тских депутатов. Как же теперь относиться к войне? Все, кто прежде были оборонцами, ими и остались. Только к вчерашнему призыву: "Война до победного конца!" - они добавили: "В защиту свободы!" Вчерашние просто "оборонцы" сделались "оборонцами революционными". И все они в борьбе против большевиков использовали эту больно цепляющую за живое идею защиты родной земли. Солдаты, те же крестьяне и рабочие, хотя в глубине души понимали, что гусь свинье не товарищ: во Временном правительстве министрами стали буржуи и помещики, князья да фабриканты, - но в слепом своем легковерии думали, что нынче все в России окрасилось в алый цвет революции. Неграмотные, не искушенные в политике, они любое пышнословное обещание принимали за чистую монету, верили, что Временное правительство действительно осуществит их сокровенные чаяния. Меньшевики же и эсеры в Совдепах лишь укрепляли эту их наивную веру. И с новой силой расцвело оборончество. Как раз в тот день, когда Антон возвратился на батарею, Временное правительство выступило с обращением к населению России - заявило, что "приложит все силы к обеспечению нашей армии всем необходимым, для того чтобы довести войну до победного конца", - и призвало "защитить от германского императора свободное отечество". Мол, война отныне ведется не за Босфор и Дарданеллы, а во имя завоеваний революции. Рубеж между большевиками-интернационалистами и всеми прочими ура-патриотами обозначился еще непримиримей. Многие миллионы людей доверчиво поддались оборончеству. Они ненавидели войну, но верили, что путь к окончанию ее лежит только через победу. В этой борьбе у большевиков было единственное оружие - сила убеждения. Терпеливо, настойчиво объяснять заблуждающимся истинное положение вещей, действительный характер войны и те цели, которые преследует в ней буржуазия. Но сколько нужно было терпения и выдержки! Как нужны были точные ориентиры!.. На батарее, получив очередной номер "Правды", Антон припал к шершавому листу: "Приезд Н. Ленина" [Н. Ленин - псевдоним В. И. Ленина в тот период]. "3 апреля, днем, в Петрограде разнеслась весть о том, что вечером с поездом Финляндской железной дороги должен приехать вождь революционной части РСДРП т.. Ленин. Газет в этот день не было, заводы не работали, но тем не менее радостная для всего революционного российского пролетариата весть проникла во все районы. Рабочие стали готовиться к грандиозной встрече того, кто более десяти лет принужден был жить вдали от России, в тяжелой эмигрантской атмосфере, но чей голос громко звучал, несмотря ни на какие царские рогатки, и вел за собой революционный пролетариат. Лозунги, брошенные им в рабочую массу, нашли свое подтверждение в той революции, которая вернула его на родину..." Путко читал, сидя на осыпающемся бруствере. В этот момент заговорила германская батарея. Разрывы шрапнелей ватно закладывали уши. "...На улице, стоя на броневом автомобиле, т. Ленин приветствовал революционный русский пролетариат и революционную русскую армию, сумевших не только Россию освободить от царского деспотизма, но и положить начало социальной революции в международном масштабе... Вся толпа массою пошла за мотором до дворца Кшесинской, где митинг и продолжался. В речах всех ораторов отмечалась надежда и уверенность в том, что вождь революционной с.-д., который ни при каких мрачных условиях не сходил со своей революционной позиции, поведет теперь русский пролетариат смело и твердо по пути дальнейших завоеваний, вплоть до социальной революции..." Но оборонцы тут же не приминули поднять оглушительный шум: "Ленин приехал в блиндированном вагоне! Через вражескую страну! Что это значит? Пошевели-ка мозгой!.." Точно оговоренные условия проезда, заявления социалистов-интернационалистов европейских стран, приветствовавших этот отважный шаг, - их можно на газетных страницах опустить, в речах - извратить. "Пошевели-ка мозгой, с какой стати Вильгельму было разрешать проезд через Германию большевистскому вождю?.. Кумекаешь, брат-солдат?.." Пришел Петр Кастрюлин: "Нутром чувствую - брехуны, правда наша! А как объяснить?.." Выручила та же "Правда" с Апрельскими тезисами Владимира Ильича: большевики и в новых условиях должны добиваться установления демократического мира без аннексий и контрибуций. Революция в России не изменила империалистический, захватнический характер войны, которая и при новом правительстве, безусловно, остается со стороны России грабительской. Недопустимы ни малейшие уступки "революционному оборончеству": "Своеобразие текущего момента в России состоит в переходе от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата, - ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства..." И как вывод: "Никакой поддержки Временному правительству!", "Вся власть