ожились плашмя на дно челна, подплывали на расстояние полета копья и лишь тогда поднимались во весь рост. Помощник вытащил пистолет. Я приналег на весла. С мостика, верно, заметили, что мы гоним изо всех сил. Пароход начал разворачиваться. Я не сводил глаз с камышей. Каждую минуту ожидал, что оттуда вырвутся на плес другие челны, целая флотилия челнов. Однако камыши были неподвижны. И челн, который выплыл из зарослей, не преследовал нас. Течение подхватило его и понесло, поставив наискосок к волне. "Хитрит индеец, хитрит! - бормотал помощник. - Прячется за бортом!" Но я начал табанить. Потом быстро развернулся, погнался за челном и, зацепив его веслом за борт, подтянул к ялику. Помощник был прав! На дне челна неподвижно лежал человек! Я занес над ним весло. Помощник с опаской потыкал его в спину дулом пистолета. "Мертвый?" "Дышит. Но без сознания. Вся спина в крови". Мы отбуксировали челн к "Камоэнсу". Раненый оказался индейцем. На нем были только холщовые штаны. Когда мы перенесли его в каюту и положили на койку, то увидели, что спина у него, как у тигра, в полосах, но кровавых! Ему дали вина. Он очнулся и забормотал что-то на ломаном португальском. Но тут капитан приказал мне идти вниз. "Вот что, красавцы! - сказал я своим кочегарам. - Хотите участвовать в человеческих жертвоприношениях? Я - нет! Вы тоже нет? Тогда держать пар на марке! Выжмем все, что можно, из нашей землечерпалки!" И мы выжали из нее все, что можно. В ту ночь у топок не ленились. От адского пара глаза лезли на лоб! Но сверху, с мостика, то и дело просили прибавить обороты. "Ну еще, Нэйл, еще! - бормотал капитан. - Ну хоть чуточку!" Как наши котлы не взорвались, ума не приложу. Под утро я поднялся на мостик. Влажное тело обдало ветерком - от движения корабля. "Камоэнс" показал невиданную в его возрасте прыть. Только искры летели из трясущихся труб. Он мчался вниз без оглядки, суетливо двигая плицами, как бегущая женщина локтями. Капитан мрачно сутулился рядом с рулевым. "Как наш полосатый бедняга?" - спросил я, закуривая. "Умер". "Неужели? Жаль его!" Капитан кинул на меня взгляд исподлобья: "Самим бы себя не пожалеть! Напрасно мы взяли его на борт". "Почему?" "За ним была погоня. Он сам сказал это. А теперь гонятся за нами". "Кто гонится?" "Его хозяева". "Не понимаю. Индейцам нас не догнать". "При чем тут индейцы?" "Но ведь он сбежал из-под ножа! Разве не так? По-моему, его собирались принести в жертву богу войны". "Он бежал не от индейцев, а от белых". "Каких белых?" "Он считал, что это немцы". "А! Фольксдойче?" "Не фольксдойче. Я так и не понял до конца. Он потерял много крови, приходил в себя на короткое время. Бормотал о белых, которые не хотят, чтобы видели их лица, и поэтому ходят в накомарниках. Правда, в зарослях, как вы знаете, уйма москитов и песчаных мух. Но между собой эти люди разговаривали по-немецки". "А он понимал по-немецки?" "Немного. Когда-то работал у фольксдойче. Но он не сказал своим новым хозяевам, что понимает немецкий. Кем, по-вашему, он работал у них?" "Носильщиком? Добытчиком каучука?" "Он состоял при машине, которая забивает сваи! По его словам, люди в накомарниках строят среди болот капище своему богу". "Капище?" "Ну, так, наверно, выглядит это в его дикарском понимании, - с раздражением бросил капитан. Он говорил коротко, отрывисто, то и дело оглядываясь. - Черт их там знает, что они строят! Рабочих очень много, он говорил. Индейцы. Платят им хорошо. Но они не возвращаются домой". "Как?!" "Их убивают, - пробормотал капитан, всматриваясь в сужавшийся за кормой лесной коридор. - Расстреливают". "Расстреливают собственных рабочих?" "Так сказал этот индеец. Он сам видел. Вдвоем с товарищем рубил кустарник на дрова, углубился в лес. Вдруг слышит выстрелы! Второй индеец хотел убежать, но наш заставил его подобраться ближе. В зарослях была засада! Люди в накомарниках подстерегли рабочих, которые, отработав свой срок по контракту, возвращались домой. Они были перебиты до единого!" "В это трудно поверить", - с изумлением сказал я. "Зачем индейцу было врать? Он с товарищем так испугался, что решил бежать, не заходя в лагерь. Но по их следу пустили собак, догнали, подвергли наказанию. Второй индеец умер под плетью. Нашему индейцу удалось обмануть сторожей. И тут вы заботливо подобрали его и приволокли на пароход!" - Капитан со злостью прокашлялся, будто подавился ругательством. "На таком большом строительстве, - в раздумье сказал я, - есть, вероятно, и мотоботы". "А! Разве я не сказал вам? У этих в накомарниках есть нечто получше мотоботов. Индеец говорил: "длинный, очень большой челн, который может нырять и..." "Подводная лодка?!" "Они называли ее... Да, вы же знаете немецкий! Как по-немецки "Летучий Голландец?" "Дер флигенде Холлендер". "Вот именно! Второе слово индеец не мог понять. Он не знал, кто такие голландцы. Но первое слово запомнил хорошо: "летающий, летучий". "Но это не самолет, - бормотал он, самолеты, по его словам, видел в Манаосе. - Это длинный челн, который..." И так далее". "Летучий Голландец", понятно, прозвище, - сказал я. - Зачем немцам база подводных лодок, если эта база так далеко от устья Амазонки?" "А это вы у Деница [командующий подводным флотом фашистской Германии] спросите! - сердито бросил капитан, снова оглядываясь. - Меня сейчас интересует одно: хватит ли дров до Рере?" "Должно хватить!" В тех местах пароходы по мере надобности пополняются не углем, а пальмовыми дровами. Но ведь мы не пополнялись дровами на очередной пристани - второй помощник, как вы помните, спутал устья рек. Я спросил капитана, думает ли он, что за нами послали в погоню подводную лодку. "Не знаю. Не думаю ничего. Чувствую погоню спиной". "Но индеец, беглец, умер!" "Люди в накомарниках не знают об этом, и мы стали им опасны. Побывали на самом краю какой-то важной тайны. А разве заткнешь рот всем этим?" - Он презрительно показал вниз. Там разгорались и гасли и снова разгорались огоньки трубок. В Бразилии трубки курят даже женщины. На палубе продолжали шумно обсуждать события ночи. "Рере, Рере! - озабоченно бормотал капитан. - Боюсь, не дотянем до Рере!" Но мы дотянули до Рере. Ночь развеялась внезапно, как дым. Я собрался было опять в свою "преисподнюю", но замешкался на трапе. Не мог удержаться, чтобы не оглядеться вокруг. Ночь сдает вахту дню! Это всегда красивое и величественное зрелище - под любыми широтами. Но на экваторе оно особенно красиво. Здесь "смена вахты" происходит без предупреждения. Не бывает ни сумерек, ни рассвета. Вдруг длинная зыбь быстро пробежала по верхушкам пальм, потом из-за них взметнулись лучи. Словно бы воины, тысячи воинов, спрятавшись в зарослях, разом выдернули из ножен свои мечи! Аракара осветилась. Вода была бледно-розовой, а берега ярко-зелеными. Впереди стал виден слепящий плес Рере. Он даже как будто был немного выпуклым посредине. От нас его отделял узкий мыс, поросший папоротником. Я с изумлением увидел, что мыс удлиняется! Он менял свои очертания на глазах, делался ниже и уже. И вдруг я понял: это нос подводной лодки, тупо обрубленный, как секира, выдвигается из-за мыса! Еще несколько секунд, и она уже вся на виду: серая, в пятнах камуфляжа, как змея, очень длинная, без всяких опознавательных цифр или букв. От нее мы были на расстоянии полукабельтова. Как она смогла обогнать нас? Наверно, был какой-то сокращенный путь, подлодка прошла к устью Аракары неизвестными нам протоками. Я даже не успел испугаться. Меня поразила высокая боевая рубка и отсутствие орудия на палубе. Но пулеметы были там, и расчет выстроился подле них. Подводная лодка замерла посреди плеса, преграждая нам путь. С палубы донесся разноголосый протяжный вопль. Что-то крикнул за моей спиной капитан. Второй помощник торопливо прошлепал босиком по трапу. Я увидел, как несколько матросов спускают на талях шлюпку. На них стала напирать толпа пассажиров, орущих, визжащих, вопящих. О! Это очень страшно - паника! Особенно на корабле. Шлюпка поползла, стала косо, черпнула воду кормой. За борт полетели спасательные круги, подвесные койки, ящики. Будто столбняк пригвоздил меня к трапу. Я неподвижно стоял и смотрел, хотя знал: мое место у машин! Но что мог сделать наш бедняга "Камоэнс", безоружный, беспомощный, зажатый в узком пространстве берегами реки? Неуклюже разворачиваясь, он печально проскрипел в последний раз своими ревматическими бимсами, шпангоутами и стрингерами. Однако нас не удостоили торпеды. Короткая очередь! Я оглянулся. Капитан лежал скорчившись, подогнув голову под плечо. Рука свисала с мостика. В ногах капитана валялся рулевой. Нас расстреливали из пулеметов! Течение сразу же подхватило неуправляемый "Камоэнс" и понесло его на перекат. Я стряхнул с себя эту одурь. Кинулся со всех ног на мостик к штурвалу. Но не добежал, не успел добежать! Резкий толчок, скрип, грохот! Вокруг меня колыхались люди, обломки, ящики. Я был уже в воде! Вероятно, "Камоэнс" получил большую пробоину или несколько пробоин. Он быстро заваливался набок. По перекосившейся палубе скатывались в воду люди. Мимо меня проплыло несколько корзин, связанных вместе. На них взобрались два или три человека. Я присоединился к ним. Нас развернуло и потащило прямо к подводной лодке. Шлюпка, переполненная людьми, обогнала наши корзины. Весла опускались неравномерно. Матери поднимали детей и показывали их пулеметчикам, которые стояли на палубе. Но вот по шлюпке стегнула очередь, гребцы и пассажиры шарахнулись к корме. Шлюпка перевернулась. И тут явились пирайи! Вода вокруг барахтавшихся людей забурлила, запенилась. Пена была кровавой!.. Пулеметчики решили отдохнуть. Они спокойно стояли, облокотившись на свои пулеметы. А пирайи доделывали за них работу! Видеть это было нестерпимо! Просто нестерпимо! - Нэйл стукнул себя кулаком