согласился, так как видел ее любовь к себе и вообще не питал особой страсти к охоте, хотя и занимался ею, как это пристало его положению. Много лет брак оставался бездетен. Наконец матушка почувствовала, что господь благословил ее лоно. Обычно, как мне говорили, склонность жены к мужу слабеет в этом состоянии и обращается на созревающий плод; но мать моя составляла исключение из этого правила. Ее любовь к отцу еще возросла, если только вообще это было возможно. Одновременно она снова вспомнила о старом и почти забытом сне, детали которого, однако, не хотели проясниться, хотя она целыми часами старалась вызвать их в памяти. Отец должен был повторить прежнюю клятву. Между тем приближался день св.Губерта, когда князь, от которого отец мой зависел, обычно устраивал большую охоту. Среди его приближенных много раз болтали о том, почему мой отец за последние годы уклонялся от участия в этом развлечении; наконец как-то узнали настоящую причину, и это не слишком деликатное, ветреное общество потешалось над покорным супругом. Князь, резкий и настойчивый, решил нарушить это супружеское послушание. Вошло в обычай устраивать накануне св.Губерта веселый банкет в Охотничьем замке. Стены зала, в котором он имел место, были убраны оленьими рогами, арбалетами и старинными рогатинами. Там, как у нас говорят, основательно "наводили лоск", т.е. выпивали, и тот, кто присутствовал на банкете, не мог, разумеется, отказаться от охоты. Отец ни за что не принял бы участия в пиршестве, если бы князь не завлек его хитростью в Охотничий замок. А именно: он вызвал его туда под предлогом какого-то дела и задержал продолжительным разговором до момента, когда лакей доложил, что кушать подано. Тогда отец хотел ускакать обратно, но другой лакей, посланный вниз, вернулся и сообщил, будто конюх с лошадьми уехал до вечера домой, так как понял, что барин останется к столу. - Ну, раз это так, тебе придется удовольствоваться нашим обществом и остаться здесь, - сказал князь. Что было делать отцу? Как ему ни претило, но пришлось остаться. Когда за столом стало уже довольно шумно, один из присутствовавших бросил ему вопрос, будет ли он завтра на охоте. Не дожидаясь его ответа, другой воскликнул: - Нет, он не смеет: ему жена строго-настрого запретила. - Правда ли, - спросил князь через весь стол, - что жена приказала тебе не дотрагиваться до курка? Если так, то ты образец мужа на всю округу. Громкий смех последовал за этими словами, хотя в них не было ничего особенно потешного. Отец рассердился, но взял себя в руки и ответил, что это не так, что вообще нельзя думать, будто жена приказала ему нечто подобное, и сказал все, что можно было сказать в его положении и в таком расходившемся обществе. - Стой! - воскликнул князь. - Отлично! Значит, ты поможешь нам завтра доказать нашу преданность св.Губерту. А когда отец стал отнекиваться под предлогом поездки, гостей, нездоровья, то тот ответил: - Ого! Значит, супруга здесь все-таки замешана. Мы должны выяснить это дело. Напомните мне в следующий раз, когда я увижу строжайшую повелительницу, чтобы я серьезно расспросил ее об этом. В эту минуту отец решился. Он счел нужным избавить мать от неприятного разговора, которого, ввиду неделикатности князя, всегда приходилось опасаться, и сказал поэтому: - Для того чтобы рассеять ваши подозрения, я приму завтра участие в охоте. Раздались рукоплескания, и все с шумом поднялись из-за стола; князь сказал несколько отяжелевшим языком: - Но если завтра тебя не будет в шесть часов на месте сбора, мы все in corpore поедем поднимать тебя с постели. Отец коротко и сухо откланялся, накричал в передней на совравшего лакея, который, хитро улыбаясь, спросил, не прикажет ли он подать лошадей, и сам направился через двор в конюшню, где нашел конюха, и не думавшего никуда уезжать из Охотничьего замка. Из этого отец заключил, что все было подстроено по заранее подготовленному плану. На обратном пути он обдумал свой собственный план. Отступиться от данного слова было невозможно, так как на следующее утро вся компания, к ужасу матери, действительно была бы перед домом. Поэтому он решил принять участие в охоте, но удалиться, как только это будет возможно; для того же, чтобы скрыть от других свое отсутствие, он хотел просить своего друга обер-егермейстера, по мрачному лицу которого он угадал его отрицательное