евозможности прорваться положу подлодку грунт Винете, рассредоточив команду, буду пытаться уйти по суше". "FH" - это, понятно, инициалы "Летучего Голландца" ("дер флигенде Холлендер"). "Винета" - условное наименование тайной стоянки. - Где же эта стоянка? - А вспомните гонца, перехваченного накануне штурма Пиллау. Рассказывал вам товарищ Ластиков о гонце? Шура снова привстал: - Я рассказывал, товарищ капитан первого ранга. - На клочке бумаги, который удалось вырвать у немца, упоминался Пиллау. Сопоставьте это с радиограммой. Есть все основания предполагать, что тайная стоянка - в Пиллау. Виктория промолчала. - Я полагал, что это будет вам интересно, - сказал Грибов с упреком. Она не усмехнулась, только уголок ее рта нервно дернулся. Грибов кивнул: - Понимаю вас. Виктория недоверчиво прищурилась. - Конечно, находка Винеты не вернет вам Шубина, - продолжал Грибов. - Но учтите: "Летучий Голландец", вероятно, цел до сих пор. Разыскав и обезвредив его, мы предотвратим гибель тысяч, сотен тысяч людей. Подумайте о других женщинах, которые, подобно вам, будут тосковать и мучиться в расцвете лет. Грибов выждал минуту или две, надеясь, что Виктория скажет что-нибудь. Она по-прежнему молчала. Но отсутствующее выражение в ее глазах исчезло. Сейчас эти прекрасные сумрачные глаза были широко открыты и не отрывались от Грибова. - Американцам, - сказал Грибов, - было, оказывается, известно о существовании "Летучего Голландца". Поэтому радиограмма произвела сенсацию. Особенно поразило комиссию известие о том, что тайная стоянка - в Пиллау... - Я перебью вас. Второй раз вы говорите: в Пиллау. Была в Пиллау, хотите сказать? - Хочу сказать то, что говорю: была в Пиллау и осталась там. - Но Пиллау вот уже три года, как переименован в Балтийск. В его гавани стоят наши корабли. И Винета не найдена? - Надо думать, чрезвычайно искусно запрятана. И Шубин знал об этом. - Неужели? - Он пробивался именно к Винете во время уличных боев. Мне это совершенно ясно теперь. Шура нетерпеливо подался вперед: - Разрешите, товарищ капитан первого ранга? На клочке бумаги было еще слово "кладбище". - Да. Мне это вначале представлялось условным наименованием. - А разве слово "кладбище" можно понимать буквально? - По-видимому, нет, - осторожно сказал Грибов. - Наверняка нет. Есть же условное наименование "Винета". А что это, по-вашему? - Пока не знаю. Найдем - узнаем. - Он неожиданно спросил: - Вы так и не побывали в Балтийске на могиле Шубина? Глаза Виктории потускнели. - Боюсь, - помедлив, сказала она. - Боюсь увидеть его могилу. Она зябко повела плечами. - Сам Шубин всегда шел навстречу опасности, - возразил Грибов. - И потом, поверьте, невозможно долго прожить зажмурившись. - А зачем вообще жить? - Не говорите так! Если бы Шубин услышал, ему стало бы стыдно за вас. Позволите сказать прямо, что я думаю? - Пожалуйста. - По-моему, вы загипнотизировали себя своим горем... Нет, выслушайте до конца! Я, понятно, не врач, всего лишь немолодой человек, много переживший. Но я бы вас лечил Балтийском. - Как это - Балтийском? - Конечно, Винету и затопленную в ней подлодку будут искать без вас, и можно не сомневаться, что найдут. Но неужели вы хотите остаться в стороне от поисков? Найти Винету - ваш долг перед Шубиным. - Долг? Почему? - Еще Цезарь сказал: "Недоделанное не сделано". В Пиллау Шубин, так сказать, уронил нить. Ее надо найти и поднять. - Именно мне? - Кому же еще, как не вам? При очень сильной взаимной любви - извините, что я вспоминаю об этом, - подразумевается и полное взаимное понимание. А это имеет значение в данном случае. На многое в Балтийске, бывшем Пиллау, надо взглянуть как бы глазами Шубина. - Его глазами?.. - Да, это важно. Но кто сможет сделать это лучше вас? Виктория, опершись подбородком на руку, задумчиво смотрела на Грибова. - Просьбу о переводе в Балтийск могут не удовлетворить, - сказала она наконец. - Я напишу вашему начальству. Кто это? А! Мой бывший курсант. Большинство нынешних адмиралов - мои бывшие курсанты. Не забывайте, я как-никак человек со связями! Он улыбнулся. И от этого суровое, печальное, иссеченное морщинами лицо его сделалось таким добрым, что Виктории ужасно захотелось поплакать у Грибова на груди. Но плакать было уже поздно - гости прощались, стоя у порога... Вскоре, воспользовавшись "связями" Грибова, Виктория уехала к новому месту службы - в Балтийск. И кто знает, быть может, это спасло ее рассудок. 