Савчука бересту и вчитываясь в полуистершиеся слова. - Выжил ли он?.. Когда отослано письмо, Владимир Осипович? - На первом "листе" есть дата - тысяча девятьсот семнадцатый год. Судя по событиям, отослано осенью тысяча девятьсот семнадцатого года... - Почти четверть века прошло! - Лиза горестно всплеснула руками. - Какой срок, подумай, Леша! Какой огромный срок!.. - К чему отчаиваться, Лизочка? - сказал Савчук успокоительно. - Письмо, конечно, задержано доставкой. Но мы, этнографы, знаем подобные примеры. В 1937 году, по его словам, этнограф Долгих разыскал на Таймыре письмо, датированное 1837 годом. Письмо все время находилось в пути. В годы царствования Николая I один сибирский казак вручил это письмо своему знакомому с тем, чтобы он передал другому, тот - третьему, и так далее. Цепочка была длинной: адресат жил далеко. В этом способе связи, впрочем, не было ничего удивительного. Устную весть в тундре передают именно так. С письмом, однако, произошла досадная заминка, "оказия с оказией". Письмо застряло на одном из этапов. Прошло сто лет, прежде чем его нашел ученый. Оно не было даже распечатано. - Нечего сказать, утешили, Володя! - сердито сказала Лиза. - Неужели этот пример может нас успокоить? Савчук понял, что сказал невпопад. - В данном случае, - забормотал он, - прошло не сто лет, а всего каких-нибудь двадцать два - двадцать три года. Уверяю вас, для историка это совершенно ничтожный промежуток времени, почти мгновение... - Многое могло произойти с Петром Ариановичем за это мгновение, - сказал я, щурясь на догорающие угли костра. - Да, да, - подхватила Лиза. - Видно, бестия эта Хытындо! - Якага, по-твоему, лучше? - Якага глуп, а Хытындо хитра и зла. - Но почему поединок с Ныртой? Ведь Нырта был его друг, самый близкий ему человек в котловине? - Нырте могли приказать. Послушание у первобытных народов... - начал было Савчук. - Нырта стреляет без промаха, - сказала вдруг Лиза. Видимо, была поглощена мыслями об исходе непонятного поединка. Савчук принялся подкладывать пучки тальника в костер. - Должен отдать справедливость товарищу Ветлугину, - сказал этнограф, кашляя от дыма. - В необычных и трудных условиях он вел себя очень мужественно. - Еще бы! - пробормотала Лиза. - Как настоящий русский ученый, - поддержал я. - Вот именно! Ни на минуту не прекращал своих научных наблюдений... Конечно, он не этнограф, и это очень жаль. Ему самому трудно делать выводы. Но его агиографические описания отличаются точностью, наглядностью, обстоятельностью. Возьмите хотя бы поколку на реке... Савчук с досадой оттолкнул ногой вывалившуюся из костра головешку. - Как повезло человеку! Просто на редкость повезло!.. Быть участником поколки, видеть это редчайшее в мире зрелище!.. В голосе его прозвучала такая откровенная зависть, что мы с Лизой, как ни тревожно было у нас на душе, не смогли удержаться от смеха. Бульчу, не все понимавший в разговоре, на всякий случай снисходительно улыбнулся. - Да, да, редчайшее! - громко повторил этнограф. - Почти то же самое, что увидеть живого мамонта! Вы слышали о маятах? - Нет. - Еще в тундре, расспрашивая стариков, я обнаружил пять вариантов сказания о приходе нганасанов с северо-востока. Предков своих рассказчики называли маятами. - Считаете, что маяты и "дети солнца" - одно и то же? - Пока лишь гипотеза! Рабочая гипотеза, - поспешил оговориться этнограф. - Я ведь не специализировался на изучении нганасанов. Их изучали Долгих и Попов. Но кое-какие факты бросаются в глаза... Начнем хотя бы с одежды... (Он повернулся к Бульчу.) Как, по-твоему, одевались маяты? Наш проводник, внимательно слушавший Савчука и изредка кивавший в знак согласия, встрепенулся: - В короткие парки. - Слышали?.. А как ловили рыбу? - Перегораживая реку, вычерпывали добычу на берег. - Поразительно! - сказал я. Савчук продолжал: - Как охотились на оленя? - Устраивали поколки на реках. - Какие жилища строили? - Полуподземные землянки. - Петр Арианович пишет о пещерах, - робко вставила Лиза. Савчук сделал отстраняющий жест. - Могут быть небольшие отклонения. А потом: полуподземные землянки, пещеры - разница невелика. - Но разве это имеет значение? - О! Громадное значение! Как вы не понимаете? Мы (он поправился: "Ветлугин, потом мы") нашли на Таймыре поселение самых древних жителей Сибири, народ еще более древний, чем юкагиры!.. Савчук зажмурился и покрутил головой, словно бы ослепленный таким открытием. Мы молчали, слушая рев воды у порогов. Бульчу, который с некоторого времени начал проявлять признаки беспокойства, встал и, взяв ружье, отошел к лодке. - Находка оазиса, - продолжал я, рассеянно посмотрев ему вслед, - имеет для науки, по-моему, еще большее значение, чем ваши маяты. Ведь это... Но взволнованный голос Бульчу прервал меня. Стоя у лодки, охотник звал нас. Что-то случилось с нашей лодкой! Со всех ног мы кинулись к нему. Лодка стояла, немного