по лбу: - Как это выбьешь отсюда? Как?! - И, задохнувшись, добавил тихо: - Разве что пулей... Он с силой потер лоб, обернулся к Виктории: - Извините! Вообще-то не позволяю себе распускаться. Но стал описывать по порядку, и это так живо вспомнилось! Еще раз прошу извинить!.. Течение несло наши корзины к подводной лодке. Я увидел, как матрос вынес на палубу разножку. На нее сел человек. Ему подали фотографический аппарат. Он сделал несколько снимков. Потом закурил и, перебросив ногу за ногу, стал смотреть на нас. И я подумал: до чего же мне не повезло! В свой смертный час не увижу лиц жены или друзей. Уношу с собой взгляд врага, этот отвратительно безучастный, ледяной взгляд! Человек, сидевший на разножке, наблюдал за нашей агонией у его ног так, словно бы мы были не люди, а черви... Снова очередь! Брызги воды поднялись перед глазами. Кто-то закричал. Больше ничего не помню. Потерял сознание от боли... Когда я очнулся, корзины покачивались в прибрежных камышах. Я был один. Рана на плече кровоточила. Я с осторожностью раздвинул камыши. Река была пуста. Только алые полосы плыли по сияющему выпуклому плесу. Мне показалось, что это кровь. Но это были лучи заката... - Как же вам удалось выбраться из тех мест? - Меня подобрали Огненные Муравьи. - Те самые? Подозреваемые в каннибализме? - Да. Наткнулись на меня в лесу, по которому я кружил. Мне рассказывали потом, что я кричал, плакал, кому-то грозил. Несомненно, пропал бы, если бы не Огненные Муравьи. Джунгли Амазонки беспощадны ко всем слабым, одиноким, безоружным. У Огненных Муравьев я пробыл до осени... - А культ бога войны? - прервал Нэйла Шубин. - Сумели ли вы проникнуть в тайны этого культа? - Нет. Я попросту не заметил его. - Да что вы! Как так? - Видите ли. Огненные Муравьи очень примитивны по своему развитию. Им бы ни в жизнь не додуматься до такого культа! Они почитают духов предков, вот и все. Я, конечно, не специалист. Может, что-то упустил. Во всяком случае, кочуя по лесу, они старательно обходят места, где ныряют челны, грохочут барабаны, гаснут и зажигаются колдовские огни. - А! Кому-то выгодно отвадить людей от Аракары? - Вы правы. Чем дольше я жил у Огненных Муравьев, тем больше убеждался в том, что бедняг оболгали, оклеветали - с помощью газет и радио, как это принято в нашем цивилизованном мире. До утра мог бы рассказывать вам о длинном доме, в котором живет племя, об охоте на рыб с помощью лука и стрел, о "заминированных" участках, то есть полосах земли, усыпанных рыбьими костями и замаскированных сверху листьями. При мне произошла стычка Огненных Муравьев с враждебным племенем Арайя, что значит "иглистый скат". Я с ужасом наблюдал массовое применение духовых ружей, страшных десятифутовых деревянных труб, из которых выдувают маленькие стрелы, смазанные ядом кураре. Показать бы одну из этих труб в Шеффилде, на нашем заводе! Ведь она могла считаться прабабушкой современной артиллерии! В конце августа я окреп настолько, что смог проститься с Огненными Муравьями. В Редонде, ближайшем поселке на реке, мне сказали, что Бразилия объявила войну Германии. - Вы сообщили о "Летучем Голландце"? - Сразу же! Едва лишь вернулся в Рио. И были приняты срочные меры. На Аракару полетели самолеты. Было высказано предположение, что немцы строят аэродром на Аракаре. Подводная лодка могла служить для связи: возможно, доставляла особо важные строительные материалы. А мне вспомнился Шеффилд. Его тоже можно назвать "капищем бога войны". Чего доброго, думал я, в джунглях Амазонки воздвигают завод, который будет выпускать какое-то секретное оружие. Не готовятся ли с помощью этого оружия предпринять завоевание Америки, сначала Южной, потом Северной? Но летчики вернулись с Аракары ни с чем. Они пролетели над рекой километров полтораста, а внизу были только леса, однообразно волнистое зеленое пространство. Олафсон, которому я рассказал об этом, честил почем зря подслеповатых бразильских летчиков. А я не мог их осуждать. Пробродив целое лето в том районе, знаю, как непроницаем лиственный полог. Были там закоулки, где в самый яркий полдень царила ночь. Говорят: странствовать по дну зеленого океана. Но это и есть океан. И дно его кишит всякой нечистью. От болотных змей харарака до "челна, который умеет нырять"... 