ыло очень тихо, как бывает только в шхерах после захода солнца. Ветер упал. Тельняшки висели на дереве совершенно неподвижно, не нуждаясь ни в каких прищепках. - К нам писатель недавно приезжал, - сказал начальник поста. - Хочет о нас роман писать, про нашу героическую, а также будничную жизнь. Ну, не знаю. Другим, может, будет интересно читать. Нет, вот бы он про любовь написал! Мы ему говорим: мало вы, писатели, пишете об этом. А надо бы большой роман или даже несколько романов про самую настоящую, верную любовь. Именно - верную! Как ты считаешь? Александр промолчал. - Сели мы вокруг гостя под нашим деревом и критикуем его, но, конечно, вежливо. Старые, говорим, писатели больше писали про любовь. Почему? Разве сейчас стали меньше любить? А когда новые и пишут, то, извините, как-то вяло и все больше про измены или неудачную любовь. А нам надо про удачную! - Попадается и про удачную. - Тоже неправильно описано, я считаю. Поцеловались на последней странице, расписались, и книге конец. Мне неинтересно так. - Как же тебе интересно? - Мне - и моей жене, - солидно добавил он, - интересно прочитать дальше - о супружеской жизни. Как она строится, какой есть положительный опыт. Я бы желал прочесть о людях, которые полюбили друг друга в ранней молодости - как я и моя жена. Любят, понимаешь, очень сильно и много лет. Никакой фальши между ними, ни одного слова лжи. Прошли через всякие испытания, болезни, долгую разлуку и прожили в счастье до самой смерти. Вот это был бы роман! Он с воодушевлением посмотрел на Александра. - Писатель не обиделся на тебя? - Кажется, нет. "Буду стараться, говорит. Самое главное, что я почерпнул на границе, - это то, что вы счастливые. А счастье - несокрушимая сила!" Потом засмеялся. "Я, говорит, если бы сумел, всех вас так описал, что лучшие девушки в стране только за пограничников бы замуж шли". - "А что, и правильно, - заметил мой прожекторист. - Обману не будет, товарищ писатель. Пограничник-то, он - человек верный!" Александр одобрительно кивнул. - Погоди-ка, - сказал начальник, видимо решившись. - Чего я тебе покажу сейчас! Он сбегал в дом и принес фотографию жены. - Вот она какая у меня, - с гордостью сказал он. - Нравится тебе? Из ракушечной рамки выглянуло наивное личико с круглыми удивленными глазами. Косы были уложены на голове венчиком. Чем-то напомнило ту девушку, которая любила "перечитывать" Ленинград, "перевертывая его гранитные страницы". Но у той глаза, конечно, были выразительнее, ярче... - Хорошая, - вежливо сказал Александр, возвращая фотоснимок. - Да? Снимок, учти, плохой. А в жизни она гораздо лучше. Красавица она у меня! - Он спохватился: - Что же это я о себе да о себе! О нас с женой. А ты как решаешь этот вопрос? Александр пожал плечами. Получалось неловко. На откровенность полагается отвечать откровенностью. Но он совершенно не умел говорить на такие темы. Потом опять вспомнил о девушке из театра. А о ней бы рассказал, если бы полюбил? Нет, вероятно. Это обидело бы ее. А разве он позволил бы себе ее обидеть? В некоторых девушек, наверно, можно влюбиться, когда они слушают музыку. У соседки было тогда такое хорошее выражение лица, сосредоточенно-нежное, почти молитвенное. Он только отвернулся на минутку, а она уже была тут как тут, рядом с ним, будто крошечный эльф спорхнул в ложу с люстры, висевшей над залом. А из оркестра в это время звучал аккорд, протяжно-томительный, величавый. "Это же тема великого города! - удивилась она. - А вы и не знали?.." - Эх! Заговорил я тебя! - с раскаянием сказал начальник поста. - Вот ты и печальный стал. Пойдем заправимся! Штормовых уток будем доедать. В позапрошлую ночь был шторм, а в непогоду птицы летят на свет маяка, как ночные бабочки на огонь, и расшибаются о башню. Утром кок подобрал несколько штук и теперь баловал команду. - Пошли! - Александр встал. - Через час мне на вахту... Никакого движения на противоположном берегу - ни огонька, ни искорки. Двое в кустах неподвижны. Они разговаривают шепотом. Точнее - это монолог. Говорит один - отрывисто, будто откусывая концы фраз. Второй лишь подает реплики и внимательно слушает. Он удивлен. У его обычно молчаливого помощника приступ откровенности: - О! Вы назвали меня генералом от диверсий. Вы мне льстите. Цвишен - вот кого можно назвать генералом от диверсий! Я всего лишь старший фенрих, кандидат на офицерский чин. Мой возраст, видите ли, был призван уже под конец войны. Мне было восемнадцать лет. Я выразил желание отдать жизнь за фюрера и представил документы об отличном окончании школы плавания. Бывший чемпион Европы Фриц Ягдт считал, что я могу стать пловцом мирового класса. Командование удовлетворило мое ходатайство. После проверки я был назначен в соединение адмирала Гельмута Гейе. Наша часть находилась на особом положении. Личный состав проводил испытание секретного военно-морского оружия. На глазах у меня