накренившись, развернувшись бортом к волне. Еще немного, и ее бы унесло течением. Но ведь я прекрасно помнил, что перед чтением письма сам вытащил ее до половины на берег. Не целиком, нет! Очень спешил, хотел поскорее приступить к чтению. Сейчас лодка сползла в воду не менее чем на две трети своего корпуса. Никаких следов не было подле нее. Правда, грунт был каменистый, очень твердый. Я бросился к аккумуляторам. Они были сухими. Не пострадала и рация, завернутая в клеенку. Мы с Савчуком вынесли их на берег и бережно установили подле костра. Тем временем Бульчу и Лиза, подтянув лодку, осматривали ее. Оказалось, что в носовой части днища есть несколько пробоин. Их сделали каким-то острым оружием, - быть может, кинжалом или копьем. Мы поднялись с колен и, стоя у перевернутой лодки, из которой выливалась вода, молча переглянулись. Все было ясно без слов. Но как удалось вражеским лазутчикам, этим людям-невидимкам (выражение Петра Ариановича), остаться незамеченными? Ведь лодка находилась чуть пониже порогов, в каких-нибудь двадцати-тридцати шагах от лагеря. Она все время была на виду - нам и в голову не могло прийти, что надо выставить подле нее часового. Единственным оправданием, пожалуй, служило то, что мы были целиком захвачены чтением письма - мысленно перенеслись в верховья реки, в оазис. Вероятно, "дети солнца" подобрались к лодке зарослями тальника. Бульчу считал, что сначала они хотели просто стащить лодку с берега, то есть собирались повторить то, что уже сделали с первой лодкой несколько дней назад. Однако потом у них возник более коварный план: продырявить лодку, чтобы она затонула посреди реки, когда мы возобновим путешествие. Но мы задержались у костра, обсуждая письмо. Бульчу был пристыжен. Присев на корточки возле перевернутой лодки, он без устали ругал себя и даже - в наказание за глупость - бил по щекам. Нашего проводника очень беспокоило, что по возвращении русские расскажут его многочисленным зятьям, как опростоволосился первый охотник на Таймыре. - И мы остались в дураках, Бульчу, - сказал я, чтобы его утешить. - Вам ничего, вам можно, - ответил он со свойственной ему простодушной откровенностью. - Ведь вы городские люди. А городские люди в тундре всегда дураки... Лиза не удержалась от нервного смешка. Не верилось, что лазутчики загадочного горного парода только что находились совсем рядом. Однако что помешало "детям солнца" напасть на нас, забросать нас копьями, обрушить на наш лагерь ливень стрел?.. Рука была занесена, поднята для удара. Почему же она не опустилась? По-видимому, таков был приказ. Лазутчики "детей солнца" должны были задержать нас, заставить вернуться. Но приказа убить не было. Это было все-таки утешительно. В нашем положении приходилось довольствоваться даже таким скромным утешением... С поспешностью мы принялись исправлять урон, причиненный нам "детьми солнца". Мой опыт моряка пригодился. Дыры в днище заклинили, законопатили, забили мхом, потом опустили лодку в воду, чтобы она как следует намокла. Теперь уже не отходили от нее ни на шаг. Все это задержало нас у порогов на полтора дня. От немолчного шума воды, клокотавшей между камнями, разболелась голова. Река Тайн с ревом, визгом неслась мимо. Лишь прорвавшись через пороги, она умолкала и успокоенно разливалась широким плесом. Я внимательно осмотрел в бинокль ее берега. И признака человека не было там. Бульчу, стоявший со мной рядом, протянул руку за биноклем. Я передал охотнику бинокль и показал, как с ним обращаться. Но и Бульчу не увидел ничего. Если "дети солнца" лежали где-нибудь между скалами, то сумели совершенно слиться с ними. Загадочные тени, следовавшие за нами, вышли на мгновение из мрака и снова отступили туда, растворились в нем... - Не боишься "детей солнца"? - поинтересовался я. - А зачем их бояться? - с неудовольствием ответил охотник. - Не духи они - люди! Одну лодку угнали, вторую ножами поковыряли. Два раза обманули меня. Третий раз не обманут, нет! И он сердито стал укладывать вещи в лодку. Бульчу был очень зол на "детей солнца"; они задели самолюбие нашего проводника, самую чувствительную его струнку. Я сообщил в Москву и в Новотундринск о неожиданной помехе. "Продолжаем продвигаться, исправив повреждения, - так заканчивалась радиограмма. - Усилим бдительность. На привалах будем оставлять часовых". Перебросился по радио несколькими словами и с Андреем. Мой друг с понятным волнением следил за нашей экспедицией. Поэтому, как ни экономили мы аккумуляторы, но Савчук все же милостиво разрешил мне извещать мыс Челюскин о каждом новом найденном нами письме Петра Ариановича. Диверсия заградительного отряда, высланного из Страны Семи Трав, очень обеспокоила Андрея. "В случае чего - радируй! - наказывал он мне. - Укажи ваше место, характерные ориентиры. Вышлю самолет. Если туман, жгите костры". Но о посадке самолета в ущелье, конечно, не