3. "Ю ЭНД АЙ...". (Пароль штурманов) Нэйл поднял голову. В воспоминаниях своих ушел так далеко под сень бразильских пальм, что не сразу понял, где находится сейчас. Под большим оранжевым абажуром сверкает туго накрахмаленная скатерть. На праздничном столе расставлены водка, бренди, закуска. В углу оперся на этажерку моряк. Лицо его сосредоточенно и сурово, губы сжаты. А перед Нэйлом, положив руку на стол, тихо сидит красавица в длинном вечернем платье. В ее серых, широко открытых глазах - удивление, сострадание, печаль. - Боже мой! Я взволновал и расстроил вас! - с раскаянием сказал Нэйл. - И когда? В новогоднюю ночь! Это нехорошо с моей стороны. Переложить часть своих воспоминаний на чужие плечи! Недаром говорят, что бог проклял человека, дав ему память. - Не согласен! - сказал Шубин. - Что касается меня, то я ничего не хочу забывать! Виктория вскинулась с места: - Товарищи! Что же мы? Без пяти двенадцать! Нэйл начал придвигать стулья к столу, Шубин принялся разливать по рюмкам водку. Виктория отодвинула свою рюмку: - Мне фруктовой. Я не пью, ты же знаешь! - Э, нет! Пусть сегодня Гитлер пьет фруктовую! Часы начали бить. Шубин поднял налитую до краев рюмку: - Ну, первый тост - за победу! - О, йес, йес! - закивал головой Нэйл. - За побиеду! Это русское слово он тоже выучил в Заполярье. Водку Нэйл выпил залпом, а не глоткам-и, как пьют в Западной Европе. Потом старательно крякнул - тоже на русский манер. Виктория и Шубин засмеялись. Он был, оказывается, рубахой-парнем, этот бывший рабочий-оружейник из Шеффилда и друг индейского племени Огненных Муравьев! За окном поднялись огни фейерверка, похожие на новогоднюю елку, увешанную разноцветными электрическими лампочками и осыпающимися нитями "серебряного дождя". Шубин подумал, что, наверно, у Гитлера трясутся руки, когда он наливает себе фруктовой или минеральной воды за новогодним столом. Что-нибудь покрепче пить сегодня ему не стоит, да и вообще он, говорят, не берет в рот хмельного: хочет прожить до ста лет! - Пусть Гитлер сдохнет в этом году! - торжественно провозгласил Шубин. Охотно выпили и за это. Третий бокал - традиционный: за тех, кто в море! Потом Нэйл предложил тост за своих гостеприимных русских хозяев. Шубин в ответ хотел выпить за здоровье Нэйла, но тот поднял руку: - Хочу предложить тост не совсем обычный. В новогоднюю ночь я привык вспоминать о кораблях, на которых плавал. Были среди них и танкеры, и лайнеры, и транспорты, и вспомогательные судна, и даже такой колесный торопыга, как "Камоэнс". И я думаю о них с благодарностью и любовью. Какое-то время они были моим домом... Говорил ли я, что Олафсон разделял корабли на добрых и злых? Так вот, предлагаю сегодня выпить за добрые корабли! За то, чтобы на пути им никогда не встретился "Летучий Голландец"! Моряки, серьезно кивнув друг другу, выпили. Настала очередь Шубина рассказать о "Летучем Голландце". Англичанин только поднимал брови да издавал короткие восклицания. Каков, однако, размах у этого "Летучего"! Наверно, нет уголка на земном шаре, где бы не побывал он - не то подводный связной, не то маклер, который помогает военным монополистам, торговцам оружия, совершать их тайные сделки. Шубин сердито оглянулся на часы, когда они коротко пробили за спиной. Нэйл встал: - Через полчаса мой поезд. Мне пора! Гостя проводили до лестницы. - Пишите же! - И вы пишите! - Непременно встретимся после победы! Виктория всем телом прижалась к Шубину. Пальцы ее, чуть касаясь, быстро пробежали по его лбу. Нахмурился! Мальчик ее стал опять задумчивым и грустным. Почему? Чтобы отвлечь его, она пустила в ход все средства, какими располагают в таких случаях женщины. Сегодня Виктория была особенно нежна, как-то необычно, тревожно ласкова с Шубиным. Но, проснувшись среди ночи, она увидела рядом рдеющий огонек папиросы. - Что, милый? Опять он? "Ауфвидерзеен"? - Нет. Ты спи! Я просто думаю о жизни, о нас с тобой... Окна зашторены. В комнате тишина, мрак. Только часы повторяют одно и то же, спрашивают осторожно: "Кто ты? Что ты?" Или она где-то читала об этом?.. - Слушай, - негромкий голос Шубина. - Я все думаю о слове, которого не знал Олафсон. Может, это не одно слово, а три: "Ю энд ай"? Помнишь? Нэйл крикнул в лагере. Очень сильные слова, верно? Если бы штурманы всех морей, капитаны, лоцманы, судовые механики, матросы сказали друг другу "Ю энд ай", что тогда случилось бы с "Летучим"? Камнем бы упал на дно! - А потом опять всплыл. - Не дали бы ему всплыть! Блокировали бы его во всех норах! Установили бы всеокеанскую блокаду!.. Олафсон этого не мог один. Это могут только все сообща!.. Я, ты, Нэйл! Все, кому "Летучий" - враг. Простые, обыкновенные слова, когда их произносят сотни тысяч людей, могут остановить, оглушить, убить! И потом, как в сказке, все фарватеры в мире станут чистыми, свободными для плавания кораблей... Он потушил папиросу и сразу же, без перерыва, закурил новую. - Да, - медленно повторил он. - "Ю энд ай", пароль штурманов... Ночь. Полагалось бы спать. Но Виктория рада, что он не молчит. Выговорится - заснет. - Я раньше знаешь какой был? Беспечный, ничего близко к сердцу не принимал. Я, наверно, потому и не понравился тебе сначала. Но, после того как пробыл несколько часов на "Летучем", я стал думать о многом и по-другому. Не знаю, сумею ли тебе объяснить. Ну, как бы сразу окидываю взглядом большое навигационное поле. Начал видеть свой фарватер и предметы не только вблизи, но и вдали. Например, стал задумываться о мире. Каким будет