"Фридхоф" - "кладбище", не так ли? "Альтфридхоф" - "Старое Кладбище" или "Старый Погост", если хотите. - Неужели?.. Хотя название подходит. - То-то и оно. Последние дни я тем и занимался, что разыскивал это "кладбище". "Винета не может находиться в Пиллау, она в его окрестностях", - такова с самого начала была моя мысль. На одной из старых, до-гитлеровских карт я нашел то, что искал. - Стоянку или деревню? - Пока деревню. Видите ли, рядом с Альтфридхофом располагался небольшой судоремонтный завод. Гитлеровцы взорвали его при отступлении. Металлолому там уйма. Надо думать, и обломки "Летучего Голландца" где-то лежат. Я минеров туда послал. Шуруют. Был, вероятно, секретный док. Но доберемся и до него. Селиванов сказал, что завтра снова отправляется в Альтфридхоф. Создана комиссия с участием представителей штаба флота. Еще бы! Пусть эта стоянка заброшена, даже разрушена. Все равно находка ее - событие чрезвычайное! - Мне остается только поздравить вас, товарищ капитан второго ранга. - Рано поздравлять. Знаете пословицу: "Не кажи гоп..." Мы вот что сделаем. У меня в машине есть одно место. Я заеду за вами завтра. - Есть. Спасибо. Виктория очень медленно шла по городу, опустив голову. Деревня Альтфридхоф - Старый Погост... Рядом - судоремонтный завод... Секретный док в его недрах... Догадка Селиванова выглядела довольно убедительно. И все же Виктории трудно было побороть какое-то внутреннее предубеждение. Борис шел к гавани, в этом не могло быть сомнений! Лучше Селиванова представлял себе, как засекречена подводная лодка Цвишена. Пусть даже изменили ее силуэт, скажем, сделали пристройку к боевой рубке, установили фальшивое орудие на палубе. Но и проделав это, Цвишен, мастер камуфляжа, не решился бы поставить свой "корабль мертвых" бок о бок с другими, обычными кораблями. Борис знал об этом и тем не менее шел к гавани. Почему он шел к гавани? Как пригодилась бы сейчас карта Пиллау с его пометками, если он делал пометки!.. Ну что ж, догадка с Альтфридхофом будет проверена завтра! "У меня в машине есть одно место..." Этим, стало быть, и ограничится участие Виктории в поисках?.. Она, повторяя путь Шубина во время уличных боев, миновала вздыбленный желтый танк с рваной раной в борту. На стволе было выведено: "Шакал". Этот танк уцелел в ливийской пустыне, чтобы превратиться на Балтике в металлолом. Неужели и от "Летучего Голландца" осталась только бесформенная груда железа? За углом, неожиданно сразу, открылся обширный пустырь. Вдоль улицы, которая вела к нему, торчали почерневшие стволы. Кроны, как ножом, срезало артиллерийским огнем. Большое красное здание стояло посреди пустыря. На его куполообразной крыше торчал шпиль с золотым петушком. В свободное время матросы гоняли на пустыре мяч. Тут были когда-то дома, потом в развалинах домов - доты. Виктории рассказывали, что из одного дота вскоре после штурма вылезла кошка. Наверно, она немного свихнулась от бомбежек и артиллерийских обстрелов. В руки не давалась, только кружила подле людей, мяукая и тараща желтые бесноватые глаза. Ее хотели пристрелить, чтобы не наводила тоску, но пожалели, начали приручать. Минуло два-три дня, и кошка вышла из-под развалин, ведя за собой двух котят. Голодная процессия гуськом проследовала по трапу и далее прямо на камбуз, правильно заключив, что война кончена. Кошку командир приказал назвать Маскоттой, котят матросы назвали по-русски - Братик и Сестричка. На каждом шагу видны были здесь следы недавнего штурма, который потряс город подобно всесокрушающему землетрясению. "Спокойнее всего чувствовали себя мертвецы на кладбище, - рассказывал Виктории один старик немец. - Я сам охотно спрятался бы в гроб и накрылся гранитной плитой..." Сверху Викторию позвал скрипучий, резкий голос. Она подняла голову. В крыше красного дома зияло отверстие от снаряда, но золотой петушок продолжал качаться на своем насесте, откликаясь скрипом на каждый порыв ветра. Флюгер, наверно, не умолкал никогда - в Балтийске почти не бывает безветрия. И сейчас он вертелся как безумный, трещал, скрипел, лязгал. Но понять ничего было нельзя. Виктория пошла дальше вдоль канала. По ту сторону его вытянулась шеренга розовых домов, которые случайно пощадило "землетрясение". Красные черепичные крыши мирно отражались в светлой глади. Пейзаж был задумчивый, совсем голландский. Засмотревшись на него, Виктория споткнулась о какой-то кабель. Тотчас же ее окликнули, на этот раз снизу: - Осторожней, девушка! На дне канала лежал притопленный буксир. Над водой торчали только труба и медный свисток, сверкавший в лучах заходящего солнца. Рядом покачивался бот с водолазным снаряжением. Три матроса, закончив работу, приводили его в порядок. Увидев Викторию, они, как по команде, выпрямились и подняли вверх широкие улыбающиеся красные лица - откровенно залюбовались ею. - Не повредили бы свои стройные ножки, товарищ старший лейтенант! - медовым голосом сказал один из матросов, побойчее. (Признал в Виктории по кителю офицера, но, не видя снизу погонов, титуловал наугад.) - А ведь, я считаю, такие ножки даже у нас на КБФ [Краснознаменный Балтийский флот] - редкость. Правильно? - Правильно! - поддержали его товарищи. - Вон туда, за шлагбаум, вообще не ходите, - обстоятельно и заботливо объяснял матрос, видимо стараясь продлить удовольствие. - Замусорено все. И ковш там такой же замусоренный. Мы называем его: кладбище кораблей! Виктория прошла по инерции несколько шагов, усмехаясь бесхитростному комплименту, почти что коллективному. И вдруг остановилась. Кладбище... кораблей? Матрос сказал о кладбище кораблей? Водолазы с удивлением переглянулись в своем боте. Почему старший лейтенант со стройными ножками вдруг повернулась и быстро пробежала мимо них в обратном направлении? Выслушав Викторию, Селиванов, надо ему отдать должное, не стал колебаться или упрямиться. Он тотчас же позвонил командиру порта. - Ковш номер семь, точно! - сказал тот. - Вы же были там со мной. Да, свалка кораблей. Еще не расчищена, потому что далеко. Сейчас я заеду за вами. Надо поспешить, чтобы добраться засветло. Вскоре Виктория, Селиванов, командир порта и еще несколько офицеров очутились у дальнего, заброшенного ковша. Узкоколейка, которая вела к нему, заросла травой. Шлагбаум был завязан ржавой проволокой. Ковш N_7 выглядел уныло, как лес поздней осенью. Торчащие вертикально или в наклонном положении мачты напоминали деревья, лишенные листвы. Иллюзию дополняла рыбачья сеть, которая была натянута над мачтами. Она была похожа на осеннюю дымку или легкий сероватый туман, запутавшийся между стволами деревьев. Под сетью, покорно ожидая своей участи, жалось друг к другу около десятка кораблей: две баржи, речной пассажирский пароходик, три буксира, несколько щитов-мишеней. К берегу привалился бортом небольшой танкер с развороченной кормой. Немцы стаскивали сюда все эти корабли, готовясь впоследствии отправить их на слом. Но - не успели. Помешало наступление советских войск. А у новых хозяев гавани еще не дошли руки до этого отдаленного ковша. И без того полно дел было в Балтийске. Заброшенность ковша бросалась в глаза. Сеть, натянутая над мачтами, была разорвана во многих местах и кое-где провисла до самой воды. Потревоженные чайки с бранчливыми криками носились над нею. - Меня давно удивляла эта сеть, - сказал командир порта. - Помните, в шхерах немцы прятались под рыбачьими сетями от авиации? Развесят у берега, будто для просушки, и ставят под них свои катера или подлодки. "Но здесь-то что прятать? - думал я. - Какой летчик позарился бы на такой хлам?" - В этом и был расчет. Да! Никаких особых сооружений! Ничего, что могло бы привлечь внимание сверху или с берега! Сеть даже была не камуфлированная, а самая обыкновенная - рыбачья. Корабли стояли в ковше очень тесно, впритык. Но посредине, между речным пароходом и одной из барж, оставлен был неширокий проход. - Вот тут он, верно, и стоял, этот "Голландец"! - вскричала Виктория. Но лицо Селиванова еще сохраняло недоверчивое и замкнутое выражение. - Быть может, он на дне? - предположил один из офицеров. - Ну, что вы! Ковш слишком мелкий. На дне его не спрячешь подлодку-рейдер. По брошенным доскам офицеры гуськом перешли на палубу парохода. Отсюда хорошо были видны плиты причала. В магистралях, проложенных между ними, тянулись ответвления - через пароход к пустому пространству между кораблями. Это были топливный и водяной трубопроводы. Командир порта по соединительным рожкам определил, что трубопроводы предназначались для питания подводной лодки. Отдельные запасные части для нее, также и элементы аккумуляторной батареи, были обнаружены в соседней полузатопленной барже. Но основной базой, по-видимому, являлся пароход. В борту пробита была дверь, с порога которой свешивался трап. Дверь вела в просторное помещение, где команда подлодки могла отдыхать после тесноты своих отсеков. В углу стоял разбитый рояль. За ним дотошный Селиванов нашел даже несколько разорванных игральных карт. На пароходе, как на всякой базе, оборудованы были прачечная и душевая. Однако, судя по всему, подводная лодка отстаивалась здесь не подолгу. Это было нечто вроде конспиративной квартиры, где разрешается провести только одну ночь, чтобы не навести на след. Но каким образом удавалось "Голландцу" незамеченным проникать в ковш и покидать его? Это происходило, понятно, ночью. Виктория вообразила, как по сигналу с моря немецкое командование мгновенно затемняло гавань, объявляя воздушную тревогу. Приближаются бомбардировщики противника! На самом деле у бонов - "Летучий Голландец". Конечно, Цвишен, входя в гавань, дает позывные. Иначе его могли бы принять за вражескую подлодку и запросто расстрелять. Но это чужие, условные позывные. Он, так сказать, представляется под