- красота! Никакого отопления не требуется: своим дыханием обогреваемся! Нагишкин всячески помогал Кочетову наладить жизнь на новом месте: получил для него пропуск в заводскую столовую, раздобыл валенки. Все это было крайне необходимо: Леонид уехал из Ленинграда, не взяв с собой почти ничего. Конечно, Кочетов и сам мог бы получить и пропуск в столовую, и валенки. Надо было пойти в Горсовет. Но Леонид никуда не обращался за помощью. "Многим сейчас потруднее моего, - думал он. - Вот устроюсь на работу - все наладится". А скромный, тихий бухгалтер Нагишкин, оказалось, умеет не только просить, но даже требовать (правда, жена его утверждала, что только для других, а для своей семьи ни комнаты порядочной, ни дров не достал). Нагишкин приходил и решительно заявлял: - Чемпиону Советского Союза нужна кастрюля я чайник! - и через некоторое время действительно появлялись и кастрюля, и чайник. Однажды Нагишкин уломал Кочетова сходить вместе с ним в Горторготдел. Бухгалтер где-то разузнал: получена партия ватных стеганых брюк. "Вот бы Леониду такие!" - загорелся оп. Но для этого требовались не только талоны из промтоварной карточки, а еще и ордер. Они прошли в кабинет какого-то горторговского начальника. За солидным столом сидел высокий молодой мужчина в военном кителе без погон, правая рука у него висела на повязке. "Как и я, ранен в руку", - мелькнуло в голове у Леонида, и он сразу проникся симпатией к этому бывшему фронтовику. Каково же было удивление Леонида, когда он вдруг узнал в горторговском начальнике Холмина, своего однокурсника! Не успел Леонид сообразить, что делать, как Холмин, встав из-за стола, приветственно откинул левую руку, будто приглашая Леонида в свои объятия: - Кочетов! Дружище! Какими судьбами? Нагишкин радостно засуетился: "Вот повезло! Значит, они приятели?? Теперь-то брюки наши!" Леонид растерялся. Обниматься с Холминым он не хотел, просить у него ордер тоже было неприятно. - Ну, как ты? Где воевал? - спросил он, лишь бы что-то сказать. - Да, было дело, повоевали, - небрежно, вскользь заметил Холмин. - Теперь вот хозяйствует. Бюрократом стал, - он с усмешкой похлопал рукой по бумагам, лежащим на столе. Кочетов хотел было спросить, как он - мастер спорта - очутился в торговом отделе, но передумал: "Ловкач... Был пройдохой и остался..." - Видите ли, мы к вам по делу, - некстати вмешался Нагишкин. - Насчет ордерочка... На брюки. Товарищу Кочетову, чемпиону Советского Союза... Леонид зло посмотрел на Нагишкина, но тот не понял его взгляда. - Брюки? - Холмин улыбнулся. - Дошел, значит? Ай-ай-ай! Ну, это мы мигом! Старые приятели, как-никак... Он вырвал из блокнота листок и что-то быстро написал на нем толстым синим карандашом. - Пожалуйста! Нагишкин взял бумагу, прочитал, снял пенсне, протер стекла платком, надел на переносицу, снова прочитал листок и молча, недоуменно подняв брови, передал его Леониду: Там было крупно, размашисто написано: "Спиридон Трофимович! Отпусти подателю сего 1 (одно) женское пальто. Из нашего фонда. Холмин". Леонид растерянно сказал: - Я просил брюки... - Чудак! - раскатисто рассмеялся Холмин. - Возьми пальто: хорошее, воротник котиковый. На толкучке продашь. А на вырученные деньги - пять стеганок купишь! Простейшая комбинация!.. Леонид в упор смотрел на Холмина. - Так. Хорош мастер! - он говорил тихо, с яростью. - Иди-ка ты... Со своими комбинациями! Разорвав листок, швырнул клочки на стол и вышел, так оглушительно хлопнув дверью, что жалобно зазвенели висюльки люстры... ...Вскоре после приезда в этот тыловой город Леонид был назначен старшим инструктором по плаванию. Эта работа целиком поглощала его. Как и в начале войны, в Ленинграде, он обучал бойцов, разведчиков и десантников. Но теперь, спустя полтора года, обстановка была другая. В Ленинграде, тревожной осенью сорок первого года, он обучал бойцов за два-три дня. Время не ждало! Леонид и на Волге сначала пытался всячески ускорить учебу. Но ему сразу же указали: излишне торопиться не следует, нельзя комкать программу. И он понял: это правильно. Новые подразделения формировались спокойно, без всякой спешки, почти как в мирное время. Постепенно Кочетов наладил систематическое, тщательное обучение бойцов. Его уже не удовлетворяло, когда солдат мог просто проплыть 100-200 метров. Он добивался, чтобы все его ученики умели плыть с оружием и с дополнительным грузом, в темноте, бесшумно. Он требовал: обязательно овладейте брассом! Ведь плывя этим стилем, легче всего наблюдать за местностью где, возможно, скрывается противник. Брассист движется бесшумно, и ему мокрая, тяжелая одежда мешает меньше, чем, например, кролисту - это тоже очень важно. Кроме того, в брассе основная работа падает на ноги, и боец может руками толкать перед собой небольшой плот с оружием или каким-либо грузом. Даже ночью бассейн не закрывался. Ни одной минуты вода не пустовала. Беспрерывным