кида, Моргана, де Сото. Последний считался шутником среди пиратов. Недаром его проворная бригантина носила название "Black Joke", то есть "Черная шутка". Юмор де Сото был особого рода. Команды купеческих кораблей корчились от страха, завидев на горизонте мачты с характерным наклоном, затем узкий черный корпус и, наконец, оскалившийся в дьявольской ухмылке череп над двумя скрещенными костями - пиратский черный флаг "Веселый Роджер". Уйти от де Сото не удавалось никому. Слишком велико было его преимущество в ходе. Замысловато "шутил" де Сото с пассажирами и матросами захваченного им корабля, - даже неприятно вспоминать об этом. Потом бедняг загоняли в трюм, забивали гвоздями люковые крышки и быстро проделывали отверстия в борту. Мгновенье - и все было кончено! Лишь пенистые волны перекатывались там, где только что был корабль. "Мертвые не болтают!" - наставительно повторял де Сото. Не болтают, это так; Зато иногда оставляют после себя опасную писанину. Дневники и письма, например. А де Сото любил побаловать себя чтением - между делом, в свободное от работы время. Читательский вкус его был прихотлив. Всем книгам на свете почему-то предпочитал он дневники и письма своих жертв. Один из таких дневников де Сото даже захватил с собой, когда "Черная шутка" в сильнейший шторм разбилась на скалах у Кадикса и команде пришлось высадиться на берег. Решено было разойтись в разные стороны, чтобы не вызвать подозрений, а через месяц собраться в Гибралтаре - для захвата какого-нибудь нового судна. Де Сото прибыл в Гибралтар раньше остальных пиратов и поселился в гостинице. Его принимали за богатого туриста. Между тем, прогуливаясь в порту, он присматривался к стоявшим там кораблям, придирчиво оценивая их мореходные качества. Новая "Черная шутка" не должна была ни в чем уступать старой. Однажды в отсутствие постояльца пришли убрать его номер. Из-под подушки вывалилась клеенчатая тетрадь. Постоялец, по обыкновению, читал перед сном. А что он читал? Горничная была не только любопытна, но и грамотна. С первых же строк ей стало ясно, что записи в тетради вел капитан такой-то, недавнее исчезновение которого взволновало его друзей и вызвало много толков. Предполагали, что судно его потопил неуловимый безжалостный де Сото. Любитель дневников был схвачен. Вскоре его судили, а затем вздернули на виселицу на глазах у всего Гибралтара. - После казни только и разговору было, что об этом дневнике, - заключил Олафсон. - Говорили, что де Сото носил свою смерть всегда при себе, а на ночь вдобавок еще и прятал под подушку... Так-то, друзья! Если заведется опасная тайна у кого-либо из вас, сберегайте ее только в памяти, да и то затолкайте в какой ни на есть дальний и темный угол!.. Выслушав эту историю, Нэйл задумался - не о де Сото, а об Олафсоне. Была ли у рассказчика тайна, которую надо затолкать в какой ни на есть дальний и темный угол памяти? Как будто да! И, по-видимому, это была именно та самая тайна, которая вот уже два года мертвым грузом висит на душе у Нэйла! Ни разу, даже вскользь, не упомянул Олафсон Летучего Голландца. Почему? Старый лоцман обходил эту легенду, как обходят опасную мель или оголяющиеся подводные камни. Нэйл расспросил старожилов блока, давних слушателей Олафсона. Да, тот рассказывал о чайных клиперах, кладах, морских змеях, пиратах, но о Летучем Голландце он не рассказывал никогда. Удивительно, не так ли? Ведь это одна из наиболее распространенных морских историй! С чрезвычайной осторожностью Нэйл подступил с расспросами к Олафсону. - Летучий Голландец? - Старик метнул острый взгляд из-под нависших бровей. - Да, есть и такая история. Когда-то я знал