одним из своих псевдонимов. Вдобавок и псевдоним этот известен всего двум-трем лицам в Пиллау. Впрочем, внимание всех в гавани отвлечено. Где же бомбардировщики противника? Огни выключены, бинокли на кораблях и на берегу подняты к небу, а тем временем длинная тень проскальзывает мимо бонов, мимо стоящих на рейде и у пирсов кораблей, поворачивает в глубь гавани, к ковшу N_7. Потом с осторожностью втягивается в узкий проход между полузатопленной баржей и речным пароходом. Все! Дошла! Притаилась! Отбой воздушной тревоги! Утром заброшенный ковш, свалка кораблей, выглядит как обычно. Ветер слегка раскачивает рыбачью сеть. И даже чайки по-прежнему неутомимо снуют под нею. Балансируя на узкой доске, переброшенной с парохода на причал, командир порта огляделся: - Тесновато все же было ему. - Ничего, - ответил кто-то из офицеров. - В тесноте, да не в обиде. Разворачиваться, понятно, приходилось на пупе. - Но мне вот что странно, - сказал другой офицер. - Для одной-единственной подводной лодки оборудовали такую стоянку! - Наоборот! Это и есть самый неопровержимый признак! - с воодушевлением возразил Селиванов. (Его недавнего скептицизма как не бывало.) - Именно для одной-единственной в своем роде! Можно ли еще сомневаться в том, что лодка эта была особо секретной и выполняла поручения чрезвычайной государственной важности? Он быстро обернулся и посмотрел Виктории в глаза: - Признаю при свидетелях: вы правы! Вернее, Борис был прав. "В" размещалась в гавани, а не в окрестностях Пиллау. Я ошибался. 4. ПИСЬМО, НЕ ДОСТАВЛЕННОЕ ПО АДРЕСУ В своем докладе Селиванов дал высокую оценку той помощи, которую оказала ему вдова Шубина во время поисков Винеты. Приказом командующего капитану Мезенцевой объявлена была благодарность. - И все-таки случай, - вздохнул командир порта, сидя у Селиванова. - Не услышь она тогда: "кладбище кораблей"... - Неверно. И вы и я, несомненно, не раз слышали те же слова. Но мы не вслушались в них. И не поняли. А она поняла. Почему? Душа была настроена на эту волну. Все силы души были напряжены, и вот... - Она не допускала мысли, что Шубин мог ошибиться. - Да, и это, конечно. Грибов, которого Рышков тотчас же известил о находке, поздравил Викторию по телефону. Это была самая важная и ценная для нее похвала. И все же она была недовольна. Нить, которую Шубин уронил во время штурма, была найдена и поднята. Ну, а дальше? Куда тянется, куда ведет эта нить? Предусмотрительный Цвишен успел вывернуться, как всегда, и уйти заблаговременно, не дожидаясь штурма Пиллау. Что же, в такое случае, означала его радиограмма, текст которой сообщил Нэйл? Стало быть, на Балтике была еще одна стоянка, помимо "кладбища кораблей" в Пиллау? Откровенно говоря, Виктория ждала большего и от самого "кладбища". Находки были, в общем, ничтожными. Запасные части для подводной лодки? Груда разорванных игральных карт? Как хотите, этого маловато. Виктория надеялась на то, что в Винете будут найдены какие-то документы, проливающие свет на деятельность "Летучего Голландца". Воображению ее рисовалось нечто подобное той же радиограмме или, на худой конец, обрывкам донесения, перехваченного Шубиным. Ведь мог забыть Цвишен в Винете что-нибудь особо важное? Мог или нет? - Нет! - решительно отрезал Селиванов, когда Виктория поделилась с ним своими огорчениями. - Совершенно исключено, Виктория Павловна. Как я понимаю Цвишена, он не из тех людей, которым приходится обращаться в бюро утерянных вещей. Что вы, право! Такой пройдоха, опытнейший диверсант! - Лоуренс тоже был опытнейший! - сердито сказала Виктория. - И, между прочим, забыл, говорят, в поезде чемодан со своей рукописью. Потом заново восстанавливал ее по памяти. - А вы, я замечаю, вошли во вкус поисков! - Селиванов поощрительно улыбнулся. - Да, это затягивает. Дело азартное. Но при чем тут азарт? Не то что Селиванову, даже Грибову не решилась бы рассказать Виктория о том странном ощущении, которое испытала, обнаружив Винету. Это была не радость завершения поисков, нет. Винета была, увы, пуста. Значит, надо снова и снова искать, до основания перерыть весь Балтийск, чтобы найти... Что? Этого Виктория не знала. Все больше овладевало ею ощущение, что в Балтийске, кроме Винеты, есть еще нечто очень важное, непосредственно связанное с "Летучим Голландцем". Объяснить это ощущение было не просто. Но вот пример, который, быть может, подойдет - хотя бы отчасти. Вообразите, что вы вошли в темную комнату и остановились на ее пороге или даже прошли до середины. Не слышно ничего, вокруг мрак. И все же вы уверены, что здесь еще кто-то. Быстро щелкаете выключателем. Так и есть! По углам сидят люди и молча смотрят на вас... Виктория испытывала подобное нетерпеливое и в то же время боязливое ожидание. Она перешагнула порог комнаты, даже прошла до середины, но внутри по-прежнему было тихо. А выключатель на стене никак не могла найти, как