потоком приходили подразделения бойцов. Одни уходили, и их тотчас сменяли другие. Леонид поспевал всюду: он не только руководил обучением бойцов, но и учил самих инструкторов. По вечерам, трижды в неделю, все молодые, неопытные инструкторы, за исключением занятых в этот момент у воды, собирались в небольшом спортивном зале, тут же, в помещении бассейна. Кочетов рассказывал им о новейших методах обучения новичков, о достижениях пловцов-методистов института имени Лесгафта. Леонид был очень загружен работой. Но однажды он узнал: некому учить бойцов хождению на лыжах. Он тотчас пошел в горком физкультуры и вызвался регулярно два часа в день обучать новобранцев. Кочетов призвал всех спортсменов сделать то же. И вскоре многие физкультурники - штангисты, конькобежцы, гимнасты - кроме своей основной работы, стали инструкторами по лыжам. Изредка в бассейне появлялись рабочие с ленинградского завода, бывшие ученики Кочетова. Завод выпускал теперь танки. Все работали без устали, не считаясь со временем. Но когда выдавалась свободная минутка, парни и девушки забегали в бассейн. О систематической тренировке они и не мечтали. Просто после трудовой недели хотелось размять мускулы в воде, тянуло в прежнюю веселую, праздничную атмосферу игр и состязаний. Кузнец Виктор Махов то ли шутя, то ли серьезно объяснял свое появление в бассейне еще проще: - В банях очереди, - подмигивал он. - А здесь - красота! Вымоешься под душем без тесноты и спешки... Леонид изредка заходил к землякам. Завод карался здесь не таким красивым, как в Ленинграде, - в цехах было тесно, станки стояли вплотную, на дворе не видно клумб с цветами и тщательно посыпанных веском дорожек. Однако гигант выглядел еще более могучим. Леонид видел длинные ряды готовых к погрузке машин. Они заполнили весь двор и, не умещаясь на нем, стояли возле ворот и около заводоуправления. Надежно обшитые броней, вооруженные грозными пушками, они, казалось, вот-вот рванутся в бой. Началось массовое изгнание врага из советской страны. В тяжелых зимних условиях Красная Армия наступала по огромному фронту. Нужно было много машин. Целыми днями Леонид пропадал в бассейне. Но когда к нему пришли из военного училища и допросили обучать плаванию будущих офицеров, он сразу согласился. Чем больше он работал, чем больше уставал, тем лучше чувствовал себя. Было отрадно сознавать, что и он, несмотря на искалеченную руку, все же - в общем строю. Но, как бы он ни был занят, тренировку больной руки не прекращал. Каждый свободный час посвящал упражнениям. Тренировался даже шагая по улице, даже сидя на собраниях. Леонид помнит, как удивленно все перешептывались, когда он пришел на заседание в Городской комитет физкультуры с маленьким тугим "арапским" мячиком в руке. Леонид сел на заднюю скамейку, в угол. Левой рукой он разжал стиснутые в кулак пальцы правой руки и положил на ладонь мячик. Потом левой рукой сильно прижал к нему пальцы правой руки. Тугой, пружинистый мяч сжался; теперь он был сдавлен в кулаке. Леонид снял левую руку, мяч спружинил и заставил разжаться сжимавшие его пальцы правой руки. Леонид снова левой рукой прижал пальцы правой руки к мячу. Потом снова снял левую руку. И мяч снова спружинил и разжал пальцы. Так Леонид и сидев у стенки, внимательно слушая докладчика и непрерывно сжимая и разжимая с помощью мяча пальцы больной руки. "Что случилось?" - подумал председатель собрания, заметив странное оживление в том углу, где находился Кочетов. Он пригляделся и увидел, как новый инструктор возится с мячом. "Нашел место для баловства!" - нахмурился председатель и потянулся к медному колокольчику. Но тут один из членов президиума, сидящий рядом с председателем, что-то быстро прошептал ему, показывая глазами на Кочетова. Председатель удивленно поднял брови и не стал звонить в колокольчик. Вскоре уже все сослуживцы Леонида знали, что он тренирует раненую руку, и не удивлялись, когда он часами сидел на собраниях, сотни раз подряд сжимая тугой мячик. Леонид никогда не выходил из дому без маленького желтого чемоданчика. Куда бы он ни шел, - чемоданчик был с ним. В нем до войны Кочетов носил в бассейн свои спортивные принадлежности: купальный костюм, шапочку, тренерский костюм, туфли, мыло, губку. Но теперь, направляясь в бассейн, он нес тренерский костюм отдельно, в левой руке. А чемоданчик оставался в правой, больной руке. Тренеры заметили: чемоданчик почему-то всегда заперт на ключ. В бассейне Кочетов, не отпирая, прятал его в свой шкафчик и за весь день ни разу не притрагивался к нему. А вечером уносил запертый чемоданчик домой. Странно!.. Зачем же тогда чемпион таскал его в бассейн?! - Золото он там носит, что ли?! - шутили они. - Боится дома оставить, чтоб не украли! И действительно, было похоже, что в чемодане в самом деле лежит золото. Один из инструкторов попробовал передвинуть его на другое место и удивился - какой тяжелый! Леонид однажды услышал эти шутки. Он поставил чемоданчик на стол, щелкнул замком: - Оп-ля! Фокус номер один! - и распахнул крышку. В чемодане вплотную друг к другу лежали два самых обыкновенных кирпича. Кочетов носил их всегда с собой, чтобы мускулы больной руки привыкли к напряжению. Сначала он клал в чемодан один кирпич, потом два. Носить кирпичи открыто было неудобно, все обращали бы внимание. Поэтому Леонид запаковал свое "сокровище" в чемодан. Однажды он попросил у соседки баян. Муж ее сражался на фронте, и играть было некому. Она охотно дала Леониду инструмент. С тех пор каждый вечер через стенку из комнаты Кочетова доносились к соседке звуки баяна. Та любила музыку и сперва прислушивалась, желая понять, какую песню играет Леонид. Но сквозь стенку неслись какие-то дикие, бессвязные звуки. "Что за ерунда? - изумлялась соседка. - Да он, пожалуй, никогда не держал баяна!" Кочетов действительно не умел играть на баяне. Но все же он регулярно, каждый вечер, извлекал из инструмента нестройные, сумбурные звуки. Баян, как и кирпичи, служил лекарством. Когда Леонид почувствовал, что пальцы его правой руки начинают понемногу оживать, он решил каждый день двигать ими. Но просто шевелить пальцами было тоскливо. Тогда он и принялся играть на баяне. Пожалуй, больше всех в квартире любила Кочетова четырехлетняя соседкина дочурка Анечка. Каждый вечер нетерпеливо поджидала она возвращения дяди Лени с работы и с радостным визгом врывалась в его комнату. Анечка сразу же, по-хозяйски, направлялась к окну и, встав на цыпочки, доставала с подоконника коробок спичек. Потом она садилась дяде Лене на колени и ждала, пока он построит из спичек колодец. Пальцы плохо слушались Леонида, но он упрямо строил колодец одной только правой рукой. Трудно было ухватить спичку негнущимися пальцами, положить ее куда надо и при этом неловким движением не развалить все сооружение. Капли пота выступали у него на лбу, когда он занимался этим нехитрым строительством, будто не из спичек складывался сруб, а из настоящих тяжелых пятивершковых бревен. Анечка сидела оттопырив губки и нетерпеливо подняв пухлую ручку. Девочка и не догадывалась, как тяжело дяде Лене строить колодец. Наоборот, она думала, что эта игра нравится ему. Иначе зачем бы он каждый вечер сооружал колодцы, поезда и домики?! Как только строительство заканчивалось, Анечка ударяла по колодцу рукой и разрушала постройку. Этот момент в игре нравился ей больше всего. Она захлебывалась от восторга. Дядя Леня не сердился и терпеливо начинал строить заново. Это особенно привлекало к нему девочку. Дядя Леня был, конечно, лучше всех взрослых. Мама, например, всегда сердилась, когда Анечка ломала игрушки или постройки. А дядя Леня лишь смеялся. Спички тоже служили лекарством. Они приучали пальцы быть послушными, подвижными, ловкими. Поэтому Кочетов и не мешал Анечке ломать очередной колодец. Все равно он разрушил бы его сам. Леонид дал себе задание: каждый вечер строить пять колодцев - и точно выполнял его. Полтора года прошло С тех пор, как он покинул госпиталь и уехал из Ленинграда. Полтора года, пятьсот пятьдесят дней. И среди них не было ни одного, когда бы он не упражнялся. Его больная рука не знала покоя. Пятьсот пятьдесят раз всходило солнце, и пятьсот пятьдесят раз Леонид совершал свою утреннюю пробежку и получасовую "снарядовую гимнастику". Так: он в шутку называл тренировку больной руки на лечебных аппаратах. Каждый вечер, когда приволжский город погружался в темноту, Леонид перед сном не меньше часа проделывал всевозможные упражнения. Однажды вечером с главного почтамта неожиданно пришло извещение. Кочетову предлагалось срочно прийти на телефонный переговорный пункт: вызывала Москва. Молоденькая телефонистка со слипающимися глазами сонным голосом сказала Леониду, чтобы он прошел в маленькую темную кабинку. Выключателя на стене не оказалось. Искать его было некогда, и Леонид шагнул прямо в темноту. Но, едва он ступая на пол кабинки, под потолком сама вспыхнула лампочка. Леонид сразу вспомнил тетю Клаву: у нее в квартире так же зажигался свет. Телефонная трубка молчала. Взволнованный Леонид слышал в ней лишь легкий звон. Казалось, это звенят провода, бегущие отсюда - через леса, поля и горы - прямо в Москву. - Говорите! - услышал он в трубке сонный голос девушки-телефонистки. - Алло! - закричал Леонид. Трубка молчала. Вдруг в ней что-то затрещало и издалека донеслись какие-то слова. Слышимость была плохая. Слов Кочетов не разобрал, но голос узнал сразу. Знакомый гудящий бас... Виктор! Конечно, это он. - Витька! - радостно закричал Леонид. Но бас в трубке невозмутимо продолжал гудеть. Как ни прислушивался Кочетов, - ничего невозможно было разобрать. Тогда Леонид, не слушая, сам стал кричать в трубку. Так они и говорили одновременно. - Время истекает! Кончайте разговор! - раздался в трубке голос телефонистки. - Минутку! - крикнул Кочетов, и вдруг слышимость стала чудесной. Он услыхал даже, как Виктор там, в Москве, за сотни километров сильно дунул в трубку. Казалось, Важдаев стоит вот тут, рядом, за тонкой фанерной стенкой кабинки. - ...