ой, тридцати шести метров в диаметре. Командиры частей по многу раз проигрывали здесь предстоящий штурм. Он был звездным - то есть начался сразу со всех сторон. Согласованность во время такого штурма особенно важна. На исходе четвертого дня ожесточенных уличных боев генерал от инфантерии Ляш подписал в подземном блиндаже акт о капитуляции. Из ста пятидесяти тысяч человек немецкого гарнизона остались в живых только девяносто две тысячи. Сражение за Восточную Пруссию подходило к концу. Поляки настойчиво нажимали с берегов Вислы. Кое-кто из фашистов уже бежал на полуостров Хелл и оттуда через Борнхольм - в Швецию. Но аванпорт Кенигсберга - его морские ворота были еще на замке. Крепость Пиллау держалась. Это была первоклассная, неоднократно модернизированная крепость. В учебниках истории с гордостью упоминалось о том, что в свое время ее не сумел взять Наполеон. После падения Кенигсберга в Пиллау продолжали беспрерывно поступать подкрепления из Данцига (Гданьска) по узкой косе Фриш-Неррунг, перегораживавшей залив. По ней же эвакуировали технику и раненых. Для того чтобы взять Пиллау, нужно было перехватить косу клещами. Сделать это приказали морякам. С суши крепость должен был одновременно штурмовать армейский корпус. Для согласования действий Шубин побывал в его штабе. Попутно он не преминул поинтересоваться результатами расшифровки донесения, которое было передано армейцам. Да, специалисты сумели раскусить этот орешек! Он, впрочем, оказался не из твердых. Для более сложной зашифровки, видимо, не было подходящих условий. На первом клочке бумаги прочли: "...Пирволяйнен, летчик из города Котка... не было моим упущением... командир сам... срочном погружении, как я уже доносил". Из этого можно было заключить, что кто-то, помимо командира, регулярно информировал свое начальство обо всем происходящем на подводной лодке. В какой-то связи вспоминался и случай с финским летчиком. Однако это относилось к прошлому. О настоящем и будущем говорилось на втором клочке, который был еще более скомкан и надорван по краям, чем первый. Вот что удалось разобрать на нем: "...Пиллау в ожидании... кладбище... взять на борт пассажира... условному сигналу "Ауфвидерзеен"..." Перебрасывая мостики между словами, нетрудно было восстановить фразу целиком. Она, вероятно, выглядела так: "(В настоящее время находимся в) Пиллау в ожидании (чего-то!) на кладбище, (готовясь или будучи готовы) взять на борт пассажира (по) условному сигналу "Ауфвидерзеен". Шубин был ошеломлен. Буквы прыгали и кувыркались перед его глазами, словно бы он еще стоял в рубке своего подскакивающего на волнах катера. Сначала больше всего поразили слова: "условному сигналу "Ауфвидерзеен". Так, стало быть, этот надоедливый мотив, впервые услышанный в шхерах, был условным сигналом! А Шубин-то считал, что мотив привязался к нему по случайному совпадению! Ничего подобного! "Ауфвидерзеен" был связан с "Летучим Голландцем", имел самое прямое и непосредственное отношение к тем еще не разгаданным тайнам, которыми битком набита окаянная лодка! Шубин со вниманием перечитал текст. Итак, "Летучий" - в Пиллау! По крайней мере, был там в момент отсылки донесения. Будем надеяться, еще не ушел. Но зачем ему забираться на кладбище! Как это понимать - "кладбище"? Шубин в раздражении сломал папиросу. Однако главное было не в этом. Главное было в словах: "взять на борт пассажира". Кто этот пассажир? Шубин, конечно, сразу же раскалился добела: - Вот бы меня в Пиллау с корабельным десантом! Я бы пошуровал там! Вскрыл бы подводную лодку, как консервную банку, выковырял оттуда этого пассажира! - А вы не волнуйтесь, капитан-лейтенант! - сказали ему. - Вскроют вашу "консервную банку" без вас. Все будет нормально. Занимайтесь своим делом. Спокойно высаживайте десант, топите корабли! В общем, на Шубина побрызгали в штабе холодной водичкой. А он, понятно, зашипел, как утюг. Каково? "Не волнуйтесь"! "Спокойно топите, высаживайте"! Шубин, очень недовольный, уехал. В машине он не переставал бурлить. Князев и Павлов, сидевшие на заднем сиденье, многозначительно переглядывались. Они хорошо знали своего командира, понимали его и любили со всеми его слабостями. Дело в том, что Шубин очень ревниво относился к славе своего отряда, своего дивизиона, своей бригады. К этому прибавилось сейчас и некое искони существующее боевое соперничество между флотом и армией. Шубину казалось обидным, что "Летучего Голландца" захватит кто-то другой, а не он, Шубин. И добро бы еще захватили моряки, а то ни с того ни с сего почему-то армейцы, - впрочем, конечно, вполне уважаемые товарищи. В центре Кенигсберга спустил скат. Князев и Павлов остались помогать шоферу, а Шубин решил пройтись, чтобы поразмяться и успокоиться. Вокруг был притихший город-пепелище. "Как аукнется, так и откликнется, - подумал Шубин, вспомнив про Ленинград. - Аукнулось