жалуясь на то, что хорошие дни для нее миновали. Упершись руками в бока, Старшина постоял вместе с работником, пока всадник и лошади не исчезли за фруктовым садом. Тогда работник сказал: - Скотина сокрушается. - А почему бы и нет, - ответил Старшина, - ведь мы тоже сокрушаемся. Пойдем в закром, отмерим овес. ВТОРАЯ ГЛАВА Совет и участие Когда он вместе с работником направился к дому, он увидел, что место под липами было занято новыми посетителями. Но эти выглядели совсем иначе, так как там сидело трое-четверо крестьян, его ближайших соседей, а рядом с ними девушка, прелестная, как картинка. Эта прелестная, как картинка, девушка была белокурая Лизбет, которая переночевала в Обергофе. Я не возьму на себя смелости описывать ее красоту: ведь это свелось бы к розовым щекам и голубым глазам, а эти прелестные вещицы, как бы свежи они ни были в действительности, выглядят довольно затасканными на бумаге. Поэтому пусть каждый читатель вообразит себе свою прежнюю или теперешнюю возлюбленную, а каждая читательница взглянет в зеркало или вспомнит, как она выглядела под венцом, и тогда Лизбет, как живая, предстанет перед всеми. Не обращая внимания на длинноволосых соседей в блузах, Старшина прямо направился к своей цветущей гостье и сказал: - Хорошо ли выспались, мамзель? - Дивно! - ответила Лизбет. - А что у вас с пальцем? Он у вас завязан? - спросил старик. - Ничего, - ответила молодая девушка и покраснела. Ей хотелось переменить разговор. Но Старшина не дал себя провести, он взял руку с перевязанным пальцем и воскликнул: - Ничего страшного? - Не стоит и разговаривать, - возразила Лизбет. - Когда я вчера помогала вашей дочери шить, я заехала булавкой в палец, и пошла кровь, вот и все. - Эге! - сказал старик, улыбаясь. - И, как я вижу, это безымянный палец. Хороший признак. Знаете ли вы, что, когда девица помогает невесте шить приданое и при этом уколет безымянный палец, это означает, что она еще в том же году сама станет невестой? Ну, что же, от души поздравляю с красивым женихом. Крестьяне рассмеялись, но белокурая Лизбет не смутилась, а весело воскликнула: - А знаете ли вы стих о разборчивой невесте? Везде, где бог цветы лелеет И голых птенчиков жалеет, Там вотчина моя и дом. Кто хочет быть моим дружком, Пусть едет свататься к Лизбете Четверкой цугом и в карете. - И, - вставил Старшина, - Пусть словит он меня, как мышь, Пусть в сеть поймает, как леща, Пускай подстрелит, словно лань... Вблизи раздался выстрел. - Слышите, мамзель, как совпало! - воскликнул старик. - Бросьте пустяки болтать, Старшина! - сказала девушка. - Я пришла к вам за советом относительно недоимок, так дайте мне его без шуток и смешков. Старшина уселся поудобнее, чтобы слушать и отвечать, а Лизбет вынула памятный листок и прочла имена крестьян, которых она обошла в предыдущие дни, чтобы взыскать недоимки в пользу своего приемного отца. При этом она рассказала Старшине, под какими предлогами они уклонялись от уплаты долга. Один утверждал, что давно заплатил, другой, что он здесь новый человек, третий ни о чем не знал, четвертый сделал вид, что не слышит, и т.д., так что бедная девочка ушла отовсюду с пустыми руками, как птичка, которая зимой летает за кормом и не находит ни семечка. Тот же, кто подумает, что эти напрасные старания привели ее в огорчение, ошибется; она нисколько не была подавлена и весело рассказывала про свои тяжелые странствования. Старшина записал мелом на столе несколько названных ею имен и сказал, когда она закончила чтение: - Что касается остальных, то они живут не у нас и над ними я не имею власти; если это такие дурные люди, что они отрекаются от своих долгов и обязанностей, то просто вычеркните этих мошенников, ибо судом вы с мужика ничего не возьмете. Что же до тех, которые живут в нашем округе, то тут я помогу вам вернуть свое; для этого у нас еще есть средства. - Ого! - сказал ему один из крестьян вполголоса. - Вы говорите так, точно вы все еще держите веревку в рукаве (*51). Когда на "тайность" позовете? - Молчите, Баумшульте (*52), смотрите, как бы эти неуважительные слова вам не повредили, - серьезно заметил старик. Тот смутился, опустил глаза и не возразил ни слова. Лизбет поблагодарила Старшину за обещанную помощь и спросила про дороги и тропинки к остальным, записанным в ее памятке крестьянам. Старшина указал ей тропинку к ближайшему двору через Пасторский Луг, мимо трех мельниц, за Голленские горы. Когда она надела соломенную шляпку, взяла трость, поблагодарила за гостеприимство и собралась пуститься в дорогу, он попросил ее устроиться так на обратном пути, чтобы вернуться к свадьбе и остаться еще на денек; тогда он надеется заручиться обещанием на уплату недоимок, а может быть, дать ей на руки и самые деньги. Когда стройная и благородная фигура молодой девушки исчезла за последними ореховыми кустами фруктового сада, один из крестьян сказал: - Если бы старый барон держал ее раньше