испытывались "Зеехунды", двухместные подводные лодки, а также катера-торпеды. Команда нацеливала катер на вражеский корабль, потом выбрасывалась за борт. Игра со смертью? Да. Но некоторым удавалось вернуться, особенно если их страховал второй катер, который находился поблизости. Через полтора месяца я, согласно выраженному мной желанию, попал в отряд боевых пловцов. Мы тренировались днем и ночью. Итальянцы, как вам известно, обогнали нас в этом отношении, и нужно было наверстать упущенное. Я, ученик Ягдта, по-прежнему шел в числе других. В одно из своих посещений сам Лев - так мы называли адмирала Деница - обратил на меня внимание. Я получил вне очереди звание старшего фенриха, кандидата на офицерский чин. К сожалению, война быстро приближалась к концу. Силы наших сухопутных войск слабели. Флот был загнан в гавани. Именно поэтому диверсия - уже как средство обороны, а не нападения - выступила на передний план. Да, совершенно верно. Это сказал Кеннингхэм [английский адмирал]: "В отчаянном положении единственный выход - атаковать!" Вот мы и атаковала. Конечно, нам не удалось добиться таких результатов, как, скажем, итальянцам в тысяча девятьсот сорок первом году. Помните: на управляемых торпедах они проникли на александрийский рейд и атаковали два линкора - "Куин Элизабет" и "Вэлиент"? Начальство повторяло: продержаться во что бы то ни стало! Затянуть время! Нет, это не был страх агонии, хотя говорят, что умирающие всячески пытаются оттянуть последнюю, неизбежную минуту. Мы-то еще надеялись. Нам объяснили, что в подземной Германии за нашей спиной выковывается оружие победы. Правильно! Геббельс называл его волшебным мечом Нибелунгов. Речь шла об атомной бомбе. Но с бомбой мы, немцы, опоздали. Говорят, всего лишь на полгода. Я, однако, еще успел получить свой железный крест. Это было почти под занавес. Во время вашей высадки в Северной Франции. Меня послали на подрыв моста через один из каналов на Шельде. Впрочем, вы знаете об этом не хуже меня. Вы же изучали мой послужной список. Там расписано куда более красиво, чем было в действительности. Вот именно! В диверсии решают тренировка, четко отработанные рефлексы, привычка. Сотни раз мы взрывали мост, так сказать, в уме. Затем после полуночи моя группа спустилась под воду и поволокла мину по каналу - почти на плечах. Возни было с ней - до седьмого пота. Я приказал сменяться через каждые пятнадцать минут. Двое плыли, таща мину за собой, третий шагал по дну, толкая ее сзади. Четвертый отдыхал. Силы, понимаете, надо было беречь. За весь путь мы ни разу не поднялись на поверхность. Как ни спешили, но лишь на исходе ночи доставили груз к мосту. Важно было не перепутать мосты, как получилось с нашими предшественниками. Пришлось всплыть на поверхность, чтобы определиться. Я и фельдфебель Дитрих вынырнули без малейшего плеска - нас специально учили этому. Потом мы по стропилам поднялись наверх. Это был "наш" мост, то есть предназначенный к взрыву. Выяснилось, что придется снять часовых. Это, знаете, делается очень просто, вот так... Ну-ну, не буду! Хотел показать наглядно. Важно, понимаете ли, сразу добраться до горла! Может, вам когда-нибудь пригодится. Хотя что это я? Ведь вы только посылаете на задания. Всю свою жизнь проводите в кабинете или в легковой машине, взвешиваете, обдумываете, потом провожаете таких, как я. Впрочем, я бы не поменялся с вами. Мне было бы скучно. Опасность как-то разнообразит жизнь... Убрав часовых, мы с Дитрихом прикрепили мину к подножию центрального быка. Я сверил часы и пустил в ход механизм. Ровно в полдень, время "пик", когда на мосту наиболее интенсивно передвигались грузовики и танки, мина должна была сработать. Она и сработала. Не знаю, на сколько дней мы задержали продвижение ваших частей и какую роль сыграло это на последнем этапе войны. По-моему, было бы важнее задержать русских на Востоке. И к этому в конце концов пришли, но уже в тысяча девятьсот сорок пятом году. Моя группа услышала взрыв, прячась в прибрежных камышах. Итак, дело сделано. Однако мы думали только о том, как бы вернуться домой. Самое трудное в таких случаях вернуться. Долго рассказывать об этом. Но и Дитрих, и Михель, и Рильке остались в канале. Я спасся лишь благодаря своей выдержке и дьявольскому желанию жить. Двое суток мне пришлось просидеть на дне выгребной ямы, проще сказать - солдатского нужника. Об этом нет ничего в реляции. Подобные вещи обычно не вставляют в реляции. О них не упоминают и в послужном списке. Яма, по счастью, была на берегу. Она вплотную примыкала к каналу. Когда саперы, ища нас, начали швырять в воду гранаты, я изловчился и пролез в узкую трубу. Дитрих замешкался. Наверно, труп его всплыл, как всплывает глушеная рыба. Ваши солдаты удовлетворились этим трупом. Михель и Рильке погибли раньше. Двое суток - на дне выгребной ямы! Скорчившись, как недоносок в банке, держа лицо