на одном конце Балтики, откликнулось на другом". Сюда бы специальными эшелонами этих фабрикантов оружия, военных монополистов, всю злую, жадную свору! Взять бы за шиворот их, встряхнуть, ткнуть носом в эти кучи щебня, в свернувшуюся клубком железную арматуру, в то, что осталось от знаменитого некогда Кенигсберга! Смотрите! Осознайте! Прочувствуйте! Это вы превратили его в пепелище, ибо такова неотвратимая сила отдачи на войне! Странно было видеть здесь сирень. Нигде и никогда не встречал Шубин так много сирени, и такой красивой. Махровая, необыкновенно пышная, она настойчиво пробивалась повсюду между руинами. В зарослях ее начинали неуверенно пощелкивать соловьи, будто пробуя голос и с удивлением прислушиваясь к тишине, царящей вокруг. Шубину пришло на ум, что штурман "Летучего Голландца" родом из Кенигсберга. В кают-компании, за обедом, он спросил мнимого Пирволяйнена, не бывал ли тот в Кенигсберге. И мнимый Пирволяйнен едва удержался тогда, чтобы не созорничать, не брякнуть: не бывал, мол, но надеюсь побывать! Вот и побывал! Тихий голос рядом: - Эссен! [Еды! (нем.)] Пауза. Снова робкое: - Эссен... Шубин опустил глаза. Рядом стоял мальчик лет шести в штанах с помочами. Обеими руками он держал маленькую пустую кастрюльку. Такие ребятишки с кастрюльками, судками, мисочками всегда толпились у походных кухонь во взятых нами немецких городах. Шубин присел на корточки перед малышом: - Ви хайст ду, бубби? [Как тебя зовут, малыш? (нем.)] - Отто... Кого-то смутно напомнил этот малыш. Кого?.. Худенькое серьезное лицо, удивленно поднятые темные брови... Нет, не удалось припомнить! "Эссен"... Сила отдачи на войне слепа, как всякая сила отдачи. Орудие, которое стреляло по Ленинграду, откатившись, ударило не Гитлера и не Крупна, а этого несмышленыша, горемычного Отто из Кенигсберга! Шубин вернулся к машине. Рывком он вытащил оттуда взятые в дорогу консервы, черный хлеб, пакеты с концентратами. Мальчику представился, наверное, добрый Санта Клаус с его рождественским мешком. Только мешок этот был цвета хаки, солдатский. Шофер, мигая белесыми ресницами, с удивлением смотрел на Шубина. - Ты что? - Сказано же, товарищ гвардии капитан-лейтенант: убей немца! - Дурень ты! О вооруженном немце сказано, с автоматом на шее, оседлавшем танк, и тем более на нашей территории! А из этого немца еще, может, выйдет толк!.. Как считаешь, Отто? Выйдет из тебя толк? Подарки не умещались в кастрюльке, вываливались из рук. Шубин огляделся. В пыли лежала пробитая немецкая каска. Он поднял ее, перевернул. - Вот и кастрюлька нашлась! И на серьезном личике наконец появилась улыбка, слабое отражение всепокоряющей шубинской улыбки. Шубин пошел вместе с Отто, чтобы у него по дороге не отняли еду. Из подвалов, щелей, дверей и окон, как скворцы из скворечен, высовывались молчаливые немцы и смотрели на это шествие. Впереди шагал немецкий мальчик, прижимая к себе перевернутую каску, доверху наполненную продуктами, следом шел русский моряк. Дом Отто был пещерой в буквальном смысле слова. Над низким входом нависали какие-то рельсы и бетонные плиты с торчащими прутьями арматуры. Из пещеры выглянула старая женщины - или она только казалась старой? Изможденное лицо ее было припорошено пылью. Шубин кивнул малышу и быстро зашагал к машине, испугавшись изъявлений благодарности. Потом "Виллис", виляя меж развалин, быстро проехал через Кенигсберг и скрылся в облаке пыли... Каким же ты будешь, бубби, когда вырастешь? Двадцать тебе сравняется, наверно, в 1959 или 1960 году. Забудешь ли ты этого русского военного моряка, который подарил тебе полную каску продуктов среди руин Кенигсберга? Неужели забудешь?.. В город Пальмниккен, где стояли гвардейские катера, Шубин вернулся к вечеру. Все заметили, что он не то чтобы невеселый - командиру перед боем нельзя быть невеселым, - а какой-то вроде бы задумчивый. Он присел на бухту троса, закурил, загляделся на светлое, почти белое море, приплескивавшее у его ног. Привычные, домашние звуки раздавались за спиной. Боцман жужжал неподалеку, как хлопотливый шмель: жу-жу-жу, жу-жу-жу! Кого это он жучит там? А, юнгу! Потом юнга вприпрыжку пробежал мимо, напевая сигнал, который исполняют на горне перед ужином: Бери ложку, бери бак И беги на полубак! Значит, команда садится ужинать. У Шурки в детстве было мало детского. Блокада, потом пребывание в дивизионе среди взрослых наложили на него свой отпечаток. (Впрочем, Шубин с гордостью говорил о своем воспитаннике: "Возмужал, не очерствев!") Но тем трогательнее были прорывавшиеся в нем порой мальчишеское озорство и смешные выходки. Шубин подозвал юнгу, всмотрелся в его лицо, вздохнул: - Худой ты у нас какой! Вытянулся за этот год! Не надо бы тебе в операцию! - Почему? - Опасно! Шурка был поражен. Опасно? Но ведь на то и война, чтобы было опасно. И он не первый год воюет! Командир еще никогда не заводил