дной лодки, помни, знай, верь: я жив! Но это письмо, надеюсь, убедит тебя. Я нашел наконец способ отправить его. Ковш, в котором мы стоим, бдительно охраняется. У шлагбаума всегда торчит часовой. Конечно, солдатам невдомек, кого они охраняют. Несколько дней, не обнаруживая себя, я наблюдал за часовыми, пока не отобрал одного. Лицо его показалось мне наиболее подходящим. Вчера ночью мы столковались. Он достаточно глуп, чтобы поверить небылице, которую я придумал. И тем не менее он заломил непомерную цену. Короче говоря, сегодня мои золотые часы и тысяча марок перейдут в карман его куртки вместе с этим письмом. А между тем ему надо лишь бросить письмо в почтовый ящик! Я решил послать письмо по почте. Быть может, письма уже не перлюстрируются. В тылу, наверно, царит хаос, сумятица. Рискую. Но что же делать? Узнал по радио, что русские подходят к Кенигсбергу. Еще несколько дней, и мы с тобой будем отрезаны друг от друга. Кроме того, предстоит дальний поход... Если положение не улучшится, мы уйдем в дальний поход. И тогда... Но до этого ты должна узнать, что я жив! Надеюсь, через два-три дня ты уже получишь это письмо. Прочитав и перечитав - для памяти, - немедленно сожги его! И никому ни слова, ни полслова о нем, если ты дорожишь моей и своей жизнью!.." ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1. ПРОКЛАДКА КУРСА Профессор, по обыкновению, задернул шторы на окнах. Еще Плиний сказал: "Мысль живее и ярче во мраке и безмолвии". Наконец-то наступил тот момент, когда все стало ладиться в работе. Появилась легкость в пальцах, мысль сделалась острее, изложение проще, свободнее. И аргументы, которые недавно еще вяло расползались по бумаге, теперь сами со всех сторон сбегаются под перо. Произошло это после того, как легла на стол копия письма, найденного в Балтийске. (Рышков незамедлительно передал ее Грибову для ознакомления и консультации.) Конечно, именно среди руин Пиллау и Кенигсберга можно было понять, чье это письмо. Венцель, в числе других фашистов, был повинен в разрушении Пиллау и Кенигсберга. Быть может, даже смутно догадывался об этом, воображая свою Линденаллее в дыму и пламени, но отгонял от себя страшную мысль. Да, действовал как бы в бреду. Сослепу продолжал наносить удары, не отдавая отчета в том, что каждый из этих ударов рикошетом падает на его близких. С монотонным, маниакальным упорством он повторял свой припев: "Я жив!" Будто не только жену - себя самого старался уверить в этом. Но Грибов сумел отбросить все лишнее - то есть личное. Письмо штурмана он прочел как штурман. Словно бы процедил сквозь фильтр найденные в Балтийске листки, отжал из них ревнивые упреки и сентиментальные жалобы. На письменном столе остались даты и факты. И снова, уже в третий раз, изменился "узор мозаики", который складывается из карточек на столе. Венцель подтвердил предположение Грибова о том, что тайная деятельность "Летучего Голландца" была самой разносторонней. "Корабль мертвых", несомненно, участвовал в "торговле из-под полы", конвоируя английский никель. Но это было лишь одним из разделов его деятельности. Он, несомненно, занимался не только экономической диверсией, но также и военной, политической, идеологической. Как морской бог Протей, то и дело менял обличье. Поэтому так трудно было вначале понять, разгадать его. И в самом деле: попробуй-ка разгадай! То Цвишен готовится высадить в Ирландии организаторов восстания. То сопровождает транспорт с никелем. То принимает на борт какого-то "господина советника", которому поручено "расшевелить этих финнов", чтобы удержать их от капитуляции. Но во всех случаях он ввязывался лишь в крупную игру. "По маленькой" не играл... Факты и даты из письма Грибов тщательно сверяет с другими имеющимися в его распоряжении сведениями. А затем выводы "суммируются" на небольшой, формата атласа, географической карте, которая всегда под рукой. Вскоре весь мировой океан испещрен красными зигзагами, короткими и длинными. Это след "Летучего Голландца". Иногда он пропадает, чтобы опять появиться через сотню, а то и тысячу миль. Да, едва различимый змеиный след, опоясавший весь земной шар... С год или с полгода назад, сидя у Грибова, Шура Ластиков восхищенно сказал: - И как это вам удалось, товарищ капитан первого ранга? Можно сказать, прошли задним ходом по событиям. Грибов усмехнулся, бережно расправил загнувшийся уголок карты: - Да. Моя последняя в жизни прокладка - причем уже не своего, а чужого курса. Иначе - биография "Летучего Голландца", положенная на карту. - Он добавил, как бы извиняясь: - Ведь вы знаете: мы, моряки, привыкаем мыслить картографически. Я не экономист, не военный историк. Я моряк, штурман. И решение задачи у меня чисто штурманское... Взяв за основу указания, мимоходом брошенные штурманом "Летучего Голландца", он постарался восстановить прокладку курса. Ломаная тонкая линия как бы проступала