над зловонной жижей!.. Ну, ясно, не мог взять в рот загубник! Надо было беречь воздух на обратный путь... Кулаки сжимаются, когда вспоминаю об этом! А ведь я был романтическим юношей. Я любил Шиллера. Я мечтал умереть за фюрера и Третий райх. Казалось, всей воды в Шельде, даже во всем Ла-Манше не хватит, чтобы смыть с тела эту грязь, эти падавшие сверху нечистоты. Никому и никогда еще не говорил про яму. Вам - первому. Просто к слову пришлось. Вечер очень тихий - и мне сейчас идти на задание. Хотя я не боюсь. Я уже давно перестал бояться. И все же, знаете, в яме было лучше, чем в канале. Время от времени мое убежище сотрясалось от толчков. Ваши солдаты продолжали баламутить воду своими дурацкими гранатами. Черт их знает, для чего. В порядке профилактики, что ли? Только на третью ночь я сумел уплыть... Нет, вы неправы. Когда-то я был брезглив, очень брезглив. Не обижайтесь, но мне было бы интересно взглянуть на вас в яме!.. Но после этого что-то кончилось в моей жизни. Да! Не могу забыть про яму! Иногда я даже сомневаюсь: стоило ли так цепляться за жизнь? Не лучше ли было остаться в канале вместе с Дитрихом, Михелем и Рильке?.. Вы правы: я стал угрюмым, ожесточенным. А главное, слишком злым, чтобы бояться. Когда ваши спустя месяц выловили меня в Ламанше, я не боялся. Если атрофируется душа, вместе с ней, вероятно, атрофируется и страх. Вы-то, конечно, не знаете. Откуда вам знать? Тот, кто просидел двое суток в выгребной яме, иначе смотрит на все: не только на жизнь, но и на смерть. Ваш полковник в лагере понял это. Он был умный человек. Холодный, бессердечный, но умный. Поговорив со мной, отделил меня от остальных военнопленных, потом добился моего освобождения. "Дрессировка слишком хороша, - сказал он. - Жаль оставлять без применения..." Мне? О, мне все равно. Я иду туда, куда меня посылают. Вы, по-моему, куда больше волнуетесь. Не волнуйтесь. Операция пройдет хорошо. По сравнению с Шельдой, или захватом форта в Гавре, или потоплением плавучего госпиталя это пустяки для меня, детская игра в жмурки. Я возникаю и исчезаю бесшумно. Об этом сказано в моем послужном списке. А если кто-нибудь попробует встать у меня на пути, я сделаю лишь одно быстрое, хорошо отработанное движение. Не отодвигайтесь! Я помню, вы не любите прикосновений. Механизм будет включен, часы начнут тикать. Я поставлю завод на пять утра, идет? Кое для кого это будет неприятное пробуждение. Не беспокойтесь, я успею вернуться. Мы полюбуемся отсюда эффектным зрелищем. Огонь и дым! И опасной тайны нет больше. Напоследок оцените мою деликатность. Ведь я так и не спросил, что это за тайна. Впрочем, сужу о ее важности по сумме вознаграждения. Сумма велика, значит, тайна очень важна. Впрочем, ничего бы не случилось, если бы я и знал. Умею мгновенно забывать. Это входит в мои профессиональные обязанности. Посмотрите-ка на часы: не пора?.. Шепот стих. Только шумят мачтовые сосны, дрожит, будто в ознобе, листва осин и тяжело, глухо ударяет волна о берег... Вечер был очень тихий, и закат хороший, не красный, но к ночи расшумелись деревья, и волны стали злее ударять о берег. Шлюпка скрытно подошла к острову. Всякий раз у Александра возникала одна и та же назойливая ассоциация. Сосны, казалось, обеспокоены чем-то, что происходит у берега. Быстрой вереницей сбегают по склону и напряженно прислушиваются, перегнувшись к воде. Такое впечатление возникало, наверно, оттого, что все деревья были наклонены в одну сторону. А быть может, неприятное чувство появлялось от другого. Постоянно наклонное положение сосен напоминало роковую косу Фриш-Неррунг, у города Пиллау. Остров был, впрочем, неприветлив сам по себе. Несмотря на множество ягод и отличную рыбалку, бывать на нем избегали. В густеющих сумерках Александр увидел, как по скалам пробежала грязно-серая струйка. Еще две гадюки лежали у самой воды, настороженно подняв плоские головы. Один из гребцов замахнулся на них веслом, чтобы заставить убраться с дороги. Они зашипели, распрямились и неторопливо прошуршали между деревьями. - Сторожевые змеи! - сказал Александр и заставил себя усмехнуться. - Сторожат Винету, как цепные псы. Шлюпка с шорохом ткнулась в расщелину между скалами. Берега были круты, обрывисты. Пристать можно было только здесь, и это было хорошо, так как облегчало наблюдение. Александр устроился напротив расщелины, положил рядом ракетницу, маску, подводный фонарь, пистолет. Еще в шлюпке он обул ласты и с помощью матросов приладил к спине баллон. Потом отпустил гребцов. Теперь - ждать! Набраться терпения и ждать! В этом вся тактика. Не спать, не дремать! Ловить каждый шорох, скрип, плеск! Превратиться в кошку, которая замерла у щели! Это похоже на первую ночную вахту Александра в шхерах. Не вчерашнюю и не позавчерашнюю. Давнюю. Тогда гвардии капитан-лейтенант послал юнгу в разведку. Ночью было очень страшно. А поутру стало еще страшнее. О