все, когда мы победим? Что я буду делать тогда? Я же катерник, профессиональный военный. Вот толкуют о самопожертвовании. Вызвал, мол, огонь на себя или выручил товарища с риском для жизни. А ведь от меня могут потребовать еще большего самопожертвования. Поставят перед светлые адмиральские очи и скажут: "Гвардии капитан-лейтенант Шубин! Отныне ты уже не гвардии капитан-лейтенант! Уходишь в отставку или в запас". Работа, конечно, найдется. Буду штурманить на каком-нибудь лесовозе, китобое, танкере. В Советском Союзе кораблей хватит. А не хватит, еще построят. На бережку припухать не собираюсь. - Я и не представляю тебя на берегу. Но почему ты вспомнил об этом? - Начал было задремывать, и вдруг померещился верещагинский "Апофеоз войны". Только пирамида была сложена не из черепов, а из военных кораблей. Очень быстро прошло перед глазами, как бывает, когда засыпаешь. С тобой бывает так? - Да. Мы вчера с тобой рассматривали альбом. Там есть Верещагин. - Я и стал вертеть в уме эту пирамиду, прилаживая ее то к одному, то к другому морю. Наступит же, думал я, время, когда военные корабли не понадобятся больше людям. Мир! Всюду мир! Тогда, в назначенный день и час, двинутся к какой-нибудь заранее выбранной банке военные флоты всех государств, берега которых омывает это море. Сойдутся вместе, отдадут друг другу воинские почести, приспустят флаги и... Банка - нечто вроде фундамента, понимаешь? Сначала на нее лягут линкоры, крейсера, авианосцы. Вторым слоем - корабли поменьше. И вот в море появился новый железный остров - память о прошлых войнах! - Выходит, как бы свалка, мусорные кучи, так я поняла? - Нет! Не свалка. Памятник! Ведь на кораблях сражались и умирали люди. Многие из них были, конечно, обмануты, сражались за высокие прибыли для разных виккерсов и круппов. Но они жизнью заплатили за свою доверчивость. Это, скорей, могила неизвестному моряку. - Торговые и пассажирские корабли, проходя мимо железного острова, будут давать гудки - в память погибших? - Правильно. Теперь ты поняла. В темноте лиц не видно. Но по голосу Виктории можно догадаться, что она улыбается: - Неужели и твои торпедные катера топить? - Катера?.. В растерянности Шубин забормотал: - Топить?.. А если приспособить их для мирных целей?.. Например, доставлять в порты срочную корреспонденцию... Скорость уж очень... Пауза. - Нет! И мои катера тоже! - решительно сказал он. Но тут же поспешил добавить: - Зато их, как самые легкие, на вершину пирамиды!.. В марте 1945 года почти вся бригада торпедных катеров сосредоточилась в районе Клайпеды. Только катера Шубина оставались еще в Ленинграде. Им предстояло догнать бригаду по железной дороге, на платформах. Сам Шубин вместе с инженер-механиком должен был прибыть в Клайпеду заблаговременно, чтобы подготовиться для выгрузки своих торпедных катеров и спуска их на воду. Настал день отъезда. Пока Шубин укладывал чемодан, Виктория ходила по комнате, трогала безделушки на этажерке, бесцельно переставляла их. - Что с тобой? - Волнуюсь. - Но почему? Ты не первый раз провожаешь меня. - Да. И с каждым разом волнуюсь все больше. Шубин порылся в чемодане, достал оттуда маленький осколок и, будто взвешивая, подбросил его на ладони. - Лови! Когда станешь бояться за меня, вынь, посмотри - и пройдет! Осколок имел свою коротенькую историю. В одном морском бою Шубин нагнулся к тахометру, чтобы проверить число оборотов. Выпрямляясь, он зацепился за что-то карманом. Оглянулся - в верхней части борта зияет только что появившаяся рваная дыра! Это за спиной промахнули осколки снаряда. Не нагнись Шубин к тахометру... По возвращении на базу боцман отыскал в рубке один из осколков. - Видишь? На море ни снаряды, ни пули не берут! А на суше я не воюю. - И ты совсем не боишься? Никогда? - Ну, так лишь дураки не боятся. Просто я очень занят в бою. Некогда бояться... Нет, вот где я страху-то натерпелся! В госпитале прошлым летом! - Почему? - На больничной койке очень боялся помереть. Склянки эти, банки, духота!.. Помирать - так уж красиво, с музыкой! Под стук пулеметов, мчась вперед на своей предельной скорости! У нас так в сорок втором году один офицер умер: как стоял в рубке, так мертвый и остался стоять. Склонился головой на штурвал и... - Он спохватился: - Да что это я? Тут победа на носу, а я о смерти завелся! Виктория, присев на стул, задумчиво смотрела на Шубина. Маленький осколок лежал, уютно спрятавшись, между ее ладонями. - Он был теплым? - Даже горячим. - Хорошо. Я буду беречь его, как ты велишь. Перед отъездом она поднесла Шубину цветы, букетик цветов. В поисках их обегала весь город. И наконец нашла в оранжерее на улице Добролюбова. Там во время блокады высаживали редис и лук. Теперь снова занялись цветами. Победа! Близкая победа! Весной 1945 года все в Ленинграде дышало ожиданием победы. - О! - с раскаянием сказал Шубин. - А я ни разу не подарил тебе