2. ПРАВДА СИЛЬНЕЕ БОМБ Вечером, на исходе знаменательного дня, когда Грибов побывал у Виктории и прочитал о Винете, он дольше обычного засиделся за своим письменным столом. Картотека (о ней пока знают лишь он да Ластиков) очень увеличилась за зиму. Почти каждый вечер зажигается лампа под зеленым абажуром. Словно бы опускается колокол света, и Грибов со своей работой оказывается под ним, - вернее, внутри него. Да, очерчен магический круг! Все, что вне круга, погружено во мрак. Но тем ярче отблеск жизни на столе: все эти исписанные мелким штурманским почерком четырехугольники картона, газетные и журнальные вырезки, обведенные красным карандашом, а также пометки на географической карте. Профессор любит повторять изречение Декарта: "Порядок освобождает мысль". И на столе у него образцовым порядок. Здесь нет книг с торчащими из них лохмотьями закладок, хотя за зиму Грибов прочел уйму мемуарной, военной и военно-политической литературы. Нет и писем, хотя осенью еще была завязана и доныне поддерживается переписка с Князевым, Фоминым и другими сослуживцами Шубина. Их сообщения значительно дополнили и уточнили рассказ бывшего юнги. На письменном столе профессора лишь его картотека. Факты тщательно отобраны, "спрессованы" и разнесены по отдельным листкам. Их можно сразу окинуть взглядом. И эта отраженная жизнь беспрестанно в движении, листки то сближаются, то разъединяются, а от этого соответственно меняются смысл и взаимная связь дат и фактов. Похоже на мозаику. Бережно и терпеливо складывает Грибов факты и даты, как разноцветные куски. От множества событий, цифр, имен пестрит в глазах. Но вот постепенно, не очень быстро, начал проступать зигзаг - некий причудливый, пока не совсем отчетливый узор. В "мозаике" сложилось: "Вува", "Вундерваффе" - иначе, волшебное оружие, с помощью которого гитлеровцы надеялись выиграть войну. Это решение загадки выглядит как будто правдоподобно. По крайней мере, Шубиным до конца владела мысль о том, что подводная деятельность Цвишена и его команды "мертвецов" связана с испытанием нового секретного оружия. Однако в ходе дальнейшей работы Грибов усомнился в правильности такого решения. Он заставил себя отвлечься от слова "Вува", которое Шубин услышал в шхерах. Ведь тот мог и ослышаться. Поразмыслив над этим, профессор отодвинул в сторону карточку с надписью "Вува". Посредине письменного стола очутились две другие карточки, озаглавленные: "Английский никель" и "Клеймо СКФ". Три буквы "СКФ" завертелись перед глазами, как огненные круги рекламы. Нейтралитет - ныне понятие устаревшее. Бизнес не имеет границ! Однорейсовый моряк прав. Как отказаться от выгодной сделки, если многие военные материалы продаются сейчас на вес золота, подобно заморским пряностям во времена Магеллана? Военно-стратегическое сырье, которое в годы войны доставляли в Германию из "нейтральных" стран и даже стран противоположного военного блока, взмах за взмахом швырялось в топки войны. Но отблески, которые падали из этих то и дело открывавшихся топок, по-новому освещали и тайную деятельность "Летучего Голландца". Теперь карточки на письменном столе профессора легли в иной раскладке. Они группируются вокруг "Никеля" и "Клейма". Эту новую "раскладку" можно обозначить словами: "Подводный связной". Не являлся ли Цвишен таким связным? Не осуществлял ли "торговлю из-под полы", налаживая тайные коммерческие сделки между капиталистами воюющих стран? Карточек, в общем, не так много, но кажется, что письменный стол прогибается под их тяжестью, - уж очень весомы факты. И, чем больше скоплялось этих фактов, чем глубже вникал Грибов в сокровенную связь между ними, тем лучше понимал, что новейшая легенда о "Летучем Голландце" не потеряла своей злободневности и по окончании второй мировой войны. Тут требовался, пожалуй, не столько историограф, сколько опытный контрразведчик, а быть может, полезно было и тесное взаимодействие между ними. Пришло, наконец, время "двинуть дело по инстанции". Письмо из Западной Германии подхлестнуло Грибова. Нельзя медлить ни одного дня! Поэтому он ускорил свой отъезд в командировку по делам училища, давно предполагавшуюся. А прибыв в Москву, прямо с вокзала явился к контр-адмиралу Рышкову, бывшему своему ученику. - Я официально к вам, Ефим Петрович, - сказал Грибов, усаживаясь в кресло после обоюдных приветствий. - Разрешите доложить? И он сжато рассказал о встречах Шубина с "Летучим Голландцем". Рышков удивился: - Позвольте! Я же слыхал о "Голландце"! Еще весной тысяча девятьсот сорок четвертого года. Сам прилетал на Лавенсари, чтобы расспросить Шубина. Но почему прервалась работа? Вы говорите, Шубин даже побывал на борту этого "Голландца"? - Потому и прервалась. Парадоксально, но факт. Медицинское заключение было неблагоприятно для Шубина. А вы уже находились в то время на Тихоокеанском флоте. - Весной тысяча девятьсот сорок четвертого года речь шла о Вуве, то есть о новом секретном оружии. О никеле и шарикоподшипниках я не слыхал. - Да и Вува. Не исключено, что была и Вува. Наряду со всем прочим. - В шхерах упоминалась Вува, - настойчиво повторил Рышков. - То есть ракеты-снаряды. Известно, что немцы испытывали их на Балтике под конец войны. - Вот как! В шхерах? - Нет. На юге Балтики. - Где? - В Пеннемюнде на острове Узедом. - И это происходило в