ни старалась. Мистика? Ничуть. Просто сигнал предельно напряженных, обостренно чутких нервов... Осень незаметно перешла в зиму, теплую, бесснежную, но ветреную. Рядом с домом Виктории возвышался маяк, снизу белый, сверху красный. Он загорался через короткие промежутки времени, и тогда делались видны грани его могучей линзы, отбрасывавшей свет далеко в море. Если по небу быстро неслись тучи, маяк, казалось, качался. Когда же у входных бонов начинали жаловаться на туман ревуны, над маяком вытягивались длинные тени, будто крылья ветряной мельницы. Виктория знала, что Шубин любил маяки. Быть может, он любил их оттого, что начинал службу в Кроншлоте, - там перед войной стояли торпедные катера. А фонарь на Кроншлотском маяке очень уютный, в форме бочоночка, разноцветный, похожий на елочное украшение. Погода в Балтийске переменчива. Здесь часто бушуют штормы. Похоже, что ветры всей Южной Балтики слетаются в этот город на свой бесовский шабаш. Они катаются по крышам, визжа, как дерущиеся коты, громыхают, лязгают, кувырком проносятся по улицам, срывают с деревьев последнюю листву. И вдруг - почти мгновенно - все стихает! Луна протискивается между тучами, освещая готически-острый силуэт города и просторную гавань с военными кораблями. Море, которое видно Виктории в окне, в общем, дисциплинированное - зажатое волноломом и пирсами. Лишь отдаленное эхо штормов докатывается сюда. В солнечный день вода за волноломом более темна, чем у пирса. Но солнце как-то не идет к этим местам. Наоборот, сизые, синие, серые тучи хороши. Окраска военных кораблей, покачивающихся на воде, гармонирует с ними. Вероятно, сумрачные пираты Цвишена до своего мнимого потопления, не таясь, посещали Пиллау. Субботнюю ночь они кутили в ресторане "Цум гольдене Анкер" ["К золотому якорю" (нем.)] - на месте его сейчас строится гостиница, - а в воскресенье отправлялись в кирку замаливать грехи. На скамьях сидели, тесно сгрудившись, исподлобья поглядывая по сторонам. Неужели же после них не осталось в Балтийске никаких следов? Пусть Цвишен был дьявольски предусмотрителен и осторожен. Ну, а другие члены команды: офицеры, матросы?.. Виктория засмотрелась на море. Вдали что-то ярко сверкнуло. А! Чайка поймала луч солнца на крыло. Таким было и ее, Виктории, короткое женское счастье. Сверкнуло на солнце крылом, и все! Как мало, в общем, она побыла с Шубиным! Все кончилось для нее слишком быстро. Не успела опомниться от первых головокружительных поцелуев, как все кончилось. Мысленно она со злостью одернула себя. Грибов послал ее в Балтийск не для того, чтобы она бесконечно причитала над собой. Он верил в нее. Он сказал: "Кто же лучше вас понимал Шубина? Сильная взаимная любовь подразумевает и безусловное взаимное понимание". Но ведь так оно и было! Как-то Шубин заметил: "Есть же бедняги на свете! Живут вместе, бок о бок, и много лет живут, а души их находятся, на противоположных концах солнечной системы". А Виктория рассказала ему о своей приятельнице, которая с деланной беспечностью говорила: "Как мы живем с мужем? Да так и живем. Сосуществуем!" У Виктории с Шубиным было по-другому. Ей казалось иногда, что они угадывают мысли друг друга. А вот теперь ничего не получалось у нее с "отгадкой"... Ее раздражало и мучило то, что она до сих пор топчется посреди "темной комнаты". Твердо знает, что здесь есть кто-то, но никак не может нашарить выключатель на стене. Бывая в Доме Флота и проходя по фойе, Виктория неизменно замедляла шаги у стендов. Шубин поощрительно и загадочно улыбался ей со стены. В фуражке, сдвинутой на правый глаз, выглядел так, будто, спроси его, тотчас же с готовностью ответит, где искать "недостающую деталь" разгадки. Смотря на Викторию - по обыкновению, прямо и весело, - Шубин словно бы хотел помочь ей, подсказать. Но она не могла понять выражение его лица. Почему-то тянуло к витринам, которые стояли под фотографией Шубина. И в то же время что-то как будто отталкивало от них. Вероятно, все дело было в письме, которое "давило". Моряк писал жене, опасаясь за свою жизнь. Но он безумно ревновал ее, и ревность была сильнее страха смерти. Он писал: "Я измучен ревностью. Я вижу тебя во сне. Ты стоишь и смотришь на меня холодно, отчужденно. Я просыпаюсь в ужасе и долго не могу заснуть. Но ведь мы не чужие друг другу. Я твой муж, и я жив!" Какая-то тягостная тайна скрывалась между строк, - она как бы околдовывала. Иногда Виктории чудилось, что она уже читала или слышала об этом ревнивом моряке. Где? Когда? Как ни напрягала ум, не могла вспомнить. После смерти Шубина она стала такой беспамятной... Она скользила быстрым взглядом по витринам и спешила дальше. Как-то летом случилось Виктории побывать по служебным делам в Калининграде. С утра парило - перед грозой. Люди двигались согнувшись, едва волоча ноги, словно брели по дну океана. Возвращаясь на вокзал, Виктория присела