К нам, в Москву! - ясно услышал Леонид конец фразы. - Вместе будем тренироваться! Как рука-то? - В порядке! - крикнул Кочетов. - Что в Москве?.. Но тут в трубке что-то затрещало. Сразу наступила тишина. И снова слышался лишь легкий звон, будто дрожали на ветру туго натянутые телефонные провода. В этот день, единственный раз за полтора года, Кочетов не выполнил своей обычной вечерней нормы упражнений. Поздно ночью, пешком, взволнованный и радостный, пришел он домой. Достав пачку писем, Леонид разложил их на кровати. Вот два письма от Ани. Они завернуты в тонкий прозрачный целлофан. Леонид всегда носил их с собой, в нагрудном кармане, и знал, как стихи, наизусть. Как он обрадовался, когда год назад получил первое из этих писем! На конверте стоял штемпель - "Алма-Ата". Далеко увезли Аню из блокированного Ленинграда! Девушка настойчиво расспрашивала Леонида о его руке. Все ее длинное письмо было очень теплым, заботливым, в каждой строчке чувствовалась искренняя тревога за друга. Аня даже спрашивала: может быть, ей приехать на Волгу? Веселей будет вдвоем. Леонид хотел ответить Ане таким же горячим, подробным письмом. Чудесно, если бы она в самом деле переселилась сюда! Но потом он передумал. Вспомнил их летнюю прогулку после окончания института. Нева. Белая ночь. И клятва... Клятва дружбы! Вот почему пишет Аня! Знает, что он - инвалид, помнит клятву и считает своим святым долгом заботиться о нем. О друге, попавшем в беду. Да, безусловно, она - благородная, милая девушка, Но зачем ему ее вынужденные заботы? Это жертва. Да, жертва! Связанная клятвой, Аня готова сломать, исковеркать свою жизнь, лишь бы помочь ему - инвалиду! Честь ей и слава! Но ему не нужны жертвы. Нет, он еще не старик и уже не ребенок. Он сам может постоять за себя, сам поборется с судьбой! Вспомнил, как настойчиво он требовал клятвы тогда, на Неве. Да, он, он один, придумал эту дурацкую детскую клятву. Он так настаивал, что вынудил Аню дать обещание. Ну, ничего! Он виноват, он и исправит ошибку!.. Не будет он обременять никого! Пока Кочетов раздумывал, как ответить, от Ани пришло второе письмо. От него веяло такой же заботой, и оно было еще тревожнее первого. До полуночи просидел Леонид, сочиняя ответ. Он писал, перечеркивал, снова писал, перечитывал и рвал бумагу. Все получалось не то: или слишком подробно и лирически, или наоборот, чересчур официально и холодно. Наконец, безнадежно махнув рукой, Кочетов заклеил конверт. Он кратко и довольно сухо сообщал, что .дела у него налаживаются, он уже работает, рука тоже когда-нибудь заживет, так что Аня может не беспокоиться о нем. Как он потом ругал себя за это глупое, мальчишеское письмо! Как проклинал себя за непомерную и неуместную гордыню! Но написать правду Леонид не решался. Девушка тоже замолчала. Переписка оборвалась... ...Глубоко задумавшись, сидел Леонид на кровати. Потом встряхнул головой, словно вдруг очнулся, и стал перечитывать другие письма. Вот самая большая стопка - это от Ивана Сергеевича. На конвертах чернеют штемпеля различных городов. Больше года скитался Галузин по госпиталям. Девять ран нанесли ему фашисты, но все же не сломили "казака". В последних письмах Иван Сергеевич писал, что совсем уже поправился, только слегка прихрамывает, и не понимает, чего это доктора держат его в осточертевшем госпитале. А вот тоненькая стопка - от Николая Александровича. Здесь всего три письма. Леонид получил их одновременно, хотя первое было датировано декабрем 1941 года, второе - мартом, а третье - июнем 1942 года. Как доставили эти письма из блокированного Ленинграда на "Большую землю"? Где они кочевали столько времени? Летели в самолете над линией фронта или тряслись на грузовике по льдам Ладожского озера? Все три письма Николая Александровича были похожи друг на друга. Во всех Гаев писал о мужественных ленинградцах, стойко обороняющих свой город, О знакомых студентах, и очень мало о себе. Он по-прежнему в Ленинграде и занят какой-то важной, ответственной работой, - вот единственное, что удалось выведать из писем о нем самом. Леонид знал: Ленинград в тисках голода и холода. Он представлял, как тяжело Гаеву. Но в письмах об этом не было ни слова. Николай Александрович настойчиво спрашивал, как идет лечение руки, и советовал ни на день не прекращать упражнений. "Тренировка делает чемпиона!" - вспоминал Гаев в последнем письме любимые слова Галузина. Отдельно лежало еще одно письмо из Ленинграда. Оно было без даты, написано бледными, неопределенного цвета чернилами и состояло всего из четырнадцати строчек. Тетя Клава писала, что очень ослабела, но продолжает работать. Их завод наладил выпуск