меж строк. Так, при соответствующей обработке, возникает тайнопись, нанесенная на бумагу лимонным соком или раствором пирамидона. Прежде всего Грибов положил на карту отрезок пути между Ирландией и Германией. Рядом проставил дату "1940, июль". Он сумел установить, что ирландский экстремист, которого перебрасывали в Дублин, действительно существовал. Фамилия его была Райан. Но на подходе к цели он умер от сердечного припадка, что дало повод к вражде между Венцелем и Гейнцем. Линия прокладки пробежала и от Киркенеса до Гамбурга (дата - "1940, декабрь"). Сговор английских торговцев и немецких промышленников подтвержден в ряде мемуаров. Изучение документов, переданных в распоряжение Грибова, помогло также уточнить назначение конвоя из пяти немецких подводных лодок, которые в 1942 году пересекли Тихий океан. ("Помню ужасающее одиночество, - писал Венцель жене. - Значит, Атлантический, а не Тихий океан. В Тихом с нами было еще пять подлодок".) Лодки доставляли из Японии важнейшее военно-стратегическое сырье, а именно кобальт. Он был остро необходим немецко-фашистским войскам на Восточном фронте. Но Япония еще не воевала с Советским Союзом. Во избежание огласки приходилось соблюдать особую осторожность. А Цвишен был специалистом по таким "бесшумным" операциям. Поэтому он и находился в составе конвоя. Но, видимо, отстал от него где-то на полпути к Германии, - Венцель исключил Атлантику из этого перехода. Атлантику "Летучий" пересекал с другими целями, и, надо думать, неоднократно. Пространство между Европой и Южной Америкой можно почти сплошь заштриховать линией прокладки. Как сказано в письме: "Наша подводная лодка выполняет назначение шприца, в котором содержится подбадривающее для этих фольксдойче. Впрочем, в шприце бывает и яд". Но Грибов не сомневался в том, что "Летучий" действовал у берегов Северной, а также Центральной Америки. В одном документе сказано вполнамека о какой-то диверсии, подготовлявшейся в районе Панамского канала, по-видимому взрыве шлюзов. Кто должен был осуществить взрыв и почему не осуществил, так и не выяснено до сих пор. Однако Грибову не верится, что Цвишен со своей командой мертвецов мог остаться в стороне от такой крупной военно-морской диверсии. Впрочем, здесь профессор вступает уже в область непроверенного. А в подобных случаях он делает прокладку осторожным пунктиром. Это означает как бы вопросительно-неуверенную интонацию. Так, например, пунктиром соединены на карте берега Северной Франции и Северной Америки. Рядом дата - "1944 год". Грибову неясно еще, принимал ли Цвишен участие в диверсии Эриха Гимбеля. Этот инженер, кадровый эсэсовец, должен был проникнуть в недра "Манхэттен-проекта", то есть в тайну изготовления атомной бомбы, а если удастся, то и помешать ее испытаниям. Он пересек с этой целью Атлантический океан - на подводной лодке! - и скрытно, ночью, высадился на восточном побережье США. Однако его почти сразу же выдал спутник, американский офицер, завербованный немецкой разведкой в одном из лагерей для военно-пленных. Гимбель, впрочем, отделался легко. Смертную казнь ему заменили пожизненным заключением. Более того. Недавно он был помилован и вышел на свободу. В Западной Германии даже поспешили выпустить о нем и в честь него фильм "Шпион для Германии". Что-то было в этой истории путаное, какая-то недоговоренность. Грибов считал вполне вероятным, что Гимбеля перед освобождением "выжали, как лимон", иначе говоря, заставили в обмен на свободу раскрыть некую важную тайну. Быть может, тайну "Летучего Голландца", если в США его доставил "Летучий Голландец"? Индийский и Тихий океаны тоже пересекает пунктирная нить. Соединяя Индию и Японию, она связана, возможно, с человеком по имени Субха Чандра Бос. Известно, что между Германией и Японией не было договоренности о том, кому перейдет Индия после разгрома Англии. Большинство индийцев были настроены антияпонски. Пользуясь этим, гитлеровцы начали под шумок формировать так называемый индийский легион - из солдат, взятых в плен в Северной Африке. Японцы, естественно, заволновались. Чтобы умаслить их, в Токио был направлен - на подводной лодке! - один из предполагаемых руководителей легиона Субха Чандра Бос. Не на борту ли "корабля мертвых" проделал он этот путь?.. И не были ли, подобно ему, пассажирами "Летучего Голландца" те многочисленные немецкие шпионы, которые регулярно забрасывались - на подлодках! - в Индонезию, хотя ее уже оккупировали союзники Германии, японцы?.. Согласно старому поверью, черт возвещает о своем приближении запахом серы. Об участии Цвишена в той или иной секретной операции Грибов догадывался по ее особо изощренному коварному вероломству. Когда-то он пытался лаконично выразить смысл той или иной "раскладки". Сначала это была "Вува", "Вундерваффе", то есть секретное оружие, потом - "связной военных монополистов". Сейчас Грибову