ее. Очень давно. Теперь забыл. Можно ли было поверить в столь наивную ложь? Несколько раз Нэйл возобновлял свои попытки. Олафсон отделывался пустыми отговорками, деланно зевал или поворачивался спиной. Но это еще больше разжигало Нэйла. Лоцман боится рассказывать старую морскую историю, чтобы не проговориться? За спиной легендарного Летучего Голландца видит того, другого? Как-то вечером Нэйл и Олафсон раньше остальных вернулись в барак. Нэйл улегся на своей койке, Олафсон принялся кряхтя снимать башмаки. Самое время для откровенного разговора! - Думаешь ли ты, - медленно спросил Нэйл, - что в мире призраков могут блуждать также подводные лодки? Длинная пауза. Олафсон по-прежнему сидит вполоборота к Нэйлу, держа башмаки на весу. - Мне рассказали кое-что об этом в Бразилии два года назад, - продолжал Нэйл, смотря на дверь. - Тот человек божился, что видел лодку-привидение на расстоянии полукабельтова. Она выходила из прибрежных зарослей. Но вот что странно: на ней говорили по-немецки! Тяжелый башмак со стуком упал на пол. Ага! Олафсон нагнулся над своим башмаком. Что-то он слишком долго возится с ним, старательно задвигая под койку, - видно, хочет протянуть время. И это ему удалось. Захлопали двери, зашаркали-застучали подошвы, в барак ввалились другие заключенные. Нет! Больше нельзя ждать! Нэйлом руководит не праздное любопытство. Он ищет единомышленника, товарища в борьбе. Что ж! Поведем разговор иначе - поверх голов других обитателей барака! Когда в блоке улеглись, Нэйл решительно повернулся к своему соседу: - А теперь историю, Оле! Самую страшную из твоих историй! Я заказываю о Летучем Голландце! Мне говорили, что ты до сих пор еще не рассказывал о нем. Койка сердито заскрипела и задвигалась под старым лоцманом. - Сам и расскажи, - проворчал он. - Ты моложе. Память у тебя лучше. Нэйл помедлил. - Я бы, пожалуй, рассказал, - с расстановкой ответил он, - да боюсь, история Летучего Голландца будет выглядеть в моей передаче слишком современной. Яснее выразиться нельзя! Олафсон, казалось, заколебался. Но недоверие все-таки перевесило. Он начал рассказывать не о Летучем Голландце, совсем о другом - о тех английских и французских пиратах, которым в воздаяние их заслуг дали адмиральское звание, а также титулы баронета или маркиза. Это было интересно. Блок, по-обыкновению, притих. Нэйл мысленно выругался. Лоцман, простодушный хитрец, сумел положить разговор круто на другой галс... Сигнал отбоя! Барак погрузился в сон. Спящие походят на покойников, лежащих вповалку. Рты разинуты, глазные впадины кажутся такими же черными, как рты. Лампочка под потолком горит вполнакала. Заснул и Олафсон. Один Нэйл не спит. Закинув за голову руки, глядит в низкий фанерный потолок - и не видит его. Что дало сегодняшнее испытание? Олафсон не сказал ничего и в то же время сказал очень много. Это упорное нежелание касаться опасной темы, эти неуклюжие увертки, - ведь, по сути, они равносильны признанию! И все-таки Олафсон должен сам сказать: "Да, камерад! Я видел "Летучего Голландца"!" А быть может, сначала Нэйлу сказать об этом? Нэйл зажмурил глаза. И тотчас сверкнул вдали плес Аракары. Под звездами он отсвечивал, как мокрый асфальт. Снова Нэйл увидел черную стену леса и услышал ритмичные непонятные звуки, - был ли то индейский барабан, топот ли множества пляшущих ног? Под этот приглушенный мерный гул Нэйл стал засыпать. И вдруг рядом внятно сказали: - Флаинг Дачмен! [Летучий Голландец! (англ.)] Потом забормотали: - Нельзя, не хочу, не скажу! Минута или две тишины. Что-то неразборчивое, вроде: - Никель... Клеймо... Никель... И опять: - Нет! Не хочу! Не могу! Это бормотал во сне Олафсон. Нэйл поспешно растолкал его. Уже начали подниматься неподалеку взлохмаченные головы. Нельзя привлекать внимание блока к тому, что знали только Нэйл и Олафсон. Старый лоцман приподнялся на локте: - Я что-нибудь говорил, Джек? - Нет, - сказал Нэйл, помедлив. - Ты только сильно стонал и скрежетал зубами во сне. Олафсон недоверчиво проворчал что-то и, укладываясь, натянул одеяло на голову... 