Советам!" Вот нужные лозунги. Вот точно намеченный курс. Вскоре стала выходить "Солдатская правда". А следом за нею, уже в их Двенадцатой армии, - "Окопная правда". Они двинули ленинские лозунги в солдатскую гущу. Начались выборы комитетов. Батарейцы послали в дивизионный комитет и фейерверкера Кастрюлина, и его, Антона. Потом выбирали корпусной комитет. И снова солдаты назвали: Путко. Он даже удивился: откуда знают в других частях? Петр сказал: "Земля, она слухом полнится. Ты - нам, мы - другим. Теперь за нами ого сколько "сереньких" идет!.." Однажды, уже в мае, Антона вызвали с батареи в Ригу, на заседание Коморсева [Коморсев - Комитет объединенных организаций Северного фронта]. У дома, где размещался комитет, Путко увидел вроде бы знакомого офицера: светлые брови над переносьем завязаны в узелок, погоны подпоручика. - Не узнаешь, Антон-Дантон? Зазнался? Конечно же это был Василий. Но бритобородого, в мундире, его и впрямь трудно было узнать. Только глаза и брови прежние. Да когда снял фуражку - запорожский оселедец на залысине. - К нам, в строй? - с радостью пожал руку Путко. - Временно прикомандирован к Коморсеву. После заседания задержись. Как говорят у нас в Одессе: будем иметь разговор. От Василия Антон узнал, что Временное правительство приняло решение о летнем наступлении. Хотя большевики - депутаты Питерского Совдепа выступили против, Исполком поддержал министров. Одобрил решение о наступлении и первый съезд Советов. - Если наступление окажется успешным, оно послужит укреплению Временного правительства. Если же оно провалится, правительство свалит вину на нас и даже на эсеро-меньшевистские Советы. - Если судить по тому, как подготовлена к наступлению армия, скорей всего, возможен второй вариант, - отозвался Путко. - Сужу по состоянию артиллерии: парк не обновлялся и не ремонтировался с начала войны. Снарядов - на полдня работы. Минометов - пять штук на весь корпус. - То-то и оно. Правительство умышленно делает расчет на поражение, чтобы задушить революцию. - Когда солдат на своей шкуре испытает - поймет... Русский человек, сам знаешь, задним умом крепок. Но сколько это будет стоить крови! - с горечью проговорил Антон. - Только собственный опыт сможет убедить солдат в нашей правоте, - сказал Василий. - Сейчас "революционное оборончество" захлестнуло всех. И здесь, в Коморсе-ве, в Искоборсеве [Искоборсев - Исполком областной организации Северного фронта], в армейских комитетах по всем фронтам засилие меньшевиков и эсеров. Нам особенно важно иметь надежных товарищей в армейских комитетах. Василий рассказал, что при ЦК партии ныне создана Военная организация - "военка". Он сам - один из членов ее, одновременно продолжает быть и членом Питерского Совдепа. - Здесь, на Севфронте, я официально как представитель Совдепа. А по существу... - Он хитро подмигнул. - Ну, Антон-Дантон, будем держать связь!.. Через товарищей-партийцев связь они установили. Но повидаться больше не довелось. Восемнадцатого июня началось наступление. Первыми на штурм вражеских заграждений были брошены войска Юго-Западного фронта. Затем дивизии других фронтов. Северный пришел в движение последним, по лишь Пятая армия, а их Двенадцатая должна была действовать как вспомогательная. Тем временем в Питере произошли события, которые изменили всю обстановку как в тылу, так и на фронте. К началу июля уже стало окончательно ясно, что разрекламированное наступление с треском провалилось: добившись незначительных успехов в первый момент, войска Юго-Западного фронта остановились, а затем обратились в беспорядочное бегство. Как и ожидали большевики, Ставка и Временное правительство обвинили в поражении Советы и ленинцев. 3 июля на улицы Питера выплеснулась стихийная демонстрация солдат и рабочих. Против демонстрантов были брошены юнкера и казаки, вызваны с Северного фронта карательные части. Петроград объявлен на военном положении. Разгромлена редакция "Правды". Начались повальные аресты большевиков, разоружение рабочих, расформирование частей гарнизона, участвовавших в демонстрации. Временное правительство отдало приказ об аресте Ленина. ВЦИК объявил Временное правительство "правительством спасения революции" и передал ему всю полноту власти. Министры утвердили законы о введении на фронте смертной казни и военно-полевых судов. Понеслось, покатилось... После июльских событий и военное командование, и комитетчики, и комиссары правительства, направленные в части, - все набросились на большевиков. Вдесятеро яростней, чем в апреле: "Пораженцы! Германские шпионы! Продали Россию за немецкие марки!.." Аресты. Слухи о расстрелах без суда. Пахнуло шестым годом, "столыпинскими галстуками". Антон, его товарищи-солдаты в батарейной ячейке мучились в безвестности: как там, в Питере? что с Лениным?.. Но вот пробрался на батарею листок "Рабочий и солдат". Под заголовком: "Э 1. 