отдохнуть в скверике перед цветочной клумбой. Оглядываться не хотелось. За спиной - она знала это - руины. Так в 1949 году выглядел центр бывшего Кенигсберга: руины, пышные заросли сирени и бурьяна, почти джунгли, а в скверах - яркие цветы, заботливо высаженные новыми жителями. Кенигсберг был разрушен во время безжалостных англо-американских бомбежек в августе и сентябре 1944 года. Летчики молотили с воздуха преимущественно по жилым кварталам. Центр представлял из себя сплошное пепелище. Восстановить эту часть города было уже нельзя. Калининград начал отстраиваться на окраинах бывшего Кенигсберга. Не странно ли, что в притворе одной из разрушенных церквей сохранилась гробница Канта, имевшая форму призмы, острой гранью вверх? В этом был насмешливый и зловещий смысл, гримаса смерти: мертвый уцелел, тогда как десятки тысяч живых обитателей Кенигсберга погибли и погребены под развалинами. Да, руины, руины!.. Со вздохом Виктория оторвалась от созерцания беззаботно-мирных цветов и встала. Она прошла несколько шагов, осторожно ступая по щебню, и вдруг увидела под ногами дощечку с надписью: "Lindenallee, N_17". Но, кажется, так называлась улица, на которой жила женщина, которой было адресовано письмо ревнивца? И номер дома как будто тот же? Виктория осмотрелась. Ничего не сохранилось от Линденаллее. Только горы щебня были здесь, скорбные остовы домов, почерневшие от дыма, да пирамиды из бетонных плит и перепутанных прутьев каркаса, полускрытые зарослями бурьяна. Лип, от которых, вероятно, возникло название улицы, тоже не было. Над бурьяном и щебнем до сих пор висел специфический, непередаваемо печальный запах разрушения. Виктории рассказывали, что некоторые жители, чудом уцелев после бомбежек, прятались потом в пещерах под развалинами, зарывшись в землю, как кроты. Садясь в поезд, Виктория еще находилась под впечатлением руин Кенигсберга. Начисто исчезнувшая Линденаллее как-то гармонировала при этом с тучей, которая медленно поднималась над городом. Она была темно-синяя, с фиолетовыми подтеками и, приближаясь, все больше наливалась мраком. С минуты на минуту можно было ждать дождя. Поезд тронулся. За стуком колес Виктория не услышала грома. Туча над горизонтом расселась надвое. Небо прочертил быстрый зигзаг. Потом хлынул дождь. Наконец-то! Прижавшись лбом к стеклу, по которому хлестали дождевые струи, Виктория вглядывалась в темноту. Невидимые молоты ударяли по туче, как по наковальне, с ожесточением высекая из нее брызги искр. Здешние места - грозовые места. Коренные обитатели - славянское племя пруссов. Как у всех славян, на их небе правил громовержец Перкус (Перун). Надо думать, что грозы и тогда были часты. Но нередко над здешними пологими холмами метали громы и молнии не боги, а люди. Кенигсберг, превращенный ныне в пепелище, только повторил судьбу литовского поселения Твангете, сожженного рыцарями-тевтонами. Первые дома Кенигсберга были воздвигнуты на пепле, среди развалин. И чуть ли не каждое столетие с той поры небо вновь и вновь сотрясают неслыханные грозы. В пятнадцатом веке - это сражение при Грюнвальде, в восемнадцатом - при Гросс-Егерсдорфе, в двадцатом - при Танненберге и, наконец, самое ожесточенное и кровопролитное из всех - под Кенигсбергом-Пиллау. Эхо титанических битв до сих пор грохочет над холмами, а в небе полыхают зарницы, как отблески далекой канонады... Виктория не отходила от окна. Не слышно было ни грохота грома, ни шелеста дождя. Гроза была беззвучной. Только отчетливо постукивали колеса. И под этот стук, через правильные промежутки времени, над горизонтом вырастали корявые стволы молний. Мгновение были видны облитые ярким светом холмы, рощи, остроконечные черепичные крыши, и все опять исчезало в кромешной тьме. Через пазы в окнах протекла вода, черная лужа с хлюпаньем плескалась по полу - в такт размахам вагона. Виктория подобрала под себя ноги. Это бы еще ничего. Она любила грозу. Но сегодня что-то мешало наслаждаться грозой. Что это было? А, письмо моряка и руины исчезнувшей Линденаллее! Какие-то почти бесформенные догадки роились в мозгу, возникали отдаленные смутные сопоставления. А в ушах назойливо звучало монотонное: "Я жив, Лоттхен. Я жив!" Фраза эта не была умоляющей, нет! Звучала скорее как угроза, как заклинание. Моряк словно бы гипнотизировал на расстоянии свою жену. Слова с мучительным усилием вырывались из его горла. Он как бы взывал к жене из-под могильной плиты или со дна океана сквозь многометровую толщу воды. И вдруг - новая ярчайшая вспышка! Туча, сопровождавшая поезд на всем его пути, взвилась и завернулась снизу подобно обгорающему свитку. Виктория поняла! Она словно бы выхватила из огня драгоценный неразгаданный свиток. Нет, уже разгаданный! Письмо, которое лежало под стеклом в Доме Флота и так неотвязно мучило ее, написал Венцель, штурман "Летучего Голландца"! Утром письмо в присутствии нескольких