таких "штучек", что скоро фашистам не поздоровится. "Прости, что мало пишу, - пальцы опухли", - так кончалось письмо. Получив его, в конце 1942 года, Кочетов несколько дней не в силах был думать ни о чем другом. Веселая, неугомонная тетя Клава все время стояла перед его глазами. Леонид не мог представить ее другой - вялой, неподвижной. Навек врезался в память Кочетову морозный январский день сорок третьего года. Вечером по радио раздались такие знакомые, всегда нетерпеливо ожидаемые, торжественные позывные - "Широка страна моя родная". Люди насторожились, замерли у репродукторов. Что передадут сегодня "В последний час?" И вот звучат уже давно привычные, но всегда по-новому волнующие, торжественные слова: "Приказ верховного главнокомандующего". Голос диктора - четкий, неторопливый - полон с трудом сдерживаемой радости. Кажется, вот-вот он сорвется, захлебнется от восторга: прорвана блокада Ленинграда! Диктор перечислял десятки населенных пунктов, освобожденных от немецкой оккупации, но Леонид уже не слушал. Накинув пальто и шапку, он помчался на завод. Здесь ликованию людей не было предела. Ведь почти у всех тракторостроителей в голодном, замерзшем Ленинграде остались родственники и друзья. Первым, кого увидел Кочетов, был Нагишкин. Бухгалтер, почему-то без пенсне, с растерянным счастливым лицом, бросился к Леониду, обнял его и вдруг тоненько заплакал. Потом Кочетов обнимался и целовался с какими-то совсем незнакомыми людьми - бородатым мужчиной в тулупе, вероятно вахтером, и высоким парнем в синем ватнике. Прямо с завода Леонид направился на почту. Он хотел немедленно связаться с тетей Клавой, но телеграмм в Ленинград еще не принимали. Пришлось ограничиться письмом. Потом Леонид еще дважды писал домой. Ответа он так и не получил. Жива ли тетя Клава? Сколотые булавкой, лежали на одеяле восемнадцать телеграмм от Важдаева. Горячий, нетерпеливый Виктор не любил писать писем и заменял их телеграммами. Но по суровым законам военного времени в телеграмме полагалось не больше двадцати слов. Трудно было уместиться в этом пространстве. И Виктор обычно давал "телеграммы с продолжением": в одной начинал рассказ, в другой - кончал его. По телеграммам можно было понять, что Виктор сейчас занят с утра до ночи. Он не только обучал будущих десантников и разведчиков плаванию, но стал также инструктором по лыжам и рукопашному бою. Важдаев туманно сообщал, что, кроме всего прочего, он работает еще в двух очень солидных организациях. По-видимому, это были школы летчиков, потому что в одной из телеграмм Виктор писал, что теперь его ученики бьют врага не только на суше и море, но и в воздухе. А вот стопка солдатских писем-треугольников без марок. Это от знакомых студентов-лыжников. Писать подробно о военных делах товарищи не могли, но Леонид умел читать и между строк И сердце его наполнялось гордостью за своих друзей-спортсменов. Отдельной пачкой лежали письма от совсем незнакомых Леониду людей. Все они знали его, помнили о нем и желали ему быстрейшего выздоровления. Эти письма всегда особенно трогали Леонида. Кочетов сидел на кровати, перечитывал аккуратно разложенные на одеяле листки, такие разные, с разными почерками, с печатями самых разных городов. Лишь одно было общим для всех: одинаковые серые штемпеля - "просмотрено военной цензурой". Леонид перечитывал письма и размышлял. Полтора года упорных тренировок не пропали даром: рука уже двигалась, сгибалась и разгибалась, поднималась и опускалась. Только пальцы были все еще сжаты в кулак и разгибались с трудом. Приближался час, когда надо впервые после ранения снова попробовать плыть. Как пройдет это испытание? Кочетов знал - от первой встречи с водой зависит очень многое. Неудача подорвет его уверенность и может надолго оттолкнуть от повторных попыток. Дома рука работала послушно. Леониду иногда казалось, что он уже научил ее трудиться. Правда, он понимал: ограниченные движения на аппаратах - это еще далеко не то, что требуется пловцу. В воде нужен полный, сильный размах, быстрые, точные движения.: А главное - ритмичность, согласованность всей работы рук, ног, тела, дыхания. Но ранение сказалось не только на руке, оно отразилось и на нервной системе. Прежняя автоматичность, согласованность движений исчезла. И на аппаратах восстановить ее невозможно. Надо переходить к тренировке в бассейне. "Надо?" - спрашивал себя Леонид. И твердо отвечал: "Да, надо". И все-таки под разными предлогами оттягивал первую встречу с водой. "Глупо, - внушал он себе. - Это малодушие. Если хочешь знать правду, товарищ Кочетов, - это просто трусость. Да, да, трусость!" Но он ничего не мог поделать с собой. Где-то в глубине уже прочно гнездился страх; липкий, как плесень, обволакивающий душу страх. "А почему, собственно, я - инвалид - должен заниматься спортом? - сердито доказывал сам себе Кочетов. - Правильно сказал профессор Рыбников: без плаванья не умирают. Я уже свое отплавал. Пусть теперь другие, молодые..." Но он понимал: все это отговорки. "Неужели боюсь?" "Да, боюсь". ...