3. АНГЛИЙСКИЙ НИКЕЛЬ На следующий день Олафсон заболел. Утром заключенных вывели на строительство укреплений - стало известно о приближении Советской Армии. Нэйл, стоя над вырытым окопом, обернулся и рядом с собой увидел Олафсона. Тот скрючился у своей тачки, а лицо было у него испуганное, совсем белое. - Заслони меня от Гуго! - пробормотал он. Надсмотрщик, Кривой Гуго, тоже имел свою дневную норму. Черная повязка закрывала его левый, выбитый, глаз. Но правым он видел очень хорошо. Целый день, стоя вполоборота, следил за узниками этим своим круглым, сорочьим глазом. И, если кто-нибудь проявлял признаки слабости или начинающейся болезни, немедленно раздавалась короткая ругань, а вслед за ней очередь из автомата... Нэйл загораживал собой Олафсона до тех пор, пока тот не собрался с силами. Когда тачки покатились по дощатому настилу, Олафсон успел негромко сказать: - Спасибо! Я должен во что бы то ни стало продержаться до прихода русских! Однако вечером в блоке его начал бить озноб. Он уткнулся лицом в подушку, стараясь не стонать. Несколько раз Нэйл подавал ему пить. - Ты хороший малый, Джек! - прошептал он. И - почти беззвучно: - Я бы рассказал, если бы мог. Честное слово, я бы тебе рассказал... После полуночи он совсем расхворался. В бараке уже спали. Старый лоцман сдерживал стоны, чтобы не разбудить товарищей. Дыхание его было тяжелым, прерывистым. Нэйл перегнулся к Олафсону через узкий просвет, разделявший их койки. - Я вызову врача, - сказал он не очень уверенно. - Нет! Прошу тебя, не надо! Меня сразу же уволокут из блока, чтобы делать надо мной опыты. Нас разлучат с тобой. А это нельзя. Быть может, я все-таки решусь... Да, быть может... Дай мне воды! Зубы его дробно застучали о кружку. - Сохнет во рту, трудно говорить. Придвинься ближе! Еще ближе!.. Джек, мне не дождаться русских. - Ну что ты! Не так ты еще плох, старина! - Нет, я знаю. Завтра Гуго меня прикончит. А русские могут не прийти завтра. О, если бы они пришли завтра! Он судорожно сжал руку Нэйла своей горячей потной рукой. Нэйл забормотал какие-то утешения, но старый лоцман прервал его: - Не теряй времени! Я должен успеть рассказать. Да, Джек, я решился! Он порывисто притянул Нэйла за шею к себе. - Ты веришь в бога, Джек? - Нет. - А в судьбу? - Верю иногда. - И у тебя есть дети? - Двое. - Так вот! Жизнью своих детей, Джек, поклянись: то, что расскажу, передашь только русским! - Хорошо. - Ты понял? Русским, когда они придут! Кому-нибудь из их офицеров. Лучше, понятно, моряку. Скорей поймет. Нэйл повторил клятву. Потом приблизил ухо почти вплотную ко рту Олафсона, так тихо тот говорил. - Слушай! Ты был прав. Я видел "Летучего Голландца"... Нэйл ожидал этого признания и все же вздрогнул и оглянулся. В блоке было по-прежнему тихо, полутемно. - Ты знаешь, о ком я говорю, - шептал Олафсон. - Ты сам видел его. Нет ни парусов, ни мачт. Это подводная лодка, и на ее борту говорят по-немецки!.. Но я по порядку, с самого начала... Олафсона, по его словам, поддели на старый ржавый крючок - на лесть. К стыду своему, он всегда был падок на лесть. Однако вначале он считал, что никель - норвежский, а не английский! В какой-то мере это оправдывало его. То был 1939 год, декабрь. В Европе шла так называемая