офицеров было извлечено из витрины. Это было нечто вроде дневника, довольно подробного, но без дат, беглые, отрывочные записи. Видимо, делали их время от времени, по мере того как в голову приходили мысли или представлялся случай уединиться. И подумать, что все эти годы письмо с "Летучего Голландца" пролежало в фойе Дома Флота под фотографией Шубина! А до этого оно долго валялось среди других не отосланных адресатам писем во дворе почтового отделения. И Шубин ходил по этому бумажному ковру. Стоило лишь нагнуться, чтобы подобрать чрезвычайно важный документ, гораздо более важный, чем перехваченное им донесение. С первых же строк Шубин, конечно, понял бы, кто автор письма. Но он не смотрел под ноги. Он был поглощен поисками Винеты, так же как Виктория в прошлом году. Да, внимание их обоих было отвлечено. Именно поэтому письмо пролежало так долго под стеклом витрины. Страницы письма были смяты, грязны, - видимо, затоптаны сапогами. На двух или трех листках расплылись бурые пятна. Кровь? Быть может, даже кровь Шубина? Виктория отогнала эту мысль и начала читать. Вот упоминание о пучеглазом Гейнце, далее о Готлибе, Курте, Рудольфе... 5. "ИХ ЛЕВЕ, ЛОТТХЕН!" "Я жив, Лоттхен. Ты удивишься, узнав это. Но я жив. Вглядись получше: это мой почерк. Ты ведь помнишь мой почерк. Верь мне, это я. И я жив. Я рискую жизнью, когда пишу тебе. Я вынужден писать, то и дело пряча листки, беспрестанно оглядываясь. Меня расстреляют, узнав, что я пишу тебе. Даже не станут высаживаться для этого на берег. Всплывут ночью и расстреляют в открытом море, если, понятно, позволит погода. Церемониал известен. Приговоренного выводят на палубу под конвоем двух матросов, третий несет балластину, чтобы привязать ее к ногам. Руководит расстрелом вахтенный офицер, бывший товарищ по кают-компании, который накануне передавал приговоренному соль за столом или проигрывал ему в шахматы. Я вижу это так ясно, словно бы это уже случилось. И я боюсь. Но еще больше я боюсь, что ты меня забудешь. Письмо очень длинное. Я пишу его на протяжении всех этих долгих лет. Писать на нашей подлодке строжайше запрещено. Но мне удалось обойти запрещение. Видишь ли, я пользуюсь особым доверием командира (однажды он сказал, что я и Курт - его лейб-гвардия на подводной лодке). Как штурман, я знаю все секретные подходы к Винетам, веду прокладку курса. Мало того. Наш командир честолюбив. И он был бы не прочь издать после войны свои мемуары, наподобие "Семи столпов мудрости". Но Лоуренс соединял в одном лице разведчика и литератора. Наш командир ни в коей мере не обладает литературным даром. Поэтому он прибег к моей помощи. В свободное время я делаю записи, которые он прячет потом в сейф. И я делаю это совершенно открыто, на глазах у других офицеров, а между тем урывками пишу и тебе. Конечно, при малейшей опасности приходится быстро подкладывать письмо под черновик мемуаров. Надеюсь на случай, на какую-нибудь оказию. Во что бы то ни стало, и возможно скорее, ты должна узнать, что я жив! Меня постоянно подгоняет этот Гейнц. Из всех моих товарищей я больше всего боюсь и ненавижу Гейнца. Ты должна помнить его. Я познакомил вас в ресторане в Пиллау. Он пучеглазый, лысый и все время шутит. Лоттхен! Шутки его подобны раскаленным иглам, которые во время допроса запускают под ногти! День за днем он снимает с меня допрос, подлавливает, расставляет ловушки! Он ждет, что я сорвусь. И я могу сорваться. Скажу что-нибудь из того, о чем нельзя ни говорить, ни думать. Будучи выведен из себя его приставаниями, подлыми намеками на твой счет! Изредка, впрочем, он дает мне передохнуть и принимается подлавливать других. Вчера, играя в шахматы с Рудольфом, он начал вполголоса напевать: Эс гейт аллес форюбер, Эс гейт аллес форбай... [Все проходит, все проходит мимо (нем.)] - Приятный мотив! - небрежно сказал Рудольф. - Откуда это? - Вы не знаете? - Нет. - О! Неужели? - Я не музыкален. Ваш ход, доктор!.. Проиграв партию, Гейнц ушел, очень недовольный. А мы с Рудольфом молча переглянулись. Мы, конечно, знали недавно придуманное продолжение этой песенки. Оно крамольное: Цуэрст фельт дер Фюрер, Унд да ди Партай [Сначала падет фюрер, потом партия (нем.)]. ...