берег внезапно ударила волна, и совсем рядом, в каких-нибудь тридцати метрах, начал медленно всплывать "Летучий Голландец". Сначала показался горб боевой рубки, следом - все узкое стальное тело. И теперь опасность поднимется рядом с островом из воды... Но Александр быстро подавил страх. Для этого он всегда применял испытанное средство - вспоминал войну, фронтовых друзей, команду знаменитого торпедного катера. Ему представилось, что они стоят за его спиной в слоистой мгле между соснами: пышноусый боцман Фаддеичев, весельчак радист Чачко, флегматичный моторист Степаков и другие. На мгновение Александр снова ощутил себя мальчишкой, юнгой, воспитанником гвардейского дивизиона торпедных катеров, которого за "глазастость" прозвали "впередсмотрящим всея Балтики", а впоследствии "повысили в звании" и стали называть "штурманенком". Потом Александр подумал о змеях - как в ту, давнюю свою вахту. Что ни предпринимал, не мог подавить в себе этот страх и отвращение перед змеями. Даже специально тренировался, будучи курсантом: приходил в зоопарк и подолгу стоял перед террариумом. За толстым стеклом из стороны в сторону раскачивались кобры, в углу ворочался грязновато-серый питон. Александр смотрел на них в упор, чувствуя, что волосы шевелятся у него под фуражкой. Нет, страх и отвращение не проходили. Он немного утешился, узнав, что Белинский так боялся змей, что не смог спать в номере гостиницы, в котором по стене "пущен" был змеевидный бордюр. Но Белинский был критик, а не пограничник. Ему не надо было служить в шхерах, где полным-полно змей. Однако сейчас Александр как будто меньше боялся их, - во всяком случае, гораздо меньше, чем в зоопарке перед террариумом. Наверно, это было оттого, что он ожидал "самого главного гада". Скользкое земноводное существо, быть может, уже плыло к острову через залив. Александр подумал о том, что вот он наконец на пороге Винеты. А за ним, притаив дыхание, заглядывая через его плечо, сгрудились все, кто желают ему счастья и готовы помочь в предстоящем поединке: Кузема, Бугров, Рывчун, начальник поста, комдив, а также генерал и профессор Грибов в Ленинграде. Там, наверно, уже гаснут огни. Город погружается в сон. Очень интересно наблюдать с улицы за тем, как засыпают многоэтажные дома. Занавески на окнах разноцветные. Вот исчез красный прямоугольник. Наискосок от него, на другом этаже, разом потухли два зеленых. Через несколько минут большинство окон растворилось во тьме. Дом погрузился в сон, как в темную воду. Кто его обитатели? Как провели они этот вечер? С какими мыслями, с каким настроением отошли ко сну? Наверное, целый роман можно написать о любом большом ленинградском доме. Каждое окно - это отдельная глава. Каждый этаж - часть. И время одинаковое для всех: сегодняшний поздний июльский вечер... ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1. НА ПОРОГЕ ВИНЕТЫ В этот поздний июльский вечер в Ленинграде идет дождь. Прямоугольники окон, оранжевые, красные, белые, один за другим исчезают, растворяются в частой сетке дождя. Потом сразу гаснут уличные фонари. Ночь. Дождь. Совсем немного освещенных окон осталось в Ленинграде. Вот одно из них - на Мойке, недалеко от Исаакия. На подоконнике грустно сидит девушка, накинув на плечи пуховый платок. Она не отрываясь смотрит на крыши домов, расплывающиеся в желтовато-серой туманной мороси. "Удачи, - сказал он ей, - пожелайте мне удачи!" Это не было шуткой, нет. Он так серьезно посмотрел на нее. Темные глаза его заглянули ей прямо в душу. И ведь он - военный моряк! Войны, слава богу, нет, но, быть может, его корабль проходит в море опасные испытания? "Пожелайте мне удачи..." Он бросил эти слова мимоходом и растворился в толпе. А она пятый день места себе не находит от тревоги. "Удачи..." Знал бы он, как она желает ему удачи. Всем сердцем! Всем существом своим!.. Так вот, стало быть, что такое любовь! Тревожиться, не находить себе места, не спать ночей, страстно желать кому-то счастья, потому что оно и твое счастье, - это любовь? Книги, правда, обещали ей другое. Но ведь не всегда надо верить книгам. Пять долгих-долгих дней... Но началось это гораздо раньше. Не пять дней - почти год назад. Тогда, придя из театра, она долго не могла заснуть. В окно виден был Исаакий. Крылатый купол его был матово-белым под луной. За стеной слышался храп мачехи и отца - привычный дуэт на флейте и тромбоне. Стало светать, а девушка еще сидела на своем диванчике, обтянув колени одеялом, удивляясь тому, что произошло. Моряк с упрямым лбом и серьезными темно-карими глазами по-прежнему был тут, рядом с нею, словно бы они не расставались. Ей было странно, даже страшно и все же приятно. Хотя ей показалось, что она не понравилась ему. И могло ли быть иначе? Девушка была уверена, что она некрасива, чуть ли не урод. И зеркало холодно подтверждало это, едва она на бегу заглядывала в него. Она не любила