23 июля 1917 г.". А над заголовком - их родное: "Российская Социал-Демократическая рабочая партия. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Сбились в землянке. Отсвет коптилки скользит по листку. - "Рабочий и солдат" выходит в тяжелые для нашей партии дни, в дни, когда наши организации подвергаются разгрому, газеты наши закрываются, наши вожди шельмуются предателями, изменниками и провокаторами, члены нашей партии преследуются, избиваются и даже убиваются..." Кто-то тяжко вздохнул в темноте. - "...Каждое наше "поражение" превращается в нашу победу, - громче стал читать Антон, - каждая победа наших противников - в их поражение. Так было всегда, так будет и теперь!" - Так это же "Правда"! - взял листок, повертел его в ладонях-лопатах Петр. - Тот же голос. - Конечно, - кивнул Путко. - И в двенадцатом, когда она только начала выходить, ей все время приходилось менять название: то "Рабочая правда", то "Путь правды". Нечему тут удивляться. Но, получив третий номер "Рабочего и солдата", сам поразился, прочитав набранное сразу же под заголовком объявление: "Товарищей делегатов, приезжающих на Всероссийский съезд Р.С.-Д.Р.П., назначенный на 25 июля в Петрограде, просим явиться за мандатами по следующим адресам: 1. Таврический дворец. Центральный Исполнительный Комитет, фракция большевиков, секретарь Благонравов. 2. Выборгская сторона, Болын. Сампсониевский проспект, д. Э 62, Районный Комитет Р.С.-Д.Р.П. Организационное бюро". В такое время - и съезд!.. Ни единого из следующих номеров газеты раздобыть не удалось. Тем больше его мучило нетерпение: что же там, в Питере? Состоялся ли съезд?.. И тут - приказ о делегировании на московское совещание. Теперь он отсчитывал каждую минуту, каждую версту, приближавшую к Питеру. Если бы помогло ускорить движение, он сам бы толкал паровоз, медленно тащивший их состав мимо перелесков и полей. Заснул там машинист, что ли? Скорей! Скорей!.. 2 Министр-председатель Александр Федорович Керенский пребывал в сомнении. Сегодня, третьего августа, он впервые увидел в лицо верховного главнокомандующего Лавра Георгиевича Корнилова. Все, что он слышал о генерале до того, как собственной рукой подписал указ о его назначении; все, к чему притерпелся за последующие бурные недели, свидетельствовало, казалось, в пользу главковерха - это был единственный человек, который нужен Александру Федоровичу. Но теперь... Пристальный, угрюмый, неморгающий взгляд впавших бурых глаз - маленьких, блестящих, с кровяными прожилками; прямой, наклоненный вперед лоб; сомкнутые тонкие губы, которые генерал почти не раздвигает, когда говорит; перекатывающиеся на впалых щеках камни желваков... Натура решительная и чрезвычайно упрямая, бесчувственная, лишенная воображения, однако же полная злой воли и противоречия. Такой разгрызет и не выплюнет... Керенский почувствовал страх. Откуда вообще взялся этот Корнилов?.. Кажется, первым вспомнил о "генерале-беглеце" Родзянко. Он и попросил тогдашнего начальника штаба Ставки Алексеева назначить Корнилова главнокомандующим Петроградским военным округом взамен посаженного в Петропавловку Хабалова и опростоволосившегося Иванова. Новый главнокомандующий был назначен одним из последних царских указов, в тот самый день, когда Николай II отрекся от престола. Но в апреле Корнилов приказал открыть огонь по питерским демонстрантам. Солдаты потребовали подтверждения приказа от Совдепа. Разразился скандал. Генерала пришлось срочно отстранить от должности, направить в действующую армию. Все это было вне забот Александра Федоровича: сам он тогда ведал еще министерством юстиции. Хотя и подбирался к армии. Он прекрасно понимал, что не судейские и прокурорские чины играют первую скрипку. Да и вообще inter arma leges silent [Когда гремит оружие, законы молчат (лат.)]. Поэтому с первых же дней своего приобщения к синклиту он старался как можно чаще наезжать в полки, чтобы его видели и слышали в войсках. Добился своего: через два месяца после провозглашения состава Временного правительства ушел в отставку Гучков - "по собственному желанию", якобы не пожелав брать и дальше на себя "ответственность за распад армии", а на самом деле потому, что фигура его была ненавистна революционной вооруженной массе: буржуй, председатель казнокрадного военно-промышленного комитета при монархии, председатель третьей Государственной думы, на совести которой были "столыпинские галстуки". И когда при перетасовке правительственной колоды сделали новый расклад, сразу выпало - военным и морским министром быть Керенскому. Более некому. Пятого мая он возложил на себя обязанности военмина. С этого времени все помыслы Александра Федоровича