только над юго-восточным ее углом, - мрачно сказал я. - Не было бы этого тумана, мы бы, я уверен... Жора бодро кашлянул в знак согласия. - На ощупь! С самого начала говорил: только на ощупь! - объявил Савчук, кладя на стол планшет с картой и устало опускаясь в кресло. - Мы ничего не увидим с воздуха. Нет, в горы надо проникать по реке, о которой рассказывал Бульчу. - Уйму времени займет, - пробормотал я. - А вы как думали? Раз, два - и готово? С ходу? Не получается с ходу! Я думаю так. Лодки отправим с нганасанами на санках. Ведь нганасаны откочевывают к озеру в начале мая? - повернулся он к Аксенову. - Да, в первых числах. - Ну вот. К озеру доберутся в середине июня. - Может быть, даже раньше. - Еще лучше! К тому времени вскроется река, о которой толковал Бульчу. Нас подбрасывают к озеру на самолете. Мы находим ее устье, потом пересаживаемся в лодки, грузим на них свой скарб и поднимаемся вверх по течению. В записке сказано: "верховья реки". - Что же до июня делать? - спросил я с огорчением. - Ну, наберитесь терпения, Алексей Петрович. Гуляйте по Новотундринску, изучайте быт, нравы. Мне-то здесь работа найдется. А вы, в крайности, поскучаете месяц-другой. - Хуже нет - ждать, поджидать!.. - А зачем ждать? - спросил Аксенов. - Отправляйтесь вместе с нганасанами. По дороге будете изучать легенды о "детях солнца", о Птице Маук (она же Ньогу). Легендами будете выверять свой маршрут. Ведь это тоже нужно вам? - Обязательно! - Ну, вот и поезжайте! Зачем, на самом деле, сидеть и томиться в Новотундринске? - Только бы устье поскорей найти, - сказал Савчук. - А там маршрут ясен. Все по реке да по реке, вплоть до самых ее верховьев. - А если притоки? - Приметы помню, - торопливо вставил Бульчу, который переселился в Новотундринск и неизменно каждый раз сопровождал нас к Аксенову в лучшем своем, праздничном наряде. - Берег в одном месте осыпался, обрыв. В другом, где поворот, два каменных человека [скалы, напоминающие по своим очертаниям человека] сторожат. Как тебя, вижу их сейчас! - А устье сразу найдешь? - усомнился Савчук. - Река-то ведь неизвестная, не нанесена на карту. - Правильно. Тут-то и придется еще раз прибегнуть к помощи самолета, - заключил Аксенов. Уговорились, что самолет будет выслан к озеру по первому нашему требованию. - Обеспечим, не беспокойтесь, - заверил Аксенов на прощанье. - Сделаем все, что только в наших силах. А силы у нас не маленькие, - улыбнулся он. И добавил: - Нелегко, конечно, придется в горах. Но, грешный человек, завидую вам! - Почему? - Ну как же! Путешествие в Страну Сказки. В сказку - подумать только!.. Интересно: какая она, эта сказка, если на нее взглянуть вблизи?.. В тундре все подчинено строгому ритму весенних и осенних откочевок. Весной колышущаяся серая волна (стада диких оленей, а следом за ними и стада домашних, перегоняемые нганасанами) отливает от границы леса и катится на север, через всю тундру, к берегам озера Таймыр, которое раскинулось в предгорьях Бырранги. Осенью волна катится в обратном направлении, чтобы к октябрю - ноябрю снова прихлынуть к границе леса. Да, отлив и прилив! Что заставляет оленей уходить на север весной? Гнус. Он выживает их из тундры на лето. В предгорьях Бырранги гораздо прохладнее, чем в тундре, с моря дует свежий ветер, который отгоняет проклятую мошкару. Что заставляет оленей возвращаться на юг осенью? Бескормица. Трава и верхушки ползучей ивы - прекрасный летний корм - уже исчезают в конце августа. Кроме того, легкий сквознячок, который приятно освежал летом, превращается в леденящий, пронизывающий ветер. А олени очень не любят холодного ветра. Пути передвижения оленей неизменны. По этим же путям, по которым ходили многие поколения оленей, откочевывали и нганасаны. Апрель и начало мая - это весенняя пауза в тундре. Колхозники готовятся к летней страде: чинят упряжь, проверяют охотничий припас, рыболовные снасти. Всеми владеет нетерпение: скоро ли в путь, скоро ли?!. Мы с Савчуком получили некоторую душевную разрядку в связи с большой первомайской радиоперекличкой, устроенной Академией наук в самый канун праздника. Один за другим выходили в эфир начальники научно-исследовательских экспедиций, которые уже работали или готовились начать работу этим летом. Я надеялся услышать по радио звонкий голос Лизы. Но из Эвенкийского округа донесся угрюмо-рокочущий бас какого-то геолога-угольщика. Он сообщил, что возглавляемая им группа заканчивает обследование пластов угля, выгоревших в результате подземного пожара, - списывает эти пласты из угольного баланса СССР. По интонации голоса легко было догадаться, что геологу чрезвычайно жаль их списывать. О Лизе, о ее работе не было сказано ни слова. Мне хотелось услышать также весточку от Андрея Звонкова. Однако он не участвовал в перекличке. Под конец выступил Савчук. Рапорт его, подготовленный заранее, был краток, даже суховат. Сообщалось о