зеркал. Но ей не надо было смотреться в зеркало, чтобы узнать, может она понравиться или нет. Она не знала, что у нее есть нечто значительно более важное и привлекательное, чем красота. И отражалось это не в зеркале, а в ее глазах. Они были такие блестящие, огромные, яркие, что хотелось без конца смотреть и смотреть в них. Уже не замечалось, что рот великоват и носишко мал, а льняные пушистые волосы никак не желают завиваться. Не имел значения и цвет глаз. Он вдобавок менялся от настроения - был серым или светло-зеленым, а иногда почти синим. Имело значение лишь выражение ясного ума, правдивости и нерастраченной юной душевной силы. А именно это никогда не отражает глупое зеркало. И все же у нее, как она считала, была богатая любовными переживаниями жизнь. Совсем недавно еще, подобно другим школьницам и студенткам, она подбегала к рампе и, отбивая ладони, вызывала на бис обожаемого тенора - нелепым, срывающимся, "девчоночьим" голосом. До этого, прочитав "Овода", яростно ненавидела Джемму и ревновала к ней бедного, обиженного Артура. А еще раньше - тогда ей было лет двенадцать - она помогла одному мальчику, который дал бой крысам на Дворцовой площади. С ним ее сблизило то, что они оба не терпели крыс. Конечно, горбатое чудовище с голым извивающимся хвостом - не очень-то хороший повод для знакомства. Но так уж получилось. Мальчик был ранен, руки у него были забинтованы, и она хотела ему помочь. Вскоре ему стало совсем плохо. Он сидел на ступеньках какого-то дома и кашлял и задыхался, кашлял и задыхался. И смотрел на нее страдальческими глазами, а она ничего не могла поделать. Даже ее санитарной сумки с лекарствами не было при ней. Потом они долго ходили по набережной. Она пыталась вести его под руку, но он не хотел. Ленинград был полупустой и очень тихий. Он будто прислушивался к их шагам, а мальчик рассказывал о своем только что погибшем приемном отце. Но больше они не встретились. И она не помнила его лица. Все время он отворачивал лицо, вероятно, стыдясь, что показал свои чувства перед девочкой. Однако это имело и преимущества. Впоследствии она могла воображать его таким, каким хотела. Иногда приписывала ему короткий прямой нос и строгие стальные глаза. Иногда меняла прямой нос на орлиный, а стальные глаза - на смеющиеся голубые. Но эти герои молодости, конечно, не шли ни в какое сравнение с лейтенантом, который повстречался с ней в театре, а спустя год, выходя из трамвая, попросил ее пожелать ему удачи. Он был такой сдержанно-сильный, такой тактичный! Она была уверена, что угадывает за его мужественной внешностью очень нежную, поэтическую душу. Быть может, никто этого не угадывает - лишь она одна. Наверно, он любит стихи, а из композиторов ему должны нравиться Григ и Чайковский. И вот теперь ему угрожала опасность... Девушка прижалась лбом к стеклу. Ей представилось, что перед нею не улица, а огромный аквариум. Ветви деревьев - водоросли, машины - рыбы, раскрытые зонты редких прохожих - это быстро проплывающие мимо окна медузы... В большом, во всю стену окне, которое выходит на Неву с Литейного, свет также не гаснет всю ночь. Генерал расхаживает взад и вперед по кабинету. Телефон на его столе безмолвствует. Это плохо. Нервы настроены на резкий телефонный звонок, который вот-вот раздастся. Господа в черных макинтошах заставляют себя ждать. Быть может, отдумали? Хотя вряд ли. Не такие это господа! Москва разрешила ждать не более недели. Если гости не пожалуют, придется самим протискиваться в эту Винету. К сожалению, мальтиец так и не смог толком объяснить устройство тамошнего "Сезама". "В Винете полно камуфлетов, - сказал он. - Случайно ваш человек нажмет не на тот рычаг и обрушит себе на голову гранитную плиту. А кому отвечать? Мне". Он, впрочем, готов идти проводником. "Идти"... Его надо было бы волоком тащить под водой. Досадно, что пришлось немного повредить при задержании. А с другой стороны: не на танцы же его приглашали! Генерал с неудовольствием косится на телефон. Потом, присев к столу, перелистывает бумаги в папке. Капкан открыт, приманка приготовлена. Но что это за приманка? В Западной Германии до сих пор ищут архивные клады. Быть может, и в шхерах спрятан какой-то чрезвычайно ценный архив? Но почему именно сейчас активизировались поиски этого секретного архива? Почему нарушители пытаются чуть ли не гуськом идти через границу, и даже летом, в самое неблагоприятное для них время, когда ночи наиболее коротки? На это нетрудно ответить. Достаточно взглянуть на календарь. 