тысяча девятьсот сорок четвертом году? - Да. - Весной? - Осенью. Сведения у нас, Николай Дмитриевич, самые подробные. Испытаниями руководил небезызвестный Вернер фон Браун, "отец Вундерваффе", как величали его немцы. Проект назывался "Урзель", в честь какой-то женщины [Урзель - Урсула, женское имя]. Ракеты-снаряды носили наименование "А-9". Пускать их предполагалось с подлодки. - Ах, все-таки с подлодки? - Да. В момент залпа она должна была находиться в подводном положении, то есть стрелять из-под воды. Дальность действия запланировали в пять тысяч километров. Но с испытаниями "А-9" ничего не вышло. Грибов хмуро усмехнулся: - Как оно и явствует из всего последующего. Ну-с, а что, по-вашему, могло помешать немцам? - Этого я не знаю. Думаю, скорее всего, технические неполадки. В общем, как говорится, "фокус не удался". - Шубин предполагал, что неизвестное ему секретное оружие собирались испытывать под Ленинградом. Но ваши сведения полностью проясняют картину. Зачем испытывать оружие под носом у противника, если в Южной Балтике, на большом удалении от линии фронта, это удобнее во всех отношениях? Узедом расположен укромно. - Недалеко от нынешнего Свиноуйсьце. - Да, бывший Свинемюнде. По тем временам глубокий тыл. Я рад, Ефим Петрович, что вы подтверждаете мою догадку: весной сорок четвертого года "Летучий Голландец" не занимался в шхерах испытанием нового секретного оружия. Он был занят чем-то другим. - Но это же вытекает из сообщения самого Шубина, - подхватил Рышков. - На палубе "Летучего Голландца" не было соответствующих приспособлений. Шубин, по вашим словам, видел лишь спаренный пулемет. Грибов помолчал. - Для нас сейчас важнее не то, что он видел, а то, чего не видел, - сказал он. Рышков недоумевающе смотрел на него. - Я имею в виду пассажиров "Летучего Голландца". Представляя Шубина офицерам, старший помощник сказал: "Наш новый пассажир". Значит, были и другие пассажиры - до Шубина или одновременно с ним? Иногда, Ефим Петрович, они кажутся мне опаснее ракет-снарядов или атомной бомбы. - Ну что вы! Да и были ли они? Вас поразило слово "новый". Но Шубин мог ослышаться или перепутать. Пассажирская подводная лодка! Что-то не верится! Транспортная - еще так-сяк! Допустим, она транспортная. Все равно упираемся в тупик, в кормовой отсек. У люка переборки торчал часовой? Подумать только: на подлодке - часовой! Но что могли прятать за его спиной? Вы отвергаете секретную аппаратуру, скажем, модель Вувы, которая проходила испытания на подводной лодке. (Грибов сделал протестующий жест.) Виноват, Николай Дмитриевич, я закончу свою мысль. Но, если это не аппаратура, тогда, несомненно, груз! И я даже скажу вам, какой груз. Сырье для изготовления атомной бомбы! "Летучий Голландец" занимался тем, что доставлял в Германию это сырье из разных отдаленных мест! Рышков встал из-за стола и прошелся по кабинету. - Я, конечно, думаю вслух. Почему "Летучий" дважды побывал у берегов Норвегии? Там находился завод тяжелой воды, не так ли? А рейс Цвишена по Амазонке? Мне припоминается, что в Южной Америке найдены залежи урановой руды. Где найдены? Быть может, вблизи этой речушки... как ее... - Аракара, - сказал Грибов. - Да, Аракары. Предположите, что бразильцы не знали об этом. Но знали фольксдойче, немецкие колонисты. Потихоньку от бразильцев они начали добывать руду и на подлодках переправлять в Германию. Вот вам гипотеза. Понятно, рабочая! В эту схему укладывается все, в том числе внешний вид и поведение команды "Летучего Голландца". Они вполне объяснимы. Более того: и вид этот и поведение - улика! Вообразите: подлодка, на протяжении нескольких лет, в условиях строжайшей секретности, почти не отстаиваясь у берега, перевозит радиоактивное сырье! Какой мозг, какое здоровье выдержат это? Постепенно, год за годом, матросы и офицеры "Летучего Голландца" превращаются в больных, полубезумных людей. Все дело в грузе! Он разрушает здоровье, сокращает жизнь, мало-помалу сводит с ума. Рышков приостановил свою ходьбу и круто повернулся к Грибову: - Ну, как? Грибов сидел неподвижно, в раздумье. - От "Летучего Голландца" всего можно ждать, - сказал он, вздохнув. Он подумал о том, что у переборки кормового отсека Шубина остановил окрик: "Ферботен". Но ведь на это "ферботен" постоянно натыкался и сам Грибов во время своих мысленных странствий по отсекам "Летучего Голландца". - Вы правы, фиксируя внимание на кормовом отсеке, - сказал он Рышкову. - Это - как запретная комната в сказочном замке. За ее дверями спрятано нечто страшное, чудовищно страшное - разгадка многих тайн. Рышков удовлетворенно кивнул. - Я думал о сырье для атомной бомбы, - продолжал Грибов. - Но для доставки его из "разных отдаленных мест", как вы сказали, потребовалась бы, наверное, целая флотилия "Летучих Голландцев". Впрочем... - Он пожал плечами. - Мне иногда приходит в голову, что деятельность "Летучего Голландца" могла быть очень разносторонней. Кстати, в тех же шхерах, где упоминалась пресловутая Вува, Цвишен взял на борт человека, которого именовали господином советником. А спустя несколько месяцев Шубин видел "Летучего Голландца" возле транспорта, загруженного шведскими шарикоподшипниками... Однако это могло быть и совпадением, - добавил Грибов со свойственным ему пристрастием к точности. - Но никель-то не совпадение? Олафсон свидетельствует, что в норвежских шхерах "Летучий" конвоировал транспорт с английским никелем! Грибов подавил улыбку. Ему нравился задор бывшего его ученика. Контр-адмирал был человеком с живым воображением, легко воспламенявшимся. Если бы в кабинете присутствовал кто-нибудь третий, он мог бы подумать, что это Рышков, сердясь и негодуя, убеждает своего тяжелодума-профессора в существовании "Летучего Голландца". - Возможно, не только никель, - неторопливо ответил Грибов. - Но уж никель-то бесспорно. В послевоенной мемуарной литературе я нашел подтверждение этому. Английские торговцы действительно продали немцам залежавшийся на складах никель. Посредниками были норвежские судовладельцы. Понятно, о самом факте говорится очень глухо, в одной фразе. Мы с вами располагаем гораздо более подробным и красочным описанием очевидца. - А шарикоподшипники с клеймом "СКФ"? - Мне удалось выяснить, что на этих шарикоподшипниках летали две трети самолетов Гитлера. Из Швеции, кроме того, вывозилось ежегодно столько железной руды, что это покрывало треть всей потребности Германии. - Внушительные цифры! - Уж чего внушительней! Вот вы, Ефим Петрович, говорили об урановой руде. Но ведь не только она опасна в руках военных монополистов. Мир, фигурально выражаясь, вращается вокруг металлической оси. - Люди гибнут за металл, - подсказал Рышков. - И гибнут, заметьте, не только ради тяжелых желтых крупиц. Целую армию свою уложили немцы на Украине, пытаясь удержать в руках никопольский марганец. У меня есть такая запись: "Стоимость военных материалов..." Надеюсь, что в ближайший приезд в Ленинград вы побываете у меня и ознакомитесь с моей картотекой. Не все в ней связано непосредственно с "Летучим Голландцем", зато воссоздает общую картину и дает пищу для догадок. - Спасибо. Буду в Ленинграде, обязательно воспользуюсь приглашением. - Что же касается слов "новый пассажир", то я допускаю: Шубин мог ослышаться или перепутать. Во время пребывания на борту "Летучего Голландца" он был вдобавок болен. На это тоже надо делать поправку. Однако каким бы окольным путем ни шли мы к разгадке "Летучего Голландца", очутимся под конец неизменно перед закрытой дверью в кормовой отсек. Разгадка там! - Взломать бы эту дверь! - пробормотал Рышков. - Быть может, придется сделать и это, - непонятно сказал Грибов. - Но отойдем на некоторое время от запертой двери!.. Вообще-то, Ефим Петрович, я не любитель кроссвордов, тем более технических. В истории "Летучего Голландца" меня прежде всего интересуют люди. А они были во всех отсеках. Если нам с вами нельзя в запретный кормовой отсек, то хорошо побывать хотя бы в каюте штурмана или командира "Летучего Голландца". - "Хотя бы"! - Рышков засмеялся. - И побеседовать с ними по душам? - И побеседовать по душам. Видите ли, для меня по-прежнему убедительно звучит одна фраза из "Войны и мира": "Не порох решит дело, а те, кто его выдумали". Вот и хочется добраться до самых главных выдумщиков. Через Цвишена! Ведь он, нет сомнений, был непосредственно, и на протяжении многих лет, связан с военными монополистами. И учтите: "Летучий Голландец" еще не найден! Рышков внезапно прервал свою пробежку по кабинету и остановился перед Грибовым. - Что вы хотите этим сказать? Он присел на подлокотник кресла, не сводя с Грибова настороженно-испытующего взгляда. Потом вдруг широко улыбнулся: - Ну, говорите же, не томите, Николай Дмитриевич! Ведь я знаю вас. Вы не можете без того, чтобы не приберечь что-то под конец. Приберегли, признайтесь? И наверняка самое интересное и важное. Вытаскивайте-ка это "что-то", кладите на стол! - Отдаю должное вашей проницательности, - сказал Грибов. - В награду получайте! Вы, кажется, читаете не только по-немецки, но и по-английски? - Само собой! Иначе какой бы я был контрразведчик? Грибов вынул из кармана письмо Нэйла, заботливо разгладил на сгибах и подал Рышкову. По мере того как тот вчитывался в письмо, улыбка медленно исчезала с его лица. - Винета? Вот как! - пробормотал Рышков сквозь зубы. - И в районе Балтийска? - Заброшенная старая стоянка, как я понимаю, - пояснил Грибов. - Но, видимо, хорошо замаскированная стоянка. Так сказать, рудимент войны. - И вы считаете, что на грунте в этой Винете лежит "Летучий"? Еще со всей своей командой, чего доброго. Мнимые мертвецы превратились наконец в настоящих мертвецов? Во главе со своим командиром? - Ну, это вряд ли. Злые люди обычно