в управительницах, он не обеднел бы так и не боялся бы, что крыша ему на голову свалится. Нехорошо, однако, что они позволяют девочке бегать одной по дорогам. - Не вижу ничего нехорошего, - возразил Старшина. - Я еще не видел, чтобы с порядочной девушкой случилось что-нибудь негожее. Честная девица может попасть к разбойникам и убийцам, к бродягам и пьяницам, они ей ничего не сделают. Прошлой осенью, когда здесь солдаты стояли лагерем, моя дочь наткнулась в полях на марширующий полк. Никто ее пальцем не тронул; а когда она устала, они ее вежливо подвезли на тележке и ссадили у самого двора. А женщина, к которой мужчины привязываются, и сама, должно быть, доступный товарец. После этого крестьяне заговорили о предмете, который привел их к Старшине. Новая дорога, проектируемая для соединения с большим шоссе, грозила им потерей нескольких маленьких лугов, через которые она должна была проходить, если бы намерение осуществилось. Хотя эта постройка и была на пользу всем окрестным дворам, однако крестьяне стремились всячески ей воспрепятствовать и пришли посоветоваться с владельцем Обергофа, как от нее избавиться. Старшина действительно принял это обстоятельство близко к сердцу и указал им наилучшие средства и пути, как, опираясь на точные предписания закона, отвертеться от требований государства или, по крайней мере, оттянуть время. Они должны были сказать, что не могут обойтись без этих участков, так как это грозит им полным разорением, и назначить за них непомерную цену; кроме того, он советовал им ткнуться к тому и другому, от кого дело зависело: если они поведут себя с ними умело, то те могут заявить, что дорогу следует провести в другом месте. Все это, казалось, носило совсем другой характер, чем тот, который мы отметили за Старшиной в его обращении с людьми. Между прочим, из его разговора с соседями выяснилось, что в отношении мероприятий общественной пользы эти крестьяне и государство находились как бы в постоянном состоянии войны, которая, как известно, оправдывает все средства, ведущие к цели. - Мы уберем свой урожай и свезем его на базар, как прежде, без всяких больших дорог, а до остального нам дела нет, - сказал Старшина во время беседы. - Пусть строят и роют, сколько хотят, но нас они должны оставить в покое. Если их послушать, то мы скоро зубы на полку положим из-за ихней "общественной пользы" или как она там называется, - добавил он. - Добрый день, как поживаете? - раздался знакомый всем голос. Пешеход, прилично одетый, но запыленный от серых гамаш до зеленой фуражки с козырьком, прошел в ворота и приблизился к столу, не замеченный сперва никем из собеседников. - А, г-н Шмиц, опять вы в наших краях! - сказал любезно хозяин и приказал работнику принести уставшему гостю все, что было лучшего в погребе. Крестьяне вежливо потеснились для нового пришельца. Его пригласили присесть и обставили эту процедуру разными предосторожностями, чтобы не сломать то, что он нес на себе. Такие меры были действительно необходимы, так как этот человек был нагружен, как телега, и контуры его фигуры напоминали пук связанных шаров. Не только непомерно пузырились карманы кафтана, набитые разными круглыми, четырехугольными и продолговатыми предметами, но нагрудные и боковые карманы, использованные для той же цели, образовывали множество выпуклостей и возвышений; они выступали особенно резко, так как, несмотря на жару, собиратель застегнул кафтан доверху, чтобы не потерять ни одного из своих сокровищ. Для хранения вещей была приспособлена даже внутренность фуражки, которая благодаря этому походила на тыкву. Он потягивал поставленное перед ним доброе вино с нескрываемым удовольствием; его старообразное, вздутое и красное от ходьбы и жары лицо постепенно начинало принимать свою естественную расцветку и форму. - По всей видимости, дела идут хорошо, г-н Шмиц? - спросил Старшина, улыбаясь. - Пока ничего, - ответил коллекционер. - Мать-земля еще полна благодати. Она не устает родить зерно и злаки, а старательный исследователь продолжает снимать с нее урожай старинными вещами, сколько ни рылись и ни ковырялись в ней. Я опять сделал маленькую прогулку по стране и дошел на этот раз до границы Зигена. Теперь я возвращаюсь домой; хочу еще сегодня попасть в город, но принужден немного передохнуть у вас, Старшина, так как устать я действительно устал. - Что же вы несете с собой? - спросил Старшина. Коллекционер похлопал бережно и любовно по всем выпуклостям и возвышениям своих многочисленных карманов и сказал: - Да всякую всячинку, разные милые вещицы. Секиру, парочку громовых стрел, чудные хаттские кольца, покрытые патиной, зольники, слезницы, три идола и несколько драгоценных светильников. Затем он хлопнул себя ладонью по спине и продолжал: - А здесь у меня под кафтаном привязан целый вполне сохранившийся кусок коринфской бронзы: больше девать было некуда. Ну что же, все это будет очень недурно, когда