Часто его разбирали тяжелые сомнения: а не глупо ли, не позорно ли сейчас, в дни войны, думать о плавании? "Это мелко и эгоистично, - размышлял он. - Мои товарищи, гибнут в боях, а я, в тылу, забочусь о тренировках". "Но я же работаю, все силы отдаю на помощь фронту, - возражал он самому себе, - почему же в, свободное время не заняться своей рукой, плаваньем?" Из этих противоречий Леонид никак не мог выпутаться. * * * Поезд тарахтел на стыках, останавливался у перронов и снова мчался, врезываясь светящейся грудью в вечернюю тьму. Пассажиры читали сводки Совинформбюро, обсуждали положение на фронтах. Некоторые азартно сражались в домино, другие спали, пили чай, разговаривали. Только маленькая пожилая женщина в клетчатом шерстяном платке, наброшенном на плечи, сидела молча. Вид у нее был усталый и болезненный. Лишь изредка женщина оживлялась, глаза ее загорались и блестели совсем по-молодому. Она ехала уже часа три, но, хотя в вагоне было жарко, не снимала ни меховой шапочки, ни шерстяного платка, ни пальто. Возле нее под лавкой стояли две плетеные корзинки и маленький деревянный чемоданчик, странно выглядевший рядом с большим красивым кожаным чемоданом с блестящими металлическими замками. Сосед этой пожилой женщины, одноногий солдат, на следующей станции собирался сходить. Он то и дело вглядывался в темноту за окном и нетерпеливо одергивал гимнастерку, на которой звенели блестящие медали. - Домой еду! - громко сообщал он всему вагону. - Теперь опять поработаю! Пассажиры улыбались солдату и сочувственно поглядывали на его обрубок ноги. - Вот и мой недавно вернулся! - неторопливо сказал высокий суровый старик. - Плотничает по-прежнему, хотя шесть дыр в нем фашисты просверлили. И какой плотник - даже из Денисовки, за тридцать верст, к нему заказчики приезжают! - Вот я и говорю! - вдруг вставила молчаливая женщина в клетчатом шерстяном платке. - Все люди работают. Дома ставят, детей учат, машины делают, а мой все плавает, все плавает. - Так ведь и моряки нужны! - сказал солдат. - Бить врага надо не только на суше, но и в воздухе; и на воде! - Вот я и говорю: и плотники, конечно, нужны, и моряки! - женщина засунула под шапочку выбившуюся прядь волос. - А мой-то все плавает! - неожиданно закончила она. Общий разговор на миг прервался. Пассажиры с любопытством поглядывали на женщину, ожидая, что она объяснит свои непонятные слова. Но та, сокрушенно вздохнув, больше ничего не прибавила. Тут на верхней полке кто-то шумно завозился. Через минуту оттуда свесились ноги в начищенных до блеска сапогах, и вскоре вниз соскочил высокий пожилой мужчина в темном френче. Тело у него было могучее, с выпуклой грудью и широкими плечами. Держался он прямо, будто в строю. "Офицер в отставке", - подумал солдат и оправил гимнастерку, загнав все складки на спину. "Видать, боевой", - с уважением отметил он про себя, увидев на френче этого человека две алые и несколько золотых ленточек - знаки ранений. - Кто это здесь "все плавает"? - улыбаясь, спросил мужчина. Он зажал во рту огромную черную трубку, набитую табаком, и, не разжигая, посасывал ее. Курить в вагоне запрещалось, а выходить в тамбур мужчина не хотел: его, очевидно, очень заинтересовал разговор. - Вот эта гражданочка! - пошутил одноногий солдат. Слова эти, видимо, разочаровали мужчину. Слегка прихрамывая, он направился к тамбуру. - Не, я - племянник мой, Леня, плавает! - спокойно сказала женщина и, обращаясь к солдату, прибавила: - Чемпион он у меня... Трудно сказать, что так поразило мужчину в ее словах. Но он вдруг круто повернул обратно, подскочил к женщине и взволнованно спросил: - Как вы сказали? - Сущую правду сказала! - ответила женщина. - Чемпион... - Да не то! - закричал мужчина. - Как племянника-то зовут? - Обыкновенно зовут - Леонидом, - неторопливо ответила женщина. - А фамилия? Фамилия?! - А фамилия его - Кочетов! Пожилой мужчина вдруг замолчал. Очевидно, забыв, что в вагоне. курить нельзя, он зажег трубку и сразу окутался клубами дыма. Так, молча, он простоял с минуту, в упор разглядывая женщину. Потом, слегка прихрамывая, быстро вышел из купе. - Чудной какой-то! - сказал солдат. А пожилой мужчина - Иван Сергеевич Галузин - стоял в это время в тамбуре, сопел трубкой и улыбался. "Значит, с тетушкой Леонида нежданно-негаданно встретился! Здорово! - думал он. - Как же я ее сразу не узнал? А впрочем, не мудрено - сильно она состарилась, да и виделись-то мы один раз. Однако куда она едет? И знает ли, что племянник - инвалид? Возможно, Леонид скрыл от нее свое увечье?" Трубка его снова засопела. Иван Сергеевич простоял в тамбуре еще несколько минут и наконец выработал план действий. Тут требуется дипломатия! Прежде всего надо узнать, куда она едет и