могло быть и речи. Река была чересчур извилистой и узкой, а склоны - крутыми, иногда даже обрывистыми. На худой конец, можно было рассчитывать лишь на "шумовой эффект", то есть попугать гулом мотора лазутчиков, когда те начнут слишком уж наседать. Впрочем, Савчук не собирался прибегать к помощи самолета. - Попугать! Вот именно попугать! - сердито передразнил меня этнограф. - А они-то ведь и без того до смерти напуганы, эти загадочные "дети солнца". Еще примут ваш самолет за Птицу Маук. Переполошатся, подхватят свои пожитки и откочуют куда-нибудь еще дальше в горы. Ищи их потом!.. В этом, по-видимому, был известный смысл. И все-таки нам с Лизой приятно было сознавать, что наш верный Андрей неподалеку, что он думает и тревожится о нас и в любой момент готов прийти на помощь. Мы возобновили путешествие. Утром шестнадцатого июля я поднялся раньше всех и шепотом поздоровался с Бульчу, который, сгорбившись, сидел у лодки с ружьем на коленях. Потом я на цыпочках обошел мирно спавших Лизу и Савчука и, присев на корточки у вещевого мешка, принялся вынимать оттуда продукты. Сушки, сушки, сушки... Ну и надоели же они, между нами говоря! Крупа... Сахар... А где банка с лососиной и консервированные персики, сберегавшиеся как лакомство? Неужели их оставили на предыдущем привале? Ага, вот они! Я торжественно извлек консервы с самого дна мешка и открыл маленьким топориком. Теперь НЗ! На свет вслед за персиками появилась объемистая фляга со спиртом. Я сполоснул в реке кружки и расположил их в симметричном порядке вокруг фляги. Отступил на шаг, полюбовался сервировкой. Хорошо, но все же чего-то не хватает. Чего? Наверное, праздничной скатерти. В таких случаях полагается скатерть. Я в некоторой растерянности оглянулся по сторонам. Может быть, мох?.. Я бережно перенес флягу, лососину, персики и кружки на большую плоскую кочку, сплошь поросшую ярко-зеленым бархатистым мхом. Конечно, это не белоснежное, туго накрахмаленное полотно, но ведь мы не в "Праге" или в "Метрополе", а в горах Бырранга, почти на пороге каменного века! Бульчу с удивлением смотрел на меня. Разведя костер и набрав воды в чайник, я подвесил его над огнем, а сам пристроился рядом и закурил в ожидании, пока проснутся мои спутники. Над кучей одеял поднялись вздыбленные и всклокоченные рыжеватые кудряшки. Лиза изумленно сказала хрипловатым от сна голосом: - О! Готовится пир? Почему? - А какое число сегодня? - ответил я вопросом на вопрос. - Забыла? Шестнадцатое июня!.. То-то и оно! Эх, ты! Ну, поздравляю, Лизок! - Кого это вы и с чем поздравляете? - спросил Савчук, высовывая голову из-под одеяла. - Лизу. С днем ее рождения. - Боже мой! - Наш начальник с испуганным видом поспешно перекинул ноги через борт лодки. - Конечно же, и я... От души... Даже не подозревал, представьте себе... Ну что бы заранее, Алексей Петрович, хотя бы вполнамека... - Сама всегда забываю свой день рождения, - прервала его Лиза, беспечно тряхнув кудряшками. Вскоре все участники экспедиции уже сидели вокруг кочки. Спирт - в самых минимальных дозах, потому что это был действительно НЗ - неприкосновенный запас, - я с осторожностью разлил по кружкам. Чайник весело забормотал какую-то чепуху и просигналил струйкой пара: "Готов! Готов!" - Ну, все как будто! - спросил я, в последний раз не без самодовольства оглядывая праздничный "стол". Но Лиза не притрагивалась к еде. Она красноречиво-укоризненно смотрела то на меня, то на Савчука. Я тоже с недоумением посмотрел на него. Чем бы это он мог ей не понравиться? А! Он был не брит! Я с сомнением провел ладонью по своему подбородку. Брился-то я, собственно говоря, вчера, но ради такого торжественного случая?.. Лиза требовала от нас с Савчуком, чтобы мы брились не реже чем через день. - Не надо распускаться, - говорила она. - Бритый человек всегда собраннее, энергичнее небритого, - сколько раз приходилось это замечать. Не забывайте и о чисто эстетической стороне дела. Многодневная щетина, фу-фу!.. Еще у вас, Володя, так-сяк, светлая, почти не видно. Но у Леши черная, разбойничья!.. Потом небритые, как правило, имеют болезненный, усталый вид. Прошу не снижать мой политико-моральный уровень!.. О Лизе можно сказать, что она обладала своеобразным житейским талантом: всегда умела поставить себя в правильные отношения с людьми, даже очень близкими к ней, причем очень спокойно, почти шутя, без всякого нажима. - Извини, Лизочка, я сейчас, - пробормотал я и, захватив бритвенный прибор, отошел в сторонку. Сконфуженно пыхтя, за мной последовал Савчук. Бульчу, ничего не понявший, вздохнул и принялся за лососину. Не прошло и десяти минут, как мы снова сидели против Лизы, сияя гладко выбритыми щеками и распространяя вокруг запах тройного одеколона. - Поздравляю тебя, милый мой Рыжик, - сказал я. - Желаю тебе... Но чего же тебе пожелать? - О! Добраться поскорей до Страны Семи Трав! - Вы, наверное, совсем