сосредоточились на одном - на подготовке летнего наступления. Решение о наступлении было принято еще при царе, в ноябре минувшего, шестнадцатого года, на совещании высших военачальников армий Антанты во французском городке Шантильи. Российскую делегацию возглавлял тогда генерал-адъютант Алексеев. Затем, за месяц до переворота, уже в нынешнем январе, решение это подтвердила союзническая конференция, собравшаяся в Петрограде. Срок был установлен условный: через три недели после "дня икс". Под "днем икс" подразумевалось начало наступления английских и французских армий на Западном фронте. В апреле наступление союзников началось, но тут же и застопорилось. О начале активных действий со стороны русской армии пока нечего было и думать. Однако правительства Антанты требовали выполнения Россией "союзнических обязательств", связали с этим вопросом обещания денежных займов и военных поставок. Да и самому Временному правительству наступление нужно было во что бы то ни стало. С любым последующим результатом, ибо устраивал и тот и другой: и победа и поражение. Но если победа - то триумфальная, а коль поражение - то оглушительное. Великий князь Николай Николаевич, назначенный Николаем II в последний час династии верховным главнокомандующим и уже прибывший с Кавказа в Ставку, вынужден был буквально на следующий же день передать должность Алексееву: массы решительно высказались против занятия членами дома Романовых каких-либо государственных должностей. Временному правительству пришлось скрепя сердце уволить Николая Николаевича в отставку, правда "с сохранением мундира" - иными словами, с почетом и пенсией. В сопровождении двух думцев он был "выслан" в свой дворец в Крыму. Алексеев не пришелся по душе Керенскому - ничего в нем не было бравого. Старый тихий бумажный червь. В притушенном же взгляде из-под седых бровей - ненависть к нововременцу, презрение к "шпаку". Кем заменить? Один был чересчур близок к царю, другой произведет плохое впечатление на армию, а нужно соблюсти и политес. У старых генералов свои представления о табели: кто за кем стоит "в хвосте" за чином и должностью. Наконец, Керенский остановил выбор на главнокомандующем Юго-Западным фронтом Брусилове: генерал от кавалерии, герой знаменитого прошлогоднего наступления - Бруси-ловского прорыва, - трижды кавалер Георгиевского ордена. К тому же и к Временному правительству относится, как и положено солдату, с послушанием. Брусилов принял предложенный пост. Тогда же, в мае, Керенский произвел и другие перемещения. В представленных на подпись бумагах встретилось ему и имя Корнилова. С начальника корпуса он выдвигался, еще по раскладке Гучкова, на должность командующего Восьмой армией Юго-Западного фронта. Подписывая приказ о назначении, министр мельком вспомнил лицо генерала - обычное, выражавшее лишь жестокую волю. Такие люди неприхотливы и в меру честолюбивы - надо лишь признавать их заслуги и не обходить в наградах. Керенский, возможно, больше бы и не вернулся к мыслям о нем, если бы не события, последовавшие спустя месяц: начало июньского наступления и катастрофа его провала, со всей очевидностью обозначившаяся уже в первых числах июля. Под контрударами германских и австрийских войск русские полки и дивизии покатились назад, оставляя противнику даже и те территории, которые были захвачены за годы предшествующих баталий. Все - от министра до командиров батальонов - были в полной растерянности. Здесь Корнилов показал, на что он способен. В своей армии он приказал заградительным отрядам расстреливать отступающих солдат и их трупы вывешивать вдоль дорог, ведущих в тыл. Мало того. Через головы вышестоящих начальников он потребовал от Временного правительства немедленного восстановления на фронте смертной казни, отмененной в России в начале марта, и введения военно-полевых судов, чье название, чересчур памятное по периоду столыпинщины, было бы замаскировано под "военно-революционные". Все эти требования вполне соответствовали проектам самого Керенского. Теперь же их можно было прикрыть именем ретивого генерала. Отступление на фронте совпало с событиями в Питере, напомнившими своим яростным накалом февральские дни. И подобно тому, как краснобанточный февраль послужил Керенскому трамплином для прыжка на первую ступень триумфальной лестницы, поражение на фронте и расстрел демонстрации в столице, обрушившиеся на одну сторону колеблющейся доски, другим ее концом, одним махом, вознесли Александра Федоровича на самую верхнюю площадку. Такое он в детстве видел в цирке: удар - и фигурка воздушного акробата взлетает в черноту купола в луче прожектора, чтобы ухватить сверкающую трапецию под потолком. Он зажмуривал глаза: "Вдруг не ухватит?" Натренированный гимнаст не упал. А даже если бы и просчитался, внизу натянута сетка и к поясу пристегнут почти невидимый страховочный трос. Но в политике сеток и тросов нет... За неполные пять месяцев своего существования Временное правительство видоизменилось в четвертый раз. Из правительства "спасения революции" оно преобразовалось в правительство "спасения страны". Князь Львов ушел в отставку, и его место - кресло министра-председателя с оставлением за собой портфелей военного и морского министров - занял он, Александр Федорович. В какой уже раз, обмирая, подумал: перст судьбы! Всего за пять месяцев - из пыли, из голоштанных думских скандалистов - в правители всея Руси! И ведь сам! Своим умом, дарованиями, энергией! Exegi monumentum!..