таких разговоров. А вдруг на самом деле не возьмет? Он капризно надул губы. Когда же и покапризничать, как не перед операцией? - Ну ладно, ладно! Пойдешь в операцию! Чтобы утешить юнгу, Шубин показал ему карту побережья, на которой коса Фриш-Неррунг выглядела, как ножка гриба-поганки. - А мы чик по этой ножке! Перережем, и шляпка отвалится! - Перережем, отвалится, - повторил юнга, с обожанием снизу вверх глядя на Шубина. И всегда что-нибудь придумает командир! Не мешкая, Шурка отправился рассказывать приятелям про "гриб-поганку", выдавая, по обыкновению, командирскую шутку за свою. Он не успел еще насладиться всеобщим одобрением, как боцман окликнул его и приказал ложиться спать. Как! Так рано - спать? Но это было распоряжением гвардии капитан-лейтенанта, а в таких случаях пререкаться не полагалось. Ночью предстоит трудная работа, надо получше отдохнуть. Сам Шубин остаток вечера просидел над планом Пиллау, который удалось раздобыть в штабе. Князев с интересом прислушивался к его бормотанию. - Кладбище? - рассуждал вслух Шубин. - Что это за кладбище?.. Погребальная романтика, черт бы ее драл!.. Корабль мертвых... Стоянка на кладбище... Он долго возился с картой, что-то измеряя на ней. Наконец с удовольствием потянулся - так, что кости хрустнули! - Ну, понял? - спросил Князев. - Да есть догадка одна. Подожду говорить пока. Возьмем Пиллау, проверим! Но настроение у него определенно улучшилось. Он отправился спать на катер, в моторный отсек. Любил спать на моторе, подложив под себя капковый жилет. Хорошо! Как на печи в русской избе! Снизу, от мотора, исходит приятное тепло и легкий усыпляющий запах бензина. Авиационный бензин пахнет очень уютно! Шубин заснул мгновенно, едва лишь накрылся регланом. Бессонница - это для нервных и малокровных! Военный моряк должен уметь спать где угодно, когда угодно и даже сколько угодно - про запас! Сон был сумбурный, но приятный. Бензин, что ли, навевает такие сны? Густые заросли были вокруг, и листья, падая, кружились - совсем медленно и беззвучно. В парке не было никого. Только он и Виктория были там. Они стояли друг против друга, тихо смеясь, держась за руки. Между ними возникло и все усиливалось острое и томительное ощущение близости... Вдруг из-за огненной куртины выступил Фаддеичев. Вытянувшись, он приложил руку к фуражке: "Разрешите доложить, товарищ гвардии капитан-лейтенант..." Открыв глаза, Шубин смущенно взглянул на стоявшего над ним боцмана, словно бы тот мог подсмотреть его сон. - Приказали разбудить! Время - двадцать два тридцать! Шубин плеснул себе в лицо холодной воды, энергично вытерся полотенцем, и сонной истомы как не бывало. Только осталась смешная досада на боцмана: почему не дал досмотреть такой хороший сон? - Князев! Подъем! Начинаем посадку десанта! 6. ШТУРМ ПИЛЛАУ Отряд Шубина шел с первым броском. На море был штиль, и это было хорошо, потому что десантники, размещенные в желобах для торпед, сидели в обнимку, чтобы занимать меньше места и не вывалиться на крутом развороте. Каждый катер поднимал до сорока человек и напоминал сейчас московский трамвай в часы пик. Лунная дорожка выводила прямо на косу. Хорошим ориентиром также было облако. Оно было багровое и висело над горизонтом на юго-западе. Штурм Пиллау с суши начался. Десантники должны были перехватить косу Фриш-Неррунг с обеих сторон. Со стороны Кенигсберга двигался батальон морской пехоты, посаженный на бронекатера. Со стороны моря на торпедных катерах и катерных тральщиках двигался стрелковый полк. Катера шли как бы в двойном оцеплении. Три группы прикрытия выдвинулись на запад, север и юг, чтобы обезопасить корабли десанта от возможного нападения. Кроме того, были еще корабли охранения, малые канонерские лодки, которые неотлучно сопровождали торпедные катера. Подойдя к берегу, Павлов застопорил ход. Лес на косе стоял, весь пронизанный лунным светом. Между деревьями вспыхивали горизонтальные факелы. Катер, двигаясь по инерции, ткнулся носом в песчаную отмель. - Десант! На высадку! Солдаты торопливо перешли на нос и стали прыгать в воду. Здесь было неглубоко. Какое-то время катер оставался неподвижным. Это было очень недолго, две или три минуты. Павлов почти сразу же дал полный назад. Но немецкие артиллеристы "ущучили" его. Рядом раздался нестерпимо резкий лопающийся звук. Павлов локтем подтолкнул Шубина и тяжело осел к его ногам. Шубин попытался поднять его, но тело было тяжелым, безжизненным. Боцман доложил, что убиты Дронин и Степаков. Снарядом разбило правый мотор, повредило рулевое управление. В моторном отсеке возник пожар. Все уцелевшие моряки во главе с Шубиным бросились тушить его. Тем временем другие торпедные катера, подходя к берегу, развели сильную волну. Она приподняла неуправляемый катер Павлова и, развернув его лагом, выбросила на отмель. Шубин выскочил из моторного отсека, огляделся: - Юнга! Семафор