отношение к этой шутке, чтобы тот назначил ему самое отдаленное место, откуда он при благоприятных условиях мог удалиться. Дабы, однако, на будущее время внушить князю и всему обществу уважение к себе, он надумал послать самым ярым из вчерашних крикунов письменный вызов, который принудит их либо заткнуть рты, либо взяться за пистолеты. Дома он посвятил в тайну старого испытанного слугу и приказал вынуть из шкапа роскошный охотничий мундир, в котором каждый кавалер должен был являться на парадные придворные охоты; при этом, несмотря на свое раздражение, он испытал - как он рассказывал много лет спустя, вспоминая эту историю, - тайное удовольствие, когда увидал зеленый, сверкающий колет с блестящими пуговицами, богатое золотое шитье, аксельбанты, тяжелые эполеты, завернутые в папиросную бумагу, и роскошный, хранившийся в футляре, охотничий нож со сверкающими каменьями в рукоятке - предметы, которые ему давно не приходилось видеть. Для матери он придумал какой-то незначительный повод, якобы заставлявший его уехать из дому на весь следующий день. Ему удалось ее обмануть; она спокойно легла спать рядом с ним. Ночью она опять видела тот же сон, подробности которого не могла вспомнить в бодрствующем состоянии. Ей снилось, что отец поднялся с постели и, бросив на нее озабоченный взгляд, вышел на цыпочках из комнаты. Затем сон повел ее в гардеробную. Там отец надевал, одну за другой, все части роскошной зеленой формы. Она не могла вдосталь на него насмотреться, так он казался ей хорош, но все же она настоятельно и в великом страхе упрашивала его оставить свое намерение. Он же не внял ей, опоясался охотничьим ножом, и в эту минуту заржала лошадь. Тут видение молниеносно оборвалось, и она с ужасом увидела моего отца лежащим на плитах двора с окровавленной головой. Прежде чем она успела наклониться, чтобы ему помочь, лошадь, которую она почему-то не видела, заржала во второй раз - и тут она проснулась, как ей показалось, от настоящего ржания. Полусонная, пощупала она вокруг себя, чтобы для успокоения погладить отца по щеке, беспокойная дремота уступила место испуганному воображению, так как соседняя кровать была пуста и одеяло откинуто. Она позвонила камеристке и спросила, где барин. Та видела, как отец, крадучись, проскользнул мимо нее, и ответила, не без колебаний, что он в гардеробной. Тут ее уже ничто не могло удержать, она быстро накинула пеньюар и скорее побежала, чем пошла в гардеробную. Когда дверь раскрылась, оба родителя очутились друг перед другом, одинаково испуганные, и думали, что они сейчас упадут в обморок. Отец стоял таким, каким он ей приснился, во всем своем блеске, освещенный розовым светом зари, и опоясывался охотничьим ножом. Последовали оживленные вопросы и объяснения, пока он не доказал ей самым настойчивым образом, что на этот раз отменить поездку было невозможно. Пока они спорили, оседланная лошадь отца в третий раз заржала во дворе. Мать бросилась к окну, увидела, как горячий скакун бьет копытами землю и становится на дыбы, ужасный конец сна встал перед ее глазами, и она принялась умолять отца во имя младенца, трепетавшего у нее под сердцем, по крайней мере не ехать верхом, а воспользоваться легким экипажем, так как у нее было твердое предчувствие, что на лошади с ним случится несчастье. Сильно расстроенный, он крикнул слуге: - Так прикажи запрягать! - ласково вывел мать за дверь и попросил ее, ради создателя, снова лечь в постель, так как в легком пеньюаре и при утренней стуже она могла тяжело заболеть; увидев, что она наконец направилась в спальню, он быстро сбежал по главной лестнице, чтобы вскочить на лошадь, как можно скорее вернуться с охоты и закончить этот проклятый день. Но мать, уже начавшая питать подозрения, проскользнула во двор по маленькой боковой лестнице, чтобы удостовериться в том, что отец действительно поехал в коляске. Когда она добралась вниз, то увидела, что отец уже сидит верхом и еле справляется с лошадью, которую он в своем раздражении еще больше нервировал резким обращением. С громким криком бросилась она во двор; лошадь, приведенная в бешенство этой внезапно появившейся белой фигурой, повернулась, обезумев, на задних ногах, попала на скользкое покатое место, поскользнулась и рухнула на землю. Отец действительно лежал на плитах двора с окровавленной головой, а мать не могла ему