вычистится и станет по местам. Крестьяне заинтересовались некоторыми вещами, но старый Шмиц заявил, что не может удовлетворить их любопытства, потому что все древности так тщательно упакованы и распределены с таким точным расчетом всякого свободного вершка, что, распаковавшись, ему было бы трудно снова разместить свою поклажу. Старшина сказал что-то на ухо работнику, и тот отправился в дом. Между тем собиратель подробно описал места своих находок и затем, подсев ближе к хозяину, сказал ему дружески: - Но вот самое важное открытие, которое я сделал во время своего путешествия: я нашел настоящее, подлинное место, где Герман разбил Вара. - Ну, ну! - произнес Старшина и несколько раз подвинул шапку со лба на затылок и обратно. - Все они были на ложном пути - и Клостермейер, и Шмид, и все прочие, кто писал об этом! - воскликнул с жаром коллекционер. - Всем им хотелось, чтобы Вар отступил по направлению к Ализо, о котором ни один черт не знает, где он находится - хотя, во всяком случае, гораздо севернее, - и согласно этому битва должна была происходить между истоками Липы и Эмса возле Детмольда, Липшпринге, Падерборна и еще бог весть где... - Я думаю, - сказал Старшина, - что Вар всячески стремился пробраться к Рейну, а это он мог сделать, только проникнув в открытую местность. Баталия длилась якобы три дня, а за это время можно пройти большой кусок, так что я держусь мнения, что нападение произошло в горах, окружающих нашу долину, и, следовательно, очень недалеко отсюда. - Неверно! Неверно, Старшина! - воскликнул коллекционер. - Здесь, внизу, все было занято и переполнено херусками, хаттами и сикамбрами. Нет, битва произошла гораздо южнее, возле Рурской области, недалеко от Аренсберга. Вар должен был протиснуться через горы, у него не было выхода ни с какой стороны, и его целью было пробраться к Среднему Рейну, куда путь вел прямо через Зауерланд. Я всегда предполагал, что это так, но теперь я имею неоспоримое доказательство. У самого Рура я нашел коринфскую бронзу и трех идолов, и там же мне сказал один поселянин, что в лесу между горами на расстоянии менее часа ходьбы имеется одно место, где навалено вместе с песком и щебнем неисчислимое количество костей. "Ура, - воскликнул я, - и на нашей улице праздник!" Я отправился туда с несколькими крестьянами, велел копать - и что же? Мы нашли такие кости, что лучших и пожелать нельзя. Значит, это то самое место, где через шесть лет после Тевтобургской битвы Германик приказал похоронить останки римских легионов во время его последних походов против Германа, и, следовательно, я открыл там настоящее место сражения. - Кости не могут сохраняться в течение тысячи с лишком лет, - сказал Старшина и с сомнением покачал головой. - Они окаменели среди минералов, - сказал коллекционер, готовый рассердиться. - Я заставлю вас убедиться воочию; вот что я принес оттуда. - Он вынул из-за пазухи огромную кость и поднес ее своему оппоненту. - Ну, что это такое? - спросил он, торжествуя. Крестьяне с недоумением уставились на кость. Внимательно рассмотрев ее, Старшина сказал: - Коровья кость, г-н Шмиц. Вы натолкнулись на живодерню, а не на Тевтобургское поле битвы. Собиратель свирепо сунул поруганную древность на прежнее место и разразился несколькими резкими замечаниями, на которые старик отвечал в том же тоне. Дело начинало походить на ссору, но на самом деле это не имело никакого значения, потому что между ними так уже было заведено, что они при встрече ругались по таким и подобным поводам, продолжая, однако, и после этих стычек оставаться лучшими друзьями. Собиратель, который вырывал у себя кусок изо рта, чтобы удовлетворить свою страсть, кормился иногда по целым неделям за обильным столом в Обергофе и, в свою очередь, помогал хозяину, составляя разные бумаги по его делам, так как он в свое время был присяжным, имматрикулированным, имперским нотариусом. Наконец после долгих и бесполезных препирательств с обеих сторон Старшина сказал: - Не стану спорить с вами о месте битвы, хотя и остаюсь при своем мнении, что Герман разбил Вара где-то в нашей местности. Вообще это меня мало трогает, так как это - дело господ ученых; но если шесть лет спустя, как вы мне часто рассказывали, другой римский генерал снова стоял здесь со своей армией, то вся битва имеет мало значения. - В этом вы ничего не понимаете, Старшина! - вспылил собиратель. - Все германское бытие зиждется на битве в Тевтобургском лесу. Не будь Германа-освободителя, вы не расселись бы здесь так широко на ваших полях и лугах. Но все вы живете здесь изо дня в день, и вам нет никакого дела до истории и древностей. - Ого, г-н Шмиц, вы несправедливы ко мне! - гордо возразил старый крестьянин. - Видит бог, с каким удовольствием я читаю в зимние вечера хроники и истории, и вы знаете, что я берегу как зеницу ока меч Карла Великого, который вот уже тысячу с лишним лет хранится в Обергофе, следовательно... - Меч