[Я памятник воздвиг... (лат.)] Буквально в самый час своего восшествия Керенский подписал указ о назначении Корнилова главнокомандующим войсками Юго-Западного фронта, а спустя четыре дня утвердил все предложения генерала - и о введении смертной казни, и о полевых судах. Ни один из министров, даже самых "левых", не проголосовал против. Днем позже Керенский получил единовластные полномочия закрывать газеты и журналы, "призывающие к неисполнению воинского долга и побуждающие к гражданской войне". Эту формулировку он нацелил прежде всего на большевистские издания - на "Правду" и "Солдатскую правду", дабы не допустить их возрождения и впредь. Еще через день министр-председатель восстановил военную цензуру и утвердил для себя право самолично запрещать и распускать любые собрания и съезды. На 16 июля он назначил совещание с высшим генералитетом в Ставке. Пригласил с собой министра Терещенко. Рисовал себе прибытие в Могилев как некое восшествие триумфатора: войска громовыми раскатами "ура!" чествуют своего верховного вождя; церемониальным маршем проходит гвардия; гремит оркестр, и сияют парадные мундиры, как бывало на том же перроне, когда приезжал бывший государь император. Литерный поезд - тоже бывший императорский, лишь с отвинченными гербами, - подошел к вокзалу. Перрон был пуст. Ни оцепления, ни публики, ни Брусилова со свитой, не говоря уже об оркестре и гвардейцах. Керенскому неловко было смотреть на Терещенко. Какой-то замухрышка-полковник: - Ваше... гм... дрым... господин Керенский... Автомобиль подан, главковерх ждет во дворце губернатора. Александр Федорович задохнулся от ярости. Забился в угол вагона: - Так встречать министра-председателя! Главу правительства!.. Вызвать сюда Брусилова!.. Брусилов соизволил явиться лишь через час: - Прошу извинить: у меня шло оперативное совещание. К тому же ваш поезд прибыл раньше назначенного времени. - "Раньше"! - с сарказмом передразнил Керенский. - Раньше, при царе, вы бы сутки ждали на вокзале! "И так бы не глядел, так бы не стоял перед императором!" - хотел добавить он. Откинулся на обтянутую зеленым шелком стенку: - Доложите обстановку. - Мм... - Брусилов повел взглядом, ища, видимо, карту, покосился на франтовато одетого - высокий воротник, галстук-бабочка с бриллиантовой булавкой - Терещенко, на остальных, неизвестных ему лиц в вагоне, и начал что-то объяснять, поучительно и непонятно. Министр-председатель не вникал. Генерал говорил, поглядывая на часы, как бы напоминая, что их уже ждут в Ставке. Керенский делал вид, что не понимает его намека. Пусть подождут! Не барышни на свидании!.. Наконец, немного охладив свой гнев, поднялся, сказал Терещенко: - Прошу вас со мной, Михаил Иванович! Они приехали в губернаторский дворец. В кабинете главковерха собрался весь цвет: начальник штаба Ставки Лукомский, главнокомандующие фронтами: Северным - Клембовский, Западным - Деникин, генералы Рузский, Алексеев, другие. Корнилов, ввиду опасного положения на Юго-Западном фронте, приехать не смог. Но его представляли на совещании комиссар фронта Савинков и комиссар Восьмой армии Филоненко. Керенский занял место во главе стола, в кресле Брусилова. Позади вытянулись в струнку юные адъютанты, подпоручик и мичман, символизирующие армию и флот. В новеньких мундирах, портупеях и аксельбантах. Министр-председатель все еще ожидал, что последуют положенные по рангу приветствия, а затем состоится военный совет. Как в Филях: командующие поочередно доложат военно-стратегическую, или как там ее, обстановку, он взвесит различные доводы и примет окончательное решение. Лишь такой регламент и мог исправить его настроение. Огляделся. Генералы не при параде, в выгоревших мундирах с полевыми погонами. Взгляды ощупывающие. - Приступим, господа! - буркнул он. Слово попросил Деникин. Но не подошел к разостланным и развешанным картам, а встал напротив - малорослый, с клинообразной седой бороденкой - и начал тоном гимназического наставника: - Армию развалило военное законодательство последних месяцев... Развалили лица, совершенно не понимающие жизни