цветы! Эх, я! И были же у нас на Лавенсари красивые, высокие, надменные, как ты. Ведь ты когда-то была надменная! Я даже боялся тебя немного. До сих пор в ушах звучит: "Мы не на танцах, товарищ старший лейтенант!" Шубин шутил, улыбался, говорил без умолку, а сам с беспокойством и жалостью заглядывал в лицо Виктории. Она была бледна, губы ее вздрагивали. На перроне, у вагона, инженер-механик деликатно оставил их вдвоем. Она прижалась к его груди, опустив голову, стараясь унять нервную дрожь. - Ничего не говори, - шепнула она. Минуту или две Шубин и Виктория молча стояли так, не размыкая объятий. - По ваго-на-ам! - протяжно крикнул, будто пропел, начальник эшелона. Мельком, из-за шубинского плеча, Виктория увидела круглые вокзальные часы, которые показывали семнадцать двадцать. Она откинула голову. Неотрывно и жадно всматривалась в длинный улыбающийся рот, ямочку на подбородке, две резкие вертикальные складки у рта. Потом быстро поцеловала их по очереди, будто поцелуем перекрестила на прощанье... 4. ПЕРЕХВАЧЕННЫЙ ГОНЕЦ Колдовские пейзажи мелькали за окном. Возникало озерцо с аспидно-черной водой и черным камнем посредине. На таком камне полагалось сидеть царевне-лягушке, величественно-неподвижной, задумчивой. Горизонт волнистой чертой перечеркивал ели, над которыми в такт колесам покачивался месяц. Шубин не отходил от окна. Соседи по купе устраивались играть в домино. Стоймя утвердили чемодан, на него положили другой. Столик у окна занимать было нельзя: на столике стояли цветы. Инженер-механик с достоинством давал пояснения: - Самые ранние! Жена гвардии капитан-лейтенанта в оранжерее купила. Как же! Открылись уже и оранжереи в Ленинграде! Вокруг цветов завязывался робкий роман между проводницей и молоденьким лейтенантом-сапером, видимо только что выпущенным из училища. Весь вагон проявил большое участие к цветам. Лейтенант первым произнес слово "складчина". Кто-то посоветовал для подкормки пирамидон, но общим решением утвердили сахар. Тотчас лейтенант обошел соседние купе и притащил полстакана песку и немного кускового. - Будем подсыпать систематически, - объявил он сияя, - и доставим букет совершенно свежим! Проводница с особым старанием, чуть ли не каждый час, меняла воду в банке. При этом косила карим глазом в сторону лейтенанта и многозначительно вздыхала: "Вот она, любовь-то, какая бывает!" А на станциях и полустанках у окна с букетом собиралась толпа. Местные девушки с соломенного цвета волосами и в пестрых косыночках замирали на перроне, благоговейно подняв лица к ранним, невиданно ярким цветам. "Хорошие люди, - думал Шубин, стоя в проходе. - Очень хорошие. И лейтенант хороший, и проводница, и эти светленькие девушки-латышки. А против них поднялась со дна нечисть, выходцы из могил! Тянутся своими щупальцами, хотят задушить, обездолить. Но - не выйдет! Я не дам!" Соседи звали его "забить козла" - он отговорился неумением. Заиграли песню - не подтянул. Дружно пригубили чарочку, но и после этого Шубин не развеселился. Поговорил о том о сем и убрался в сторонку. В купе было темно. Между разнообразными, плотно утрамбованными вагонными запахами бочком протискивался аромат цветов. Было жаль Викторию. Шубин еще никогда не видел ее такой растерянной, беспомощной, заплаканной. Зато теперь все стало на свое место: он воюет, она волнуется. Прошлой весной, в начале их знакомства, было наоборот. Шубину было очень неловко от этого. Но мысли о Викторин перебивались другими, будничными мыслями: о мерах предосторожности, которые надо принять, перебрасывая катера с вокзала в порт, о спорах со скупой шкиперской частью, не желавшей отпускать брезент, и так далее. Шубин не знал, не мог знать, что гонец с "Летучего Голландца" уже снаряжается в путь... По утрам Шубин нередко выходил в поиск без авиации - если был сильный туман. Над Балтикой по утрам почти всегда туман. Он стелется низко, как поземка. Сверху можно различить лишь топы мачт. Но корабли под ними не видны. А невысокие торпедные катера, те целиком скрываются в тумане. С одной стороны, как будто бы хорошо - не увидят немецкие летчики. С другой - плохо: и сам не увидишь ничего! Однако у Шубина, помимо "теории удач", была еще вторая "теория" - "морских ухабов". Случая только не было ее применить. Есть такая поговорка: "Вилами на воде писано" - в смысле "ненадежно", "неосновательно". Это справедливо лишь в отношении вил. Что касается форштевня корабля, то тут "запись" прочнее. Продвигаясь вперед, корабль гонит перед собой так называемые "усы". Они похожи на отвалы земли от плуга. Две длинные волны под тупым углом расходятся по обе стороны форштевня и удаляются от него на большое расстояние. Впрочем, считали, что Шубин берет грех на душу, доказывая, будто может обнаружить в тумане эсминец по "усам" за шесть - восемь кабельтовых, а крейсер даже за милю - конечно, в штиль. Но он построил на этом сегодня свою