представляется наиболее точным, исчерпывающим такое определение: "ход морским конем". Да, каждая операция, в которой участвовал "Летучий Голландец", может быть названа: "ход морским конем". По вечерам кабинет профессора напоминает штурманскую рубку. Она - святая святых корабля. Здесь всегда светло и тихо. Иллюминаторы плотно задраены. Где-то далеко завывает ветер, перекатывается эхо канонады. Штурман, склонившись над столом, не думает ни о чем, кроме прокладки. Только лампа подрагивает при качке, освещая карту и лежащие на ней транспортир, часы, циркуль, безукоризненно отточенные твердые карандаши... Все это воскресает в памяти, когда старый штурман склоняется над прокладкой курса "Летучего Голландца". На карте паутинные нити кое-где завязываются в узелки. Рядом с таким узелком чернеет буква "В" и порядковый номер. Это - Винеты. Пока известны всего лишь три. Вот они: Винета-два - в Пиллау, ныне не существующая, Винета-три - в восточной части Балтики, по-видимому в шхерах, и Винета-пять - в тропических джунглях Амазонки. "Винеты бесспорно не однотипны, - доложил Рышкову Грибов во время очередного посещения. - Немецко-фашистское командование отступило в данном случае от своего обыкновения все и вся унифицировать. Характер маскировки определялся местными условиями. Конечно, в тропических зарослях можно и должно прятать Винету по-иному, чем в военной гавани или, скажем, в скалистых коридорах шхер". О Винете-пять без промедления сообщено в соответствующие инстанции Бразилии. Но Винета-три, "рудимент войны" (так когда-то назвал Грибов Винету в Пиллау), - неподалеку, буквально под боком. И "Летучий Голландец", по словам Венцеля, должен был "отлежаться, выждать" именно в Винете-три. Усиленные поиски не дали пока ничего. Указания, которые содержатся в письме Венцеля, общи, сбивчивы: "Уйдем в восточную часть Балтики... Винета-три еще более надежна, чем Винета-два... Надо нырнуть под гранитный свод..." Это и есть самое важной указание: "гранитный свод". Значит, Винета в шхерах запрятана где-то под землей? Профессор ищет аналогий. Он знает, что под конец войны часть Германии ушла под землю. Туда "провалились" некоторые военные заводы, аэродромы, штабы, склады. Под Кенигсбергом, например, располагался второй, "подвальный", Кенигсберг, который был частично затоплен перед капитуляцией. Нечто подобное наблюдалось и в шхерах. Шубин когда-то шутил, что "гранит на Карельском перешейке изъеден саперами, как пень - древоточцами". Вспомнился в этой связи случай на Аландах. О нем рассказал Грибову один из его учеников, который был членом Союзной Контрольной комиссии, проводившей в 1946 году демилитаризацию Аландских островов. Работа подходила уже к концу. Воздвигнутые укрепления были взорваны или подготовлены к взрыву. Неожиданно в комнату, где заседала комиссия, вошел старый рыбак. Он не поздоровался, даже не назвал своей фамилии, положил на стол какую-то бумагу и так же безмолвно удалился. Участники комиссии с удивлением увидели, что на оставленной бумаге нанесена часть схемы укреплений. Рассмотрев ее, они убедились в том, что утаен большой склад оружия. Офицеры отправились к указанному месту. Это был небольшой, почти не посещавшийся людьми остров, а их в Аландском архипелаге более шести тысяч. Глубоко в расщелине скалы запрятаны были ящики с автоматами, карабинами, разобранными пулеметами. Кто-то пытался укрыть тлеющие угольки войны, готовясь раздуть их в будущем. Быть может, и "Летучий Голландец" также спрятан в шхерах и ожидает нового трубного гласа, чтобы воспрянуть из-под пепла?.. Грибов встал из-за стола и, подойдя к окну, приоткрыл фрамугу. Почти сразу ворвался в комнату бой часов. То были куранты на каланче пожарной команды бывшей Адмиралтейской части, часы широкого дыхания и неторопливой, старомодной рассудительности. Грибов привык к ним. Они были педантичны и напоминали о себе каждые пятнадцать минут. Сначала негромко отсчитывали: "раз, два, три", потом более внушительным, низким голосом говорили: "бам-м!" Их бой похож был на перезвон колоколов, отдаленный, приглушенный, как бы идущий из-под воды... Почему именно из-под воды? Вернувшись к письменному столу. Грибов задумался над этим неожиданно пришедшим сравнением. Оно связано с Винетой? Конечно. Сейчас все мысли связаны с Винетой. Интересно, почему именно "Винета"? Что побудило Деница, Канариса или Гиммлера выбрать слово "Винета" для условного наименования стоянок "Летучего Голландца"? Как будто ассоциируется с каким-то старым морским преданием. Да, средние века, слабый звон колоколов... Иногда Грибову казалось, что он уже слышал или читал когда-то о Винете. Но воспоминания были слишком смутны, расплывчаты. У своей настольной лампы, в комнате с плотно зашторенными окнами, он может без труда вообразить, что еще длится та, первая ночь над картотекой. Только что он проводил курсанта Ластикова и