записке, которую доставил в Ленкорань дикий гусь. Упоминалась фамилия Ветлугина. Главная часть рапорта была посвящена изложению рассказа Бульчу, будущего нашего проводника, то есть описанию сказочной Страны Семи Трав, где предполагалось местонахождение "детей солнца". В то время мы не придали большого значения участию нашей маленькой группы в праздничной радиоперекличке. Впоследствии же оказалось, что перекличка в эфире сыграла значительную роль в ходе этнографической экспедиции Савчука. Его выступление по радио в канун Первого мая услышали Андрей на мысе Челюскин и Лиза на реке Виви. Каждый из них нашел нечто особо важное для себя в сообщении о "детях солнца", о Ветлугине и о высоких деревьях за Полярным кругом. Вслед за тем мои друзья также включились в поиски. Но весной в Новотундринске мы, повторяю, не подозревали об этом. Были целиком заняты подготовкой к экспедиции, поглощены ожиданием того дня, когда, наконец, нганасаны двинутся к горам Бырранга. И вот долгожданный день наступил! Народ ня - несколько сотен человек - снялся с места и двинулся на северо-восток, к горам Бырранга, отгоняя туда стада своих оленей [в описываемое время колхозники-нганасаны еще кочевали]. Колхозники двигаются со своими стадами не сплошной лавиной, а ручейками - аргишами, то есть оленьими караванами. В одном из аргишей - его возглавляет бригадир Камсэ, старший зять Бульчу, - находимся и мы с Савчуком, а за нашими санками следуют две пары санок, на которые погружены небольшие плоскодонные лодки. Тундра, тундра! Пересекаем ее холодные снежные пространства, возвещая всем о приближении весны, немного отстав от диких северных оленей (это наш авангард), но зато опережая перелетных птиц, которые явятся позже из Ленкорани, Ирана, Индии. Облако снега летит навстречу. Санки швыряет, как лодку на волнах. Вершины холмов сверкают вдали, словно облитые глазурью куличи. Тундра искрится, пылает, светится, разбрасывает во все стороны мириады колючих лучиков. Но это не страшно нам. По примеру своих спутников я и Савчук нацепили на нос очки, предохраняющие от снежной слепоты. Только они не медные и не деревянные, с прорезанной узкой щелкой, как у нганасанов, а обыкновенные дымчатые очки-консервы, - в них мы сразу стали похожи на больных, подвергаемых облучению кварцем. Как всегда в путешествии, донимают мелкие дорожные неприятности: толчки на ухабах, снежная пыль, летящая в лицо, а главное - холод, холод, несущийся от земли и от неба, прокрадывающийся к самому сердцу через толстый слой фуфаек и свитеров. На Крайнем Севере холод ни на минуту не дает забыть о себе. Сегодня десятое мая. Подумать только! В Сочи, наверное, купаются. Да что Сочи!.. В Москве, я уверен, уже разгуливают в рубашках с отложным воротником и в парусиновых туфлях, которые так белы, что хочется, идя по улице, разуться и бережно нести их в руках. А здесь? Вот описание моего майского наряда. Перечисляю все, что надето на мне: две пары шерстяных носков, оленьи чулки, бакари, теплое белье, штаны из пыжика, два свитера, парка. И все это увенчивается пыжиковой шапкой с развевающимися по ветру длинными ушами! Мало того - лицо у меня закутано шарфом до глаз, как у восточных женщин. Точно так же одет и Савчук. Это дает мне основание называть его на привалах гурией пророка или любимой женой падишаха. Он не обижается. Он вообще не из обидчивых. Стоит поглядеть на него, когда он во всех своих ста одежках срывается с санок и, чтобы согреться, сопровождает их некоторое время неуклюжей бодрой рысцой. На моих глазах совершилось чудесное превращение. Передо мною совсем не тот человек, который разгуливал по Москве в архиерейских ботах с застежками и жаловался на неотвязный грипп. Это бывалый путешественник. Он умеет запрячь и распрячь ездовых оленей. Умеет разжечь костер, причем всего лишь одной спичкой, что, уверяю вас, не так-то просто. О, мало ли что умеет делать Савчук! У некоторых путешественников я замечал желание удивить, испугать тундрой. Но ведь трудности путешествия по тундре складываются из мелочей. И, чтобы преодолеть их, нужно ясно видеть перед собой цель, а кроме того, иметь неисчерпаемые запасы терпения, обладать талантом добродушного, веселого и скромного терпения, которым так богат наш русский народ. Савчук обладал этим талантом в высшей степени. Такие вот мешковатые увальни, несколько застенчивые и немногословные, как будто даже нерешительные, на поверку оказываются по-настоящему храбрыми людьми - не раз наблюдал это в Арктике. (Терпеть не могу так называемых "морячил" - молодцов с франтовскими бачками и рассчитанно-небрежными движениями. Бравыми они остаются только за столом, уставленным бутылками.) Впервые меня удивил Савчук еще на московском аэродроме, когда мы грузили в самолет мешки с сушками. Я подумал сначала, что это сухари, так сильно скрипели они в мешках. - Сухари? - Нет, - ответил этнограф. - Что