не так хотели встретить свой день рождения, - сказал Савчук, выуживая из банки самый большой персик: наш начальник был сладкоежкой. - Мечтали о вечеринке, о танцах, быть может, даже о шампанском... А приходится поднимать кружки со спиртом на какой-то сырой мочажине, в пути... - А я всю жизнь в пути, - бодро ответила Лиза. - Естественно, что и день рождения встречаю в пути. Я довольна. Ветер гонит тучи над головой, рядом позванивает река, а впереди они... - Кто впереди? - Истоки Реки Тайн! Ведь это очень хорошо, когда впереди ждут тебя истоки тайн... Мы кивнули в знак согласия, потом подняли жестяные кружки, наполненные разбавленным спиртом, и чокнулись. - Ну, будьте здоровы, дорогая Лиза! - провозгласил Савчук. - Пью ваше здоровье. Желаю вам всего, всего... - И все-таки неловко без цветов, - огорченно сказал я, ставя кружку на мох. - Тебе, Лиза, оно, может, и ничего, а нам с Савчуком неудобно. Полагается преподносить в день рождения цветы. - Ну что ж, - пробормотала Лиза, посмотрев на меня чуть лукаво, искоса. - На квартире в Москве нас, конечно, дожидаются цветы. Целая корзина гортензий, заказанная по телеграфу с мыса Челюскин... Савчук недоумевающе поднял брови. - Это от Андрея, - прояснил я. - Андрей всегда преподносит ей корзину гортензий ко дню рождения. А если находится в плавании или на полярной станции, то заказывает цветы по телеграфу и "красная шапка" - посыльный из магазина - приносит их к нам на квартиру. - Я повернулся к Лизе: - Гортензии, кстати сказать, не дожидаются тебя на этот раз. Ведь Андрей знает, что ты не в Москве, а в горах Бырранга. Лиза сидела неподвижно. Выражение ее лица стало рассеянным, грустным и ласковым. Я понял: думает сейчас о том, что наш Андрей так и не женился. При встречах он ничем не проявляет своих чувств к ней, держится на редкость ровно, приветливо, просто, и лишь раз в году, шестнадцатого июня, позволяет напомнить о своей любви неизменной корзиной цветов. - Говорите, заказывает по телеграфу из Арктики? - в раздумье повторил Савчук. - Где же он их заказывает? Наверное, в магазине на Петровке? - Да цветов в Москве всегда полно, - сказал я. - Даже в марте, когда мы ходили с вами на "Копеллию", отбоя не было от цветочниц... Я замолчал и принялся с тревогой шарить во внутренних карманах кителя. - Она же была здесь, - бормотал я взволнованно. - Не может быть, чтобы я ее выбросил... Ну конечно, вот она!.. Я вытащил из кармана смятую, осыпавшуюся веточку мимозы, которую купил в марте в Москве, и протянул через "стол" Лизе: - Вместо гортензий! От меня и Андрея. Традиция была соблюдена. А ведь традиции очень важны в нашей жизни - это как бы внутренние скрепы ее! Посуду после завтрака, по нашему обычному "графику", полагалось мыть Лизе, но Савчук проявил галантность. - Завтра! - сказал он и раскланялся с наивозможной для себя грацией. - Посуду станете мыть завтра! А сегодня разрешите вам этого не разрешить!.. И он перехватил у нее из рук посудное полотенце. А после праздничного завтрака мы снова двинулись в путь. Выше порогов река стал очень мелкой. Первое время мы с усилием отталкивались веслами, как шестами. Но лодка все чаще задевала лесок и гальку на дне реки. Несколько десятков метров она буквально ползла на "брюхе". - Стоп! - сказал я. - Этак недолго и днище пропороть. Вся работа насмарку. - Да, отплавалась! - согласился Савчук. - Пойдем бечевой. Решение было правильным. Мы вышли на берег и впряглись в лямки. Трое из нас брели по берегу, таща лодку за собой, а четвертый сидел в ней и правил веслом. Мы чередовались через каждый час: рулевой сменял одного из "бурлаков". Иногда отмели выдвигались так далеко, что лодка с трудом проползала по самой середине русла - едва-едва хватало бечевы. Потом река снова сужалась, скалы подступали вплотную к воде, а некоторые даже нависали козырьком. Лодку перегоняли тогда на веслах, двигаясь как бы узким скалистым коридором. Но, несмотря ни на что, мы все время пытались шутить, чтобы поднять настроение. Рассматривая свои ладони, на которых вздулись пузыри, я сказал: - Есть отличное название для статьи, товарищи! - Какое еще там название? - "Ученые прорываются к верховьям реки, или Трудовые мозоли от научной работы!" - По-моему, - бодро поддержал Савчук, - именно в нашем положении стираются грани между умственным и физическим трудом. - Веселенькое зрелище! Сидят друг против друга и огорчаются по поводу своих мозолей, - засмеялась Лиза. - Вспомните седовцев! А папанинцы? До седьмого пота крутили лебедку, когда брали глубоководные пробы... - Да ведь не жалуемся. Просто констатируем факт... В пути Лиза заинтересовалась, что мы сделаем прежде всего, когда вернемся в Москву. - В Москву? - Савчук задумался. - Переверну вверх ногами музей, заставлю переставлять экспонаты в зале позднего неолита. Ведь теперь, по новым данным... - А ты, Леша? - Я бы охотно прослушал