20 мая 1952 года, то есть месяц назад, подписан так называемый общий договор о союзе между США, Англией, Францией и Западной Германией. Англичане, американцы и французы, подписав этот договор, во всеуслышание сказали "Б". Что касается "А", то они сказали его вполголоса четыре года назад, провокационно введя в 1948 году западногерманскую марку в Западном Берлине. Надеялись, что это нарушит денежное обращение в Восточной Германии и подорвет ее экономическое восстановление. Надежды не оправдались. Но рейхсмарка действительно провела демаркационную линию между Востоком и Западом, что и стало началом фактического раздела Германии. Теперь, в 1952 году, вокруг боннского договора развернулась острейшая политическая борьба. Каждый документ, который показывает, насколько опасна неофашистская Западная Германия, чрезвычайно важен в этой борьбе. После войны Винета-три оказалась на советской территории. Вот почему возникла срочная необходимость изъять из Винеты секретный архив или, на худой конец, уничтожить его. Дата - 1952 год - дает простор для самых разнообразных догадок. Осенью в США выборы президента. Один из кандидатов - генерал Эйзенхауэр. Нет ли в секретном архиве Цвишена компрометирующих генерала документов? Цвишен, судя по всему, был ловкой бестией. Он мог приберечь на черный день какие-то очень важные и опасные разоблачения. Во всяком случае, несомненно, что "Летучий Голландец" находился в самом центре тайных политических и военно-стратегических интриг того времени. Быть может, некоторые из этих интриг еще не закончены и нити от них протянулись в наши дни?.. Генерал нетерпеливо смотрит на телефон, потом в окно. Грязноватая муть колышется между брандмауэрами. Через оконное стекло слабо доносится урчание водосточных труб. "И это июль! - думает генерал. - Ну и лето! Не воздух, жижа какая-то! Воздух пополам с водой. Будто сидишь где-нибудь на дне морском и выглядываешь из-за водорослей..." Для Грибова это тоже мучительная, бессонная ночь. Он достаточно осведомлен о ходе событий, хотя все рычаги, управляющие ими, сосредоточены сейчас в руках пограничников. Профессор догадывается о том, что лейтенант Ластиков ожидает врага в шхерах. Быть может, как раз в этот момент нарушитель всплыл и единоборство уже началось? Грибов подсаживается к столу. Это единственный способ, старый, испытанный, совладать с волнением. Но сегодня не хочется копаться в цифири. Помимо логики цифр, в движении событий есть еще и неуклонная логика развития характеров. Как ни подходи к войне, даже со скучным арифмометром в руках, все дело в конце концов сводится к людям, только к людям. Из ящика письменного стола Грибов извлекает пожелтевшую, надорванную по краям и на сгибах газету. Это "Дойче Цайтунг" от 2 июля 1940 года, номер, в котором помещен фотоснимок Цвишена в момент вручения ему рыцарского железного креста. Неотрывно всматривается Грибов в лицо своего врага, стараясь до конца понять этого человека. Цвишен снят в профиль. Это жаль. В рисунке профиля сказываются характер, воля. Понять, умен ли человек, легче, когда лицо повернуто анфас. Но и так видно, что Цвишен дьявольски хитер. Лоб у него чуть покатый, с залысинами. Нос длинный, прямой, кажется, даже немного раздвоенный на конце. Самодовольства в лице только что пожалованного рыцаря железного креста нет. Словно бы он даже чем-то недоволен. Улыбка Гитлера, во всяком случае, более любезна, почти приторна. Профессор вертит под лампой газету, пытаясь с разных ракурсов взглянуть на командира "Летучего Голландца". Да! Очень странное лицо! Будто нарисовано одним резким, быстрым, не отрывая пера от бумаги, росчерком. Мысленно хочется дорисовать его. Усилием воли Грибов наконец повернул это лицо анфас, заставил Цвишена приподнять тяжелые складчатые веки. Взгляд из-под них, несомненно, властный и в то же время слегка косящий, ускользающий. Командир "Летучего Голландца" и на снимке не смотрит в лицо своему фюреру. Цвишен и Гитлер стоят друг против друга, склонившись в полупоклоне. Рукопожатие! Оба позируют перед фотографом. Но Гитлер позирует больше. Он позирует с упоением. Цвишен делает это явно по обязанности. В каждом характере, по-видимому, есть свое "но". Это не обязательно ханжество, притворство, лицемерие. "Но" может быть совсем крошечным, незаметным. И оно может стать уродливым и громадным, как тень, отбрасываемая на стену, если источник света поставлен на пол у ног. Какое же "но" в характере командира "Летучего Голландца"?.. И что это означает - Винета? Профессор переводит взгляд на карту мира. Всегда успокаивает его зрелище мирового океана, гамма синих прохладных оттенков - на больших глубинах очень сине, на мелях и у берега голубовато-бело. Грибов с достоинством может сказать о себе, как говаривал знаменитый военный штурман, покойный контр-адмирал Дмитриев: "Жизнь вспоминается, когда смотришь на карту мира". Было время, когда чуткий собеседник угадывал что-то горькое в этой фразе, улавливал печальные нотки, тщательно скрываемые. Вспоминается! Жизнь прошла и вспоминается... Но теперь не так. Воспоминания пригодились. Как транспортир, накладывает их Грибов на карту, восстанавливая путь "Летучего" по морям и океанам. Одного не вспомнит до сих пор: где, в каком порту, под какими широтами