живучи. А Цвишен, видимо, очень зол. - О! Думаете, жив? И действует до сих пор?! Грибов сделал неопределенный жест. - Столько раз "тонул" и снова всплывал. - Я просею Балтийск через частое сито! - с ожесточением сказал Рышков и энергично взмахнул рукой, показывая, как сделает это. - Будьте уверены, Николай Дмитриевич: раздобудем из-под воды этого Цвишена - живого или мертвого! - Я предпочел бы мертвого, - пошутил Грибов. Но лицо Рышкова оставалось серьезным. - Из области историографии, - медленно сказал он, - мы, таким образом, вернулись к заботам дня. Нэйл пишет: балтийской Винетой заинтересовались наши любознательные бывшие союзники. Выходит, встречный поиск, Николай Дмитриевич? - Выходит, так. - Злые люди живучи... Вы правы. Те, кто когда-то "фрахтовал" "Летучего Голландца", остались. И они сделались еще злее, хитрее, агрессивнее. - Намного агрессивнее, Ефим Петрович! Именно поэтому так важно решить загадку "Летучего Голландца" и оповестить о решении весь мир. Правда сильнее бомб! Верю в это, несмотря на то что вот уже сорок лет, как я кадровый военный. Рышков задумчиво смотрел на Грибова: - Вы рекомендовали вдове Шубина перевестись в Балтийск. Быть может, полезно подключить ее к поискам? Я дам команду. - Лучше, чтобы все получилось без команды. - Ну, как хотите. "Виктория" по-латыни значит "победа". Я шучу, конечно. Рышков встал. Поднялся с кресла и Грибов. - Очень приятно опять работать с вами, дорогой Николай Дмитриевич! Считайте себя нашим постоянным консультантом по "Летучему Голландцу". Мне не надо напоминать вам, что поручение это секретное. Будем время от времени обращаться к вам за советом. - Есть, товарищ адмирал! - сказал Грибов, как положено по уставу. Полезно ли "подключить" Викторию Павловну к поискам "Летучего Голландца"? Для чего или для кого полезно? Для поисков или для Виктории Павловны? Грибов думал об этом, возвращаясь из Москвы. Во время своего визита к вдове Шубина он старался разговаривать с нею возможно более деликатно, хоть и строго. Он даже не назвал ее ни разу вдовой. Все так наболело в этой бедной женской душе, что любое неосторожное прикосновение могло причинить новую боль. Конечно, Грибов хотел, чтобы Виктория занялась поисками Винеты в Балтийске. Это отвлекло бы ее от тягостных воспоминаний. Но он отнюдь не настаивал, не понукал и не подталкивал. Торопливость была противопоказана здесь. И как человек несколько старомодный, он считал, что к важной мысли или решению надо подводить женщин с осторожностью, создавая впечатление, что эта исподволь внушенная мысль явилась без подсказки, сама по себе. Недаром Мопассан писал: "Она была женщина, то есть ребенок". А Виктория Павловна была вдобавок больной ребенок. Подключиться, чтобы переключиться... Именно так понимал Грибов положение. Но будет ли реальная польза делу от участия Виктории в поисках? В этом он, признаться, не был уверен. 3. ВИКТОРИЯ В БАЛТИЙСКЕ По приезде на новое место службы Викторию охватила привычная и любимая ею атмосфера военно-морской деловитости. Все было просто, ясно, налаженно. Люди двигались как бы по четко расчерченным прямым линиям. Это успокаивало. Балтийск - город флотский. Якорек - не только на ленточках бескозырок, которые носит большинство его обитателей, но и на щите у въезда со стороны шоссе. Улицы именуются: Черноморская, Синопская, Севастопольская, Порт-Артурская, Кронштадтская, Киркенесская, Флотская, Якорная, Катерная, Артиллерийская, Солдатская. Есть также Морской бульвар и Гвардейский проспект. Комнату Виктории дали в доме на пирсе, неподалеку от метеостанции, места ее работы. Корабли швартовались в двадцати шагах от дома. Каждые полчаса на них вызванивали склянки. Перед заходом солнца катились по воде мелодичные переливы горнов - к спуску флага. Под окном устраивались матросы, негромко басила гармонь, и на высоких нотах звучал женский смех. Город медленно оживал. На месте руин, рядом с красными домами мрачноватой немецкой архитектуры, поднимались белые дома советской постройки. А на обочинах тротуаров, где недавно ржавела брошенная впопыхах немецкая техника, запестрели цветы: гвоздика, анютины глазки и японская ромашка блеклых тонов, словно бы подернутая нежнейшей туманной дымкой. Увидев высаженные цветы, самый недоверчивый или недалекий человек мог понять, что советские моряки обосновались здесь прочно, "насовсем". В Балтийске у Виктории оказалось много старых знакомых. Одним из первых встретил ее Селиванов, разведчик базы, который когда-то отправлял Викторию в шхеры. - А я здесь в том же амплуа, что и на Лавенсари, - объявил он преувеличенно бодрым тоном, каким сейчас разговаривали все с Викторией. Потом, задержав в долгом пожатии ее руку, пообещал: - Еще встретимся, поговорим! Сначала окрепните у нас, хорошенько морским ветерком обдуйтесь! Чудак! Как будто она приехала на курорт... На второй день после приезда