на катера: подойти ко мне, стащить с мели! Первым к Шубину приблизился Князев. Несмотря на сильный обстрел, он подходил очень медленно - давал ход, потом стопорил машины, чтобы не сесть самому на мель. Через несколько минут к нему с такими же предосторожностями присоединились еще два катера. Им удалось завести швартовы, но катер Павлова так присосало к песку, что пеньковые концы рвались один за другим. Всплески от снарядов поднимались уже рядом с катерами-спасателями. Матросы Князева поспешно заделывали пробоину в таранном отсеке. Шубин понял, что, возясь с буксировкой, рискует другими катерами своего отряда. Тогда скрепя сердце он решил оставить гибнущий катер и высадиться с остатками команды на вражеский берег. При создавшемся положении это было менее опасно, чем мешкать здесь, на виду у береговых артиллеристов. Шубин приказал катерам-спасателям отходить. Потом обернулся к своим матросам: - Автоматы, гранаты разобрать! На берег - за мной! Шурка прыгнул в воду плашмя, погрузился с головой, но кто-то сразу же подхватил его и поволок за собой к берегу. Отфыркиваясь, он поднял мокрое лицо. С одной стороны его поддерживал Шубин, с другой - боцман. Выбравшись на берег, Шубин огляделся. Совсем мало черных бушлатов подле него. Живы только боцман, радист и юнга. Павлова нет, Дронина нет, Степакова нет. Но в бою надо думать только о живых! Будет время помянуть мертвых! Если будет... Песчаные дюны, поросшие сосняком, были вдоль и поперек изрезаны траншеями. Сгрудившись в узком лесистом коридоре, зажатые с боков заливом и морем, люди дрались с невиданным ожесточением, зачастую врукопашную. Бой на косе разбился на отдельные яростные стычки. Беспрерывно раздавалась быстрая трескотня, словно бы кто-то прорывался через лес напролом, ломая кусты и сучья. От острого запаха пороховых газов першило в горле. И все время над лесом на бреющем кружили наши самолеты. Ширина косы Фриш-Неррунг не превышает нескольких десятков метров. К сожалению, не удалось соблюсти полную точность при высадке на косу обеих десантных групп. Стрелковый полк и морские пехотинцы были разобщены, очутились на расстоянии трех-четырех километров друг от друга. Пространство это было почти сплошь заполнено немцами. Взбегая на отлогий песчаный берег, Шубин не утерпел и оглянулся. Катер Павлова почти лежал на борту, продолжая гореть. Оранжевое пятно расплылось рядом - отблеск пламени на воде. Жалость сдавила сердце. Не думал Шубин, что так придется расстаться с катером. Надеялся довоевать на нем до конца. Но - не довелось! А ведь сколько раз выручали они друг друга из беды! И в шхерах. И у камней Ристна. И в бесчисленных морских боях... Он круто повернулся к морю спиной, чтобы не видеть агонии своего катера. Подле моряков теснились пехотинцы: - Ого, и полундра [шутливое прозвище моряков; "полундра" означает: "берегись, опасность!"] с нами! Давай, давай, полундра! Воздух звенел от пуль, будто над ухом все время обрывали тонкую, туго натянутую струну. Вот как оно получилось-то! Воюя с первого дня войны, Шубин только под конец ее услышал это дзиньканье, которое ранее всегда заглушал рев моторов. Отступавшие от Пиллау немецко-фашистские войска смешались с подкреплениями, которые подходили из Данцига. Все это сгрудилось в одном месте, примерно посредине косы. Образовалось какое-то крошево: вопящие люди, танки, увязающие в песке скрипящие повозки, дико ржущие кони. В этом мелькании теней и огней, посреди призрачного леса, зажатого с обеих сторон морем, порой трудно было разобраться, где свои, где чужие. Но Шубин упорно прорывался вдоль косы к Пиллау. Светало. Уже ясно видны были дома на противоположной стороне. Десантники выбежали к причалу. Все паромы были угнаны. Но это не остановило солдат. Расстояние между косой и городом не превышало ста метров. Солдаты стали наспех сбивать плоты или связывали по две, по три пустые канистры и, вскочив на них, плыли к Пиллау, кое-как отгребаясь досками. Некоторые, забросив за плечи сапоги и автоматы, кидались вплавь - таков был яростный порыв наступления! Шурка упал на какое-то подобие плота рядом с Чачко. А где командир? Вот он! Как морского конька, Шубин оседлал несколько связанных вместе канистр и, сгорбившись, с силой греб веслом. Где он раздобыл весло? Тритоны на фонтане, Синдбад-мореход верхом на дельфине, тридцать три богатыря, выходящие на берег, - все смешалось в голове у юнги... Шубин обогнал его и Чачко. Вода вокруг колыхалась, взбаламученная множеством плывущих к набережной людей. Набережная приближалась. Как злая собачонка, взад и вперед прыгал на ней маленький желтый танк. Ствол его орудия мелко трясся, выбрасывая вспышки - одну за другой. Вдруг танк будто ударили палкой по спине. Он закружился на месте и замер. Шубин первым выскочил на берег. В ботинках хлюпала вода. Даже не отряхнувшись, он побежал вдоль набережной. Потом