тактику. Начал неторопливо ходить переменными галсами, выискивая "след", оставленный кораблем на воде. Сухопутный фронт к тому времени придвинулся к Кенигсбергу. Шубин вышел на подходы к аванпорту Кенигсберга - к городу и крепости Пиллау. Волнение было не более двух баллов. Воздух напоминал воду, в которую подлили молока. Так прошло около часа. Вдруг катер тряхнуло. Вот он, долгожданный водяной ухаб! Шубин заметался по морю. Приказал положить руля вправо, влево. Ухаб исчез. Приказал лечь на обратный курс. Снова тряхнуло. Но уже слабее. Волна затухает! Шубин развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел зигзагом. Остальные катера двигались за ним, повторяя его повороты. Они натолкнулись на встречную волну, прошли метров пятьдесят, натолкнулись на нее еще раз. Удары делались более ощутимыми. Волна увеличивалась. Так радист, приникнув к радиоприемнику, ищет нужную волну в эфире - то соскакивает с нее, то опять, торжествуя, взбирается на "гребень". Между тем туман стал расходиться. Воздух напоминал уже не воду с молоком, а стекло, на которое надышали. Но горизонт был еще стерт. Всем телом ощущая нарастающие толчки, Шубин вел свои катера к истоку волны. Судя по ее размахам, корабль был большой. Хорошо бы - транспорт, этак в три или четыре тысячи тонн. Как прошлой осенью! Но, к огорчению моряков, у истока волны не оказалось транспорта. Впереди темнело мизерное суденышко, по-видимому штабной посыльный катер. Он шел с большой скоростью, узлов до тридцати. Вот почему образовались очень длинные и высокие волны. Тратить торпеду на такого мездрюшку было бы, конечно, мотовством. Павлов вопросительно взглянул на Шубина: - Из пулемета, товарищ командир? Шубин промолчал, продолжая вести отряд на сближение с немецким катером. В быстром уме его возник иной план. Давно в штабе бригады тосковали по "языку". В морской войне это явление чрезвычайно редкое. А сейчас, в предвидении штурма Пиллау, "язык" был бы как нельзя более кстати. В посыльном катере, наверно, сидит начальство. Выскочило из Пиллау и дует себе на предельной скорости в Данциг. Выхватить бы это начальство из-под носа у немцев, чуть ли не в самой гавани, и доставить на базу для плодотворного собеседования с нашими разведчиками! Да, было бы толково. Поярче, пожалуй, чем потопить транспорт. И не исключено, что полезнее! Через несколько минут шесть торпедных катеров окружили немецкий посыльный катер. Все пулеметы пристально, с явным неодобрением уставились на него. Немецкий рулевой сразу бросил штурвал. Следом за ним неохотно подняли руки два бледных офицера в кожаных пальто и унтер-офицер береговой службы. Наконец, озираясь с дурацким видом, вылезли наружу мотористы. Шубин бегло просмотрел документы пленных. Начальство, с его точки зрения, было третьесортным: всего лишь интенданты. Но на безрыбье... Офицеры следовали по своим интендантским надобностям в Данциг. Унтер-офицер, не имевший, как выяснилось, никакого отношения к ним, направляется еще дальше - через Данциг в Берлин. Шубин приказал, отобрав документы и оружие у пленных, рассадить их по торпедным катерам. Интендантов он забрал к себе, унтер-офицера поместил к Князеву, рулевого и мотористов - на другие катера. Придирчивый Фаддеичев и здесь проявил свой "настырный" характер. Ему показалось, что немецкие офицеры недостаточно расторопно пересаживаются на торпедный катер. Он набрал было в грудь воздуха, готовясь выпустить его обратно изрядно измельченным словами специального аврального назначения, но перехватил предостерегающий взгляд Шубина. - Есть, товарищ гвардии капитан-лейтенант! - сказал он, вздохнув. - Я только хотел им объяснить, чтобы поаккуратнее переходили, не упали бы, храни бог, в воду... Торпедные катера повернули на базу. Изредка, не без самодовольства, Шубин оглядывался на своих "языков". Нахлобучив козырьки фуражек на глаза, подняв бархатные воротники пальто, они сидели, понурясь, между торпедами, под бдительной охраной Степакова и Ластикова, вооруженных автоматами. Что ж! Так и положено выглядеть пленным немцам - будто они насквозь вымокли и продолжают покорно мокнуть под дождем. Шубина окликнул взволнованный голос Князева: - Товарищ гвардии капитан-лейтенант! Мой немец... - Но слова заглушила трескотня автомата. Шубин поспешно развернулся. Катер Князева стоял, застопорив ход. Кто-то толчками плыл от него в море. - Живым, живым! - заорал Шубин в ларингофон. - Не стрелять! Но когда он приблизился, то не увидел в море пленного. Князев с растерянным видом вертел в руках какие-то бумажки. Рядом стоял смущенный матрос, держа автомат дулом вниз. Остальные, перегнувшись через борт, напряженно вглядывались в колыхавшуюся серую воду. - Ну, все! - объявил один из них и выпрямился. - Жаловаться к морскому царю ушел! Торпедные катера покачивались на волне, развернувшись носами. Интенданты с робостью перешептывались, косясь на