и быта армии, не знающие исторических законов ее существования. Огромный вред внесло в управление армией многовластие, многословие, вмешательство профанов. Все это Керенский принял как камни в свой огород. Потом пошло дело: - Разрушающее начало - комитеты. Они совершенно определенно и открыто захватывают в свои руки все вопросы - боевые, бытовые, административные... В армию хлынула волна большевистской литературы, газеты "Правда", "Солдатская правда", московский "Социал-демократ"... Деникин привел конкретные цифры - тысячи и тысячи экземпляров ленинских газет! - и по пунктам изложил свои и всех других генералов требования: во-первых, Временное правительство должно осознать свои ошибки и свою вину прежде всего перед офицерством; во-вторых, Петроград отныне должен прекратить всякое военное законодательство, это право следует предоставить лишь главковерху, ответственному только перед правительством; в-третьих, необходимо изъять из армии политику; в-четвертых, отменить "Приказ Э 1" и "Декларацию солдат", упразднить комиссаров и комитеты; в-пятых, создать в резерве отборные части всех трех родов оружия как опору против бунтовщиков; в-шестых, ввести "военно-революционные" суды и смертную казнь и в тылу. - Только эти меры дадут опору для создания сильной и могучей армии, - закончил он. Керенский встал с кресла, протянул Деникину руку: - Благодарю вас, генерал, за ваше смелое искреннее слово! Остальные в своих кратких выступлениях ничего нового не добавили. Савинков зачитал телеграмму от Корнилова. Главкоюз высказывал те же требования, что и Деникин, но с добавлением: "Произвести беспощадную чистку всего командного состава". Министр-председатель покинул Ставку с глубоким чувством неудовлетворения: все требуют чего-то от него, а сами палец о палец не ударяют! И как посмел Брусилов! Это он задал непозволительный топ!.. Вот только в словах Деникина было много резонного. Особенно по части Совдепа, комитетов и большевиков... После июльских событии, когда ВЦИК добровольно передал Временному правительству всю полноту власти и согласился на карательные меры против демонстрантов, с ним можно было уже и не считаться. Но комитеты, "Приказ Э 1" и большевики... Кто сможет выкорчевать все это из недр армии?.. Нет, не Брусилов!.. Хочет быть хорошим для всех. И так ведет себя!.. Тем же вечером Керенский отбыл в Петроград. Пригласил с собой Савинкова и Филоненко. Оба они и начали убеждать министра-председателя, что необходимо образовать "сильную военную власть" и что желательно заменить верховного главнокомандующего. Будто угадали собственные желания самого Александра Федоровича. - Кем же заменить Брусилова на посту главковерха? - Лучшая кандидатура - Корнилов, - глядя в лицо Керенского мечтательно-спокойными глазами, ответил Савинков. - Никого нит достойней, чем Лавр Георгиевич! - поддержал Терещенко. - А для обуздания горячей натуры генерала нужно назначить к нему комиссарверхом Бориса Викторовича, - вставил, показав на Савинкова, Филоненко. Керенскому почудилось, что эти трое играют заранее подготовленный спектакль. Но пьесу будто бы сочинил он сам, и следует внести лишь небольшие поправки. - Вам, Борис Викторович, я намерен предложить более ответственный пост, - обратился он к Савинкову. - А вы, Максимилиан Максимилианович, надеюсь, не откажетесь от поста комиссарверха? Что же касается главковерха... В этом я вполне с вами согласен, господа. Сразу же по возвращении в Питер, 18 июля, он подписал указы: о назначении Савинкова управляющим военным министерством (по существу, это было равноценно посту министра и вводило Бориса Викторовича в состав правительства), об отзыве Брусилова "в распоряжение Временного правительства" (что означало отставку) и о назначении верховным главнокомандующим Корнилова с присвоением ему звания генерала от инфантерии. Тут же Керенский направил Корнилову поздравительную телеграмму в Бендеры, в штаб Юго-Западного фронта. Ожидал, что генерал выразит свою благодарность: как-никак за полтора месяца с командира корпуса в главковерхи - взлет едва ли не такой же стремительный, как и самого Александра Федоровича. И вдруг вместо благодарности Керенский получил в ответ ультиматум. Шифровка из Бендер была составлена в таких выражениях, что министр-председатель не решился даже показать ее членам кабинета. Она гласила: "Постановление Временного правительства о назначении меня верховным главнокомандующим я исполняю, как солдат, обязанный являть пример воинской дисциплины, но, уже как верховный главнокомандующий и гражданин свободной России, заявляю, что я остаюсь на этой должности лишь до того времени, пока буду сознавать, что приношу пользу родине и установлению существующего строя. Ввиду изложенного докладываю, что я принимаю назначение