слышал он это странное название "Винета"? Мысль торопливо обежала земной шар. Венеция, Венето, Венесуэла... Не то, нет! Долго в полной неподвижности сидит Грибов перед картой мира. Ассоциации рождаются и пропадают. Чем свободнее, без напряжения, возникают, тем они ярче, неожиданнее. Так вспоминают забытое слово. Не надо напрягать память, торопиться, волноваться. Надо как бы отвернуться, сделать вид, что поиски не имеют для вас значения. А подсознательный ассоциативный механизм будет тем временем делать свое дело - и вдруг сработает: подаст наверх забытое слово! Ну конечно же: Гейне, его "Северное море"! Поэт упоминает там сказочный средневековый город, который опустился со всеми жителями на дно. В ясные дни, согласно преданию, рыбаки даже слышат из воды приглушенный звон колоколов. Винета в шхерах, по-видимому, сооружена одной из первых, и она - под водой. Это, впрочем, отнюдь не откровение для Грибова, особенно после недавних происшествий на границе. Уточнен смысл условного наименования, только и всего! Вопрос в том, дошел ли Цвишен до своего подводного убежища в шхерах. Подобно крысе, метался он на Балтике в апреле 1945 года. Все щели заткнуты паклей и толченым стеклом. Пиллау горит. Данциг пал. Кильский канал в Бельты закрыт. Вероятно, была возможность интернироваться в нейтральной Швеции. Но это значило бы разоблачить себя. Единственный путь - на восток, в район шхер, где советские войска. Допустим, "Летучий" добрался до Винеты. Выбрался ли он из нее? Этот район шхер был уже советским. Шнырять здесь, даже ночью, даже под водой, становилось труднее, опаснее с каждым днем. И вряд ли Цвишен собирался долго отлеживаться в своем логове. Он был человек быстрых решений. Пассивно ждать гибели? Нет, не в его характере! Он сообщил в своей, по-видимому, последней радиограмме о том, что готов затопить подводную лодку. Из шхер выбирался бы уже посуху. Что же он сделал, в таком случае, с секретными документами? Наиболее важные документы захватил бы с собой. Но, вероятно, их было слишком много. Сжечь? Жаль. Да для этого, надо думать, и времени не было. Значит, документы остались в затопленном "Летучем Голландце"?.. Но Цвишен в апреле 1945 года мог и не прорваться в шхеры. На пути были минные заграждения, советские "морские охотники", сторожевые и торпедные катера. Цвишен мог затонуть. А Балтийское море хотя и неглубоко, но обширно. Найти в нем подводную лодку, не зная координаты ее затопления, представляется практически невозможным. Но если подлодка затонула, то все находившиеся в ней документы растворились в Балтийском море. У Грибова на сей счет не было сомнений. В начале первой мировой войны, будучи лейтенантом, он принимал участие в обеспечении секретных водолазных работ у острова Осмуссар. Неподалеку от этого острова наскочил на камни немецкий крейсер "Магдебург". Выполняя инструкцию, командир его в последний момент выбросил за борт корабельные документы, чтобы те не достались врагу. Документы хранились в свинцовых переплетах и сразу же пошли ко дну. Но русские водолазы подняли их. Это сыграло огромную роль в войне. На поверхность извлечены были документы скрытой связи германского военно-морского флота. Русское командование честно поделилось находкой с союзниками. В дальнейшем немцы на всех морях пользовались своими шифрами, не подозревая, что они понятны противнику. После войны немцы узнали об этом и приняли иные меры предосторожности. Отныне секретные данные наносились на карты и вписывались в документы особыми, легко смывающимися чернилами. Сейфы, где хранилась документация, имели отверстия в стенках. Когда корабль шел ко дну, вода проникала через эти отверстия в сейф и мгновенно смывала тайну. Нечто подобное могло произойти и с "Летучим Голландцем"... А у Нэйла возникла "гипотеза понтонов". "Если бы я был на месте хозяев Цвишена, - писал он Грибову, - то приказал бы ему спрятать секретный архив в море, вблизи какой-нибудь банки. По-моему, это надежнее шхер. Представьте себе, ночью подлодка всплывает в намеченной точке, где-нибудь посреди моря. Затем за борт спускают на понтонах ящики с архивом. Понтоны будут поставлены на определенной глубине, они не видны. Ящики, прикрепленные к ним надежными тросами, спокойно лягут на дно. Да, нечто вроде минной банки. "Мины" приберегают до поры до времени. В нужный момент они еще сработают. Координаты этой точки впоследствии легко определить по резко выраженным глубинам. Таким образом, Балтийское море превращено в огромный сейф или кладовую. Правда, кладовая эта отчасти сыровата, но ящики, надо думать, водонепроницаемы". Конечно, нельзя исключить и такой вариант решения. Винета в шхерах, подобно Винете в Пиллау, всего лишь пустышка, скорлупа ореха без ядрышка. И Шура Ластиков, который дорог Грибову, как сын, как внук, рискует своей жизнью, чтобы доказать: орех пуст внутри? Ведь нарушители тоже могут не знать об