известно ли ей о ранении племянника. А там видно будет. Галузин выбил пепел из трубки и решительно направился в купе. Войдя в него, он удивился. Клавдия Тимофеевна была теперь в центре общего внимания. Оказывается, солдат вспомнил, что до войны видел в журнале "Огонек" фотографию Леонида Кочетова и горячо доказывал тетушке, какой замечательный пловец ее племянник. Она, конечно, и сама это знала. Но кому не приятно: услышать лишний раз хорошие слова о близком человеке? И тетушка делала вид, что все рассказываемое солдатом не известно ей. К радости Клавдии Тимофеевны, вскоре оказалось, что один из игроков в домино тоже слышал о Кочетове и даже однажды видел, как он плавает. Игрок бросил кости, подсел к ней и стал возбужденно, рассказывать об этом заплыве. Но, очевидно от восторга, у него испарились слова. Захлебываясь и размахивая руками, он повторял только одну фразу: - Ну и дал Кочетов! Вот это дал! Всем дал! Но особенное удовольствие доставил тетушке Иван Сергеевич. Он сел на лавку, и уже по первым его коротким замечаниям пассажиры поняли, что имеют дело с авторитетным человеком. - Не саженками, а баттерфляем! - поправил он солдата. - За 1 минуту 7,3 секунды, - уточнил он рассказ игрока в домино. Клавдия Тимофеевна теперь глядела на Галузина с умилением. - А вы моего Леню, случайно, не встречали? - спросила она. - Встречал, и не раз встречал Леонида Михайловича! - ответил Галузин. И то, что он назвал племянника по имени-отчеству, окончательно покорило Клавдию Тимофеевну. А Галузин смотрел на нее и думал: "Не узнает! Наверно, и я постарел. Война. Как-никак - девять ран!" "А главное - я же без усов!" - вдруг догадался Галузин и провел пальцами по верхней губе: там, где прежде красовались длинные "казачьи" усы, теперь топорщились маленькие, только начавшие отрастать, колючие волоски. В госпитале Ивану Сергеевичу, несмотря на его протесты, сбрили усы: один из осколков мины царапнул по губе, и усы мешали врачам лечить рану. Галузин решил, что наступил самый удобный момент рассказать Клавдии Тимофеевне о себе. Он встал, протянул руку и торжественно сказал: - Разрешите представиться - Иван Сергеевич Галузин - тренер вашего племянника, Леонида Кочетова - чемпиона СССР и рекордсмена мира по плаванию! - Ой, - радостно вскрикнула Клавдия Тимофеевна. - Иван Сергеевич? Да как же это я вас не узнала?! Ведь мы же однажды виделись. И не так давно... - Да, всего лет пять-шесть назад, - улыбнулся Галузин. Пассажиры засмеялись. Клавдия Тимофеевна, взволнованная и радостная, сразу же стала рассказывать Ивану Сергеевичу о Лене, а потом и о себе. - Я ведь в Ленинграде всю блокаду прожила, - доверительно говорила она. - Наш завод на оборону работал - я и днем, и ночью из цеха не уходила. Бывало, и спишь в цеху, на мешках. Благо теплее, чем дома, и далеко ходить на работу не надо. А потом наш дом бомбой разрушило. Совсем я на завод переселилась. Но все-таки в конце концов слегла! Ну, все, думаю. А оказалось, - не так. Вывезли меня на "Большую землю", в Вологду, а тут и блокаду прорвали. Слаба я была - ужас. Ни рукой, ни ногой двинуть не могла. Но в Вологде к ленинградцам, как к родным, отнеслись. И кормили нас, и одевали. Я в совершенно чужой семье жила. Они за мной так ухаживали - век не забуду! Роднее родных стали. Клавдия Тимофеевна вздохнула: - Сильно беспокоюсь я за Леню. Как он, инвалид, живет? Один-то? Вот окрепла немного и решила ехать. Только зябну я очень, после ленинградских холодов-то. Так мои новые друзья вологодские платок шерстяной мне достали. Видите? - она ласково погладила ладонью свой клетчатый платок. - А сынишка их, школьник, вот этот чемодан деревянный смастерил. Я говорю: "Мне не нужно, у меня кожаный есть!" Он чуть не плачет: бери - и все. А бабушка напекла всякой всячины столько, что тут и деревянный чемоданчик пригодился... Клавдия Тимофеевна негромко засмеялась и вытерла платком слезинку. - Старость, наверно, - виновато сказала она Галузину и, сердясь на себя за неуместные слезы, продолжала: - А в общем, я уже здорова. Приеду к Лене, - работать поступлю. Я, признаться, не очень-то одобряю его плаванье. Мальчишеское дело! Уж если любишь воду, - строй корабли. Но все-таки он молодец! Клавдия Тимофеевна сказала это с гордостью, но тотчас лицо ее стало озабоченным. - Однако как теперь Леня жить будет, - ума не приложу, - вздохнула она. - Его ведь от воды не оторвешь... Он и без руки готов плавать. - Ничего, Клавдия Тимофеевна, ничего! - успокаивал ее Галузин. - Все впереди. Не так-то просто выбить нас из седла! Он встал и привычно провел рукой по губе, словно подкручивая несуществующие усы. - Итак, Клавдия Тимофеевна, - снова торжественно сказал Галузин, - через четыре часа мы с вами сходим с поезда. Я тоже еду к чемпиону СССР, рекордсмену мира, а короче говоря, к вашему племяннику. * * * Рано утром по еще спящим улицам приволжского города