знаменитого подводника Донченко, присел к столу, придвинул к себе одну из карточек и после некоторого колебания вписал в нее: "Светящаяся дорожка в шхерах". Нет! Не четыре часа, а четыре года прошло с той ночи. Большой письменный стол сплошь устелен карточками, на которых - даты, факты, фамилии. А на маленькой карте в сети меридианов и параллелей, как пойманные рыбы, бьются Винеты... Последняя ночь над картой прошла незаметно. За окном уже светло. Сквозь щели между шторами протискивается луч. Цепляясь за переплеты, он взбирается по книжным полкам, перемещается по стене к столу и, скользнув по карте через весь мировой океан, упирается в раскрытый настольный календарь. Там запись - для памяти: "Передача карты с прокладкой курса. Тов. Ластиков. Выпуск офицеров в училище". С утра в училище необычно приподнятое настроение. Озабоченной рысцой пробегают по трапам дежурные, придерживая палаши у бедра. Командиры рот, выбритые до блеска, в полной парадной форме, при орденах и медалях, отдают и получают последние распоряжения. Стоя подле полотеров, исполняющих свой лихорадочный танец, офицер то и дело вынимает часы и нетерпеливо пристукивает ногой. Все устали, взвинчены. Но это предпраздничная взвинченность. Заместитель начальника по строевой части раздраженно оттягивает тесный крахмальный воротничок. Он вдруг спохватывается: привезли ли резинки для погон, кортиков и дипломов? Его успокаивают: привезли, привезли! Даже часовой, застывший у знамени, судя по лицу его, несомненно, взволнован, хотя по уставу ему положено реагировать на происходящее только одним жестом: отданием чести по-ефрейторски, то есть отводя руку с винтовкой в сторону. Об остальных курсантах и говорить нечего. В этот день равнодушных или спокойных нет. Разница лишь в оттенке эмоций. У выпускников, которые донашивают на левом рукаве четыре золотых угла острым концом вниз, - это гордость пополам с радостью, старательно скрываемые. У остальных курсантов, носящих пока один угол, два или три, к радости примешиваются нетерпение и самая чуточка зависти. Высшее военно-морское училище имени Фрунзе провожает своих выпускников, новых офицеров флота!.. Церемониал этот совершается в бывшем Актовом зале, ныне зале Революции. Вот начинает доноситься тяжелая, ритмичная поступь. Раскрываются белые резные двери, в зал сине-черным компактным прямоугольником входят курсанты. Вдоль левой стены выстраиваются выпускники с отличниками на правом фланге, у противоположной стены - остальные курсанты, держа винтовки к ноге. Не дрогнет, не шелохнется ровный, как по ниточке, ряд безукоризненно выглаженных фланелевок, хотя сердца под ними, вероятно, колотятся во всю мочь. Александр Ластиков - на правом фланге выпускников. Не поворачивая головы, ничем не нарушая неподвижности шеренги, он скользит взглядом по группе преподавателей училища. Среди них - в полной парадной форме Грибов. В зал торжественно вносят училищное знамя. Оно проплывает вдоль строя курсантов. Развеваются гордые ленты орденов Ленина и Ушакова. С сосредоточенно-строгими лицами, не глядя по сторонам, шагают великан знаменосец и два ассистента ему под стать, - в знаменную бригаду отбирают самых рослых отличников. Широкую выпуклую грудь пересекает голубая лента с золотой окантовкой, на плече - обнаженный палаш. Зачитывается приказ министра о присвоении выпускникам воинских званий. Лейтенант... Лейтенант... Лейтенант... Впервые выпускники слышат свои фамилии с прибавлением офицерского звания. Они морщат носы, пытаясь остаться невозмутимыми. Но радостная мальчишеская улыбка помимо воли проступает на губах. Команда: - Офицерам-выпускникам погоны, кортики, дипломы вручить! Поздравления, традиционный ответ: "Служу Советскому Союзу!", туш. И здесь соблюден церемониал: каждому отличнику туш исполняют особо. Снова команда: - Офицерам-выпускникам форму одежды - курсантскую на офицерскую сменить! Офицеры-выпускники, напра-во! По факультетам - шагом марш! В классах на столах разложены тужурки с поперечными золотыми полосками на рукаве. Офицеры натягивают белые перчатки, поводят плечами, озабоченно скашивают на них глаза - привыкают к погонам. Те топорщатся крылышками: еще непослушны, не обмяты шинелью. На золотой канители - строгий черный просвет и две маленькие серебряные звездочки. Путеводные звездочки! Куда, в какие моря, к каким подвигам во славу Родины поведут они?.. Пока что приводят обратно в зал. Шелест одобрения, восхищения среди гостей. Очень трогательно выглядят эти юные офицеры, совсем еще новенькие, угловатые в движениях, смущающиеся собственного своего великолепия. Звучит Гимн Советского Союза. Адмирал произносит поздравительную речь. Под гулкими сводами раскатывается: - Равняйсь! Парад, смирно! К торжественному маршу, повзводно, на двух линейных дистанцию, первый взвод - прямо, остальные - напра-во! На пле-чо! Равнение направо! Шаго-ом - марш! Следом за знаменем училища проходят молодые офицеры. Зал опустел. Приказ о назначении на флоты зачитывается уже в ротах: - Лейтенант Авилов - на Тихоокеанский... Лейтенант Бубликов - на Черноморский... Отличникам, по традиции, предоставлен выбор моря. Товарищи Александра заранее знают "его" море. Где и продолжать службу старому балтийцу, как не на Балтике? Но заключительные слова приказа вызывают всеобщее недоумение: "...