Карла Великого! - иронически воскликнул собиратель. - Неужели, друг мой, невозможно выбить эти бредни из вашей головы. Послушайте только... - А я говорю и утверждаю, что это настоящий и подлинный меч Карла Великого, которым он учредил и ввел здесь свободное судилище! Меч и теперь продолжает служить своему назначению, хотя этого и не следует распространять дальше. - Старик сказал это с выражением и жестом, в которых было что-то торжественное. - А я говорю и утверждаю, что все это сущие глупости, - сердился антиквар. - Я раз сто рассматривал эту старую жабоколку; ей и пятисот лет нет, и, вероятнее всего, она относится к осаде Зоста, когда какой-нибудь архиепископский ландскнехт оставил его, прячась в здешних кустах. - Чтоб тебя! - воскликнул Старшина и ударил кулаком по столу. Затем он пробормотал про себя: - Подожди! Я тебя сегодня проучу. Работник вышел из дверей дома. Он нес сосуд из обожженной глины значительных размеров и необычайной формы, который он нескладно и бережно держал обеими руками за ушки. - Господи! - воскликнул антиквар, присмотревшись к нему. - Да ведь это большая прекрасная амфора! Откуда она? - Восемь дней тому назад, - равнодушно ответил Старшина, - я нашел этот старый горшок в яме, когда рыли межу. Там было еще много этого добра, но мои люди разбили его заступами. Этот один уцелел. Я хотел, чтобы вы его посмотрели, раз уже вы здесь. Влажными глазами рассматривал собиратель этот прекрасно сохранившийся сосуд. Наконец он пробормотал: - А нельзя ли на чем-нибудь сторговаться? - Нет, - холодно ответил старик, - я хочу оставить горшок себе. - Он махнул работнику, и тот хотел отнести амфору в дом, но собиратель, который не мог оторвать от нее глаз, воспрепятствовал ему в этом, стараясь самыми разнообразными и убедительными доводами уговорить владельца, чтобы тот уступил ему желанный сосуд. Но все было напрасно. Старшина сохранял полнейшее равнодушие по отношению к самым настойчивым молениям. В этот момент он представлял неподвижный стержень группы, в которой крестьяне, следившие, разинув рты, за этим торгом, работник, ухвативший сосуд за ручки и устремившийся к дому, и антиквар, крепко уцепившийся за низ амфоры, играли роль второстепенных и боковых фигур. Наконец Старшина сказал, что он собирался подарить горшок гостю, как он раньше делал с разными найденными предметами, так как ему и самому приятно смотреть на древности, аккуратно расставленные на полках вдоль стен, но что его раздражают постоянные нападки на меч Карла Великого, и потому он хочет настоять на своем в отношении горшка. На это антиквар заявил вполголоса, что человеку свойственно ошибаться, что трудно точно определить годы средневекового оружия, что он в этом меньше понимает, чем в римских древностях, и что во всяком случае многие детали меча указывают на более раннюю эпоху, чем осада Зоста. На это Старшина возразил, что от таких общих фраз ему ни тепло ни холодно, что он хочет раз навсегда покончить со всякими спорами и сомнениями относительно меча и что есть только одно средство приобрести старый горшок, а именно чтобы господин Шмиц сейчас же на месте выдал формальное удостоверение, что признает меч, находящийся в Обергофе, за подлинный меч Карла Великого. После этого заявления коллекционеру пришлось выдержать поистине тяжелую борьбу между собирательской совестью и собирательской страстью. Он нахмурился и забарабанил пальцами по тому месту, где у него хранилась кость с Тевтобургского поля битвы. На лице его явственно отражалась борьба с искушением, соблазнявшим его на ложь. Наконец, как это всегда бывает, страсть одержала верх. Он торопливо потребовал перо и бумагу и, от времени до времени косясь на амфору, поспешно написал безоговорочное удостоверение, что после неоднократного осмотра меча, находящегося в Обергофе, он признает его мечом Карла Великого. Старшина попросил двух крестьян скрепить этот документ свидетельскими подписями и, сложив его несколько раз, сунул в карман. Старик Шмиц схватил амфору, купленную ценою лучших убеждений. Старшина предложил послать ему горшок на следующий день в город. Но как может коллекционер хотя бы на мгновение отказаться от физического обладания предметом, так дорого ему доставшимся? Наш антиквар решительно отказался от всякой отсрочки, попросил веревку и, протянув ее сквозь ушки, взвалил огромный сосуд на плечи. После этого он и Старшина расстались в наилучшем согласии, причем антиквар получил приглашение на свадьбу. Пускаясь в путь, он со своими горбами, пузато оттопыривающимися полами и качающейся на левом плече амфорой представлял весьма фантастическое зрелище. Крестьяне распрощались со своим советчиком, обещали руководиться его указаниями и разошлись по дворам. Старшина, которому удалось добиться всего, чего он хотел, от посетивших его в течение часа людей, отнес прежде всего удостоверение в комнату, где хранился меч Карла Великого, а