помочь, так как сама упала в обморок у дверей. Охотник остановился, переведя дыхание, сам взволнованный своим рассказом, подробности которого, как он сообщил после небольшой паузы, потому так живо стояли у него перед глазами, что происшествие было ему раз сто пересказано очевидцами во всех деталях. Оно вошло в историю их семьи и замка. Его слушатель задумчиво откинул волосы со лба и спустя некоторое время сказал: - Что происшествие не имело грустных последствий, это ясно, так как вы, сударь, сидите передо мной здравы и невредимы. - К счастью, все свелось к испугу, - возразил охотник. - Отец сумел быстро бросить поводья, его эполет оторвался от резкого движения, попал ему под голову и защитил от слишком сильного удара; он отделался легкой раной. Матери, в отношении которой можно было опасаться самого худшего, помогла ее исключительно крепкая натура. Она оправилась и дождалась положенного времени, хотя мысли об этом утре не покидали ее ни на одно мгновение. - И вы полагаете, что отсюда происходит ваша страсть к охоте? - спросил Старшина. - Я появился на свет несколько месяцев спустя после этого события с родинкой под сердцем в форме охотничьего ножа. Когда я стал мальчиком, никакие увещевания и наказания не могли удержать меня от того, чтобы я не бегал за охотниками. И так оно продолжается и по сей день, хотя меня, как вы, к сожалению, успели заметить, не поощряет к этому занятию ни добыча, ни успех. - Но если ваша матушка питала такой страх перед охотой, то вы скорее должны были бы чувствовать к ней отвращение, - сказал Старшина. - Нет! - воскликнул молодой человек, и глаза его засветились темными огнями, как с ним обычно бывало, когда речь заходила об этом предмете. - В этом вы ничего не понимаете, Старшина. Если человеческое существо может невольно влиять на другое через кровь, через душу или симпатически, то это влияние падает в самые темные глубины, где силы властвуют и бушуют по своему усмотрению, ткут и создают наклонности, которых никто не в состоянии ни предвидеть, ни угадать. Омерзение может вызвать желание, страх - мужество, любовь - отвращение, и никому не дано восстановить родословное дерево таких новообразований. - В этом я действительно ничего не понимаю, и мне нет до этого никакого дела, - сказал Старшина. - Но из истории, которую вы так занятно рассказали, я вывожу тройную мораль. - Вы, по-видимому, высоко цените мораль? - Мораль отличает нас от скота, - торжественно заявил Старшина. - В сущности, скоту во всем живется лучше, чем человеку; он вернее находит дорогу, у него есть определенный корм, он не боится смерти, не предается бесплодному сладострастию; но морали у скота нет; мораль есть только у человека. - Так, значит, из моей истории вытекают три моральных вывода? - Да, три. И я не стану их скрывать от вас, г-н охотник. ВОСЬМАЯ ГЛАВА, в которой Старшина извлекает из истории охотника тройную пользу - Во-первых, - сказал Старшина, - история учит вот чему: если действительно ваша страсть ведет свое происхождение от вашей матушки, то это значит, что поныне еще нерушимо слово господне: "Я господь, бог твой, наказующий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих меня". Ибо сама по себе охота дозволенное и веселое дело. Но человек всегда грешит, когда он идет наперекор тому, что в обычае среди равных ему; тогда неважное становится важным и тянет за собой разные разности, подобно тому, как настала моровая язва, когда Давид приказал сосчитать народ, что не было в обычае у иудеев. Ваша матушка впала в грех, так как она не хотела пустить супруга на охоту, как ему полагалось по его званию, и потому дано вам это безумство: стрелять и не попадать. Но вам бы следовало отделаться от него силой, так как такие наклонности происходят не от "темных глубин", не от "усмотрения сил", как вы говорите, а только от дурости, из-за которой вы можете натворить много бед. И у детей порою бывает искушение поджечь дом, но они воздерживаются, если их крепко приструнить. А человек, над которым никто не поставлен, может и должен быть сам себе господином и наставником. Во-вторых, ваша история учит, что слишком большая любовь в брачной жизни тоже не годится. Ибо ваш родитель не упал бы с лошади, если бы ваша матушка в таком волнении не выскочила на двор. Она хотела оборонить его от опасности и тем самым ввергла его в беду. Как