же это? - Московские сушки. - Вот как? - Сушки лучше, практичнее, - пояснил Савчук. - На Крайнем Севере их называют "хлебными консервами". Да вы сами, наверное, знаете. - Конечно, знаю, - сказал я, с интересом присматриваясь к своему спутнику. - Но, представьте, не знал, что вы знаете... В тундре я окончательно убедился в том, что мой спутник разбирается не только в архивных документах. Сидень, кабинетный ученый? Как бы не так! Савчук трудился не покладая рук. Без устали расспрашивал он нганасанов о событиях, происшедших в тундре до революции, поскольку это могло иметь значение для уточнения нашего маршрута. Впрочем, наши спутники не любили рассказывать о прошлом. - Многое бывало в тундре, - говорили они, пожимая плечами и отворачиваясь. - Оспа была. Голод был. Бедно жили... Зачем вспоминать о плохом? Давно было, очень давно... Уцепившись за слово "давно", Савчук со свойственной ему осторожной настойчивостью возобновлял расспросы насчет того, что же было давно. По его словам, он "поднимал этнографические пласты". Копать приходилось вглубь. Старое необычайно быстро отмирает в тундре. Здесь за последнее время появилось множество новых понятий, новых явлений, новых обычаев. (Одно кино чего стоит!) Изменения в быту, в сознании людей в связи с социалистическим строительством также служили предметом этнографии и не могли не интересовать Савчука, но сейчас, по его словам, были нам "не по пути", уводили от цели. Однажды вечером мы наблюдали "вырождение обряда", как выразился этнограф. Речь шла, кажется, о заклинании дурной погоды, пурги, которая могла бы помешать своевременной откочевке нганасанов. Все выглядело буднично и скучно. Два старичка в парадной обнове - оранжевых резиновых калошах, купленных незадолго перед откочевкой в новотундринском кооперативе, присев на корточки, колдовали у костра. Это было, так сказать, походное колдовство, на скорую руку, без шамана, без бубна и традиционной пляски. Савчук присоседился к старичкам, долго толковал о чем-то, потом ушел недовольный. - Парадоксально, но факт, - пожаловался он. - Оказывается, я лучше знаю их обряды, чем они сами. - Вы специально обучались этому в университете, - заметил я шутливо. - Нет, я серьезно... Старинный обряд заклинания ветра очень интересный. Подробно описан мною в моей книжке о нганасанах. Я впервые наблюдал его в 1926 году на реке Боганиде. - Зачем же снова наблюдали? - Думал найти вариант. Нет, не то, не то! Какие-то обрывки, клочки. Напутано, перезабыто... Огорчение его было так комично, что я засмеялся. - Вы чего? - удивился Савчук. - Уж не жалеете ли об этом? - Жалею?.. - Он хотел было рассердиться, но раздумал и улыбнулся. - Выглядит, конечно, смешно. Понимаете ли, это радует меня как советского человека. Очень радует, уверяю вас. Но как этнографа признаюсь... - Он вытащил из кармана объемистый блокнот и, быстро перелистав, показал незаполненные белые страницы: - Отстаем, безбожно отстаем! Мы, этнографы, не можем угнаться за временем. Старые обряды, приметы суеверия исчезают чрезвычайно быстро. Вы сами видите. Просто не успеваешь записать, изучить. А ведь это нужно, важно для науки! Я взял огорченного этнографа под руку и увлек в сторону от костра, подле которого два старичка в резиновых калошах продолжали заклинание ветра "не по правилам", как сказал Савчук. Из ближайшего к нам чума Мантуганы, родственника Бульчу, донеслись звуки патефона. Я решил, что это должно развлечь Савчука. Нас встретили приветственными возгласами и усадили на почетном месте. Пока Савчук, по традиции, неторопливо расспрашивал о здоровье хозяев и о здоровье их оленей, я присматривался к сидящим у очага нганасанам. По внешнему виду они напоминали североамериканских индейцев: те же орлиные носы, высокие скулы, сухощавая гибкая фигура, какая-то прирожденная спокойная величавость в движениях. Попыхивая трубочками, гости сосредоточенно слушали патефон. Сам Мантугана с озабоченным видом вертел ручку и менял пластинки. Подбор пластинок оказался самым пестрым. Странно было здесь, за семидесятой параллелью, в чуме кочевников, слышать соловьиные трели Барсовой или лихие переборы баянов, аккомпанирующих хору имени Пятницкого. Слушатели мерно раскачивались в такт, а Бульчу, сидевший у самого патефона, даже жмурился от удовольствия. На мгновение все это показалось мне нереальным. Неужели я на Таймыре? Неужели эти люди у очага - самый северный народ в Европе и Азии? Неужели за кожаными стенами чума - тундра?.. Но в щели между оленьими шкурами проникали острые струйки холода. Пламя костра освещало закопченный чум. Во время коротких пауз, пока Мантугана ставил новую пластинку и старший сын его, присевший рядом на корточки, умильно посматривал на отца: не разрешит ли хоть разок крутнуть ручку патефона, - снаружи раздавался осторожный шорох. Это дышали ездовые олени, подойдя к жилищу вплотную. Да, я находился в