затем отправился с работником в закром, чтоб отмерить овес для лошадей. ТРЕТЬЯ ГЛАВА Обергоф Вестфалия состояла из отдельных дворов, из которых каждый был собственностью свободного владельца. Несколько таких дворов составляли крестьянскую общину, обычно носившую название самого старого и значительного двора. Еще при образовании этих общин вошло в обычай, что старейший двор стал считаться первым по рангу и важнейшим. Выделившиеся из него дети, внуки и домочадцы собирались туда от времени до времени, чтобы в течение нескольких дней попировать и пображничать. Обычно это происходило в начале и в конце лета, и каждый владелец двора приносил на крестьянский пир кое-что из собранных им плодов или даже молодую скотинку. Там велись переговоры и совещания о разных предметах, заключались браки, сообщалось о смертях, и, конечно, сын, только что ставший главою отцовского наследства, являлся с более полными руками и более отборной скотиной. Разумеется, на этих празднествах не было и недостатка в раздорах, но тогда отец, как глава старейшего двора, выступал на середину и прекращал спор с согласия остальных. Если в течение года возникали какие-нибудь разногласия между владельцами дворов, то они приносили свои жалобы на ближайшее собрание и покорялись тому, что решали их собратья. Когда все было съедено и предназначенное для торжества дерево сожжено, то празднество кончалось, и собрание расходилось. Каждый возвращался к себе, передавал поджидавшим его домочадцам происшествия празднества и становился вместе с ними живой и неумирающей хроникой всех событий общины. Подобное сборище называлось "языком", "крестьянским языком", потому что там собирались для переговоров все владельцы дворов какой-либо общины, а также "крестьянским судом", так как там разрешались в ту или другую сторону споры крестьян, уже нелегально сплотившихся в некий общественный союз. Ввиду того, что крестьянские языки и суды отправлялись на самом древнем и важном дворе, то таковой назывался "судебным двором", а крестьянские языки и суды - "дворовыми языками и судами", еще окончательно не вымершими и в наше время. Старейший двор, он же судебный, именовался, в почтительном смысле, просто "двором"; его считали Обергофом, т.е. Главным Двором данной общины, а его владельца признавали главой, или старшиной. В таком виде возникли первые объединения и первые суды вестфальских дворов, или крестьянских общин. Мы не будем удивляться этому, если вспомним, что прежняя Вестфалия заселялась медленно и отстраивалась постепенно и что этот постепенный рост создал такие же простые и однообразные порядки, как просты и однообразны кругозор, нравы и привычки, которые мы и посейчас наблюдаем у коренных жителей Вестфалии... Это место из "Мюнстерских материалов" Киндлингера выводит нас на арену действия нашего рассказа. Оно уясняет нам личность его героя, Старшины. Он был владельцем одного из крупнейших и богатейших главных дворов, или обергофов, которые (правда, теперь уже в незначительном количестве) расположены в тамошней местности. Над этими старыми обычаями свободных людей пронеслось дыхание времени, сдвигая границы и уничтожая права. Первоначальная германская община, в которую каждый вступал, чтобы сохранить живот и добро, давно уничтожена; вассальная повинность потрясла свободу, потряс ее министериал, и, наконец, осколки своеобразной самодеятельности были унесены в спасительную гавань современного государства. В ней - говоря теми же образами - эти осколки плавают, сталкиваются и отскакивают друг от друга, или их выбрасывает на берег. Там, покрытые водорослями, илом и ракушками, они постепенно выветриваются, причем этот покров создает видимость нового образования. Но, странное дело, в отношении первичных племенных традиций народы обладают такою же прочной памятью, как и отдельные индивидуумы, которые обычно сохраняют до поздней старости впечатления раннего детства. Если принять во внимание, что человеческая жизнь длится девяносто лет и больше, а народы насчитывают столетия, то не приходится удивляться, что в той местности, в которой происходят события нашего рассказа, подчас выплывают черты, относящиеся ко времени, когда великий франкский король обратил огнем и мечом упрямых саксов. Если же там, за еще различимыми пограничными рвами, где некогда жил верховный судья и вотчинник данной местности, природа вложила в одного человека особенные качества, то на почве тысячелетних воспоминаний может вырасти такая личность, как наш Старшина, - личность, значение которой, правда, не будет признано современными властями, но которая на некоторое время восстановит для себя и себе подобных давным-давно исчезнувший строй. Это звучит несколько слишком серьезно для нашей повести в арабесках. Лучше приглядимся к самому Обергофу. Если похвала друзей всегда бывает двусмысленной, то зато можно довериться зависти врагов и наибольшего доверия достоин маклак, превозносящий