шли Кочетов и Галузин с маленькими чемоданчиками в руках. В них лежали спортивные костюмы и полотенца. Тренер и ученик спешили в бассейн. Сегодня Леонид впервые после полуторагодичного перерыва начнет тренировки в бассейне. Как-то встретит его вода? Долго не мог отважиться Кочетов на этот шаг. Может быть, прошло бы еще немало времени до первого заплыва, но приезд Ивана Сергеевича ускорил дело.. Галузин и Клавдия Тимофеевна высадились из поезда поздно вечером. Пока разыскали дом, где жил Леонид, наступила ночь. Едва только кончились первые объятия, Галузин спросил: - Ну, а бассейн тут работает? Плаваем? Но Клавдия Тимофеевна, не дав Леониду ответить, замахала руками: - Безобразники! Не успела приехать, - здрасьте! Опять - бассейн, тренировка, этот... баттерфляй! Прекратить! Немедленно! Она уже ознакомилась с кухней, критически осмотрела Ленину керосинку и электроплитку и поставила на огонь чайник. Сперва Леонид, потом тетушка, потом Иван Сергеевич рассказали о своей жизни за последние полтора года. ... - Выписался я недели две назад из госпиталя, пораскинул мозгами и решил махнуть сюда, - закончил срой рассказ Иван Сергеевич. - Буду с тобой жить. Если, конечно, не прогонишь.... - Правильно! - воскликнул Леонид. - Очень хорошо! Он осекся. - А жена? Галузин встал, подошел к своему чемодану: - Нет больше моей Настеньки... Вынул из чемодана портрет в деревянной рамке: - Вот все, что осталось... На фотографии улыбалась, вскинув красивые, вразлет, "соболиные" брови, молодая женщина. Леонид видел ее однажды, когда был в гостях у Галузина перед самой войной. Правда, в тот вечер Настасья Васильевна больше пропадала на кухне. Но Леонид и тогда еще обратил внимание на ее длинные, изогнутые брови. - В феврале сорок второго... От дистрофии (18) - сказал Галузин. - Так-то вот... И Настеньки нет. И детей нет... Одно только... - Он вынул из чемодана тетрадь в коричневом коленкоровом переплете. - Это что? - спросил Леонид. - Рукопись. Мои мемуары, - сказал Галузин. - Мемуары?! - Леонид удивился. Он и не знал, что "казак" пишет книгу. Вот так штука! Заснули они уже под утро: Клавдия Тимофеевна - на единственной кровати, а мужчины - на полу. Утром Галузин сразу же решительно заявил, что снова берет на себя обязанности тренера. Кочетов посмотрел на него удивленно: - Вы всерьез? - Вполне... - Смешно, - покачал головой Леонид - Неужели вы всерьез можете сейчас думать о настоящих систематических тренировках? Баттерфляй, соревнования, рекорды... Мне кажется, - все это было когда-то давным-давно... Война ведь! Мои товарищи кровь проливают, жизнь отдают... Да что там!.. А вы - тренировки! Смешно! Галузин встал. Не вынимая трубки изо рта, прошелся по комнате. - Нет, не смешно! - отчеканил он. - Не смешно! - Иван Сергеевич резко повернулся к Леониду. - Я тоже воевал. И никакими "страшными" словами меня не запугаешь. Да, тысячи сейчас гибнут на фронтах. Но жизнь... Жизнь продолжается. Если бы ты мог сейчас драться, я первый сказал бы: иди на фронт! Бассейн подождет. Но ты - инвалид! Честно воевал. Что ж теперь? Сидеть и вздыхать?.. Пойми, Леня, -голос Галузина смягчился. - Научись смотреть вперед, далеко вперед. Война кончится. Не сегодня, так завтра - кончится. А жизнь останется. И спорт останется... И стране еще очень нужны будут хорошие спортсмены. Галузин взглянул на часы, заторопился: он хотел нынче побегать по городу, поискать себе работу. - Обдумай все это, Леня; не горячись, - на прощанье сказал он. Вечером Галузин вернулся усталый; он побывал в горкоме физкультуры, в спортобществах, на стадионе, в бассейне. Старого тренера, мастера спорта везде встречали приветливо, но разводили руками: все должности инструкторов, тренеров, к сожалению, заняты. - Пойду на завод, - сказал Галузин. - Вспомню старое, рабочие руки сейчас, ох, как нужны! Свой спор с Леонидом он не возобновлял. А на следующее утро Галузин сказал Леониду: - Пойдем... Вдвоем они вышли в сад, маленький сад при доме, с двумя старыми березами и буйно разросшимися кустами шиповника. - Покажи, чем ты тут занимался? - знакомым четким "тренерским" голосом приказал Галузин. Попыхивая трубкой, он стоял, прислонясь к березе, и внимательно следил за Леонидом. А тот бегал, прыгал, приседал, наносил обеими руками быстрые боксерские удары воображаемому противнику. Все внимание Ивана Сергеевича было устремлено на правую руку Кочетова. Да, конечно, это были не те стремительные, эластичные движения, которые до войны вызывали восхищение зрителей. К тому же пальцы - сжаты в кулак. Но все могло быть хуже. Галузин из рассказов Гаева знал, в каком плачевном состоянии была рука Леонида после ранения, и сразу увидел, что ученик не потерял эти полтора года даром. - Стоп! - крикнул он. - Пойдем в бассейн! - Иван Сергеевич! - взмолился Кочетов. - Я еще ни разу не плавал! - Плохо! - сердито засопел трубкой Галузин. - Слушай мой