этом. Мучимый тревогой, Грибов подходите окну. Ночь. Дождь. В такую же погоду он в 1937 году проводил линкор "Марат" из Ленинграда в Лондон для участия в торжествах по случаю коронации Георга VI. Балтийское море прошли в сплошном тумане. Идти приходилось уменьшенным ходом, по лоту, беспрерывно прощупывая глубины. За Борнхольмом поджидал танкер. В тумане линкор пополнился горючим и повернул по счислению в узкую часть Фемарнбельта. Серая занавесь двигалась перед форштевнем, уносимая ветром. "Марат" шел как бы в кильватер тумана. Лишь вблизи от места назначения разъяснило. Советские военные моряки увидели наконец белую глыбу на горизонте - остров Уайт, который прикрывает подходы к Спитхэдскому рейду. Признаться, даже в той сложной навигационной обстановке штурман "Марата" не волновался так за свою прокладку курса, как волнуется сейчас... 2. ВСТРЕЧНЫЙ ПОИСК Примерно милях в шестидесяти - семидесяти западнее Ленинграда дождя нет. Звездный свод медленно поворачивается над головой. Александр придвигает ракетницу, смотрит на часы-браслет, переводит взгляд на небо. Неужели и эта ночь пройдет напрасно? Ожидание почти нестерпимо. Он меняет положение. Гранитные плиты холодят. Словно бы там, в глубине, находится сводчатый склеп с мертвецами. Но так оно, вероятно, и есть. Александр не разделяет опасений Грибова и Нэйла. Конечно, "Летучий" - в Винете, и он набит секретными документами и мертвецами. Не совсем приятно будет протискиваться по отсекам мимо скелетов. Но ведь гвардии капитан-лейтенанту было еще более неприятно. Живые Гейнц и Готлиб, наверно, куда противнее мертвых. И все же он вытерпел. С улыбкой Александр вспоминает о разговоре комдива с Рывчуном об острове. "Наверно, рыбалил там не раз", - шутливо укорил комдив. "И не рыбалил я, товарищ комдив! Если бы рыбалил... Конечно, сразу бы смекнул. Ветра нет, а поплавок тянет к берегу..." "Почему же не рыбалил?" "Остров просматривается с того берега. Неудобно!" Особенно важно было понаблюдать за островом в шторм. Вероятно, на поверхности у берега возникали пузырьки. Шторм загонял воду внутрь, а воздух под островом сжимался и не пускал. Но никому из пограничников это не было известно. Сам Александр только вчера заметил, что гребцам труднее у берега. Какой-то невидимый Мальстрем в миниатюре! Но теперь-то все понятно. Удивительно еще, что рыбачьи сети ни разу не затянуло под остров. Звезды - наверху, отражение звезд - внизу... Весь мир вокруг - звезды, одни лишь звезды. Будто паришь среди них, взвешенный в межпланетном пространстве. В такую ночь особенно одиноко на посту. Но Александр не чувствует себя одиноким. Его товарищи, бесшумно окуная в воду весла, удерживают шлюпку вблизи острова. С материкового берега наблюдают за островом сухопутчики. А мористее, почти в самом устье залива, взад и вперед ходит пограничный корабль. Командир его приник к биноклю. Расчет стоит у автоматов. Команда наготове: поджидает "группу отвлечения и прикрытия". Под конец допроса мальтиец разговорился. Он не утаил ничего. По плану "шефа" очередная "заблудившаяся" яхта должна пересечь государственную границу в устье залива, чтобы отвлечь внимание пограничников от того, что будет происходить в его глубине. Откроется путь для нарушителя, направляющегося вплавь к острову, условно именуемому Змеиным. Так, во всяком случае, считал "шеф". Он не подозревает, что мальтиец, не воспользовался капсулой с ядом и оказался словоохотливым. Иначе план этот, конечно, был бы заменен каким-либо другим. Александр взглянул на небо. Звезды стали как будто бледнее. Светает? Внезапно прямо перед Александром поднялся на горизонте узкий вертикальный луч. Это подали сигнал с пограничного корабля. "Заблудившаяся" яхта задержана, и товарищи Александра, сохраняя озабоченный вид, "шуруют" в ее каютах и трюме. Но это только формальность, игра. И пограничники и задержанные понимают, что главные события развернутся не здесь. Столб света, покачавшись, упал. Тотчас же, чуть левее, поднялся второй. Сигнал с корабля отрепетован [повторен] исполнительным начальником морского поста. Вероятно, опасается, что Александр не заметил первого луча. Итак, началось! Жди боевого пловца с минуты на минуту! И второй луч рухнул, как подрубленный. Потом он суетливо заметался-зарыскал в устье залива. Это демонстративная суетливость. С того берега должны видеть, что внимание морского поста сосредоточено только на яхте. В эту ночь все старательно подыгрывают неизвестному самонадеянному господину в черном макинтоше. Это игра в дурака. Им, несомненно, окажется самонадеянный господин - уж Александр позаботится об этом! Черные столбы, которые появились на месте вертикальных лучей - их след на сетчатке глаз, - постепенно светлея, исчезают. Ветер промчался по верхам. Сосны взволнованно зашумели. Потом словно бы кто-то шикнул на них или бросил горсть песку - разом умолкли. Всем существом сво