обернулся, махнул рукой своим матросам, свернул за угол в какой-то переулок. В чужом городе он ориентировался свободно, словно бы уже не раз бывал в нем. Недаром так старательно изучал план Пиллау накануне штурма! Под ногами хрустело стекло. Все окна были выбиты. Витрины магазинов зияли черными провалами. Воздух превратился в одну сплошную, беспрестанно вздрагивающую струну. Из-за красно-белой башни маяка стучали пулеметы. Обходя их, Шубин кинулся в какой-то двор. Матросы и пехотинцы последовали за ним. Они очутились внутри каменного колодца. Привалившись к стене, лежал опрокинутый велосипед. Колеса его еще вертелись. Весь двор был разноцветный. Его устилали письма, в конвертах и без конвертов, смятые, разорванные, затоптанные сапогами. Вероятно, в этом доме помещалось почтовое отделение. Но тут же были и жилые квартиры. Откуда-то доносился плач. Детский голос сказал просительно: - Штилль, муттерхен! Зи зинд хир! [Тише, мамочка! Они здесь! (нем.)] Шурка подполз к одному из подъездов, заглянул внутрь. Лестничная клетка! Под лестницей, накрывшись какими-то рогожами, сидело на корточках несколько гражданских. Из кучи выглянула девочка и тотчас же опять нырнула под свои рогожи. Шурка нахмурился, осторожно прикрыл дверь. Разве это правильно: им, Шуркой, пугать маленьких детей? Юнга оглянулся. Его командир неподвижно стоял у стены, нагнув голову и глядя в одну точку. О чем он думает? Наверно, вспоминает план Пиллау? И город-то штурмует, руководствуясь какой-то одному ему понятной штурманской прокладкой. Судя по всему, прорывается не просто к гавани - к определенному месту в этой гавани! В затылок Шурке жарко дышали солдаты. Они постепенно скапливались во дворе и, шурша письмами, переползали под стенами. На середину двора залетали шальные пули. Мокрые гимнастерки дымились. Из-за крыш уже поднялось солнце. Старший сержант, командир взвода, то и дело вскидывал глаза на Шубина, ожидая его приказаний. Нужды нет, что тот не пехотинец, а моряк. Авторитет и обаяние волевого офицера скажутся в любых трудных условиях и объединят вокруг него солдат. Шубин выглянул из-под арки ворот, что-то прикинул, сравнил. Потом обернулся и сделал несколько шагов от ворот внутрь двора. Он улыбался. И вдруг, будто трескучим ветром, сдуло у него с головы фуражку. Кувыркаясь, она отлетела в угол двора. Но Шубин продолжал стоять. Заглянув снизу, Шурка с ужасом увидел, что глаза его командира закрыты. Он стоял и качался. Потом упал. Ему не дали коснуться земли, подхватили под руки. Боцман трясущимися руками пытался оказать первую помощь. Со всех сторон протягивались бинты из индивидуальных пакетов. Несколько солдат, грохоча сапогами, кинулись по лестнице на чердак. Из окна с лязгом и звоном вылетел пулемет. Вместе с ним упал и пулеметчик. Это был немец-смертник, оставленный на чердаке для встречи десанта и прикованный цепью к пулемету. Но Шурка не смотрел на него. Он не сводил глаз со своего командира. Лужа крови медленно расползалась под ним, захватывая все больше разноцветных конвертов. К Шубину протолкался Чачко с автоматом на шее. Фланелевка его была разодрана в клочья, из-под нее виднелась тельняшка. Увидев распростертое на земле неподвижное тело, он отшатнулся, потом отчаянно закричал, будто позвал издалека: - Товарищ гвардии капитан-лейтенант! - Тише ты! - строго сказал старший сержант, поддерживая голову Шубина. - Отходит гвардии капитан-лейтенант. Минуту Чачко остолбенело стоял над Шубиным. Багровое, лоснящееся от пота лицо его исказила гримаса. Но он не зарыдал, не заплакал, только длинно выругался, сдернул с шеи автомат и ринулся со двора обратно, в самую свалку уличного боя... Появились санитары. Перекинув через плечо автомат, Шурка бежал рядом с носилками. Санитары попались бестолковые. Шарахались от каждой пулеметной очереди, встряхивали носилки. Бежавший с другой стороны Фаддеичев ругал их высоким рыдающим голосом. При толчках голова Шубина странно, безжизненно подскакивала, и юнга все время пытался уложить ее поудобнее. Только бы донести до госпиталя! Только бы живого донести! Шурка стоял в коридоре особняка, где быстро, по-походному, развернули полевой госпиталь, и смотрел в окно на канал и свисавшие над ним ветки. В зеленоватой воде отражалось многоугольное, из красного кирпича здание крепости. За плотно прикрытой белой дверью находился гвардии капитан-лейтенант. Только что ему сделали переливание крови - перед операцией. Князев, с забинтованной головой, пришел в госпиталь. В коридоре ему удалось перехватить какого-то врача и поговорить с ним. Шурка не слышал разговора, но видел, как оттопырилась нижняя губа врача и еще больше осунулось худое, серое от пыли лицо Князева. Плохо дело! - Не приходит в сознание, большая потеря крови, - сказал Князев, подойдя к юнге. - Насчитывают шесть или семь пулевых ранений! Другой бы уже умер