Впрочем, может, это не Гейнц. Мне подозрителен Курт, любимчик командира. Не внушает доверия также Готлиб, механик. Возможно, он лишь прикидывается дурачком. Да, собственно говоря, и Рудольф, мой сосед по каюте... Все здесь подозревают друг друга и следят друг за другом. И тем не менее, рискуя жизнью, я пишу тебе, чтобы сказать: я жив!.. Сейчас, Лоттхен, я открою тайну. Наша гибель мнимая! Мы только притворились мертвыми. Подобно мертвым, мы погружены во мрак, в мир призраков, где двигаются крадучись и говорят вполголоса. Но ни один мертвец не получает жалованья, а мы получаем - даже тройной оклад! Ведь это неопровержимо доказывает, что я жив, не правда ли? Бой в Варангер-фьорде, о котором было написано в похоронном извещении, кончился вничью. Командир обманул противника и ушел. Но, вернувшись на базу, мы получили "назначение на тот свет", как сострил Курт. Весной 1942 года мы еще сохраняли способность острить... Но знай: это только маскировка под мертвых! Наш командир жив. И я жив. Помни: ты моя жена и я жив! Ни в коем случае не продавай дом на Линденаллее и не выходи замуж. При живом муже нельзя выйти замуж, помни это! Доктор просто поддразнивает меня, чтобы заставить проговориться. Но я тоже начну прислушиваться к его словам, ко всем его обмолвкам, шуткам, анекдотам. И посмотрим, кого первым из нас проведут на нос лодки по сужающейся скользкой палубе!.. Но иногда я верю ему. И чаще всего - во сне. Когда человек спит, душа его беззащитна. Я ничего не могу с собой поделать, Лоттхен, как ни стараюсь. Я вижу сон, один и тот же, очень страшный. Я вижу, что иду по Линденаллее. Соседи, стоящие за изгородью, отворачиваются от меня и не отвечают на мои поклоны. Я подхожу к нашему дому, отворяю калитку, закрываю за собой. Проделываю это очень медленно. Я боюсь того, что произойдет. Я знаю, что произойдет. Поднимаю глаза: на террасе стоит наш Отто в своей бархатной курточке и коротких штанишках. Он видит меня, но не трогается с места. "Что же ты? - говорю я. - Ведь это я, твой папа". Я задыхаюсь от волнения. Сердце неистово колотится в моей груди. А потом появляешься ты. Ты тоже стоишь, не трогаясь с места, и смотришь на меня - холодно, равнодушно, отчужденно. Ты смотришь на меня так, будто я виноват перед тобой и Отто. Но ведь я не виноват! Меня заставили пойти на эту подводную лодку. Я не хотел этого. Ты же знаешь: я хотел остаться в Копенгагене... Что может быть страшнее такого сна? Только пробуждение! Вероятно, человек, проснувшись в гробу, испытывает подобные муки. Открыв глаза, я вижу себя все в той же тесной, как гроб, каюте-выгородке, а надо мной темный свод; Это подволок подводной лодки. И бежать из нее некуда... Несчастья мои начались с апрельской командировки в Копенгаген. Помнишь ее? Слишком хорошо выполнил задание! А мы с тобой так радовались моим успехам! Подводному флоту понадобились эти проклятые военно-морские базы для нанесения ударов по Англии. Адмирал Дениц сделал заявку на Данию и Норвегию, и он получил их. Англичане разрисовывают события так, будто наши солдаты были спрятаны в трюмах германских торговых судов, прибывших в Копенгаген накануне вторжения. Ты знаешь, что это вранье. Я рассказывал тебе. Накануне в Данию прибыли - обычным пассажирским самолетом - всего два человека: я - по уполномочию военно-морских сил и майор, командир батальона, который должен был захватить городские укрепления. Майор под видом туриста занялся копенгагенской цитаделью, где размещены штаб, телефонная станция, караульные посты. А я отправился в порт. У пирса было слишком много судов. Но я выяснил, что два больших транспорта скоро уйдут. Таким образом освободится место для наших десантных кораблей. Все устраивалось хорошо. В шифрованной телеграмме я мог даже указать номера причалов. Вечером мною заинтересовался полицейский. Я объявил ему, что заблудился. Толстый болван услужливо проводил меня к остановке автобуса. А когда он ушел, я вернулся на пристань, чтобы закончить свою работу. Посмотрела бы ты, как прошло вторжение! На маневрах не могло пройти лучше (кстати, операция так и называлась: "Везерские маневры"). Наши солдаты действовали в цитадели, словно бы стояли там гарнизоном несколько лет. И на пристани было не меньше порядка. Какой-то матрос-датчанин, зевавший у причала, даже принял швартовы с нашего десантного корабля. Спросонья дурень посчитал нас за своих. Хотя нет, я спутал, это случилось позже, в Норвегии. Датчане вели себя, как кролики: наивные, толстые, самодовольные. Вторжение в Данию очень напоминало охоту на кроликов. Если бы вся война была такой! Но она не была такой... - Вы отличились в Дании и Норвегии, - сказал командир, когда я представлялся ему по случаю назначения на подводную лодку. - Добавьте к своим положительным качествам еще умение молчать. Такова отныне ваша профессия: действовать и молчать. Я понял, что означает "действовать и молчать", очень скоро - во время операции "Букет красных цветов". В Пиллау и дома я не рассказывал тебе о ней, но теперь это уже не тайна. Надо было, видишь ли, выставить букет в окне нашего посольства в Дублине - как сигнал к восстанию и государственному перевороту. Но лишь после того, как мы высадим в Ирландии организаторов восстания! Это не удалось, потому что один из них умер от сердечного припадка в Ирландском море, уже в виду пологих зеленых берегов. Пришлось вернуться ни с чем, если не считать мертвеца. И тогда я допустил оплошность. Я восстановил против себя доктора. Понимаешь ли, на походе он очень раздражал меня: бестолково суетился подле