состояние крестьянина, с которым он не мог сойтись в цене. Правда, нельзя было сказать про двор, как утверждал барышник Маркс, что там "все, как у графа", но зато всюду, куда ни взглянешь, можно было отметить крестьянский достаток и изобилие, которые как бы кричали голодному пришельцу: "Здесь ты наешься досыта, здесь миска всегда полна!" Двор лежал в стороне, у границы плодородной равнины, там, где она переходит в холмистую и лесистую местность. Последние поля Старшины уже тихонько ползли вверх по склону, а на милю дальше начинались горы. Ближайший сосед жил в расстоянии четверти часа ходьбы от двора. Вокруг последнего было расположено все, что необходимо для крупного сельского хозяйства: поле, лес, луг, составлявшие единое целое, без чересполосицы. Со склона в равнину сбегали поля, возделанные на славу. Это было время, когда цвела рожь; пар подымался от колосьев, как жертвоприношение земли, и разносился в теплом летнем воздухе. Отдельные ряды высокоствольных ясеней или узловатых вязов, посаженных по обеим сторонам старых межевых рвов, охватывали часть ржаных полей и уже издали указывали границу вотчины отчетливее всяких камней и столбов. Дорога, лежавшая глубоко между взрытыми краями, пересекала поле, разбиваясь в разных местах на проселки, и вела в густую дубовую рощицу, где угощались желудями зарывшиеся в землю свиньи и где тень листвы доставляла усладу не только им, но и людям. Этот лесок, поставлявший Старшине дрова, не доходил только нескольких шагов до усадьбы, охватывал ее с двух сторон и служил таким образом защитой одновременно от восточного и северного ветров. Дом в два этажа со стенами, выкрашенными в белый и желтый цвет, был крыт всего-навсего соломой, но так как эта крыша содержалась всегда в отличном порядке, то в ней не было ничего жалкого, напротив, она усиливала уютное впечатление, производимое усадьбой. С внутренним убранством мы познакомимся при случае; теперь же скажем только, что вокруг двора по обе стороны дома шли конюшни и риги, на стенах и крышах которых даже самый острый взгляд не мог бы найти никакого изъяна. У ворот стояли высокие липы, а на противоположной от леса стороне были устроены, как мы уже сказали, скамьи, так как Старшина и во время отдыха не желал выпускать из виду своего хозяйства. Прямо против дома виднелся сквозь решетчатые ворота плодовый сад. Большие и здоровые фруктовые деревья расстилали густую листву над свежими всходами трав, овощей и салата; то здесь, то там росли на узких грядках красные розы и желтые лилии. Но таких клумб было немного. В настоящем крестьянском хозяйстве земля посвящена практическим потребностям, даже когда обстоятельства позволяют собственнику пользоваться роскошествами природы. Поэтому мы испытываем в таких дворах приятное успокоение всех чувств, которого не могут нам дать ни пышные сады, ни виллы. Ибо эстетическое чувство ландшафта уже есть продукт утонченности, почему оно никогда и не появляется в действительно здоровые эпохи. Эти последние питают больше склонности к матери-земле, как ко всеобщей кормилице, хотят и требуют от нее только даров поля, пастбища, пруда и дубравы. Позади фруктового сада, как далеко ни смотри, была видна одна только зелень. Ибо по ту его сторону лежали обширные луга Обергофа, где паслись и кормились хозяйские кони. Коннозаводство, которому посвящалось много стараний, принадлежало к доходнейшим статьям вотчины. Эти покрытые зелеными травами пространства были обнесены частоколом и рвами; на одном из них был садок, в котором плавали гуськом откормленные карпы. На этом богатом дворе, между полными житницами, полными закромами и конюшнями, хозяйничал старый, уважаемый всей округой Старшина. Если же взойти на самый высокий холм, к которому тянулись его поля, то открывался вид на башни трех самых старых городов Вестфалии. В то время, когда происходит мой рассказ, часы приближались к одиннадцати и на всем обширном дворе было так тихо, что слышно было только шуршание воздуха в листве дубовой рощи. Старшина отсыпал работнику овес, с которым тот, взвалив мешок на плечи, медленно направился в конюшню; дочь пересчитывала приданое в горнице; служанка стряпала. Кто еще был на дворе, лежал и спал, так как дело шло к сбору урожая, а в это время у крестьян меньше всего дела и работники стараются использовать каждую минуту, чтобы выспаться в счет приближающейся страдной поры. Вообще поселяне могут спать, как собаки, во всякое время дня и ночи, когда захотят. ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА, в которой охотник посылает своего спутника вслед некоему человеку по имени Шримбс или Пеппель, а сам направляется в Обергоф С холмов, окаймлявших поля Старшины, спустились два человека, весьма различные по внешности и возрасту. Один из них в зеленом охотничьем колете, маленькой шапочке на вьющихся волосах и с легким люттихским ружьем в руке был цветущий, красивый юноша; другой, одетый в более скромные тона, - пожилой человек с прямодушным лицом. Юноша шел быстро впереди своего спутника, как благородный олень, тогда как более медленная походка другого напоминала отслужившую, но все еще преданно плетущуюся за своим господином охотничью собаку. Дойдя до открытого места перед холмами, они присели на один из лежавших там больших камней в тени огромной липы. Юноша передал старику деньги и бумаги, указал направление, по которому тот должен был продолжать путь, и сказал: - Ну, Иохем, теперь ступай и действуй толково, чтоб нам изловить этого распроклятого Шримбса или Пеппеля, который выдумал такую отвратительную ложь. Как только ты его разыщешь, извести немедленно. - Я буду действовать толково, - сказал старый Иохем. - Я буду осторожно и незаметно расспрашивать в местечках и городах о человеке, который выдает себя за Шримбса или Пеппеля, и разыщу этого мошенника, разве только черт впутается в это дело. А вы скройтесь куда-нибудь на время, пока я не извещу вас о дальнейшем. - Отлично, - сказал молодой человек, - но только веди себя очень осторожно и предусмотрительно, так как мы здесь уже больше не в нашей милой Швабии, а на чужой стороне среди саксов и франков. - Проклятое отродье! - ответил Иохем. - Они много говорят о швабских проделках, так пусть узнают, какая шваб тонкая птица, когда нужно. - Держись все время направо, дорогой Иохем, потому что туда указывают последние следы этого Шримбса или Пеппеля, - сказал молодой человек, вставая и сердечно пожимая на прощание руку старика. - Понял, все время вправо, - согласился тот, передал юноше битком набитый ягдташ, который он перед тем нес, приподнял шляпу и пустился направо через ржаное поле по тропинке, ведшей к той местности, где возвышалась одна из упомянутых в предыдущей главе башен. Молодой же человек с охотничьим ружьем направился вниз прямо к Обергофу. Он не отошел и ста шагов, как услышал, что кто-то идет за ним, тяжело дыша, и, обернувшись, увидел нагонявшего его старого слугу. - Об одном я вас прошу и умоляю, - крикнул ему тот, - так как вы останетесь теперь одни и будете предоставлены самому себе, отдайте мне, пожалуйста, ружье, а то, не приведи господь, натворите вы еще каких-нибудь бед, как на днях, когда вы метили в зайца, а чуть не попали в ребенка. - Да, это какое-то проклятье, вечно целиться и никогда не попадать! - воскликнул молодой человек. - Как мне ни трудно, а я постараюсь себя пересилить; ты же знаешь, что это у меня от покойной матушки. Но, как сказано, я буду сдерживаться, и ни одна дробинка не вылетит из этого ствола, пока мы будем с тобой врозь. Старик попросил отдать ему ружье. Но молодой человек воспротивился этому, сказав, что без ружья ему не будет стоить никаких усилий бросить стрельбу и что это лишит его поступок всякой заслуги. - Тоже правда, - согласился старик и направился обратно, не простившись вторично, так как первое прощание еще оставалось в силе. Молодой человек постоял немного, поставил ружье на землю, заткнул ствол шомполом и сказал: - Ну, теперь будет трудно выпустить заряд, а жаль, если он там останется. Затем он снова перебросил ружье через плечо и направился к дубовой роще Обергофа. Перед самым леском с узкой опушки вылетела с громким шумом крыльев и криком стая серых куропаток. С радостным восклицанием сорвал юноша ружье с плеча и крикнул: - Вот я и покончу с зарядами! Он прицелился и выстрелил из обоих стволов; птицы невредимо полетели дальше, а охотник, озадаченный, посмотрел им вслед и сказал: - На этот раз я думал, что попаду, но теперь я действительно постараюсь себя пересилить, - и он продолжал свой путь через рощу по направлению к Обергофу. Войдя в двери, он увидел в просторной, высокой горнице, занимавшей всю середину дома, Старшину, сидевшего за обедом вместе с дочерью, работниками и служанками. Он любезно поздоровался своим звонким приятным голосом. Старшина посмотрел на него внимательно, дочь с удивлением, а что касается работников и служанок, то они совсем не взглянули на него, а продолжали есть, не поднимая глаз. Охотник подошел к хозяину и спросил его, как далеко до ближайшего города и как туда пройти. Сначала Старшина не понял странного выговора незнакомца, но дочь, которая не спускала глаз с юноши, помогла ему расшифровать смысл, и тогда Старшина дал точные указания. В свою очередь охотник понял его только после троекратного переспрашивания и, таким образом, выяснил, что до города ведет тропинка, которую нелегко найти, и что ходьбы туда будет добрых два часа. Полуденная жара, вид чисто накрытого стола и голод побудили охотника спросить, не может ли он за деньги или за спасибо получить здесь еды и питья, а также приют до наступления прохлады. - За деньги - нет, - ответил Старшина, - а за спасибо - обед и ужин и ночлег, покуда господину не прискучит. Он приказал подать блестящую, как зеркало, оловянную тарелку, не менее блестящие нож, вилку