тундре, а самый северный народ в Европе и Азии коротал вечерок на привале, с тем чтобы возобновить наутро откочевку на север, двигаясь с наивозможной поспешностью, будто спасаясь от погони. Погоня? Но ведь это и впрямь можно было назвать погоней. С приближением тепла с юга из тайги надвигается на тундру страшный враг всего живого - гнус! По праву называют его "вампиром Крайнего Севера". Мириады омерзительной злобной мошкары в начале лета с въедливым звоном поднимаются в воздух, идут сплошной колышущейся стеной, падают в пищу, набиваются в уши, глаза, ноздри, волосы, выискивая уязвимые места, прорехи в одежде, пролезая сквозь щели в чуме. Людьми овладевает неистовство. Зуд делается нестерпимым. Искусанные губы опухают так, что трудно открыть рот. Лицо превращается в какое-то странное подобие подушки. Знаменитый естествоиспытатель Гумбольдт, вспоминая о гнусе, заявлял, что предпочитает сибирским болотам даже удушливые тропические берега Ориноко. Спасение от гнуса только в быстром движении и в дыме костров. Донимают также слепни. Правда, олень, по словам Бульчу, иногда играет с ними "в прятки". Старик показывал это в лицах, оживленно жестикулируя: - Слепни гонят дикого (оленя). Он бежит от них прямо, вот так... Потом сразу круто повернул в сторону, спрятался за большой камень! - Бульчу рухнул как подкошенный, втянул голову в плечи. - Слепни - дураки! Потеряли оленя, летят дальше, ничего не понимают. А олень лежит за камнем и смеется, хитрый!.. - Бульчу растянул в широкой улыбке свое морщинистое безбородое лицо. Я очень живо представил себе, как несчастный, замученный олень прячется за камнем, а потом "смеется" над одураченными слепнями. Влияние этой таежно-тундровой нечисти на экономику Крайнего Севера очень велико. Гнус и слепни выживают из тундры людей. Оленеводы вынуждены перегонять свои стада в горы или к морю, где нет этой омерзительной мошкары. Охотники вынуждены следовать за дикими оленями, которые спасаются на лето туда же. Что поделаешь! Приходится отступать перед мошкарой - так уж повелось на Крайнем Севере из века в век. Олени, помахивая хвостиками, бегут неторопливой, деловитой, размашистой рысцой. Все время маячат перед глазами покачивающиеся белые оленьи хвосты. По их положению определяют настроение животных. Если хвост стоит торчком, олень здоров, бодр. Если хвост опустился, олень заскучал, устал. Нас сопровождает задорный, дробный, далеко разносящийся по тундре стук. Он похож на звук выбиваемой лихим танцором чечетки. Вначале я думал, что стучат деревянные колодки, называемые здесь "башмаками", которые надевают оленям на пастбище, чтобы не забрели далеко. Но в пути "башмаки", понятно, снимаются. Бульчу объяснил, что у оленей, помимо широких раздвоенных копыт, есть еще побочные копытца, чрезвычайно развитые, помогающие при разгребании снега. Именно они, задевая друг за друга при ходьбе, издают этот странный звук. Ну, чем не оленьи кастаньеты? Бегут за важенками (самками) телята. Они родились всего несколько недель назад, но не отстают от матерей, бойко перебирая своими стройными ножками. Нганасаны взмахивают длинными хореями, понукая упряжных оленей. Сверкающий пушистый снег летит в лицо. Тундра, тундра! Мчимся вперед под вой ветра, под хриплые выкрики нганасанов, размахивающих хореями. Ледяной встречный ветер обжигает, режет как ножом. От шарфа, которым приходится закрывать лицо, очень страдает переносица. Оледенелый, задубевший край безжалостно натирает ее, порой даже до крови. Но нечего и думать о том, чтобы снять шарф на таком ветру. "Что ж, - утешаю я себя, - все на свете относительно. Тот же Гумбольдт, который из-за гнуса предпочитал Сибири бассейн Ориноко, испытывал, по его словам, озноб при двадцати градусах тепла в Африке". Тепла! На наших термометрах ртуть не поднимается выше десяти градусов мороза, и то при совершенно ясной, солнечной погоде. Лето на Таймыре настанет лишь в половине июня и будет очень коротким, всего полтора месяца. Тем более надо спешить, чтобы управиться за этот срок в горах Бырранга. Ни на минуту не забываем с Савчуком о цели своего путешествия. Мысль о том, что мы нужны в горах Бырранга, что нас, возможно, с огромным нетерпением ждут там, помогает мне и Савчуку держаться. К вечеру обычно чувствую сильнейшую усталость. Надо протрястись двадцать километров в санках по тундре, чтобы по достоинству оценить такие завоевания материальной культуры, как огонь костра и кров над головой. Рискуя заслужить упреки молодых читателей, признаюсь: каждый путешественник, если он деловой человек, а не авантюрист, стремится путешествовать без приключений. Ночевка на снегу всегда хуже, чем в доме. Вездеход куда удобнее оленьей или собачьей упряжки. Романтика нарт - говорю это с полным знанием дела - ощущается только первые полчаса или час. Потом начинает болеть поясница. Но вот привал! Вокруг чернеют чумы, торчмя поднимаются