Виктория отправилась на окраину Балтийска, где размещался гвардейский дивизион (из-за множества лягушек место это в шутку прозвали Квакенбургом). Виктория боялась неловких расспросов, неуклюжих соболезнований. Опасения были напрасны. Моряки отнеслись к ней с деликатным радушием. Некоторые знали ее еще по Кронштадту и Ленинграду, но тогда она была другой, веселой. Они стеснялись при ней своего зычного голоса, своей решительной, твердой походки. Недавно и Шубин был таким. А теперь полагалось говорить о нем, понизив голос, и называть его: "покойный Шубин". Это было нелепо, несообразно. Он всегда был такой беспокойный! Князев, к сожалению, отсутствовал - года два уже, как был переведен с повышением на Север. Сейчас дивизионом командовал Фомин, тоже из "стаи славных". Он почтительно проводил вдову Шубина к его могиле. Это была скромная могила, укрытая сосновыми ветками и букетиками полевых цветов. Она возвышалась за шлагбаумом, у въезда в расположение части. И мертвый, Шубин не расставался с товарищами. Викторию тронуло, что цветы у подножия могилы свежие. Кто-то обновлял их день изо дня. Вероятно, это были дети из соседней школы. Фомин проявил деликатность до конца - придумал какое-то неотложное дело, извинился перед Викторией и оставил ее у могилы одну. Когда он вернулся, Виктория уже овладела собой. - Еще просьба к вам, товарищ гвардии капитан третьего ранга, - сказала она. - Я бы хотела проделать последний путь Бориса с момента его высадки. Не сможете ли вы съездить со мной на эту косу? - Есть. Хотя бы завтра. Удобно вам? - Да. Коса Фриш-Неррунг была очень узкой. Справа и слева сквозь стволы сосен светлела вода. Лес на дюнах был негустой. Дующие с моря ветры изрядно общипали его. На самых высоких деревьях остались только верхушки крон. От этого сосны сделались похожими на пальмы. И наклонены были лишь в одну сторону - от моря к заливу. Справа от Виктории был Балтийск, за спиной, в глубине залива, - Калининград, прямо перед нею - заходящее Солнце. Сплюснутое, как луковица, оно неподвижно лежало на темно-синей воде. А тучи двигались над ним, меняли краски, распуская шире и шире свои гордые разноцветные крылья. Ветер, дувший с утра, стих. Но голые стволы с обтрепанными метелками наверху оставались в наклонном положении, будто навечно запечатлев картину бури, натиск отшумевшего шторма. Тоска по умершему охватила Викторию с такой силой, что она схватилась за дерево, чтобы не упасть. Фомин отвел глаза и быстро заговорил - первое, что пришло в голову: - Со мной один профессор переписку завел. Капитан первого ранга Грибов. Может, слыхали о нем? Заинтересовался донесением, которое мы перехватили в море, перед штурмом Пиллау. Там было слово непонятное - "кладбище". Мы уж с Князевым и так и этак прикидывали. Порешили: условное обозначение, к настоящему кладбищу отношения не имеет. Нечто вроде, знаете ли, всех этих "Тюльпанов", "Фиалок", "Ландышей"... - Он робко попытался пошутить: - Помните, как "выращивали" их у своих раций связисты во время войны?.. А третьего дня меня о кладбище разведчик базы расспрашивал. - Селиванов? - Он. Далось им всем это кладбище! - А Борис знал, где находится кладбище в Пиллау? - Надо думать, знал. Князев рассказывал: командир перед штурмом тщательно изучал карту Пиллау. - Но, переплыв канал и очутившись в городе, кинулся совсем в другую сторону? - Вы угадали. В диаметрально противоположную сторону. На обратном пути Виктория не проронила ни звука. Фомин тоже молчал, понимая, что ею овладели воспоминания. Он не догадывался, что Виктория старается упорядочить, организовать эти воспоминания. Все силы души сосредоточила она на том, чтобы возможно более отчетливо представить себе картину штурма и тогдашнее состояние Бориса, - пыталась как бы войти в это состояние! Изучая карту города, Борис не ожидал, что примет участие в уличных боях. Он думал попасть в Пиллау уже после его падения, как это было, скажем, в Ригулди. Но вот внезапный поворот событий, одна из превратностей войны, и Борис со своими моряками - на косе, в преддверии Пиллау, а значит, и предполагаемой секретной стоянки "Летучего Голландца". Что ощутил он, переправившись в город через канал? Бесспорно, желание немедленно, самому, проникнуть в эту стоянку. И, если Цвишен еще там, не дать ему уйти! Но каков был ход мыслей Бориса? Какими соображениями руководствовался он, сразу же, не колеблясь повернув направо, к гавани, а не налево, к кладбищу? И далеко ли был от цели, когда очередь смертника, прикованного цепью к пулемету... Сойдя с парома, Фомин повел Викторию вдоль набережной, потом узкими переулками и наконец остановился под аркой большого дома. - Здесь, - сказал он. Виктория боязливо заглянула через его плечо. Во дворе по-прежнему помещалось почтовое отделение. В других подъездах были квартиры. На веревках сушилось белье, ребятишки с гомоном и визгом