и ложку и пригласил гостя сесть. Последний принялся за крутой вареный окорок, крупные бобы, яйца и колбасы со всем аппетитом, свойственным молодости, и нашел, что местные блюда, ославленные на весь мир как варварские, были вовсе не так плохи. Хозяин был молчалив, так как крестьянин неохотно говорит за едой; все же юноша узнал из расспросов, что человек по имени Шримбс или Пеппель был неизвестен в этой местности. Работники и служанки, сидевшие отдельно от хозяев на другом конце длинного стола, хранили молчание и только смотрели в тарелки, из которых черпали ложками пишу. Когда они поели и вытерли рты, они стали подходить к хозяину один за другим и каждый спрашивал: - Хозяин, мое изречение! Старшина наделял каждого из них поговоркой или цитатой из Библии. Так, он сказал рыжему работнику, подошедшему к нему первым: - Скорый на свару зажжет пожар, а скорый на руку прольет кровь. Второму, толстому, медлительному человеку: - Ступай к муравьям, ленивец, посмотри, как они живут, и учись. Третьему же, черноглазому парню с дерзким взглядом: - Лучше синица в руке, чем журавль в небе. Первой служанке досталось изречение: - Если у тебя есть скот, то смотри за ним, а если он приносит прибыль, то оставь его себе. А второй он сказал: - Нет ничего тайного, что не стало бы явным. После того как каждый был наделен таким образом, все отправились на работу, одни с равнодушным, другие с ошеломленным видом. Вторая служанка покраснела, как рак, от доставшегося ей изречения. Охотник, начинавший постепенно привыкать к местному диалекту, с удивлением внимал этим поучениям и, когда они кончились, спросил, какова их цель. - А пусть поразмыслят над ними, - сказал Старшина. - Когда они вновь соберутся здесь сегодня вечером, они скажут мне, как они поняли мои поучения. Большинство деревенских работ таково, что люди могут думать при этом о чем угодно; тут им и приходят в голову дурные мысли, которые потом порождают распутство, ложь и обман. Кормя лошадей, они думают, как бы стащить овес, а когда служанка доит корову, у нее милый вертится перед глазами. Если же человек получает такое изречение, то он не успокоится, пока не выжмет из него морали, а тут и время прошло, и он не успел подумать ничего дурного. - Да вы истинный мудрец и пастырь! - воскликнул молодой человек, удивление которого росло с каждым мгновением. - Многое можно сделать с человеком, если привить ему мораль, - сказал глубокомысленно Старшина. - Но мораль больше действует в коротких изречениях, чем в длинных речах и проповедях. Люди живут у меня гораздо дольше с тех пор, как я напал на эти поучения. Правда, весь год нельзя пробавляться поговорками; во время пахоты и сбора урожая кончаются всякие обдумывания. Но тогда в них и нет нужды, так как у людей не хватает времени для дурных поступков. - Вы, значит, делаете перерыв в ваших поучениях? - спросил охотник. - Зимой они обычно начинаются после молотьбы и длятся до посева, - ответил Старшина. - Летом же они происходят от Вальпургиева дня до каникул. Это - время, когда у крестьян меньше всего дела. Охотник спросил, почему девушка так покраснела, и получил ответ: - У нее есть что-то на совести, а в таких случаях я поставил себе за правило приводить какое-нибудь изречение, из которого паршивая овца видела бы, что я знаю про ее грех. Подождем, не выяснится ли что к вечеру. Он оставил юношу одного, и тот осмотрел дом, двор, фруктовый сад и луга. Охотник провел за этим занятием много часов, так как каждая вещь в отдельности его заинтересовала. Сельская тишина, зелень лугов, зажиточность, которой дышал весь двор, производили на него приятное впечатление и пробуждали в нем охоту лучше провести неделю или две, которые могли протечь до получения известия от Иохема, среди этой шири природы, чем в узких улицах маленького города. То, что было у него на уме, то было и на языке, а потому он тотчас же отправился к Старшине, выбиравшему в дубовой роще деревья для рубки, и высказал ему свое желание. Взамен он изъявил готовность помочь хозяину во всем, чем мог быть ему полезен. Красота - отличное приданое. Она, как тот золотой ключик, который чудодейственно отворяет семь различных замков. Она - паспорт, с которым владелец может свободно гулять по миру, не нуждаясь в пропуске у караулов. В романах и новеллах красота переносится через все пропасти бездны, как семицветный мост Ириды. Не будь охотник так красив, какие обстоятельные мотивы пришлось бы мне придумать и развернуть, чтоб Старшина захотел предоставить ему ночлег! А теперь мне достаточно будет сказать, что Старшина некоторое время рассматривал стройную и сильную фигуру, честное и благородно прекрасное лицо юноши, сначала долго качал головой, а затем, сделавшись любезнее, кивнул и согласился на его просьбу. Он предоставил охотнику боковую комнатушку в верхнем этаже, откуда с одной стороны были видны за дубовой рощей холмы и горы, а с другой луга и рж