в небо сиреневые дымы костров. Тут же, поближе к людям, грудятся олени, разгребая копытами снег и добывая из-под него ягель. А между стадами и тундрой медленно разъезжают на санках часовые, держа ружья на коленях и длинный хорей под мышкой. Наспех проглотив ужин, забираюсь в спальный мешок, сворачиваясь калачиком, закрываю глаза. Но сон недолог. Будит лай собак, суматоха, выстрелы. Ночи не проходит без тревоги. Все время незримо следуют за кочевьем голодные волчьи стаи. Ночью они выходят из-за холмов и обкладывают лагерь. Если стая кидается к стаду, часовой гонит наперерез ей своих оленей. Но вот минула беспокойная ночь в тундре. Протяжный громкий крик будит меня: то Бульчу собирает оленей. Спальный мешок кажется особенно уютным на рассвете. Преодолевая дремоту, вылезаю из мешка, быстро одеваюсь и выбегаю наружу. Умываться в тундре приходится сухим, колючим снегом. Растапливать его можно лишь для приготовления чая и пищи, - топлива у нас в обрез. Олени стоят полукругом перед чумом и смотрят на меня кроткими умными глазами. Утро очень холодное. Подобно зябнущим птицам олени поджимают то одну, то другую ногу. Некоторые из них зевают. Один из оленей задирает заднюю ногу и чешет у себя за ухом, совсем по-собачьи, потом копытом сбрасывает с носа ледышки - ноздри обмерзли, трудно дышать. Раздается оглушительное чихание. Лежавший в стороне олень, испугавшись, поспешно встает; при этом он сгибает спину, словно кошка. Удивительные животные! В них есть нечто от собаки, от кошки, даже от птицы и, как ни странно, меньше всего от лошади, хотя на огромных пространствах земного шара олень заменяет человеку лошадь. Савчук окликает меня. Нужно помочь ему отсыпать соли из пакета. (Сегодня его очередь готовить завтрак.) Я развязываю рюкзак, где храним продукты, и держу за края, пока Савчук погружает туда столовую ложку. Мы и не заметили, как один из оленей, наиболее предприимчивый, просунул голову в чум, надеясь на утреннее угощение. Едва этнограф вынимает ложку с солью из рюкзака, как из-за моего плеча выдвигается простодушная серая морда. Гам! Короткое удовлетворенное причмокивание, и ложка вылизана досуха. Северные олени страстно любят соль. Видимо, в том "меню", которое может им предложить тундра, не хватает соли. Солью приманивают оленей, если они разбегутся. Выпроводив непрошеного сотрапезника, мы садимся завтракать. Костер, над которым висит чайник, разделяет нас. Аппетитно шипит сало на сковородке. Я испытываю такое удовольствие от еды, которого никогда не испытывал в самых первоклассных ресторанах. Лицо Савчука, обветренное, озабоченное, плавает над очагом в завитках дыма. Он священнодействует, заваривая чай. Утреннюю трапезу с нами разделяет Бульчу. Он держится очень гордо в связи с новой, ответственной должностью проводника, разговаривает с многочисленными зятьями и племянниками снисходительно, сквозь зубы и даже по будням носит свои праздничные снеговые очки. Они довольно оригинальны, имеют вид серебряной полумаски. Это два расплющенных царских рубля. На одной стороне распластался двуглавый орел в короне. Под ним дата - "1911 год". На другой стороне кокетливо показывает свой профиль Николай II. - В старое время за это бы в кутузку, - сказал Савчук, увидев снеговые очки нашего проводника, и провел пальцем по тонкой прорези, которая тянулась через царское лицо от носа до уха. - Оскорбление помазанника божия! Бульчу, отдуваясь, невозмутимо прихлебывал сладкий чай. Читатель увидит в дальнейшем, как важно было бы для нас еще в тундре обратить самое пристальное и серьезное внимание на очки Бульчу. Но, к сожалению, мы не сделали этого. Впрочем, так бывает всегда: то, что привычно, что близко лежит, остается незамеченным до поры до времени. Вдобавок наше с Савчуком воображение день ото дня подогревали, подхлестывали миражи... Чем дольше находился я в таймырской тундре, тем больше убеждался в том, что все здесь благоприятствует созданию сказок. Ум нганасана как нельзя лучше подготовлен к восприятию чудесного, необычного, сказочного. Достаточно оглянуться вокруг, чтобы убедиться в этом. Тундра - это страна волшебных превращений, край миражей. Солнце, ветер, туман сообща создают движущиеся волшебные картины, словно бы воздух между небом и землей - не воздух вовсе, а туго натянутый экран. Зрению в тундре доверять нельзя. Все время дрожит впереди струящееся, искрящееся марево. Очертания предметов меняются в нем: то сплющиваются, то вытягиваются, то принимаются мерцать до боли в глазах, то как бы отрываются от снежной поверхности и парят над нею. Однажды меня удивили небольшие облачка с радужным отливом, медленно двигавшиеся над тундрой, буквально волочившиеся по снегу. - Олени, - коротко пояснил Бульчу, случившийся поблизости. Он стал отсчитывать, взмахивая желтым от табака пальцем: - Олени Мантуганы! Олени Камсэ! А вот за холмом - видишь? - мои олени! Но я