Второй прелюд Рахманинова. Там, знаешь, такое начало! Тяжелые, величавые аккорды. Как шаги судьбы! Я считаю: музыкальная интерпретация судьбы Ветлугина! - О, какие вы оба глубокомысленные! Я мечтаю о другом. Горячий, очень горячий душ! Потом - в Столешников, делать маникюр! - Маникюр? - Но это же очень важно, как ты не понимаешь! Посмотри, во что у меня превратились ногти. Просто жить не хочется, когда такие ногти. - "Быть можно дельным человеком, - услужливо процитировал Савчук, - и думать о красе ногтей..." Мы с новой силой налегли на лямки. Лиза, стоя в лодке во весь рост, помогала нам веслом. Но вскоре расхотелось и шутить. На привалах, совершенно обессиленные, мы валились на землю, ели безо всякой охоты и засыпали как убитые. Лишь часовой с ружьем оставался бодрствовать. Спорить по поводу письма больше не хотелось. Но, идя друг за другом по берегу, впряженные в лямки, мы были предоставлены каждый своим мыслям. И мысли эти, понятно, вертелись вокруг оазиса. Не вулкан, а постепенно затухающий пожар? Что бы это могло означать?.. Очень удручало то, что мы так медленно продвигаемся вперед. Идя бечевой, подвинулись за первый день на семь километров, за второй - на девять, за третий - всего на три с половиной километра. "Дети солнца" ничем не выдавали своего присутствия. Быть может, они обогнали нас и сейчас спешили тайными тропами к оазису, чтобы предупредить о нашем приближении?.. Как-то утром на одном из привалов я попросил у Савчука разрешения включить радио. Употребляю выражение: включить. Оно такое житейски простое, привычное. Представьте себе: в пустой комнате сидит человек. Ему взгрустнулось. Он устал. Быть может, им даже овладела апатия или тоска. В комнате очень тихо. Угрюмые тени притаились по углам. Сумерки. И вот человек протягивает руку и включает радио. Комнату тотчас же наполняют бодрые голоса, звуки музыки. Это жизнь вливается сюда - полноводный шумный поток хлынул из репродуктора. Мы были в положении такого человека. Вспыхнули огни ламп, медленно разгораясь. Застрекотала морзянка, изредка прерываемая отвратительным скрипом, словно проводили гвоздем по стеклу. Под пальцами, осторожно вращавшими верньер настройки, возникла музыка. Из Киева передавали "Запорожца за Дунаем". Мы немного послушали дуэт Одарки и Карася. Потом я нашел Свердловск. Академик Бардин читал по радио лекцию о развитии уральской металлургии. Из Лисичанска, в Донбассе, сообщали о строительстве шахты подземной газификации - уголь должен был сгорать внизу в огненном забое, а газ подаваться наверх в газоприемники. На Кубани уже заканчивали уборку хлеба. К элеваторам тронулись первые красные обозы. Советский Союз жил, дышал, работал, пел по ту сторону освещенного четырехугольника. И это было очень хорошо. Это радовало и успокаивало. Потом, склонившись к приемнику, я пустился в далекое плавание по радиоволнам заграничных станций. То было тревожное плавание. Июль 1940 года громыхал в Западной Европе не летними грозами, а орудийной пальбой. Штурмовики со свастикой низко неслись над полями Франции, тень падала от них на тяжелые танки, ползущие следом. Все чаще стали врываться в уши хвастливые голоса гитлеровских радиокомментаторов. - Заткни им глотки! - приказала Лиза. Я чуть повернул верньер, и крикливые голоса исчезли. Мне удалось поймать Тарту. Этим летом латышский, эстонский и литовский народы воссоединились с братским русским народом, от которого были оторваны буржуазными националистами двадцать три года назад. Из Тарту передавали песни школьников. Тоненькие детские голоса зазвенели у нашего костра, как ломкие льдинки. Лиза, Савчук и Бульчу заулыбались, подсели ближе к приемнику. Слышно было неважно: мешали шорохи, свист, прерывистое потрескивание. Где-то поблизости была зона молчания. Быть может, это влияло на работу приемника? Осторожно поворачивая верньер, чтобы отрегулировать звук, я подумал, что так и голос Петра Ариановича пробивается к нам: издалека, сквозь шумы, свист, помехи. Иногда его "слышно" сравнительно хорошо, но затем голос пропадает опять, не отзывается, как ни ищи. Наконец я поймал Москву. И почти сразу же наткнулся на сообщение о нашей экспедиции! "...упорно продвигаясь вверх по реке в глубь Бырранги, - услышали мы. (Видимо, я "врезался" в середину передачи.) - Внимание советских этнографов приковано к экспедиции В.Савчука". - Погромче! - заволновались Савчук и Лиза. - Еще громче! Я впопыхах соскользнул с волны, снова взобрался на нее и обеими руками уцепился за гребень. "Полагают, - размеренно читал диктор, - что научные результаты этой экспедиции - в случае ее благоприятного завершения - выйдут далеко за пределы этнографии. По всему побережью Сибири любители-краеведы, среди которых много школьников, настойчиво ищут меченый плавник. Наш корреспондент сообщает с острова Диксон, что там найден на днях ствол дерева, на котором осталась метка: три точки, три тире, три точки. К сожалению, дерево, судя по его внешнему виду, носилось по морю в течение долгого времени и было сильно помято льдинами. Если внутри ствола и находилось когда-то письмо, оно безвозвратно погибло. Более удачным был охотничий трофей спортсменов-охотников города Дудинки. Им удалось подбить закольцованного гуся. На снятом с его лапки куске бересты сумели разобрать только дату - "1929" год и шесть слов: "нестерпимым", "ожидая много лет", "...