легко мог бы застрелить его кто-нибудь из тех господ, кому он собрался написать после охоты. В браке все должно быть умеренно, и любовь тоже: брак - дело долгое, пылу и жару на век не хватит. Холостой человек может делать что хочет: беды от того не будет; но после брака - стой! Возьми себя в руки и подавай другим пример. На мужа и жену все смотрят, и от них соблазн - двойной соблазн. С холостым мало кто имеет дело, но на хозяйстве и семье стоит все житье-бытье: соседство и подмога, христианская вера, церковь и школа, двор и дом, чада и говяда; и как тут быть закону и порядку, если супруги ведут себя как сумасброды? У нас, крестьян, этот порок попадается реже, но у городских - я их много видывал и здесь, и в других местах и обычаи их хорошо знаю - мне многое не по вкусу. Если муж бьет или ругает жену без нужды, то создает соблазн, ибо апостол Павел сказал: "Мужья, любите жен своих, как и Христос возлюбил Церковь", но если жена так заполонит мужа ласками и сладкими речами, что он боится посидеть с приятелями после положенного часу или воздерживается от всего, что веселит сердце, то она опять-таки создает соблазн, ибо апостол Павел паки написал: "Жены, повинуйтесь мужьям своим". Но страх состоит не в таких повадках, а в том, чтобы с мужа воли не снимать, так как брак должен возвышать мужчину, а не втаптывать в землю, ибо все тот же самый апостол Павел писал к коринфянам: "Не муж от жены, а жена от мужа". От времени до времени при хорошей погоде у меня здесь собираются большие компании из горожан, которые плезиру ради проводят день на свежем воздухе, а к вечеру уезжают. И тут я наблюдаю, между прочим, что молодожены, которые только год или два как поженились - после уж этого не бывает, - переглядываются, перемигиваются, лижутся и амурятся, точно они одни-одинешеньки и никого ни кругом, ни около. В этом опять кроются три соблазна. - Жаль, Старшина, - со смехом прервал его охотник, - что вас не слушает профессиональный философ. Он похвалил бы архитектоническую симметрию вашего строя мысли. Три соблазна, соответствующие трем моральным выводам. Старшина, не обращая на него внимания, продолжал: - Во-первых, в компании всегда есть люди, которые хотели бы посвататься, да не могут, и у них такое любезничание при народе ведет к тайной зависти и недоброхотству, от чего человек да оберегает ближнего своего. Это первый соблазн. Во-вторых, когда проделывают такое при людях, что надлежит хранить в тайности, то всякий подумает: уж, верно, они дома пылают в таких страстях, от которых можно вконец известись. В-третьих, иной и решит: что одному хорошо, то и другому ладно; вы не стыдитесь, так и мне ни к чему; вам можно лапать, а мне царапать; он и выпустит всех змей, которых носил в сердце и до этого сдерживал, - все дурные, насмешливые речи, издевки и поклепы; заденет этим других, а те ему ответят, так что всякому согласию конец. Я уже видел, как из-за такой нежничающей парочки поднялся в компании спор и раздор, который тем больше разгорался, чем больше они миловались. Напротив, это одно удовольствие, когда порой встречаешь молодых людей, которые ведут себя скромно и прилично; женушка сидит здесь, а муженек там, каждый вежливо беседует со своим соседом, один как будто на другого и не глядит, за руку друг друга не возьмут, а о поцелуях и речи нет, и все-таки каждый видит по их бодрым, розовым лицам, что дома у них счастье и благодать; как два яблочка на одном суку, которые хоть и не оглядываются друг на друга, а все же цветут, растут и зреют вместе. Брак - божье благословение; но он требует, чтобы с ним обращались разумно, ловко и деликатно, иначе он, как вино, выпитое не в меру, делает человека пьяным, глупым и больным. Он, как зеленый сук яблони: если плод хочет на нем созреть, пусть спокойно и тихо держится за него и в дождь, и в ведро. - Мораль у вас хотя и довольно доморощенная, но какая-то правда в ней есть, - сказал охотник. - Здравый смысл всегда оказывается прав, хотя сам по себе он не является высшей истиной. Что касается моих родителей, то их дальнейшие отношения до известной степени подтверждают вашу теорию. Мою мать точно подменили после того ужасного испуга; он подействовал на нее, как душ. Отец мог после этого приходить, уходить, одеваться, поступать как хотел, и с тех пор, как я себя помню, брак родителей представляется мне хотя и