не видел никаких оленей. Бульчу повел нас к одному из облачков. Когда подошли к нему вплотную, старый охотник издал губами чмокающий звук. Тотчас же облачко отозвалось протяжным хорканьем. Так на призыв хозяина откликался его любимый ездовой олень. Мы следом за Бульчу вступили в пределы туманного облака, прошли несколько шагов, сами окутались мглой и только тогда увидели силуэты оленей. - Да-а, надышали!.. - произнес Савчук, озираясь. В этом "надышали", по-видимому, и была разгадка необычного явления. Я вспомнил, что за бегущим по тундре оленем тянется нечто вроде пестрого кисейного шарфа - след от его дыхания. Когда же собралось в кучу несколько десятков оленей, эффект, конечно, стал еще более разительным. На одном привале "морозный морок" чуть было не сыграл со мной и Савчуком опасную шутку, - совсем было закружил и повел в глубь тундры, в сторону от лагеря, да выручил мой маленький компас, с которым не расстаюсь никогда. Произошло это так. Нас с Савчуком заинтересовал мышкующий песец. Зверек бесшумно крался по снегу, опустив голову, напряженно вытянув хвост, чуя где-то поблизости лемминга - песцовую мышь. В отличие от его ближайшей родственницы, лисы, у песца округленные ушки, и ростом он поменьше. Личность эта, к слову сказать, наглая и вероломная. В свое время песцы доставили немало неприятностей экспедиции Беринга. Бывает, что они нападают даже на своих товарищей, попавших в капкан, и поедают их. Зайдя так, чтобы ветер дул нам навстречу, мы неторопливо двигались за мышкующим песцом. Снежный наст, укатанный ветром, схваченный морозом, был прочен и держал без лыж. Вдруг что-то изменилось в освещении. Луч солнца скользнул между тучами, и слепящий отблеск преградил нам путь. Открыли глаза - песец исчез. Наверное, убежал. А может быть, просто припал к снегу и слился с белым фоном. - Назад пойдем? - спросил я и оглянулся. Чумов в тундре не было. - А где же стоянка? - Да, странно. Холм на месте, чумов нет. - Какой холм? - Неподалеку от стоянки. Я приметил, когда уходил. Но и холма не было на месте. Он очень медленно перемещался в сторону, как бы плыл по воздуху. Что еще за наваждение? Глаза устали, что ли? Мимо нас ползли серые клочья тумана, цепляясь за сугробы. Вскоре движущийся холм исчез. Все заволокло туманом. - Да нет, он здесь где-то, - пробормотал Савчук, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу. - Где-то рядом, черт бы его!.. Вскоре тот же холм, будто поддразнивая, снова мелькнул перед нами, но совсем не в том направлении, где мой спутник ожидал увидеть его. У подножия холма чернели чумы, подле них паслись олени. Да, это была стоянка нганасанов. - Лагерь там, - сказал Савчук и уверенно зашагал к чумам. Я придержал его за руку. - Далеко идти, - сказал я, - километров полтораста до ближайшего жилья. - Вот же оно! - Не там, а левее. Это кажется, что оно там. - Но я вижу чумы! Вон и холм рядом. - Вы приметили холм, а я на компас поглядел, когда вышли из лагеря. Первым делом с компасом надо сверяться. Понасмотрелся в Арктике на миражи на всякие эти. И будто в подтверждение моих слов холм и чумы у его подножия пропали, словно бы растворились, утонули в тумане. - В поле бес нас водит, видно, - пошутил я. Савчук что-то сердито пробурчал под нос. Я взял его под руку. То и дело сверяясь с компасом-брелоком, мы прошли метров полтораста в сплошном тумане и наткнулись на чумы. - Вот повальсируешь так в тундре с миражами, в любую сказку поверишь, - сказал Савчук, отдуваясь. - Даже в высокий лес за Полярным кругом? - Даже в лес за Полярным кругом... - Хотите сказать, что можем добраться до леса в горах, до обетованной земли нганасанов, и она рассеется перед нами как мираж? - Ничего не хочу сказать, - неожиданно рассердился этнограф. - Знаю столько же, сколько и вы - то есть очень мало. До обидного мало!.. Я вспомнил о "шепоте звезд", о звуковом мираже, который поразил мое воображение еще на зимовье, подле чума Бульчу, и потихоньку вздохнул. Не стоило говорить об этом Савчуку, чтобы зря не расстраивать его. Однако мысль о миражах не давала покоя моему спутнику. На следующем привале он взял меня под руку, отвел в сторону и пробормотал смущенно: - Не думайте, пожалуйста, что я колеблюсь, что я усомнился. Это было бы последним делом, если бы руководитель экспедиции стал сомневаться, не правда ли? Просто миражи действуют на нервы. Черт бы их побрал! Мельтешат перед глазами, сбивают с толку, отвлекают от работы. - Хорошо понимаю вас, - сказал я. - И мне надоели. Будто все время кто-то под локоть толкает, нашептывает на ухо - такой, знаете, язвительный, злорадный шепоток: "А не за миражем ли гоняешься? Не мираж ли тебя ждет впереди?" Вполне естественно, Владимир Осипович! Аналогия напрашивается. 