откомандировывается в распоряжение командующего пограничными войсками Ленинградского военного округа". Пограничными? Почему? Александр обменивается с Грибовым многозначительным взглядом. Только они двое понимают, в чем дело. Это - тайна, о которой не положено знать никому, кроме самого ограниченного круга лиц. Официальная часть закончена. Молодых офицеров окружают их гости - родственники и знакомые. Александр подходит к Грибову. Короткое, сильное рукопожатие. - Когда едете к новому месту службы? - Послезавтра, Николай Дмитриевич. - Очень хорошо. Я одобряю ваше решение не идти сейчас в положенный вам отпуск. Отгуляете его зимой. - Конечно, Николай Дмитриевич. Хочется поплавать, пока длится навигация. А потом, я же читаю газеты... Грибов кивком головы показывает, что понял, какое отношение имеют газеты к этому решению. Он задумчиво смотрит на лейтенанта Ластикова. Внешне сходства с Шубиным никакого. Да его и не может быть. Александр - не родной, а приемный сын. И в то же время угадывается глубокое внутреннее родство между ними. Жесты и разговор Ластикова несколько медлительны. На первый взгляд он может показаться даже флегматичным. Но это спокойствие спортсмена, который бережет силы для решающего броска или удара. Ластиков немногословен. А ведь когда-то, будучи юнгой, мог часами разглагольствовать, потешая матросов. Произошло нечто подобное тому, что происходит с тоненьким дискантом, который в период возмужания переходит в мужественный баритон или бас. Время-то, время как бежит! Давно ли у дверей звонил стриженный под машинку курсант-первокурсник, старательно прятавший под военно-морским этикетом свою застенчивость: "Разрешите войти!", "Разрешите представиться!" Но потом, усевшись в кресле против хозяина, он овладел собой. Характерно, что сразу же овладел собой, едва назвал "Летучего Голландца", то есть перешел к делу, к цели своего посещения. Помнится, сидел, сцепив пальцы рук между коленями, немного подавшись вперед, наклонив лобастую голову. Докладывал - именно не рассказывал, а докладывал - сжато, экономно, стараясь придерживаться только фактов. Теперь лейтенант Ластиков, выпрямившись, стоит перед Грибовым. Волосы у него светлые, почти льняные, не острижены под машинку, а расчесаны на пробор. Черты лица, очень загорелого, отвердели, определились. И все же давешний милый сердцу Грибова угловатый первокурсник порой проглядывает в нем. Особенно когда задумается о чем-то - вот как сейчас, - и так глубоко задумается, нагнув голову и уставившись на собеседника своими темно-карими, широко расставленными, словно бы немного удивленными глазами. - Я, Николай Дмитриевич, стал очень ясно понимать, как это важно: "Летучий Голландец"! Ведь мы по самому краю ходим, верно? Другие, может, только почитывают газеты и слушают радио краем уха, а для меня каждое слово будто молотком по голове. Закрою, знаете ли, глаза, и "Летучий" всплывает, как тогда, в шхерах, серый, в сером тумане, длинные стебли водорослей на нем. Молодой офицер заставил себя улыбнуться, но глаза оставались невеселыми, злыми. - Ну что ж! - бодро сказал Грибов. - Я сделал свою часть работы. Остальное зависит уже от вас. От вашей целеустремленности, настойчивости, терпения. Я так и доложил адмиралу Рышкову... Надеюсь, не подведете? Я шучу, понятно. Вы как проводите сегодняшний вечер? По традиции, с товарищами? - Так точно. Прощально-отвальная встреча. - Тогда значит, завтрашний вечер у меня? - Спасибо, Николай Дмитриевич. - Спасибо будете после говорить. Я закончил прокладку курса. Завтра вручу карту вам... 2. ТЕМА ВЕЛИКОГО ГОРОДА Когда Александр вышел от Грибова, то почти ничего не видел, не замечал вокруг. Зигзагообразная линия прокладки плыла в сумерках перед его глазами. Как красная змейка, вертелась она на фоне домов и деревьев, горбилась, как гусеница, сдвигалась и раздвигалась, как складной метр... Александр спустился по Невскому к зданию Адмиралтейства, покружил в сквере, где прогуливались няньки, толкая перед собой колясочки с детьми и значительно поглядывая на матросов, стоявших группами под сенью деревьев. Как ни был он поглощен своими мыслями, все же с нескрываемым удовольствием подносил руку к козырьку, отвечая на приветствия. Час был сравнительно ранний. Предстояло решить, как закончить этот вечер, последний в Ленинграде. Товарищи, конечно, еще догуливают на квартире у одного из выпускников. Отличные, бравые ребята, весельчаки! Но к ним сейчас не