ласковым, но все же свободным и спокойным союзом. - Да, да, - сказал Старшина, - так оно и должно было случиться. Где тонко, там и рвется; перетянешь лук, он сломается; после солнышка - дождь. Во всяком случае я хочу дать вам добрый совет, молодой господин. Если вы хотите сохранить свое инкогнито и сойти за сына горожанина, за которого вы себя выдаете, то не рассказывайте мне историй про охотничьи замки, княжеские банкеты, золотые камзолы, лакеев и конюхов. - Совет пришел слишком поздно, - весело воскликнул молодой человек. - Я вижу, что из моего притворства ничего не выходит; даже если я спрячу голову, как страус, меня все равно узнают. Только не выдавайте меня; у меня есть особые основания для этой просьбы, и вы можете исполнить ее с чистой совестью, так как преступления я не совершил. - Надо полагать, что нет: на преступника вы не похожи, - сказал, улыбаясь, Старшина. - А теперь примите и от меня совет. Вы старый, положительный человек, которому важнее скрыть свои намерения, чем мне. Если вы хотите уберечь от меня и моего любопытства секреты, которые, безусловно, у вас есть, то вы не должны сами возбуждать мое внимание, показывая мне меч Карла Великого с такой торжественной и таинственной речью. Старшина выпрямился. Его высокая фигура, казалось, еще выросла, и появившаяся луна бросала от него длинную тень на двор. Он произнес низким голосом и с выражением, от которого у охотника пробежали мурашки по телу: - Горе тому, кто увидит или услышит тайны меча Карла Великого, если таковые существуют. - После этого он снова сел, налил гостю последний стакан вина и сделал вид, точно ничего не случилось. Тот смущенно молчал. Он понял, что относительно некоторых вещей со стариком не следовало шутить. Чтобы снова завязать разговор, он наконец сказал: - Вы обещали мне три моральных поучения, а сообщили только два. - Третье, - ответил Старшина, - скажется не в словах, но в действиях или поступках. После этих слов, смысла которых он не пояснил, Старшина вошел в дом. ДЕВЯТАЯ ГЛАВА Охотник возобновляет старое знакомство На следующий день, в обеденный час, охотник услышал шум под своим окном, выглянул и заметил толпу людей, стоявшую перед домом. Старшина в праздничной одежде как раз выходил из дверей; напротив, у дубовой рощи, стояла парная повозка, на которой среди нескольких корзин сидел человек в черном одеянии, по-видимому, духовное лицо. В некоторых из этих корзин трепыхалась домашняя птица. В задней части повозки он увидел женщину в одежде горожанки, тоже державшую корзину на коленях. Возле лошадей стоял крестьянин, сжимая в одной руке кнут, а другой обхватив шею одного из животных. Подле него находилась служанка, опять-таки держа под мышкой корзину, прикрытую белой салфеткой. Человек в широком коричневом сюртуке, степенная походка и торжественное выражение лица которого позволяли безошибочно угадать в нем причетника, направился с достоинством от повозки к дому, остановился перед Старшиной, приподнял шляпу и произнес следующий стишок: Мы все явились к вам на двор, Причетник и отец пастор, Пономариха и служанка, Чтоб с Обергофа спозаранку Собрать все дани и дары: Курей, яички и сыры. Итак, готово ли все это, Что надлежит собрать за лето? Старшина прослушал этот стих с непокрытой головой. Когда тот кончил, он подошел к повозке, поклонился священнику, почтительно помог ему сойти и остановился с ним в стороне для беседы, которую охотник не мог расслышать; в это время женщина с корзиной тоже слезла, и все они, причетник, мужик и служанка, выстроились позади двух главных персонажей для торжественного шествия. Охотник спустился вниз, чтобы уяснить себе суть этой сцены, и увидел, что сени посыпаны белым песком и что соседняя с ними горница украшена зелеными ветками. Там сидела хозяйская дочь, тоже разодетая по-воскресному, и пряла с таким усердием, точно еще сегодня хотела сдать целую кипу. Она вся раскраснелась и не отводила глаз от веретена. Он вошел в горницу и только что собрался ее расспросить, как шествие незнакомцев вместе со Старшиной появилось в сенях. Впереди шел священник, за ним причетник, затем мужик, затем жена причетника, затем служанка и, наконец, Старшина - все поодиночке. Священник направился к прявшей дочке, которая все еще не поднимала глаз, любезно поздоровался с ней и сказал: - Так и надо, милая девушка, чтобы невеста