давно... Воображению Шурки представился раненный в прошлом году торпедный катер, из которого хлестала во все стороны вода. Гвардии капитан-лейтенант сумел удержать катер на плаву, спас от потопления. Кто спасет гвардии капитан-лейтенанта? Князев ушел и увел с собой боцмана. Но юнге разрешено было остаться. Да и как было не разрешить ему остаться? Шурка занял позицию в коридоре у окна, напротив шубинской палаты, и стоял там, провожая робким взглядом проходивших мимо врачей. Новые партии раненых прибывали и прибывали. Сердобольные нянечки покормили юнгу кашей. Торопливо поев, он снова стал, как часовой, у дверей. Конечно, это было против правил, но ни у кого не хватало духа прогнать его, - таким скорбным было это бледное, худое, еще по-детски не оформившееся лицо. Где-то за стеной тикали часы. Они, вероятно, были большие, старинные, и бой у них был красивый, гулкий. Сейчас они старательно отмеривали минуты жизни гвардии капитан-лейтенанта, и Шурка ненавидел их за это. Шесть или семь ранений! Можно ли выжить после семи ранений? Хотя гвардии капитан-лейтенант всегда выходил из таких трудных переделок! Однажды в присутствии Шурки он сказал Павлову: "Конечно, я понимаю, что рано или поздно умру, и все-таки, знаешь, не очень верю в это!" А сейчас гвардии капитан-лейтенант лежит без сознания, воля его парализована - корабль дрейфует по течению к роковой гавани. Только бы он пришел в себя! Мозг и воля примут командование над обескровленным, продырявленным телом и, быть может, удержат его на плаву. О, если бы он очнулся хоть на две или три минуты! Шурка стал бы на колени у койки и шепнул на ухо - так, чтобы никто не слышал: "Не умирайте, товарищ гвардии капитан-лейтенант! Вам нельзя умирать! Ну скажите себе: "Шубин, живи! Шубин, живи!" И будете жить!.." Накрытого белоснежной простыней гвардии капитан-лейтенанта провезли мимо Шурки на операцию, потом через час с операции. Юнга так и не увидел его, хотя поднимался на цыпочки. Гвардии капитан-лейтенанта заслоняли врачи. Они шли рядом с тележкой и, показалось Шурке, прерывисто дышали, как заморенные лошади после тяжелого пробега. В коридоре зажглись лампочки, санитарки начали разносить ужин. Будничная жизнь госпиталя шла своим чередом, а двери палаты были по-прежнему закрыты перед юнгой. Командир его никак не сдавался - не шел ко дну, но и не всплывал. За окном стемнело. Лишь в начале ночи заветные двери распахнулись, и врачи вышли из палаты. До Шурки донеслось: - И без того долго держался. Был безнадежен. От этого "был" у Шурки похолодело внутри. - Да, железный организм! - А по-моему, слишком устал. Он так устал от войны... Переговариваясь, врачи прошли по коридору. Шурка, будто окаменев, продолжал стоять на своем посту у дверей. Тиканье часов наполнило уши, как бульканье воды. Часы за стеной словно бы сорвались с привязи, стучали оглушительно и быстро. Из палаты вышла сестра. - А ты все ждешь? - сказала она добрым голосом и вздохнула. - Нечего тебе, милый, ждать! Иди домой! Иди, деточка! Она сделала движение, собираясь погладить юнгу по голове. Но он уклонился от ее жалостливой ласки. Рывком сбросив с себя больничный халат и нахлобучив бескозырку, стремглав кинулся к выходу из госпиталя. Он бежал по длинному коридору, потом по лестнице, наклонив голову, громко плача. Не помнил уже о том, что он военный моряк, а моряку не положено плакать. Он никогда и не плакал раньше, не умел. И вот... Гвардии капитан-лейтенант, Шуркин командир, самый счастливый человек на Балтике, - был! Его нету больше, нет! А за этой дикой, разрывающей душу мыслью неотступно бежала другая: что же будет теперь с Мезенцевой? Как он, Шурка, сумеет сообщить, рассказать о смерти своего командира его вдове? ** КНИГА ВТОРАЯ. МЕЗЕНЦЕВА И ЛАСТИКОВ ** ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1. ОРДЕН ВДОВ Иногда возникает скачок в чередовании событий. Где-то погиб человек - при загадочных обстоятельствах, вдали от своих близких, - и последний кусок его жизни, очень важный, пропал для них, провалился во мрак. Так случилось с Викторией. Прощальный поцелуй, объятие на вокзале, и все! Почти сразу - ей показалось, что сразу, - она узнала, что Шубина нет. Что-то твердили ей о песчаной косе, о немце-смертнике, прикованном цепью к пулемету, - она не понимала ничего. При чем здесь коса, цепь, пулемет? Для нее Шубин умер в тот день, когда они прощались на перроне Балтийского вокзала. Больше она не увидела его, и он умер. Только привкус горечи и ощущение боли остались на губах, - с такой силой они поцеловались на прощанье. В детстве Виктория пережила крымское землетрясение. Она приехала в Алупку с отцом накануне, поздно вечером. Воздух был удивительно плотным, почти вязким. Массой расплавленного асфальта навалился он на побережье. И ритм прибоя был странным - с какими-то провалами, как пульс больного. Что-то надвигалось - не то с