умирающего, которого поддерживали его товарищи, давал ему нюхать нашатырь, неумело тыкал иглой в руку. Я терпеть не могу бестолковых. И за ужином я сказал, что "пассажир из Дублина" выжил бы, будь на борту врач, а не фельдшер (но ведь так оно и есть: Гейнц военный фельдшер, мы лишь из вежливости называем его доктором). Гейнц позеленел от злости и все же засмеялся. - У "пассажира из Дублина", - ответил он, - вместо сердца была старая, стоптанная галоша. С таким сердцем даже не стоило танцевать "гроссфатер", не то что пускаться в диверсии. - Вдобавок в лодке было очень душно, - вставил Курт, любимчик командира. - Курт прав, - подхватил доктор. - Если бы можно было всплыть и впустить через люк свежего воздуха... Но вы же знаете, что мы не могли всплыть. Над нами было полно английских кораблей. Впрочем, - любезно добавил он, повернувшись ко мне, - когда вы почувствуете себя плохо, я обещаю утроить свои усилия. И видела бы ты, как он оскалился! Рудольф говорит, что наш доктор снимает улыбку только на ночь, но утром, вычистив зубы, снова надевает ее. Он злой, хитрый и неумный! Самое опасное сочетание. Помнишь восточную пословицу: "Тяжел камень, тяжел и песок, но всего тяжелее - злоба глупца"? Но довольно о Гейнце. Зато наш командир умен и широко образован. Рядом с мореходными справочниками на его книжной полке стоят Шпенглер, Ницше, Гете, Моммзен. В Винету-два по его заказу регулярно доставляют экономические журналы - вместе с горючим и продовольствием. Впервые явившись к нему и ожидая, пока он просмотрит документы, я загляделся на книжную полку. Он перехватил мой взгляд: - Вы, кажется, закончили университет до того, как поступить в военно-морское училище? Где именно? А! Об этом сказано в ваших документах. Кенигсберг. - Готовился стать доктором философии, господин капитан второго ранга, - доложил я. Но разговор на этом прервался. Наш командир на редкость немногословен. За все годы, что я служу с ним, он - при мне - лишь дважды вступил в общий разговор в кают-компании. И то неожиданно! Его как бы прорвало. Видно, тема задела за живое. Человеку все-таки очень трудно оставаться наедине со своими мыслями, тем более если они невеселые... Говорят, он самый молчаливый офицер германского подводного флота. Очень может быть. Особые условия нашей деятельности, конечно, наложили на него свой отпечаток. Человек замкнут, потому что держит нечто под замком. Впрочем, у вас, женщин, это, видимо, иначе. Вы делаетесь еще болтливее, когда утаиваете секрет. Старательно прячете его за своей беспечно-милой, кружащей голову болтовней... Но я хотел не об этом. Я хотел описать тебе нашего командира. Ты думаешь, его лицо всегда неподвижно? Наоборот! Мимикой он как бы дополняет скупо отмериваемые слова. И это производит пугающее впечатление. Чего стоит хотя бы обычная его ужимка: голова склонена к плечу, один глаз зажмурен, другой устремлен на тебя с непонятной, многозначительной усмешкой. Он будто прицеливается... Повторяю: командир только дважды приоткрылся передо мной вне наших служебных с ним отношений. В первый раз это было так. Мы доставили очередного пассажира в точку рандеву и возвращались "порожняком". Командир обедал в кают-компании, что не так часто бывает. Он безмолвствовал, по обыкновению. Мы уже настолько привыкли к этому, что разговор за столом - понятно, негромкий и сдержанный из уважения к командиру - не умолкал. Речь почему-то зашла о будущем. Что будем делать после войны, когда Третий райх повергнет в прах своих врагов и воцарится над миром? Франц, старший помощник, сказал, что безработица нам, во всяком случае, не угрожает, войн хватит на наш век. Рудольф что-то пробурчал насчет усталости. Гейнц сощурился. Большие розовые уши его оттопырились еще больше. Заметив это, я процитировал Гегеля: "Война предохраняет народы от гниения". Рудольф открыл рот, чтобы ответить. Но вдруг в кают-компании раздался резкий, тонкий голос. Все с удивлением вскинули головы. Командир заговорил! - Вы правы, Венцель, - сказал он. - Вернее, прав Гегель. Без войн нельзя. Человек не может без войн. В этом - сущность его извечной жизненной борьбы. - Но с кем же воевать, если мир будет покорен? Командир мрачно усмехнулся: - У людей короткая память. Время от времени придется напоминать то одному, то другому континенту, что хозяева мира - немцы! Он замолчал и больше не принимал участия в разговоре. А вторично разговорился - так же неожиданно, - когда подводная лодка лежала на грунте, ожидая наступления темного времени суток для всплытия. Мы сидели за ужином. Разговор шел о долголетии. Помню, Готлиба не было с нами. Он был, вероятно, в моторном отсеке. Я похвастался своими отцом, дедом, прадедом. Никто из них не позволил себе умереть раньше семидесяти. Гейнц стал расхваливать целебное действие китайских трав. Потом заспорили о том, какая профессия выгоднее в смысле долголетия. Я стоял за