земным пожаром". Специалисты продолжают расшифровку текста". Диктор замолчал. После короткой паузы женский голос стал рассказывать о новом способе обточки деталей на токарном станке. По-видимому, это были "Новости науки и техники", передававшиеся раз в неделю. - Земным пожаром? - повторил я, с изумлением глядя на Лизу, Савчука и Бульчу. - Что это могло бы значить?.. - Остальные слова понял? - спросила Лиза. - Понять нетрудно, - поспешно ответил Савчук, смотря себе под ноги. Слушая передачу, он успел записать на земле прутиком: "нестерпимым", "ожидая много лет", "...земным пожаром". - Товарищ Ветлугин сообщает, что положение его становится нестерпимым, - продолжал Савчук. - Затем жалуется на то, что ожидает помощи уже много лет. Но последние два слова, признаюсь, непонятны. - Вы правильно записали их, - заметила Лиза, не отрывая взгляда от слов на земле. - С многоточием впереди. Так и должно быть. Первое слово - усеченное. - Как это усеченное? - Следует читать: "подземным пожаром". - Подземным?.. Как это подземным?.. Лиза посмотрела на меня странным длинным взглядом. - Но главное не это, - перебил меня Савчук. - Главное - дата! Понимаете ли, не семнадцатый, а двадцать девятый год! Петр Арианович был еще жив в 1929 году!.. - Да, это замечательно! Молодцы дудинцы! Как кстати попал под выстрел этот гусь!.. Мы долго еще возбужденно обсуждали новости у костра. Подумать только: Петр Арианович был жив в 1929 году, то есть одиннадцать лет назад! По сравнению с двадцатью тремя годами это казалось совеем маленьким сроком. Получалось, что мы приближаемся к нему не только в пространстве, но и во времени. - Спать будем только четыре часа, - объявила Лиза, перетирая посуду. - Непростительно много времени тратим на сон!.. Но после ужина она повалилась ничком на землю у костра и проспала в этом положении, не шевельнувшись, шесть часов. Она бы проспала и больше, если бы Савчук, который нес вахту, скрепя сердце не разбудил ее. 11. РАМКА БЕЗ КАРТИНЫ Утром резко изменилась погода. Путь нам преградила пурга. В свое время я наблюдал подобные снежные заряды в Баренцевом море. Внезапно - летом и при ярком солнце - налетало снежное облако, все вокруг затягивалось мутной пеленой, и ветер начинал яростно свистеть в реях. Несколько минут корабль находился внутри облака, где падал косой мокрый снег. Потом так же внезапно мгла рассеивалась, корабль выскакивал на свет, весь блестящий от воды, будто вымытый, а заряд, уносимый ветром, мчался дальше. Ничто, по-моему, не предвещало снежного заряда в горах Бырранга. Солнце светило вовсю. Ветра не было. Однако нашего проводника охватило беспокойство. - Пурга идет, - сказал Бульчу. Потом значительно добавил: - Темная пурга... Вскоре мы увидели росомаху, которая, горбясь больше обычного, быстро пересекла узкую тропинку вдоль берега и юркнула в расщелину между скалами. Я хотел было обратиться к Бульчу с вопросом, как вдруг охотник пригнулся - над нашими головами раздалось оглушительное хлопанье крыльев. Пролетело множество птиц, целая свистящая и щебечущая туча, на мгновение закрывшая солнце. Все население этой части Бырранги искало спасения от пурги в долине реки. Бульчу указал на небо. Оно было по-прежнему серо-голубым, но какое-то темное пятнышко поднималось из-за гор. Нельзя было мешкать. - Скорей в пещеру! - крикнул Савчук, увидев большое углубление под нависшей скалой. - Туда - груз и лодку! Мы кинулись к лодке. Она была разгружена с быстротой, которая возможна только во время аврала. Рацию, аккумуляторы, тюки, ружья мы внесли в пещеру, а затем туда же волоком втащили и лодку. Я принялся развертывать на берегу брезент, чтобы укутать аккумуляторы, как вдруг он вырвался из рук, птицей взлетел на воздух, мелькнул и исчез. Стало очень холодно. Пурга налетела с северо-востока. Ветер дул вдоль реки и гнал снег над ней, но небо было еще чистым. Под ногами завертелась поземка, словно встали на хвосты злые змейки, раздраженные нашим появлением. Они росли на глазах, извиваясь, вертясь, и вот уже колыхались на берегу белые столбы, упираясь вершинами в самое небо. Пурга шла на нас стеной. Мгновение, и свет померк. Очертания горных вершин, крутые волны на реке, тальник, который пугливо полег над водой, - все скрылось в кружащемся мареве. Неожиданное вторжение зимы в июле! Иногда это случается на Крайнем Севере... Долина реки была теперь, конечно, самым надежным