моря, не то с гор... И это ощущение повторилось спустя много лет - предчувствие надвигающейся катастрофы. Да, катастрофы! Ибо лишь с нею можно сравнить обыденный факт: где-то умер человек!.. Вечером Виктория, придя домой со службы, подошла в шинели и берете к радиоприемнику, включила его. Только после этого она стала раздеваться. В ту весну каждый вечер был праздничным - ровно в двадцать передавались приказы Верховного Главнокомандующего. Потом гремели салюты и небо расцвечивалось фейерверком. С трудом переводя дыхание - очень спешила, боясь опоздать, - Виктория услышала знакомый голос радиокомментатора. Она остановилась с полотенцем в руках, но швырнула его на стул, разобрав первые слова. Речь шла об очередной победе войск Третьего Белорусского фронта и Краснознаменного Балтийского флота. Голос звучал, как труба горниста над бранным полем: - "...командование решило перерезать косу. Со стороны залива был высажен десант в составе батальона морских пехотинцев, со стороны моря - стрелковый полк на гвардейских торпедных катерах". Виктория стояла, напряженно вытянувшись, прижав руки к груди. Гвардейские торпедные катера! - "После ожесточенных уличных боев, - продолжал греметь голос, - войска Третьего фронта овладели городом и крепостью Пиллау, последним оплотом гитлеровцев на Земландском полуострове. Удар сухопутных частей, при поддержке кораблей и подразделений Краснознаменного Балтийского флота, привел к уничтожению тридцатипятитысячной группировки противника и полному очищению полуострова. Десантники и военные моряки ценой значительных потерь в личном составе обеспечили успех этой операции, вписав золотыми буквами свои имена..." Виктория опустилась на стул. Сердце ее так колотилось, что она должна была обеими руками держаться за него. "Значительные потери"! Она была военным человеком, умела читать сводки. Вся коса, наверно, залита кровью наших солдат и моряков. Борис?.. Нет, не может быть! Но ночью опасение перешло в уверенность. Виктория вставала с постели, ходила взад и вперед по комнате, грея в руках осколок снаряда, подаренный Шубиным. "Станешь бояться, посмотри - и пройдет", - сказал он. Но он был счастлив на море. А этот бой происходил на суше, на какой-то песчаной косе. И когда спустя несколько дней на пороге комнаты появился дрожащий от волнения Шура Ластиков, а из-за спины его выглянул незнакомый капитан-лейтенант, тоже с бледным, удрученным лицом, Виктория не спросила ничего. Только поднялась и схватилась за горло. Потом она услыхала неприятный, скрежещущий, бьющий по нервам крик. Голос был незнакомый. Но это кричала она сама... Вокруг, как ни странно, не изменилось ничего. Люди каждый день спешили на работу, а с работы - к себе домой. Здания стояли на своих местах. По-прежнему светило неяркое ленинградское солнце. Иногда шел дождь. Было чуточку легче, когда дождь. Да, все было, как прежде. Только, увидев лицо Виктории, люди, весело настроенные, с поспешностью гасили улыбку, как гасят папиросу в присутствии больного. Лицо высокой худой женщины, которая шла, смотря только вперед, было неподвижно и очень бело, будто закоченело на ледяном ветру. Скорбь надменна! Она как бы обособляет человека, приподнимает над другими людьми. И вместе с тем гордая Виктория стала тонкослезкой. Однажды, возвращаясь со службы домой, она присела на скамейку в сквере напротив Русского музея. Вечер был тихий, но из-за крыш поднималась туча. Дети, большеглазые, худенькие, с гомоном и писком носились вокруг. Громыхнул гром, первый, майский. Мальчик лет пяти, бросив мяч, кинулся к своей матери, сидевшей на скамейке, уткнулся в ее колени. - Налет, мама? Налет? - Что ты, лапушка! Это гром. Малыш пугливо, из-под материнской руки, посмотрел на небо: - А чей это гром, мама? Наш или немецкий? Сидевшие на скамейках с удивлением подняли глаза на женщину в морском кителе с погонами капитана. Она вскочила и, нагнув голову, быстро пошла, почти побежала в сторону Садовой. Так жаль - до слез - стало этого малыша, который не знал еще, что такое гром, но уже знал, что такое налет! И было жаль себя. Мучительно ныло, разламывалось на куски сердце: сына бы ей, сына! Чтобы хмурился, как Шубин, и улыбался, как он, и, протягивая ей осколок, говорил: "Если будешь бояться за меня, посмотри - и пройдет!" Вот уж прозвучали и салюты девятого мая. Виктория ходила по празднично украшенным улицам и радовалась вместе со всеми. Но привкус горечи оставался на губах. Теперь он, этот привкус, всегда был с нею, чего бы ни коснулись губы. И она безошибочно угадывала своих товарок, по признакам, почти неуловимым. Одна низко опустила голову, уступая дорогу мужчине и женщине, которые об руку шагали по тротуару, натыкаясь на прохожих, ослепленные своим счастьем. Другая поднесла платок к глазам. Почему? А! Увидала малыша, который подскакивает на руках у отца, загорелого, улыбающегося! То