10. ЭТНОГРАФИЧЕСКИЙ СЛЕД С тем большим упорством продолжал Савчук свои розыски. Он черпал ободрение в сказках. Да, сказками проверял маршрут! Направление было взято правильно - в этом не приходилось сомневаться. Только сейчас стало ясно, каким разумным был совет Аксенова двигаться к горам вместе с народом ня. По пути мы собирали (и отбирали) очень важные сказочные сведения о "детях солнца". - Вовремя приехали с вами на Таймыр, вовремя! - повторял этнограф. - Еще бы года три-четыре прошло, никто о "каменных людях", духах с гор Бырранга и вспоминать бы не стал... Меня восхищали профессиональный такт и терпение, которые отличали Савчука в его настойчивых, осторожных расспросах. Советскому этнографу нельзя проявлять излишней торопливости в разговоре, надо уважать правила поведения, принятые в тундре. - Если хотите задать жителю тундры вопрос, интересующий вас как этнографа, - наставлял меня Савчук, - помните: это должен быть одиннадцатый или двенадцатый вопрос в разговоре. До этого расспрашивайте о колхозных делах, о здоровье хозяев, о здоровье оленей, об охоте на песцов и о рыбной ловле... Подходите к цели без суетливости. Жители тундры неторопливы. Постарайтесь сначала расположить к себе собеседников, завоевать их доверие, симпатию. Держитесь с ними на равной ноге. Когда же они начнут наконец выкладывать свои старинные поверья, легенды, приметы, выслушайте серьезно, внимательно. При этом все время смотрите им в глаза... Именно благодаря выполнению этих правил Савчуку удалось постепенно и не спеша выведать довольно много сведений о Стране Семи Трав. Фантастическое накладывалось на реальное. Это напоминало фотопластинку, на которой случайно или намеренно сделано два снимка: сквозь очертания одних предметов проступают очертания других, расплывчатые и неясные. Страна Мертвых, она же Страна Семи Трав, она же Нго-Моу, Шаманская Земля, была расположена на севере Таймырского полуострова, в глубине гор Бырранга, - на этом сходились все рассказчики. В остальном мнения были противоречивы. По одной версии, жители гор питались мясом каких-то на диво жирных оленей - по-нганасански "бигадо-бахи" (морские олени). Зимой и летом эти животные держались в районе плато, не спускаясь в тундру и не делая изнурительных длинных переходов. Этим и объяснялась их необычайная толщина. У каждого нганасана текли слюнки при мысли о жирных оленях Бырранги. Но "каменные люди" ревниво оберегали неприкосновенность своей охотничьей территории. В связи с этим рассказывалась поучительная история одного смельчака, который решил во что бы то ни стало отведать запретного оленьего мяса. Несмотря на слезы матери и уговоры отца, охотник забрался очень далеко в горы. Наконец среди черных камней он увидел то, что искал. Огромный олень, действительно сказочной толщины, пасся на склоне. Заметив охотника, "бигадо-бахи" сделал прыжок в сторону и стал уходить. Преследование продолжалось много часов. Нганасан догнал оленя и ранил его. И вдруг олень исчез, как сквозь землю провалился. Перед охотником выросли три медведя. Они стояли на задних лапах, смотрели на него и качали головой, словно бы говорили: "Дальше идти нельзя. Здесь охотимся только мы". Охотнику стало досадно, что такой хороший, жирный олень ускользнул от него. Он попытался обойти зверей, но, взобравшись повыше, увидел в ущелье множество других медведей, которые спали на солнце, играли с детенышами, расхаживали подле своих чумов. (У них были чумы, а между чумами дымили костры.) Смельчак понял, что попал к горным духам, и без памяти кинулся назад. Добравшись до стойбища и рассказав своим домашним о страшной встрече, он упал и тут же умер. - Конечно, жирные олени - очень важная деталь, - заметил Савчук, когда мы остались одни у костра. - Где мясо, там и рай. Именно таким должен быть рай в представлении нганасана: полным-полно жирных оленей! Понятно также, что нганасанский рай-заповедник находится на замке. Медведи-оборотни бдительно охраняют вход. - Медведи, живущие в чумах? - Не медведи, а "каменные люди", которые носят медвежьи шкуры, мехом наружу. Вымысел в сказках всегда переплетается с действительностью. Впрочем, по другой версии, обитатели гор Бырранга выглядели иначе. - Серый летом, белый зимой, похож на человека, - обстоятельно описывали горного духа. - Подберется сзади, закричит, захохочет, будто снежный смерч пронесся. Одна нога у него, а бегает очень хорошо. Головы нет, рот на животе. Родит их Бырранга, как плохую траву. Встреча с горным духом сулит неудачу в охоте. Если встретил его, лучше возвращайся домой - в этот день не убьешь ничего. Однако рассказчики с поспешностью оговаривались, что так было очень давно. Сами жители гор назывались по-разному: то "каменными людьми", то просто духами. А однажды древний старик, дед Мантуганы, назвал их "потерянными", или "исчезнувшими", людьми. В ответ на это Савчук только развел руками. Сведения о Птице Маук (именовавшейся также Птицей Ньогу) были еще менее определенными. Почему-то с нею связывали гром и молнию, которые являлись