хотелось. Они бы обступили Александра, принялись бы допытываться, почему у него такой рассеянный вид, и настойчиво требовать, чтобы он немедленно выпил "штрафную". И потом там, наверно, сидит эта Жанна! Вчера Александр не имел от нее ни минуты покоя. Она почти беспрерывно хохотала, откидываясь назад всем корпусом, и говорила: "Красивый - жуть!" - Шурик! Шурик! - кричала она через всю комнату (его никогда и никто не называл "Шурик"!) - Я приеду к вам в Выборг! Не бойтесь меня! Я не кусаюсь! - и закатывалась от смеха, будто и впрямь сказала что-то очень остроумное. А он и не боялся. Просто думал в этот момент о словах Грибова: "Остальное теперь зависит от вас. От вашей целеустремленности, настойчивости, терпения! Не подведете?" Быть может, в другое время она и понравилась бы ему, эта так называемая Жанна? Хотя вряд ли. Он с удовольствием зашел бы к Виктории Павловне - покрасоваться погонами и кортиком. Она, конечно, угостила бы его домашним печеньем и конфетами. До сих пор никак не могла привыкнуть к тому, что Александр уже взрослый мужчина. "Ешьте печенье, Шура! - приговаривала бы она. - От мучного лучше растут!" А куда еще расти? И так уж сто восемьдесят два сантиметра! Но Виктории Павловны, к сожалению, не было в Ленинграде. Миновав Исаакиевскую площадь, Александр без цели медленно побрел вдоль Мойки. Он очнулся лишь у театра имени Кирова. Сегодня ставили "Медного всадника". Что ж, это кстати - Александр любил думать под музыку. В кассе билетов не оказалось. Пришлось купить с рук. - Только, извиняюсь, место - неважнец, - честно предупредил человек, уступивший билет. Капельдинер на цыпочках проводил офицера в ложу - увертюра уже началась. Был свободен один стул в заднем ряду. Александр осторожно присел на него. Когда поднялся занавес, выяснилось, что место действительно "неважнец". Александру была видна лишь часть софита в узком промежутке между стеной и кудряшками дамы, которая поместилась перед ним. О том, что творится на сцене, он и его соседка, невысокая худенькая девушка, могли только догадываться по реакции зрителей, сидевших в два ряда впереди. Александр опустил голову. Что-то в музыке "Медного всадника" будило воспоминания о войне. То была своеобразная мелодия, повторявшаяся время от времени, словно бы упрямо прорываясь сквозь препятствия. Александру захотелось взглянуть на сцену, где старательно топали балерины. Он встал, постоял, глядя поверх голов, потом присел на барьер, отделявший одну ложу от другой. Отсюда видно хорошо, будто взобрался на салинг грот-мачты!.. Да, ему-то хорошо, а каково девушке, которая занимает место рядом? Если Александр не видел ничего, то она уж и подавно. Бедняга! Она изгибалась, вертелась, приподнималась, вытягивала шею, попробовала пересесть на освободившийся стул Александра, вернулась обратно. Еще бы! Плечистая дама и ее кудряшки закрывали собой весь горизонт! Александр был подчеркнуто вежлив с женщинами, как положено моряку и офицеру. Он учтиво склонился к девушке: - Извините, как ваше имя? - Люда, - помедлив, удивленно сказала девушка. - Так вот, Люда, почему бы вам не сесть на барьер, как я? - Думаете, ничего? Можно? - Вполне, - солидно подтвердил он. Она уперлась руками в барьер, легко подпрыгнула и уселась рядом с ним. - Ну как? - заботливо спросил он через минуту. - О! Вполне, - повторила она его выражение с робким смешком. Но через несколько минут Александра и Люду ссадили с их насеста - по требованию какого-то придиры. И они снова погрузились в свой "колодец", на дно которого доносились только звуки оркестра. Снова зазвучала торжественная мелодия-аккорд, и холодок пополз по спине. - Неужели он не был здесь? - пробормотал Александр. - Кто? - негромко спросили рядом. - Композитор... Простите, я думал вслух. Так живо представилась блокада, а потом наша победа... Когда в оркестре звучит вот это! - Но это же тема великого города! - удивленно сказала девушка. - Она проходит через весь балет. На них зашикали. Тема великого города, вот, стало быть, что! А он и не знал. Теперь понятно, почему воспоминания его пошли по такому руслу... Ему виделся город, погруженный во тьму, очертаниями зданий напоминавший горный ландшафт, беспорядочное нагромождение скал. Взад и вперед раскачивались по небу лучи прожекторов - гигантский светящийся маятник. Казалось, ободряющее тиканье метронома идет от этих лучей, они-то и есть метроном, который включается во время воздушного налета или артиллерийского обстрела и настойчиво напоминает людям: город жив, город стоит, город выстоит! Фронт совсем близко - в двенадцати километрах от Дворцовой площади. Уже готовится вступить в должность немец, фашист, генерал-майор Кнут, назначенный "комендантом Петербурга". Исполнительный дурак, он заготовил даже путевые листы для въезда в город легковых и грузовых машин. Зря трудился! Гордые ленинградцы не испытали на себе действия