был как бы тайный орден вдов - наподобие масонского. Стоило женщинам обменяться взглядом в празднично-шумной толпе, чтобы без слов понять друг друга... Снотворным Виктория оглушала себя на ночь, но тем страшнее были пробуждения. Воющая тоска охватывала по утрам. Все делалось пугающе ясным, отчетливым, как при свете медленно опускающихся немецких "люстр". Хотелось спрятаться с головой под одеяло, чтоб продлить немного миг забвения. Потом снотворные перестали помогать. Виктория начала просыпаться по ночам. Это было ужасно. Во сне видела Шубина, разговаривала с ним, и вот пробуждалась одна - в тихой темной комнате! Подушка, казалось, еще хранит вмятину от его головы. Губы пересохли и щемят, жаждая его губ. Плечи и руки тоскуют и томятся по его твердым ласковым пальцам. Но его нет. По левую сторону кровати - стена, по правую - пустота. Безнадежно тикают часы-браслет у изголовья... Да, время в ее внутреннем мирке остановилось. Оно остановилось на семнадцати двадцати - столько показывали круглые вокзальные часы, когда Виктория провожала Шубина. А в большом, окружавшем Викторию мире время продолжало торопливо бежать вперед и вперед. Миновал 1945 год, за ним и 46-й. Осенью 47-го года вернулся из эвакуации Грибов и прочел вводную лекцию по кораблевождению, после чего у него побывал курсант Ластиков. Начались поиски разгадки "Летучего Голландца". Но они, как и все остальное в мире, шли мимо Виктории. На имя Шубина между тем продолжали приходить письма. Виктория, не читая, с раздражением швыряла их в вазу на этажерке. Писали однокашники Шубина, которые, служа на Северном, Черноморском, Тихоокеанском флотах, еще не знали о его гибели. Но как не стыдно им не знать об этом? За что они так мучают ее, Викторию? А весной 1948 года пришло письмо от Нэйла - почему-то из Западной Германии. Нераспечатанное, оно также отправилось в вазу и легло поверх груды других, пылившихся на этажерке писем... Виктория нахмурилась, когда Шура Ластиков робко передал о желании Грибова навестить ее. Этот-то ведь знает, что Шубина нет! Утешать хочет? Не нужны ей утешения! Но потом она одумалась. Шубин всегда с любовью и уважением отзывался о своем профессоре. Отказать ему во встрече было бы неудобно. Скрепя сердце Виктория согласилась. Профессор был суховат и замкнут с виду и очень прямо держался. При нем нельзя было плакать - Шура предупредил, что он не выносит слез. Однако и поведение его было таково, что не давало повода к слезам. Он не расспрашивал о Борисе, не заглядывал участливо в глаза. Поздоровавшись, коротко попросил извинить за беспокойство. Курсант Ластиков сказал, что у Виктории Павловны есть письма от друзей Шубина, возможно связанные с "Летучим Голландцем", а поскольку он, Грибов, занимается "Летучим Голландцем"... Просматривая письмо Нэйла, он удивленно поднял брови, потом с неудовольствием покачал головой. Лишь под конец визита профессор уделил внимание хозяйке. - Вам переслали из Пиллау вещи Шубина? - Некоторые. - Не было ли среди них блокнотов, планов, карт? - Нет. Вот его вещи. - Виктория указала на стену, где висела пустая порыжелая кобура на длинном ремне, а рядом тикали часы-браслет. - Часы идут. Завожу каждый день. Говорят, портятся, если не заводить. Голос ее дрогнул. Грибов посмотрел на Викторию и добавил мягче: - Может показаться странным, что я не выражаю соболезнований. Это принцип. По-моему, соболезнования расслабляют. - Да? - Уверяю вас, - сказал Грибов еще мягче. - В горе понимаю толк. Виктория наклонила голову - от Ластикова знала, что Грибов во время блокады потерял семью. - Буду говорить лишь о деле. Это, - профессор поднял письмо, - полагалось передать мне без промедления. И уж во всяком случае вскрыть. Слова его прозвучали как выговор. - На вашем месте, - сказал он, - я бы обязательно поинтересовался тем, что пишет Нэйл. Ведь указан обратный адрес: Западная Германия, город такой-то, улица такая-то. И вы знаете, что Нэйл разделял ненависть Шубина к "Летучему Голландцу". Да, полагалось сразу вскрыть, прочесть и передать мне. Было бы лучше, чем предаваться никчемным самоистязаниям. - Никчемным?! - Виктория выпрямилась. Шура Ластиков, присутствовавший при разговоре, привстал и с беспокойством оглянулся на шкафчик, где находились лекарства. Но Грибов продолжал так же спокойно: - Этот Нэйл входит, по его словам, в одну из комиссий, которые ищут в Западной Германии секретные немецкие архивы. Вам известно, что там охотятся за архивами? Так вот, комиссии Нэйла посчастливилось наткнуться недавно на очень важный документ. Это шифрованная радиограмма с борта "Летучего Голландца", по-видимому последняя. Шура не удержался от возгласа радости. Виктория промолчала, угрюмо кутаясь в шерстяной платок. - Текст радиограммы... - Профессор заглянул в письмо: - Текст ее таков: "FH" докладывает: Бельты закрыты, отстаиваюсь Винете, случае н