грозного юнгу с автоматом. Оказалось, что Князев и его команда не сразу заметили странное поведение пленного. Отвернувшись, он украдкой вытаскивал что-то из кармана, пихал в рот и пытался прожевать. Кинулись к нему. Думали, яд! Но изо рта торчали белые клочки. - Товарищ гвардии старший лейтенант! Он секретные документы жрет! Унтер-офицера схватили за руки, повалили на спину, стали вытаскивать бумагу изо рта. Сделав отчаянное усилие, он проглотил ее. Но в кулаке были крепко зажаты еще какие-то обрывки. - Не можно, не можно! - бормотал он, путая польские слова с немецкими. - Ферботен! Не можно! Кто-то ударил его автоматом по руке. Кулак разжался. Несколько измятых клочков выпали и разлетелись по палубе. Их бросились подбирать. Немец воспользовался этим, вырвался и прыгнул, вернее, свалился за борт. Тогда по беглецу дали очередь из автомата. Море было пустынно. Туман рассеялся, но день оставался пасмурным. Южную часть горизонта, более светлую, подчеркивала жирная линия. То был немецкий берег, коса Фриш-Неррунг, которая прикрывает с моря Пиллау. - "Не можно, не можно"! - с негодованием сказал Шубин. - То есть как это - не можно? Попал к нам в плен, обязан всю документацию предъявить! Это неправильный немец у тебя был. Ну-ка, дай! Князев с виноватым видом подал два уцелевших измятых клочка. Шубин разгладил бумагу. Какие-то мудреные значки! Не то арабская вязь, не то стенография. Шифр, само собой! Но среди непонятных значков он почти сразу же наткнулся на упоминание о себе. "Пирволяйнен" - было там, выведенное латинскими буквами. А чуть подальше, перескочив через два или три значка, стояло слово "Котка". Но ведь это он, Шубин, назвался Пирволяйненом на борту "Летучего Голландца"! И придумал вдобавок, что он из города Котка! Шубин поспешно нагнулся, оберегая листки, боясь, что их вырвет ветром из рук и унесет. Но больше ничего не удалось прочесть. Закорючки, одни закорючки, черт бы их подрал! Шубин выпрямился. - Кого проворонил-то! Эх! - с сердцем сказал он Князеву. - Знаешь, кто это был? Наверно, гонец, курьер, связной с "Летучего Голландца"! - Ой! - Вот тебе и "ой"! Имел при себе донесение и тут же схарчил его - у вас на глазах, пока вы танцевали вокруг с автоматами! Команда князевского катера сконфуженно молчала, стараясь не глядеть на Шубина. Павлов удивленно присвистнул: - Выходит, "Летучий" в Пиллау? Шубин раздраженно дернул щекой. Нелепый вопрос! Как будто о "Летучем" можно сказать что-нибудь наверняка! Он смотрел в бинокль на полоску берега, которая дразняще колыхалась вдали. Поскорей бы скомандовали штурм этого Пиллау! Обратно на базу гнали во весь опор. Шубин, спрятал драгоценные клочки в карман кителя и то и дело похлопывал себя рукой по груди: сохранны ли? В штабе разберутся в этих закорючках! Говорят, есть такие специалисты по разгадке шифров, прямо щелкают их, как орехи. Потом мысли вернулись к связному, который предпочел утонуть, лишь бы не отдать донесение. Какой, однако, непонятной, гипнотической силой обладал этот "Летучий Голландец", если мстительной кары его боялись даже больше, чем смерти!.. 5. ПО ВЫЗОВУ: "АУФВИДЕРЗЕЕН"... Выйдя к границам Восточной Пруссии, Советская Армия натолкнулась на так называемый вал "Великая Германия", простиравшийся на глубину до шестидесяти километров. Лишь на линии внешнего оборонительного обвода, окружавшего Кенигсберг, стояло девятьсот дотов. Отдельные форты носили названия прославленных прусских полководцев: Врангеля, Гнейзенау. Только что в небольшом городке, неподалеку от Кенигсберга, с чугунным грохотом свалилась наземь статуя Гинденбурга. Ее подорвали немецкие минеры. По пятам за отступающими немецко-фашистскими войсками шла Советская Армия, и они страшились возмездия. Во временно оккупированных русских городах памятники Ленину расстреливались прямой наводкой из орудий. Фашисты мерили на свой аршин: думали, что русские тоже воюют со статуями. Фельдмаршал Гинденбург лежал, поверженный в прах своими же солдатами. Но еще стояли, превратившись в форты, Гнейзенау и Врангель. Они смотрели на восток. Это было подобие тех аку-аку, каменных статуй, которые стерегут остров Пасха, устремив вдаль свои слепые глаза. Магией воспоминаний, словами-фетишами, своими мертвыми полководцами пытались немцы загородиться от опасности, неотвратимо, как океан, надвигавшейся с востока. Туман, туман... Земля, размокшая от стаявших снегов... Голые, дрожащие леса... По дорогам идут на Кенигсберг советские войска. Бредут в грязи пехотинцы, ползут, лязгая гусеницами, танки, громыхает артиллерия. А моряки идут морем вдоль берега, чтобы тоже принять участие в битве за Восточную Пруссию. В течение нескольких дней советские войска прорвали внешний, долговременный пояс обороны, овладели городами Инстербург, Тильзит, Гумбинен, Прейссиш-Эйлау и подступили к окраинам Кенигсберга. В штабе фронта стоял фанерный макет города, очень больш