играли в классы. Привыкнув к кочевой гарнизонной жизни, они в любом городе чувствовали себя как дома. - Двор был устлан письмами, - сказал Фомин. - Ходили по письмам, как по осенним листьям. Кое-что отобрали потом и передали на выставку в Дом Флота. Разведчикам-то письма были уже ни к чему, война кончилась. А гвардии капитан-лейтенанта, - добавил он на той же спокойно-повествовательной интонации, - ранило вон там, у кирпичной стены. Хотите, войдем во двор? - Нет. - Госпиталь, - нерешительно сказал Фомин, - располагался чуть подальше, через три квартала. Но лимит выдержки кончился. И к чему Виктории госпиталь? Шубина туда несли на носилках. Он был без сознания. Это был уже не Шубин. Нет, не так он хотел умереть. Не на больничной койке, среди "банок и склянок". Он хотел умереть в море, за штурвалом. Промчался бы за своим "табуном", тремя тысячами "лошадей" с белыми развевающимися гривами, и стремглав, на полной скорости, пересек тот рубеж, который отделяет мертвых от нас, живых. Викторию тронуло внимание, оказанное Шубину устроителями выставки "Штурм Пиллау". Выставка помещалась в Доме Флота. Одна из стен в фойе была увешана картами, схемами и портретами участников штурма. А в центре, с увеличенной фотографии, обтянутой крепом, смотрел на посетителей Шубин. Он усмехался, сдвинув фуражку с привычной лихостью чуточку набок. Выражение его лица не гармонировало с траурной рамкой. Но, вероятно, не нашлось другой, более подходящей фотографии. Вокруг нее группировались фотографии поменьше. На них стеснительно щурились гвардии лейтенант Павлов, гвардии старшина первой статьи Дронин, гвардии старшина второй статьи Степаков и другие. Виктория узнавала их по точному и краткому описанию, сделанному в свое время Борисом. - А это что? - Виктория нагнулась над витриной. Внимание ее привлекли записи, сделанные по-немецки на листках почтовой бумаги очень четким, аккуратным, без нажима почерком. Она не сразу поняла, что писали несколько человек, а не один, - просто каллиграфия хорошо поставлена в немецких школах и почерк унифицирован. - Письма на фронт? - Она обернулась к сопровождавшему ее начальнику Дома Флота. - Нет. С фронта домой. Почта не успела разослать адресатам. Для разведки письма эти уже не представляли интереса - через несколько дней Германия капитулировала, - а мы кое-что отобрали. Ярко характеризуют моральный уровень гитлеровцев на последнем этапе войны. Вот письмо, прошу взглянуть! Экспонированы только две страницы, письмо очень длинное. Какой-то моряк, уроженец Кенигсберга, пишет своей жене... Виктория прочла: "Мне бы хоть минуту побывать в нашем тенистом Кенигсберге..." - К тому времени его Кенигсберг превратился в груду пепла и щебенки под бомбами англо-американской авиации. Моряк, видно, пробыл слишком долго в море, оторвался от реальной действительности. В Калининграде по указанному адресу не осталось никого. На конверте, лежавшем под стеклом, был адрес: "Фрау Шарлотте Ранке, Линденаллее, 17". "Я жив, Лоттхен! - так начиналось письмо. - Ты удивишься этому. Но верь мне, я жив!" Все время моряк настойчиво повторял это: "Я жив, жив!" Обычно он называл жену "Лоттхен" или еще более нежно, интимными прозвищами, - смысл был понятен лишь им двоим. Но иногда обращался сурово: "моя жена". "Помни: ты моя жена и я жив!" Виктория перевела взгляд на другую страницу. Вот описание какой-то экзотической реки. Изрядно покружило моряка по белу свету! Впрочем, описания были чересчур гладкие и обстоятельные, будто вырванные из учебника географии. И они следовали сразу за страстными упреками. Это производило тягостное впечатление. Словно бы человек внезапно спохватывался, стискивая зубы, и произносил с каменным лицом: "Как я уже упоминал, местная тропическая флора поражала своим разнообразием. Там и сям мелькали в лесу лужайки, окаймленные..." И опять Виктория пропустила несколько строк. "Не продавай наш дом, - заклинал моряк, - ни в коем случае не продавай! Помни, я жив и я вернусь!" Она разогнулась над витриной: - Бр-р! Какое неприятное письмо. - Довольно характерное, не правда ли? Все вокруг гибнет, а он беспокоится о своем доме. Я взял эти странички наугад. - Письмо давит. Не хочется читать дальше. Будто присутствуешь при семейной сцене. И снова, как бы ища поддержки, Виктория посмотрела на фотографию улыбающегося Шубина... Грибов был бы доволен, если бы понаблюдал за результатами прописанного им "лечения" Балтийском. Виктория по-прежнему думала о Борисе беспрерывно, но думала уже по-другому. Мысленно вглядывалась в его лицо. Жадно. Пытливо. До боли в глазах. Однако - без слез! Черты лица не расплывались. Для очистки совести Виктория побывала на кладбище. Ничего особенного не было там. Папоротник и кусты жимолости. Они, видимо, очень разрослись за последнее время. Дорожки были покрыты густой травой. Деревья как бы сдвинулись плотнее. Это был