убежищем. Тонны летящего снега проносились над высокими берегами. Пурга проходила поверху. На открытом месте нам бы пришлось куда труднее. Сбившись в кучу, мы должны были бы лечь ничком, чтобы не задохнуться в снежном урагане. А сейчас, устроившись на тюках в пещере и тесно прижавшись друг к другу, чувствовали себя в безопасности. Если бы только не было так холодно!.. Смотря на белый снежный полог, который вздувался и трепетал у входа в пещеру, я думал об оазисе. Неужели и там все так же бело? Нет, бело и черно! Воображение нарисовало передо мной мертвую котловину, сугробы снега и торчащие из сугробов пеньки - все, что осталось от леса. Но ведь в оазисе еще есть люди? Иначе нас не встретило бы сторожевое охранение, высланное вниз по реке. Но какое существование влачат "дети солнца"! Мне представились сумрачные своды, согбенные фигуры, которые жмутся к потухающему костру, женщины в разорванной и потертой меховой одежде, укачивающие детей, старики со слезящимися глазами, устремленными вдаль... Пещерные люди эпохи оледенения! По ассоциации я вспомнил о Гренландии - этой огромной белой гробнице, как назвал ее один из путешественников. Я продолжал думать о ней и после того, как кончилась пурга и мы, спустив лодку на воду, снова впряглись в лямки. Солнце как ни в чем не бывало засияло на небе. Ощутительно потеплело. Блестели мокрые скалы. Робко расправлялся прибрежный тальник, припорошенный снегом. Но мыслями я был далеко отсюда... Последние годы я изучал причины потепления Арктики и прочел почти все, что было написано на эту тему. Причины потепления пока не выяснены. Возможно, что оно связано с очередным усилением солнечной радиации, которая убыстряет все атмосферные процессы на Земле. Ведь Земля переживает периоды потепления и охлаждения. Даже на протяжении последнего тысячелетия происходили резкие изменения в климате. В связи с этим я заинтересовался Гренландией. Грюнланд в переводе означает Зеленая страна. Именно так назвали ее исландцы в 982 году. Некоторые ученые считают, что это была лишь своеобразная реклама, с помощью которой хотели привлечь колонистов во вновь открытую страну. Действительно, уже на следующий год туда двинулись из Исландии двадцать пять кораблей. Однако я помнил, что Петр Арианович, много читавший о Гренландии, был не согласен с этим мнением. - Поселения просуществовали около пятисот лет, - говорил он мне и Андрею. - Обман на мог длиться столько времени. И наш учитель географии принимался перебирать свои выписки о Гренландии, сделанные им еще в студенческие годы. Особенно интересными были выдержки из старонорвежской хроники тринадцатого века. Неизвестный автор ее писал, что Гренландия славится хорошим климатом и "когда солнце стоит высоко на небе, оно радует все живое, и земля приносит полезные растения". Судя по этому описанию, жители Гренландии благоденствовали в тринадцатом веке. На острове, помимо деревень, было два больших города, пятнадцать церквей, три монастыря. Затем произошло нечто странное. Над Гренландией как бы задернулся занавес. В шестнадцатом веке Гренландия представляется европейцам уже почти мифической страной. На карте, изданной в Страсбурге в 1513 году, она изображена рядом с недавно открытой Америкой как длинный полуостров, который соединен с Европой севернее Скандинавии. Что же произошло за период между тринадцатым и шестнадцатым веками? Катастрофа. Гибель исландских поселений в Гренландии. На земле наступило резкое похолодание. Из Центральной Арктики двинулись в Атлантический океан плотные массы льдов и отрезали от Европы гренландские города, деревни, монастыри. Все труднее - вскоре и совсем невозможно - стало доставлять сюда хлеб и строительные материалы. Жители колонии вымерли от холода и голода, а опустевшие города завалило снегом по самые флюгера на крышах домов. Вторично Гренландию открыли в конце шестнадцатого столетия. Она выглядела уже так, как выглядит сейчас, - мертво и печально, оделась белым погребальным саваном... Аналогия с судьбой оазиса в горах Бырранга напрашивалась сама собой. Только перемены в оазисе произошли, по-видимому, за более короткий срок - не за двести-триста, а за двадцать-тридцать лет. На привале я развил эту мысль, и очень подробно. - Можно, впрочем, найти и другую, менее грустную аналогию, - спохватился я, заметив, как вытянулись и без того озабоченные и усталые лица моих спутников. - Например, с Землей Ветлугина, бывшим Архипелагом Исчезающих Островов. Ведь архипелаг удалось спасти от разрушения, не так ли? Он стоит посреди океана и простоит еще столько времени, сколько нам нужно... Почему же нельзя сделать так и с оазисом "детей солнца"? Сохранить его или возродить на новой основе? Уверяю вас: это вполне возможно, реально! Лиза посмотрела на меня искоса: - В тебе до сих пор, Леша, есть что-то мальчишеское... Бульчу, с неудовольствием прислушивавшийся к разговору, смысл