фашистского "кнута". Зато сверху, с бомбами, ворвался в осажденный город посланец фашизма - голод! Это было в сентябре 1941 года. - Ахти нам! Беда-то какая, беда! - крикнула мать, пробегая по коридору. - Склады с продовольствием горят! Все вокруг озарено оранжевым мигающим светом. Зенитки отогнали фашистских бомбардировщиков, но непоправимое совершилось. Ручьи масла текли по мостовой. Мука и пепел, летая по воздуху, оседали на скорбные лица людей, стоявших у пожарища. Огонь затухал. Кое-кто, согнувшись, уже рылся в черно-серой земле. - Попробуй! Сладкая! - Шуркин друг Генка протянул ему в горсти немного земли. Она и впрямь была сладкой. Горячей и сладкой; земля пополам с сахарным песком! Это был первый большой воздушный налет на город. Вскоре стакан земли с пожарища продавался в Ленинграде втридорога. И все-таки великий город стоял и выстоял!.. Если бы Александр узнал, что соседка его думает, в общем, о том же, о чем и он, то сказал бы: "Мысли идут параллельным курсом", - и очень удивился бы. Только Люда думала не о сладкой земле с пожарища, а о блокадном хлебе. О, эти заветные сто двадцать пять граммов, дневная норма, о получении которой начинали мечтать уже накануне! Муки в маленькой черной плитке было меньше, чем древесных опилок, да и мука-то, собственно, была пылью, которую соскребали с пола на мельничных дворах. Но ленинградцы уважительно и ласково называли свой блокадный хлеб хлебушком! Черная плитка уплывает в сторону. Перед Людой заколыхалась толпа. На Сенной бьют торговку-спекулянтку. Люди, до предела истощенные, раскачиваются, взмахивают кулаками, но удары слабые. После каждого удара приходится останавливаться и переводить дыхание. А лица у всех отекшие, неподвижные, с желтыми и багровыми пятнами. Увидев подобный сон, ребенок просыпается с криком и долго не может потом заснуть. Но ведь это и был страшный сон ее детства - блокада! А сосед Люды тоже продолжает совершать свое бесшумное странствие. Он видит себя в темном провале улицы. Медленно идет, и длинная тень его ползет по сугробам перед ним. Зарево качается над Петроградской стороной, потом перебрасывается в район гавани. Лютый мороз сковал город, вода замерзает на лету. Только что Шурка схоронил мать. Сам отвез ее на санках, заботливо запеленав, как когда-то она пеленала его. Он не плачет. Лишь внутренний озноб с утра начал бить его и не проходит. Да какой-то туман застилает глаза. Это страшная ледяная весна 1942 года, когда вслед за мужчинами начали умирать и женщины. Они дольше держались. Мать Шурки держалась до последнего. Неделю назад пришло письмо от бабушки из Рязани. Несколько ломтиков сушеного лука были прикреплены наверху страницы. "Прошу не отказать в просьбе, - стояло в письме, - пропустить по почте этот лук в незабываемый город Ленинград для моего внучонка Шурочки 13 лет". Мать, наверное, и ломтика этого лука не попробовала! И вот он придет домой, а дома его встретит молчание! Из глубины длинной темной комнаты, с дивана, не раздастся слабый голос: "Шуренька, ты? А я уж бояться стала за тебя. На улицах-то стреляют..." Вдруг что-то странное произошло с ним. Он будто провалился под воду. Только справа расплывалось желтое пятно. То был отсвет пожара. Ослеп? Шурка испуганно закричал. Улица не откликнулась. Он стоял в чернильном мраке, охваченный страхом и нерешительностью, широко раскинув руки. Над ним негромко тикал метроном. Он опять позвал на помощь. Кто-то отозвался. Запахло табаком, дымом, мужским потом. Это были матросы, которые жили в казармах на канале Грибоедова и возвращались домой - после тушения пожара. Рука, пропахшая дымом, взяла мальчика за лицо, повернула к свету. - Зарево-то я вижу, - пробормотал Шурка. - А больше не вижу ничего. Пауза. - Куриная слепота это! С голоду, - сказал рассудительный голос. Потом поинтересовался: - Далеко ли живешь? Шурка сказал адрес. - Дома у тебя кто? - Один я. Мать сегодня схоронил. - А отец? - Еще летом под Нарвой... Снова пауза. - Покормить бы, - сказал второй, жалостливый голос. - И покормим! Лейтенант свой, не заругает!.. Лейтенант - это был Шубин. А матросы - Фаддеичев, Чачко и Дронин. Страшный сон Шурки Ластикова кончился хорошо... И Люде тоже видится ночь. Черным-черно вокруг. Тускло отсвечивает лед Невы. Пришлось дотемна задержаться в госпитале у старшего брата. Госпиталь находится за Финляндским вокзалом, Люда живет на Литейном. Шагнув на лед реки, она оглянулась. К Неве, раскачиваясь из стороны в сторону, спускался мужчина в длинном пальто. Люде показалось, что она уже видела его у госпиталя. Значит, еще оттуда идет за нею? Ею овладел страх. Ночь! На Неве, кроме них двоих, никого! Она ускорила шаги. Шарканье за спиной сделалось громче. И человек ускорил шаги. Она побежала. - Эй! - сипло крикнули сзади. - Карточки! Брось их, слышишь! Но как она могла отдать карточки? Даже ценой жизни не могла их