уже лес, но кое-где в нем белели и чернели покосившиеся надгробия. Виктория остановилась подле мраморного памятника, грузно свалившегося набок. По нему змеилась трещина. Тускло блестел над нею якорек, а ниже была надпись: "Покоится во господе вице-адмирал такой-то, родился в 1815 г., умер в 1902". Машинально Виктория высчитала возраст умершего. Восемьдесят семь! Крепенек, однако, был покойный адмирал и, несомненно, в отличие от своих матросов, отдал богу душу не в море, а дома, на собственном ложе под балдахином. И вдруг она поняла, что стоит на том самом месте, где когда-то стоял механик "Летучего Голландца"! Виктории представился коллекционер кладбищенских квитанций, как его описывал Шубин: одутловатые щеки, бессмысленная, отсутствующая улыбка. Именно здесь, у могилы восьмидесятисемилетнего адмирала, возникла маниакальная мысль: тот моряк не утонет в море, кто накупит много кладбищенских участков! Виктории стало жутко. Она оглянулась. На кладбище, кроме нее, не было никого. Светило солнце. В кустах громко щебетали птицы. Со взморья доносился гул прибоя. И оттого, что светило солнце, стало еще страшнее. С трудом пробираясь сквозь заросли, Виктория выбежала к морю. Что же означало слово "кладбище"? Шубин понял это. Но она не могла понять. В тот вечер Виктория вернулась к себе, измученная до того, что даже не смогла раздеться. Только сбросила туфли и повалилась на кровать. Она лежала, вытянувшись, закрыв глаза, и шепотом повторяла: - Помоги же! Помоги! Мне трудно, я не могу понять! Вообще ужасно трудно. Невыносимо. Ну, хоть приснись мне, милый!.. На следующий день Виктория пошла к Селиванову. "Мужик он умный, - говорила она себе, - и знает меня не первый год. Он не откажется от моей помощи. Другой на его месте мог бы сказать: "Вы метеоролог? Вот и занимайтесь себе ветрами и сыростью". Селиванов так не скажет". - Ну как? - спросила она с порога, заботливо прикрыв за собой дверь. - Нового ничего? Не удивившись вопросу, Селиванов отрицательно покачал головой. Но вид у него при этом был бодрый. - Впечатление такое, - сказала Виктория, усаживаясь на предложенный ей стул, - словно вы поджидаете меня с какой-то хорошей вестью. - Угадали. Я знал, что вы придете ко мне. Еще тогда знал, когда были на пути в Балтийск. - Так вот, товарищ капитан второго ранга, я хочу участвовать в поисках Винеты. - Вполне естественно с вашей стороны. Уже посетили местное кладбище? Виктория смущенно кивнула. - Не смущайтесь. Этой простейшей догадкой надо переболеть, как корью. В свое время наши армейские товарищи тоже искали причал между кладбищем и морем. - Неужели? - Им, видите ли, рисовалась бухта, возможно, искусственная и очень тщательно замаскированная. А в глубине, под сенью кладбищенских деревьев, нечто вроде эллинга. В некоторых фашистских военно-морских базах, например в Сен-Лорене, были подобные эллинги. Представляете: железобетонное укрытие, наверху насыпан слой песка толщиной в четыре метра, а под ним подлодки. Говорят, спокойно отстаивались и даже ремонтировались во время самых жестоких бомбежек. - Кладбище в Пиллау пусто. - Да. - Недаром Шубин шел не к кладбищу, а к гавани. - Причем здесь гавань? Вы что же, полагаете, в гавани размещалась эта "В"? Никогда. - Она могла быть очень маленькой. - Бесспорно и была маленькой, так сказать, одноместной. Но ведь "ЛГ" не терпел никакого соседства. Думаете, полез бы в гавань, где полным-полно других военных кораблей? Что вы! На этом "ЛГ", по-моему, тележного скрипа боялись. Даже разговаривая с глазу на глаз, Селиванов по укоренившейся профессиональной привычке предпочитал называть "Летучего Голландца" и "Винету" не полностью, но по инициалам. - И все же Шубин шел к гавани! - упрямо повторила Виктория. - Ошибка, Виктория Павловна, уверяю вас! Он, говорят, даже принял под команду солдат, оставшихся без офицера. До "В" ли ему было? Представляете: штурм, уличные бои? А Борис был азартный вояка, увлекающийся, Мне ли Бориса не знать! Слава богу, дружками были! Виктория нахмурилась. Ей захотелось сказать: "И все-таки я знаю его лучше, чем вы!" Но она только заметила сдержанно: - Вы почти не встречались с ним после Лавенсари. Он очень изменился, побывав на борту "Летучего Голландца". Но оставим это. Если исключить гавань и кладбище, то где же, по-вашему, была Винета? Селиванов выдержал паузу. - Мне приказано привлечь вас к поискам, если таково ваше желание, - сказал он с некоторой торжественностью. Лишь сделав это небольшое вступление, он перешел к сути дела. Она, по его мнению, заключалась в двух названиях: "Геббельсдорф" и "Альтфридхоф". - Это такая деревенька в глубине залива, на самом берегу, - объяснил Селиванов. - Расположена примерно на полпути между Калининградом и Балтийском. Именовалась Геббельсдорфом при гитлеровцах, в честь их главного колченогого лгуна. А прежнее название - Альтфридхоф. По-немецки