которого ускользал от него, неожиданно сказал: - Зачем спорить, сердиться? Скоро там будем. Все сразу узнаем. - А скоро ли будем? - Очень скоро. Завтра... Но мы даже не улыбнулись в ответ на его слова. Сколько раз уже слышали это: "Завтра, завтра!.." Пурга отняла у нас остаток сил. Усталость, накоплявшаяся постепенно на протяжении всего пути, особенно дала себя знать именно в этот день. Мы брели, вяло переставляя ноги, чаще, чем раньше, скользя и оступаясь на покатом каменистом берегу. Очень хотелось спать. После пурги в воздухе потеплело, и это размаривало. Крепко, до боли в пальцах сжимая лямки на груди, чтобы совладать с одолевавшей меня дремотой, я услышал пронзительный возглас: - Мышь, мышь!.. Это Бульчу поет песню! Окончательно стряхнув дремоту, с удивлением вслушиваюсь в слова песни: - Мышь, мышь впереди!.. Уцепился за ее хвост, она потащила меня. Через сто промоин, через сто пропастей, по ста кочкам потащила меня... Голос у Бульчу дребезжащий, слабый, сорванный. Не могу сказать, чтобы мотив песни и ее исполнение доставляли мне удовольствие. Особенно странными кажутся слова: - Камни поднялись из воды. Мы обошли эти чертовы камни. Пурга поднялась на пути. Мы перехитрили чертову пургу... И дальше: - Я веду людей, которые ищут своего человека. В Стране Семи Трав живет русский человек... Похоже на то, что Бульчу описывает наше путешествие, придумывая слова на ходу. Да, так оно и есть! Оглянувшись и увидев, что я смотрю на него, он затягивает еще громче: - Русским людям нравится песня Бульчу. Под песню лучше идти. Хорошую песню поет Бульчу... Тут только доходит до моего сознания, что Бульчу поет по-русски, то есть специально для меня, Савчука и Лизы. Он решил подбодрить нас песней! - У русских людей много хорошего табаку, - продолжает распевать наш проводник. - Я никогда не курил так много хорошего табаку. Раньше я боялся Страны Семи Трав. Но я стал умный человек. Теперь я ничего не боюсь! Голос его все чаще прерывается. Он вынужден делать передышки между фразами, потому что устал не меньше нас. - Страна Семи Трав - прекрасная страна! Там очень жирные олени! Там много птиц! Там всегда тепло!.. И снова: - Мышь, мышь! Поскорей тащи меня вперед, мышь!.. Мне пришло в голову, что сам Бульчу, маленький, проворный, в своем пегом сокуе и в капюшоне с оленьим хвостом, похож на деловитую пеструю мышку. - Упоминание о мыши характерно для нганасанского фольклора, - сказал Савчук, ускоряя шаг. - Звучит как заклинание, - пробормотала Лиза. - Очень напоминает заклинание!.. - Скорей уж путеводитель! Справочник для туристов, - возразил я и оглянулся. Увы, ничего похожего на деревья и высокую траву. Что-то мрачное, безотрадное, резко контрастировавшее со словами песни было в окружавшей нас природе. Черные и красноватые утесы. Осыпи камней, однообразные серые галечники. Груды крупного щебня. Ущелье было так глубоко, что мы видели отсюда не солнце, а лишь отблески его, розоватую кайму, лежавшую на снежных гребнях. - Очень скоро дойдем! - сказал Бульчу, прервав песню. - Видишь: "Уши Собаки"!.. Он указал куда-то вверх. Лиза с сомнением кашлянула. - Нет, на моей карте есть "Уши Собаки", - вступился я за Бульчу. - Еще в тундре набросал с его слов кроки речной долины. До сих пор все сходилось. Значит, верно ведет. - Да, я верно веду, - подтвердил проводник. - А какой следующий ориентир - за "Ушами Собаки"? Я заглянул в блокнот: - Потом должна быть скала "Сцепились рогами". Бульчу с достоинством кивнул. Мы миновали уже и скалу "Сцепились рогами", и скалу "Подползающий Человек", но деревьев все не было. Потемневшая река (дно ее стало не песчаным, а глинистым) медленно текла навстречу, повторяя прихотливые извивы ущелья. Волнение Бульчу достигло предела. Он уже не шел, а бежал вприпрыжку, таща меня за собой, как медлительного тяжелого коренника. - Сейчас! Сейчас! - повторял Бульчу, задыхаясь. Мы обогнули высоченную, нависшую над берегом скалу. - Привел! - восторженно вскрикнул Бульчу и выбросил вперед руку на бегу. - Смотри!.. Он осекся, будто споткнулся. Перед нами были каменистые голые склоны, ничем не отличавшиеся от тех, которые остались за спиной. Они поднимались широким амфитеатром к низко клубившимся над ущельем облакам. Впечатление было очень мрачным. По-видимому, конца-краю не было этому каменистому ущелью. - Ты тут был, Бульчу? - с недоумением, даже с испугом спросил Савчук. Бульчу молчал, озираясь. Да, он был тут, в этом не могло быть сомнений. Вот три "сторожевых" утеса, похожих на чумы, - о них говорил еще в Новотундринске. Вот каменная осыпь, о которой тоже говорил нам. Держа перед собой раскрытый блокнот, где были нанесены кроки ущелья, я то опускал к ним глаза, то поднимал - сравнивал. Характер местности, изгиб реки, очертания хребтов и отдельных скал - все в точности совпадало с описанием Вульчу. Долина не приснилась ему. Он был здесь, ж