странная война. Кое-кто с усмешкой называл ее также сидячей. Не блицкриг, а зицкриг! Противники лишь переглядывались, сидя в окопах друг против друга. Но Германия втайне готовила свое летнее наступление. И Олафсон помог успеху этого наступления! Но, конечно, невольно и вдобавок в очень малой степени. Старый лоцман жил в то время на покое, в своем тихом Киркенесе. Мог ли он думать, что Мальстрем войны уже грозно клокочет и пенится у порога его дома? Но так оно и было. Вертящаяся водяная воронка внезапно хлестнула о берег волной, и та уволокла за собой Олафсона в пучину... Как-то вечером заявился к нему один моряк. В Киркенесе его прозвали "Однорейсовый моряк", потому что он редко удерживался на корабле дольше одного рейса. Вздорный был человек, скандальный! Пить даже по-настоящему не умел. Раскисал после второго или третьего стакана. А пьяница не может быть хорошим моряком. Оказалось, что сейчас он при деле, взят вторым помощником на... (он назвал судно), а к Олафсону явился с поручением. Владельцы груза убедительно просят херре Олафсона провести корабль шхерами до Ставангера. - Я в отставке, - хмуро сказал Олафсон. - О! Это-то и хорошо! - подхватил Однорейсовый моряк. - Хозяева по ряду причин не хотят обращаться в союз лоцманов. Насчет груза не тревожьтесь! Никель! Никелевая руда! И порт назначения - Копенгаген. Что же касается вознаграждения... Оно было так велико, что Олафсон удивился. И все же он, вероятно, отказался бы. Не нравился ему почему-то этот рейс, никак не нравился! Но тут непрошеный гость пустился на лесть. Он даже назвал старика "королем всех норвежских лоцманов"! И тот не устоял. А может, просто захотелось еще разок пройти милыми сердцу норвежскими фиордами и шхерами, постоять, как раньше, на капитанском мостике у штурвала? Старые люди - те же дети... С непроницаемо строгим лицом, попыхивая короткой трубочкой, всматривался Олафсон в знакомые очертания скал, медленно наплывавшие из тумана. Приказания его выполнялись четко, без малейшего промедления. Лоцман, особенно в шхерах, - большая персона на корабле! И тем не менее от Олафсона что-то скрывали. Неблагополучно было с грузом, как он догадывался. Старый лоцман был суеверен. Еще в порту он принял меры предосторожности. Начал с того, что потребовал назначить выход не на понедельник и не на пятницу (несчастливые дни!). Потом лично проследил за тем, чтобы в каютах и кубриках не было кошек. К судовому щенку, любимцу команды, он отнесся снисходительно - собаки на море не приносят вреда. Олафсона в его длительном "инспекторском обходе" неотлучно сопровождал матрос. Наконец тому надоело ходить следом за придирчивым стариком, и он задержался на полубаке, покурить с товарищами. Тем временем Олафсон, заботясь о благополучии рейса, заглянул в трюм - бывает, что кошек прячут также в трюм. И что же он увидел там? Ничего! Так-таки совсем ничего? Да. Трюм был пуст! Не веря глазам, Олафсон присветил себе фонариком. Никелевой руды в трюме не было. Ну, да бог с ней, с этой рудой! Правду сказать, он ожидал увидеть все, что угодно, только не руду, - любой контрабандный товар, вплоть до оружия. Но внизу, под раскачивающимся фонарем, был лишь балласт, большие камни, уложенные в ряд для придания судну остойчивости. Олафсон отпрянул от черной щели люка, как от края пропасти. Пустой трюм! Странно, невероятно, необъяснимо! Быть может, судно хотят загрузить по пути в Копенгаген? Но чем? И для чего это вранье о никеле? Пожалуй, Олафсон отказался бы от участия в рейсе. Но корабль уже стоял на внешнем рейде и готовился сниматься с якоря. Лоцман, понятно, промолчал о своем открытии. Но теперь внимание его