атрибутами ее могущества. Я напомнил Савчуку, что еще Миддендорф видел на высоком берегу Таймырского озера камень, похожий на птицу. Приблизившись, путешественник убедился, что часть камня подтесана, а то, что должно изображать клюв, сохраняет следы жира и крови. Значит, это был идол, которому приносились жертвы?.. Большинство нганасанов не верило в "каменных людей". Молодые внуки Бульчу даже сочинили на этот счет смешную песенку, которую, правда, остерегались петь при старом охотнике. Однако был предел в горах Бырранга, точнее, в предгорьях, дальше которого нганасаны не заходили никогда. Существовала как бы невидимая черта, проведенная между черными скалами. Переступать через нее было не принято. - Не боимся, нет! Просто так, - уклончиво говорили нганасаны. - Деды наши, отцы не заходили дальше. И мы не заходим. Сами не знаем почему... Некоторые смущенно смеялись при этом, пожимали плечами, переглядывались с недоумевающими улыбками: и впрямь, почему это не заходим глубже в горы Бырранга? О необъяснимом запрете свидетельствовала и карта летних откочевок нганасанов, составленная известным советским этнографом, исследователем Таймыра А.Поповым. На карте бросалось в глаза то, что в своем ежегодном продвижении на север нганасаны как бы обтекают плато Бырранга. Что-то определенно задерживало их здесь. Приливная волна, ударившись о предгорья, раздваивалась: при этом она поднималась гораздо дальше к северу на соседнем - Северо-восточном плато. Все-таки это было необъяснимо. Люди, которые в большинстве своем не верили в горных духов, слушали патефон, не пропускали в Новотундринске ни одного киносеанса, не решались переступить невидимую запретную черту! Но среди отрывочных, часто противоречивых сказочных сведений - путаных следов - был один безукоризненно четкий след, который уводил за собой прямехонько в горы Быррагана. Как ни странно, этот след нашел я. Неизменно сопровождая Савчука во время его этнографических розысков, я как бы исподволь "приучался к делу". Почти с самого Новотундринска Савчук ломал голову над одним загадочным орнаментом - накладным разноцветным узором, которым нганасаны обшивают одежду. Узор был довольно примитивный: три красных кружочка, три черные линии, снова три кружочка, интервал, и все повторялось в том же порядке. У обстоятельных нганасанов каждая аппликация носит свое особое название, объясняющее ее смысл: "зубы", "прыгающий заяц", "цветы тундры". Нам показали даже какой-то диковинный узор: "спит растянувшись", действительно напоминавший лежащего навзничь человека" Но узор, заинтересовавший нас, был совсем другого характера. По словам Савчука, он выпадал из нганасанского фольклора. Мой спутник ничего не мог понять. Слишком уж прост был этот узор. Он не напоминал ни растения, ни людей, ни животных. Воображению этнографа не за что было зацепиться. А между тем значение узора указывалось совершенно точно. "Потерянные люди" - вот как назывался узор! Иначе говоря, он имел прямое касательство к цели нашей экспедиции. Но почему "люди"? Почему "потерянные"?.. Думаю, что этнограф, при всей своей эрудиции, так и не разгадал бы странного узора, если бы на помощь ему не пришел представитель совсем другой профессии, а именно гидролог. Впоследствии Лиза говорила, что моя интуиция была обострена, потому что я думал все время о Петре Арнановиче. Это, конечно, так. Но нельзя забывать, что я много ходил на кораблях и был обязан знать морские сигналы, о которых Савчук не имел ни малейшего представления. Меня удивляло, что этот узор в отличие от других был прерывистым. Сочетание - три кружка, три линии, три кружка - обязательно отделялось интервалом от другого такого же сочетания. Почему? Не были ли кружки и линии зашифрованной фразой? В этом случае весь узор представлял собой повторение коротенькой фразы, состоявшей всего из трех слов, причем первое и последнее слово были одинаковыми. И вдруг я понял! Красный кружок был не чем иным, как большой точкой, черная линия - тире. Азбука Морзе! Три точки, три тире, три точки! По международному радиокоду это означало SOS - начальные буквы трех английских слов: "Спасите наши души" - условный сигнал бедствия! В сказку, в фольклор опять вторглось нечто совершенно реальное - весть из двадцатого века. Шамкающее бормотание стариков, рассказывавших нам о всякой чертовщине, о медведях-оборотнях, о Стране Семи Трав, о легендарных оленях, вдруг заглушил отчетливый, внятный голос. Он, несомненно, принадлежал нашему современнику, который знал азбуку Морзе. И этот современник звал на помощь!.. Но как сигнал бедствия попал на одежду нганасанов? Выяснением этого чрезвычайно важного обстоятельства с жаром занялся Савчук. Вот что удалось ему установить. Каждая семья у нганасанов имеет свою тамгу, то есть знак, которым метят оленей. Это нечто вроде факсимиле или первобытной печати. Клеймо приходится регулярно возобновл