отдать. Карточки - это и была жизнь. Люда скинула валенки и, держа их в руке, побежала в одних чулках. Она не ощутила холода, хотя мороз был лютый. За спиной раздавались прерывистое дыхание и торопливый, очень страшный скрежет сапог по льду. На берег вела лестница. Ступеньки обледенели, стали скользкими - днем по ним носили воду из проруби. Два или три раза Люда срывалась и, громко плача, сползала на животе. Но преследователь ее, верно, очень ослабел от голода. Он так и не смог подняться по лестнице, свалился у ее подножия и уже не встал, может быть, умер. А Люда, взобравшись наверх, тоже упала без сил. Тут лишь почувствовала, что ноги - как лед. Но надеть валенки она не смогла, так кружилась у нее голова. Наверно, замерзла бы, если бы не помогли прохожие. Всегда думает Люда о том, как ничтожно мало было тогда злых людей. Добрыми держался Ленинград! А злые были как дуновение сырого ветра, который вместе с пороховыми газами наносило с запада. Можно сказать, они лишь привиделись Ленинграду, пронеслись как призраки по его темным улицам и растворились в тумане над Невой. А великий город - его люди и стены - стоял и выстоял!.. Люда вздрогнула, услышав громкие аплодисменты. Все в ложе смотрели на сцену, где раскланивались балерины. Только моряк, ее сосед, не аплодировал. Они с удивлением поглядели друг на друга, будто просыпаясь... - Так и не увидели танцев? Грустно. - А вы? - Я-то ничего. Мне просто нравится музыка. - И мне. Они вышли из ложи и включились в "факельцуг", как назвал Александр медлительное шествие пар по кругу. Он мельком взглянул на свою спутницу, не вникая, как говорится, в ее наружность. Да, худенькая, небольшого роста, кажется, некрасивая. Но он и не собирался ухаживать. - Вы начали говорить о теме города, - напомнил он. Да, девушка разбиралась в этом! Оказывается, училась в университете, готовилась стать искусствоведом! От темы великого города перешли к самому городу. Люда самозабвенно любила Ленинград. - Могу читать и перечитывать его без конца - как любимую книгу! - сказала она с воодушевлением. - Перелистывая его гранитные страницы... Она вообще говорила с воодушевлением, немного наивным, но милым. Александр заметил, что встречавшиеся в фойе оборачиваются и глядят им вслед: такими блестящими были глаза его спутницы. - Позавидуешь вашим знаниям, - сказал он искренне. Дело было, однако, не только в знаниях. - Мы столько пережили вместе с Ленинградом, - сказала она. - Да? Я тоже. Но о блокаде поговорить не удалось. Раздался звонок, призывающий в зал. Александр по-прежнему не смотрел на сцену. Лишь когда заработали цветные прожектора, создавая иллюзию волн, он привстал, чтобы оценить происходящее со своей профессиональной, флотской, точки зрения. Гм! Ну и волны! Возможно, продлись балет еще с полчаса, Люда и Александр, мысленно покружив порознь по городу, встретились бы, наконец, на Дворцовой площади. И тогда в антракте они узнали бы друг друга. Но этого не произошло. Александр проявил учтивость до конца. Когда спектакль кончился, он предложил взять такси, чтобы доставить Люду домой. Но что-то в его голосе заставило девушку отказаться. Показалось, что ему не очень хочется провожать ее. - Я живу недалеко, - сказала она, чтобы вежливо объяснить отказ. И все же словно бы ждала чего-то - быть может, деликатно высказанной просьбы о новой встрече. - Тогда пожелаю всего хорошего, - чопорно сказал Александр. - Было очень интересно. Спасибо, что рассказали о теме великого города. Кончиками пальцев он коснулся козырька фуражки, повернулся и ушел. А Люда, перебегая Поцелуев мост - о нем шутят, что это единственный мост в Ленинграде, который не разводится, - ругала себя без устали, со всей страстью к преувеличениям, свойственной юности. Бесстыдная! Мерзкая! Каким было ее поведение в театре? Ведь она просто вешалась на шею этому моряку! Чуть ли не упрашивала его проводить ее, умоляла, если не словами, то взглядом! Что он мог о ней подумать?.. А он ничего о ней не думал. Ей стало бы еще обиднее, если бы она узнала, что моряк сразу забыл о случайной соседке, едва лишь расстался с нею. Выйдя на Сенную площадь [пл.Мира], он увидел, как желтоватое облако поднимается над крышами домов. На фоне его резко выделялись антенны радиоприемников. Они представились Александру зенитными пушками и пулеметами, устремленными в небо в ожидании вражеского налета. Как бы продолжалось его мысленное путешествие, начатое в театре. Но вот облако распалось на облачка, из-за них проглянула луна, и перед Александром возник прекрасный мирный город, который отдыхал от дневных забот и трудов. С завтрашнего дня покой его будет охранять он, лейтенант Ластиков! Он повернул назад, очутился на канале Грибоедова и пошел вдоль него. Небо очистилось от кучевых облаков. По нему бежала легкая рябь перистых. Так и милый сердцу Ленинград, подобно высоким перистым облакам, проносился