как бы раздвоилось: он примечал не только ориентиры на берегу, по которым надо ложиться на створ. Непонятное творилось на судне. Люди ходили хмурые, молчаливые, то и дело бросая тревожные взгляды по сторонам. Можно подумать, что судно, кроме балласта, загружено еще и страхом, целыми тоннами страха... Но наиболее удивительно было то, что ни капитана, ни команду не пугала неизвестная подводная лодка, которая как бы эскортировала их судно. Она еще ни разу не всплыла на поверхность, хотя иногда перископ ее подолгу виднелся вдали. Потом он исчезал, чтобы появиться снова через несколько часов. Олафсон заметил его впервые вскоре после Нордкапа. Случилось это утром. Туман почти разошелся. Выглянуло солнце. Воздух был стеклянный, полупрозрачный. Олафсон то и дело подносил бинокль к глазам. Такая погода - сущее наказание для лоцмана. Из-за проклятой рефракции, того и гляди, ошибешься, прикидывая на глаз расстояние. Трапеции и ромбы на подставках, камни с намалеванными на них белыми пятнами, одинокие деревья и другие ориентиры парят в дрожащем светлом воздухе. Их как бы приподнимает и держит над водой невидимая рука. Фу ты! Провались оно пропадом, это опасное шхерное волшебство! Олафсон с осторожностью вел судно широким извилистым коридором. Вдруг прямо по курсу сверкнул бурун! В таких случаях говорят: "Перед глазами пронеслась вся его жизнь". Перед глазами Олафсона пронеслась карта этого района. Неужели из-за рефракции он ошибся, свернул не в ту протоку? Нет, бурун двигается. Значит, не камень! Был на памяти лоцмана случай, когда точно так же увидел он всплеск впереди, а чуть подальше другой. Перископы? Нет. На мгновение вынырнули и опять исчезли две матово-черные спинки. "Касатки, - с облегчением сказал он побледневшему рулевому. - Забрели, бродяги, в шхеры и резвятся тут..." Но теперь все выглядело по-другому. - Перископ! - сказал Олафсон без колебаний и укоризненно посмотрел на ротозея-сигнальщика. Краем глаза он заметил при этом, что на лице стоявшего рядом капитана - досада, смущение, но никак не страх. Может быть, норвежская лодка? Но ей-то зачем идти под перископом - в своих территориальных водах? Разбойничье нападение немецкой подводной лодки на "Атению", с чего и началась вторая мировая война на море, произошло сравнительно недавно. С нейтралами (Норвегия была нейтральна) немцы не считались. Но зачем топить судно с пустым трюмом? Они, правда, могли не знать, что трюм пуст. - Немцы! - предостерегающе сказал Олафсон. Однако лишь спустя минуту или две капитан довольно неискусно изобразил на лице изумление и ужас. Впрочем, никаких мер принято не было. Вскоре бурун исчез. Он опять появился в полдень, потом появлялся еще несколько раз на протяжении пути. По-прежнему на мостике никто не замечал его, кроме Олафсона. Конечно, зрение у лоцманов острее, чем у других моряков. Вдобавок лоцманы приучаются одновременно видеть много предметов, охватывают взглядом сразу большое навигационное поле. Что ж! Олафсону оставалось про себя радоваться остроте своего зрения. О перископе он помалкивал, лишь досадливо морщился, завидев бурун вдали. Подводная лодка неизвестной национальности, вернее всего немецкой, словно невидимка, сопровождала их судно - вместе с кувыркающимися дельфинами, этими "котятами моря". Но вряд ли была так же безобидна, как они... К ночи неподалеку от Рервика навалило сильный туман. Посоветовавшись с Олафсоном, капитан приказал стать на якорь под прикрытием одного из островков, чтобы невзначай не увидели с моря. - Хоть и туман, а предосторожности не лишни, - пояснил он, отводя от лоцмана взгляд. - Радист перехватил тревожное сообщение. Эти