при условиях: 1) ответственность перед собственной совестью и всем народом; 2) полное невмешательство в мои оперативные распоряжения и потому в назначения высшего командного состава; 3) распространение принятых за последнее время на фронте мер на те местности тыла, где расположены пополнения длл армии; 4) принятие моего предложения, переданного телеграфно верховному главнокомандующему к совещанию в Ставке 16 июля. Докладываю, что лишь при осуществлении перечисленных условий я в состоянии буду выполнить возлагаемую на меня Временным правительством задачу и в полном содружестве с доблестным офицерским составом и сознательной частью солдатской массы привести армию и народ к победе и долгожданному справедливому и почетному миру". По существу, Корнилов никаких Америк не открывал - министр-председатель и его кабинет сами обдумывали меры, призванные добить Советы и комитеты, ввести драконовские законы и для тыла. Слова: "гражданин свободной России", "польза родине", "справедливый и почетный мир" Керенский пропустил мимо ушей - это была его собственная фразеология, дань "революционной" моде. Но форма телеграммы! И кощунственное посягательство на прерогативы правительства: "ответственность перед собственной совестью и всем народом"! Такой была формула разве что самодержавной власти. Что скрывается за генеральским ультиматумом?.. Савинков, которого Керенский все же ознакомил с ним, успокоил: - Корнилов совершенно неграмотен в вопросах государственных. Эту бумажку подсунули ему какие-то авантюристы, вьющиеся вокруг генерала. Надо разъяснить Лавру Георгиевичу его ошибку. - И предложил: - Давайте направим в Ставку нового комиссарверха - Максимилиан Максимилианович быстро уладит конфликт. Филоненко тотчас покинул столицу. Пока же, чтобы не разгорались страсти, Керенский ответил Корнилову лишь на один пункт: подтвердил право главковерха самому подбирать себе помощников. Не успел ответить, как от генерала - новый ультиматум. Теперь уже против ранее утвержденного назначения одного из военачальников. Министр-председатель вспылил: такой строптивый верховный главнокомандующий ему не нужен! Немедленно отрешить от должности! - Это невозможно, - урезонил Савинков. - Чехарда со сменой главковерхов произведет тягостное впечатление на армию - на генералитет и офицерство. Давайте подождем донесения от Филоненко. Донесение не заставило себя ждать. "Я заявил генералу Корнилову, - сообщил комиссарверх, - что его требование об ответственности перед народом и совестью может вызвать самые серьезные опасения, но что, насколько мне его точка зрения известна, я полагаю, он разумеет под ответственностью перед народом ответственность перед его единственным полномочным органом - Временным правительством. Генерал Корнилов подтвердил понимание им своей ответственности именно в этом смысле". Однако на втором своем ультиматуме Корнилов настаивал неколебимо. Савинков посоветовал министру-председателю уступить. Только спустя пять дней после подписания указа о назначении новый главковерх согласился оставить Бендеры и выехать в Ставку. Керенский не стерпел бы такого своеволия, пусть ходатаем был и сам Савинков. Однако как раз в эти дни Александр Федорович был поглощен осуществлением куда более важного дела - он разыгрывал хитрую комбинацию, которая должна была привести к укреплению его единоличной власти в правительстве. Суть заключалась в том, что несколько министров последнего кабинета тоже оказались строптивыми - не подпевали премьеру, а желали иметь свой голос. И вот двадцать первого июля Керенский, никого заранее не предупредив, положил на стол заявление о сложении с себя всех занимаемых должностей и уходе в отставку. Не дав никому опомниться, хлопнул дверью и отбыл "в неизвестном направлении" - уехал на дачу в Финляндию. Что тут началось!.. И меньшевистский ЦК, и эсеровский, и ВЦИК, и общественность - все переполошились. Выносили резолюции о полном доверии "любовнику революции", "первому гражданину свободной России", "министру правды и справедливости" - и тому подобное, требовали именно ему поручить составление нового, коалиционного кабинета - по собственному усмотрению и желанию. Через сутки он, уже как "полномочный глава страны и правительства", соизволил вернуться из Териок в Питер. Огласил состав нового кабинета. Министерские портфели распределил между меньшевиками, эсерами, кадетами и "внепартийными" промышленниками. Сам в тот же день с частной квартиры переселился в Зимний дворец: под спальню и личный кабинет избрал покои и кабинет Александра III на третьем этаже; служебные помещения Николая II определил под служебные помещения Временного правительства - это ниже, на втором этаже; военных чинов стал принимать в бывшей царской библиотеке; гражданских и прочих - в Белом, Арапском или иных залах, а под заседания распорядился отвести Малахитовый зал, своей роскошью - золотым потолком, малахитовыми колоннами, вазами, столами и чашами, золотой чеканки дверями - побивавший прежний зал заседаний царских советов министров в Мариинском дворце. Входить в Зимний он стал через бывший подъезд его императорского величества, по беломраморной лестнице. Теперь все было под боком, стоило лишь спуститься с третьего этажа на второй. Вокруг, в Золотом и иных залах, он разместил караулы из состава школ прапорщиков. Поначалу многие - и правые и левые - пытались воспротивиться его переезду в Зимний. Потом утихомирились. Единственно, что позволил Александр Федорович, - так это историко-художественной комиссии дворца несколько "опростить" залы, заменить особо дорогую мебель и музейные ценности на канцелярскую обстановку. В правительстве он оставил себе прежние три портфеля - министра-председателя, военного и морского, назначив двух управляющих, ставших также членами кабинета (вот тогда-то и получил свой пост Савинков). По существу, Керенский перепоручил Савинкову все практические дела по армии. Борис Викторович так это и понял. Собрав столичных и иностранных корреспондентов, он изложил свою программу: - Первой задачей моей деятельности по военному министерству является восстановление железной дисциплины. Для насаждения ее нужен особый и в высшей степени авторитетный аппарат. Аппарат этот будет организован мною в полном согласии со Ставкой верховного главнокомандующего. Необходима самая суровая и действительная борьба с разлагающими армию элементами вроде так называемых большевистских течений и большевиков! И я эту борьбу поведу решительно!.. Керенского, ознакомившегося с этой программой не заранее, а лишь по газетному отчету, несколько покоробило яканье своего помощника и насторожила фраза о "полном согласии со Ставкой". Но в общем и целом это была его собственная программа. И Савинков выделил в ней главное - необходимость борьбы с большевиками. Однако на том же газетном листке под сенсационным заголовком: "Условия генерала Корнилова" - был напечатан полный текст первой - шифрованной, совершенно секретной - телеграммы-ультиматума нового главковерха. Как это могло произойти? Где газетчики раздобыли ее текст?.. Керенский поручил Савинкову произвести расследование. Газетная заметка вызвала переполох - и среди министров, которые понятия не имели об ультиматуме, и, что гораздо серьезней, среди общественности. Заволновались рабочие и на усмиренных было заводах: "Генерал рвется в диктаторы!" Само это слово: "диктатор", всплывшее в умах думцев в первый же час революции, теперь впервые вылетело на улицу. Действительно, какие миражи мерещатся зарвавшемуся генералу? Неужто мало ему Ставки?.. Не просчитался ли Керенский, назначив главковерхом человека, которого и видел лишь однажды - мельком, в толпе других?.. Сегодня они наконец встретились. В Зимнем, с глазу на глаз. Корнилов прибыл для вручения министру-председателю своей "Записки" с развернутым изложением собственных требований. И, едва взглянув на генерала, Керенский понял, что легкомысленно поторопился с назначением: перед ним стоял не исполненный трепета солдафон, благодарный за то, что нежданно вырвали его из армейского захолустья и одарили почестями, а знающий себе цену угрюмый человек с жестоким, будто высеченным из шероховатого гранита, лицом. Не службист-слуга, истертый по казармам и бивакам, в траченном молью мундире, а дикий вепрь, едва сдерживающий бурлящие в нем неукротимые страсти. Наклоненный лоб, эти бурые, налитые кровью глаза... Керенскому стало страшно. Генерал зачитал свою "Записку". Это было изложение прежних его требований лишь без упоминания об "ответственности перед собственной совестью". Другие же требования были даны более развернуто. Читал он громко, отрывистыми фразами, будто отдавая приказ. Во рту его клацали железные челюсти. "Разгрызет и не выплюнет..." "Записка" была составлена в выражениях, совершенно не подходящих для данного исторического момента. Это и попытался как можно мягче, подавляя разом возникшую глубокую неприязнь, объяснить Керенский генералу. Пообещал, что правительство "вернется к вопросу", когда главковерх с помощью Савинкова и Филоненко соизволит переработать свой доклад "в духе времени". Чтобы еще более ублажить генерала, пригласил его на вечернее заседание кабинета, в Малахитовый зал, где все министры в присутствии представителей прессы устроили чествование "народному герою". Корнилов воспринял и это лишь как должное. Полчаса назад он уехал из Зимнего дворца на вокзал, откуда с минуты на минуту должен был отбыть в Ставку. И теперь, оставшись один, Керенский не мог отделаться от гнетущего чувства. От предощущения, кото