немецкие лодки целой стаей рыщут неподалеку. Олафсон сочувственно вздохнул. Огни на верхней палубе были погашены, иллюминаторы плотно задраены. Люди ходили чуть ли не на цыпочках, говорили вполголоса. Ведь лодка или лодки, всплыв для зарядки аккумуляторов, могли неожиданно очутиться совсем близко. А на воде слышно очень хорошо. Сурово поступлено было с судовым щенком. Невзирая на его громкие протесты, беднягу препроводили внутрь корабля, в самый отдаленный кубрик. Кроме того, к нему был приставлен матрос: следить, чтобы не выбежал наверх! Щенок был глуп и добросовестен: лаял на встречные корабли, на чаек, даже на пенистые волны. Учуяв в тумане подводную лодку, конечно, не преминул бы облаять и ее. Олафсон постоял немного у фальшборта, вглядываясь в туман, обступивший судно. - Шли бы отдохнуть, херре Олафсон, - заботливо сказал капитан. - Приглашу на мостик, когда разойдется туман. Но вы сами видите: простоим наверняка всю ночь! Вытянувшись на своей койке, старый лоцман представил себе, как в отдаленном кубрике злятся друг на друга щенок и приставленный к нему матрос. Ну и служба! Щенка сторожить! Олафсон усмехнулся. Поскрипывала якорная цепь. С тихим плеском обегала судно волна. Так прошло около часу. Лоцман не спал. Вдруг он услышал крадущиеся шаги. Кто-то остановился у его двери. Постоял минуту или две, сдерживая дыхание. Потом - очень медленно - повернул ключ в замке. Олафсон был заперт! Вот, стало быть, как обстояли дела! На корабле было два пленника: щенок и лоцман! Гнев овладел Олафсоном. Будучи чувствителен к лести, он тем острее воспринимал обиды. Каково? Его, прославленного лоцмана, "короля всех норвежских лоцманов", приравняли к глупому щенку-пустобреху! Он хотел было запустить в дверь тяжелыми резиновыми сапогами, но одумался. Что пользы буянить? Двери заперты, надо выйти через окно, только и всего. Но уж теперь обязательно выйти! (Ко всему прочему Олафсон был еще и любопытен.) Каюта его, по счастью, помещалась в надпалубной надстройке. Он выждал, пока воровские шаги удалятся. Потушил свет. Со всеми предосторожностями, стараясь не шуметь, отдраил иллюминатор. Тот был достаточно широк, и Олафсон, сопя и кряхтя, пролез через него. Не очень-то солидно для "короля лоцманов"! Но что поделаешь? Другого выхода нет. Корабль - на якоре. Вокруг - как в погребе: промозгло, холодно, нечем дышать. Олафсон стоял неподвижно, раскинув руки, прижавшись спиной к надстройке на спардеке. Он допустил ошибку. Нужно было немного выждать, не сразу выходить со света. Сейчас, стоя в кромешной тьме, он воспринимал окружающее лишь на слух. Нечто тревожное происходило на корабле, какая-то суетливая нервная возня. То там, то здесь топали матросские сапоги. По палубе, мимо Олафсона, проволокли что-то тяжелое. Кто-то вполголоса выругался. Голос капитана - с мостика: - Заперли лоцмана? Голос Однорейсового моряка - с полубака: - Заперт, как ваши сбережения в банке! Смех. Олафсон сжал кулаки. Его глаза постепенно привыкали к белесой мгле. Он уже различал проносящиеся мимо тени. То были силуэты пробегавших по палубе матросов. Потом - почти на ощупь - он поднялся на несколько ступенек по трапу, чтобы увеличить поле обзора. - Ага! Вот он! - крикнули рядом. Олафсон съежился. Но это относилось не к нему. На расстоянии полукабельтова внезапно, как вспышка беззвучного выстрела, появилось пятно. В центре этого светлого пятна покачивалась подводная лодка. Туман обступил ее со всех сторон. Она была как бы внутри грота, своды которого низко нависали над нею, почти касаясь верхушки антенны. - Кранцы - за борт! - Голос капитана. Но подводная лодка приблизилась лишь на расстояние десяти - пятнадцати метров и остановилась, удерживаясь на месте ходами. Олафсон увидел, что матросы теснятся у противоположного борта. Значит, кранцы вывешивают не для подводной лодки. Для кого же? Подводники, стоявшие в ограждении боевой рубки, окликнули капитана. Тот ответил. Разговаривали по-немецки. Олафсон понял, что ожидается приход еще одного корабля. Встреча с ним почему-то не состоялась в прошлую ночь. - Англичанину полагается быть более пунктуальным, - сказал капитан. - Его могли задержать английские военные корабли, - ответили с лодки. Англичанина - английские военные корабли? Непонятно! Вдруг в море сверкнул свет. Потух. Опять сверкнул. Морзит! - Ну, наконец-то! - оказал с облегчением капитан. Над головой хлопнули жалюзи прожектора. Он прорубил в тумане узкий коридор, и на дальнем конце его Олафсон увидел медленно приближавшееся судно. Приблизившись, второй английский корабль стал борт о борт с норвежским транспортом. Завели швартовые концы. Ночью! В тумане! Маневр, что и говорить, нелегкий, но выполнен он был хорошо. Правда, в шхерах, особенно под прикрытием острова, волны почти не было. Перегрузка - с английского транспорта на норвежский - совершалась при свете ламп, установленных в трюмах под колпаками, чтобы их не было видно сверху и со стороны моря. Ковши проносились над головами подобно огромным зловещим птицам. В воздухе искрились мириады взвешенных водяных капель. Люди двигались в этой светящейся мгле, как бесплотные тени, как души утопленников. Олафсону захотелось осенить себя крестным знамением. Не чудится ли ему это? Матросы обоих транспортов работали в молчании. Лишь изредка раздавались подстегивающие возгласы боцманов. Олафсон огляделся. Подводная лодка переменила позицию, покачивалась уже с внешней стороны шхер. Понятно! Прикрывает погрузку от возможного нападения с моря. Высокий материковый берег, по-видимому, не считался опасным. Олафсон припомнил, что поблизости нет населенных пунктов. Но происходящее необъяснимо! Ведь Англия и Германия находятся в состоянии войны. И вот в одном из закоулков шхер сошлись английский транспорт и немецкая подводная лодка! Их разделяет только норвежское судно, - Норвегия нейтральна. В разрывах тумана над головой чернело небо, как проталины в снегу. Вскоре небо начнет бледнеть. Подстегивающие возгласы сделались резче, темп погрузки усилился. Пар валил от торопливо сновавших взад и вперед матросов. Зато Олафсон продрог, весь одеревенел, сидя на своем насесте и боясь пошевельнуться. Не дожидаясь конца погрузки, он с теми же предосторожностями вернулся через иллюминатор в свою каюту. Утром его разбудил Однорейсовый моряк. - Капитан приглашает на мостик. Снимаемся с якоря, херре Олафсон, - подобострастно доложил он. - А как вам спалось этой ночью? Олафсон покосился на его плутовато-придурковатую физиономию. "Мне, знаешь ли, снился странный сон", - хотел было сказать он. Но вовремя удержался, промолчал. У Ставангера судно вышло из шхер, и обязанности Олафсона кончились. Однако, уходя с мостика, он успел обратить внимание на то, что курс изменен - стрелка компаса указывает на юг, а не на юго-восток. - Пришла радиограмма от грузовладельцев, - вскользь сказал старший помощник, стоявший на вахте. - Груз переадресован из Копенгагена в Гамбург. Гамбург? Этого следовало ожидать. Гамбург или Бремен! Не зря же околачивалась возле судна немецкая подводная лодка! На мостик лоцман больше не поднимался - тем более что Северное море пересекли почти в сплошном тумане, идя по счислению, то и дело давая гудки, чтобы не столкнуться с каким-нибудь встречным кораблем. В Гамбурге лоцман съехал на берег и расположился в гостинице - так опротивело ему на транспорте. Стоянка не должна была затянуться, к рождеству хотели быть дома. По своему обыкновению, Олафсон коротал время в ресторанчике при гостинице. Там, на второй или третий вечер, его разыскал Однорейсовый моряк. Ногой он придвинул стул и, не спрашивая разрешения, подсел к столу. Лицо его было воспалено, остекленевшие глаза неподвижны. - Наш капитан, - объявил он, - сделал величайшую глупость в своей жизни! - Не понимаю. - Уволил меня! Только что я немного повздорил с ним, и - бац! - он тут же выгнал меня, чуть не взашей! Красиво, а? Старый лоцман отхлебнул пива и глубокомысленно обсосал свои длинные висячие усы. Просился на язык вопрос: почему Однорейсовый моряк считает это глупостью, да еще величайшей? Но тот нуждался в слушателе, а не в собеседнике. - Что вы пьете? Пиво? А почему не ром? "Другие готовы прозакладывать жалованье и душу в придачу, что в ром не подмешано и капли воды!" Или как там у вас? Вы отлично рассказывали в Киркенесе эту старую легенду. Кельнер! Рому!.. Да, так вот! Дурень капитан на коленях будет умолять меня остаться на корабле! - Умолять? - недоверчиво переспросил Олафсон. - Именно умолять! Иначе я, вернувшись домой, выложу все, что знаю о нем и об этом "Летучем Голландце"! От изумления Олафсон расплескал пиво, которое подносил ко рту. - Тс-с! Тихо! - предостерег Однорейсовый моряк. - Вы, стало быть, не узнали "Летучего Голландца"? А ведь сами рассказывали о нем, и с такими подробностями! Он откинулся на спинку стула и захохотал. С соседних столиков на него начали оглядываться. Однорейсовый моряк перешел на шепот: - Но вы же не могли ждать, что "Летучий" явится вам во всем своем старомодном убранстве! Со рваными парусами и скелетами на реях? Времена переменились, херре Олафсон! И вашему "Летучему Голландцу" тоже пришлось изменить обличье. - Он кивнул несколько раз. - Да-да! Та самая подводная лодка, которая сопровождала нас в шхерах! Некоторое время он смаковал свой ром. - Что же вы не пьете, старина? Но у старого лоцмана отпала охота пить. То, что услышал от Однорейсового моряка, было чудовищно, подло, и он, Олафсон, участвовал в этой подлости! Дело в том, что на складах в Англии по каким-то причинам залежался никель, по-видимому канадский. Запасы его некуда было девать, владельцы, по словам Однорейсового моряка, терпели огромные убытки. Между тем фашистская Германия остро нуждалась в никеле. Посредниками в тайной сделке выступили норвежские судовладельцы. Так было зафрахтовано в Киркенесе судно с пустым трюмом. В укромном месте, в шхерах, никель был перегружен из трюма английского транспорта в трюм норвежского - товар, так сказать, передан из-под полы. Немецкой подводной лодке, прозванной "Летучим Голландцем", полагалось в случае появления английских военных кораблей отвлечь их на себя и даже, если понадобится, вступить с ними в бой. Однако все сошло благополучно. - Что-то я не могу понять, - беспомощно сказал Олафсон. - Как же это? Английский никель - немцам! Ведь Англия воюет с Германией... - Солдаты воюют, херре Олафсон, а торговцы торгуют. Запомните: бизнес не имеет границ! Однорейсовый моряк привстал, заглянул Олафсону в лицо: - Эге-ге! Да вы совсем размокли, старина! - И он снисходительно похлопал его по плечу, на что никогда не осмелился бы раньше. Но ведь теперь они были в одной воровской компании! - Вот что! - сказал он, швыряя на стол деньги. - Дождитесь меня! Я скоро вернусь. Только заберу свои пожитки на корабле и, может, выругаю еще разок этого дурня капитана, если попадется по дороге. А потом будем веселиться и пить до утра! За ром платит "Летучий Голландец", пр