усердно крутила прялку; тогда суженый может быть уверен, что у него дом будет как полная чаша. Когда же свадьба? - Через неделю в четверг, с вашего позволения, господин пастор, - ответила она, покраснев еще больше, если только это было возможно; затем она смиренно поцеловала руку пастора, который был еще сравнительно молодым человеком, взяла у него шляпу и трость и подала ему с приветствием освежительный напиток. Остальные, пожав по очереди руку невесте и высказав ей свои пожелания, тоже усладили себя напитком, а затем покинули горницу и направились в сени; пастор же остался поговорить о приходских делах со Старшиной, который продолжал стоять в почтительной позе со шляпой в руках. Молодой охотник, не замеченный никем и наблюдавший эту сцену из угла горницы, охотно еще раньше поздоровался бы с пастором, если бы он не счел неприличным вмешаться в диалог между приезжими и хозяевами, в котором, несмотря на крестьянскую обстановку, было что-то церемониальное. Ибо в пасторе он с удивлением и радостью узнал прежнего знакомого по университету. Тут Старшина на минуту покинул комнату, и тогда охотник подошел к пастору и приветствовал его, назвав по имени. Тот был ошарашен, провел рукой по глазам, но тотчас же узнал охотника и обрадовался не меньше его. - Однако, - добавил он после первых приветствий, - сейчас не место и не время для разговора, подойдите ко мне после, когда я уеду со двора, тогда мы поболтаем; здесь я - официальное лицо и нахожусь под властью строгого церемониала. Мы не должны обращать друг на друга никакого внимания; подчинитесь и вы пассивно этому ритуалу. А главное, не смейтесь над тем, что увидите: иначе вы сильно обидите этих добрых людей. Впрочем, как ни странны на вид эти старинные крепкие обычаи, они не лишены известной величественности. - Не беспокойтесь, - ответил охотник, - но я все же хотел бы знать... - Все потом, - шепнул пастор, косясь на дверь, в которую снова входил Старшина. Затем он отошел от охотника, как от чужого. Старшина с дочерью сами ставили блюда на стол, накрытый в этой горнице. Тут были и суп из курицы, и миска зеленых бобов с рождественской колбасой, и свинина со сливами, и хлеб, и масло, и сыр, а также бутылка вина. Все это было поставлено на стол одновременно. Крестьянин, стерегший лошадей, тоже пришел. Когда кушанье было подано и дымилось на столе, Старшина вежливо пригласил пастора откушать на здоровье. Было накрыто только на два лица. Пастор, прочитав молитву, уселся, а несколько поодаль от него поместился крестьянин. - А я не здесь обедаю? - спросил охотник. - Боже сохрани, - ответил Старшина, а невеста удивленно покосилась на него. - Здесь кушают только господин пастор и колон (*57), а вы садитесь вместе с причетником. Охотник направился в другую, противоположную комнату, успев заметить, к своему изумлению, что Старшина и дочка сами обслуживали парадный стол. В другой горнице тоже было уже накрыто, и охотник застал там причетника, его жену и служанку, которые, казалось, с нетерпением ждали своего четвертого компаньона. На этом столе дымились те же блюда, не хватало только масла и сыра, а вино было заменено пивом. Причетник с достоинством подошел к верхнему концу стола и, глядя на миски, произнес следующий стих: Все, что ползет по земле и летает по небу, Сделал Господь человекам на потребу. Куриный суп, бобы, свинина, сливы и колбасы Да будут благословенны от Господа-спаса. После этого общество уселось с причетником во главе. Последний не расставался со своей важностью, как и причетница со своей корзиной, которую она поместила возле себя. Напротив, пасторская служанка скромно поставила свою поодаль. Во время трапезы, состоявшей из целых гор провизии, наваленных в миски, соблюдалось полное молчание; причетник с самой серьезной миной поглощал чудовищные порции, да и жена не отставала от него; опять-таки и в этом отношении скромнее всех держала себя служанка. Что касается охотника, то он ограничивался почти исключительно наблюдением: сегодняшний церемониальный обед был ему не по вкусу. Покончив с едой, причетник обратился с торжественной улыбкой к двум служанкам, прислуживавшим за этим столом: - А теперь, с благословения господня, примем причитающиеся с сего места повинности и доброхотные даяния. В ответ на это служанки, успевшие убрать со стола, удалились, причетник уселся на стул посреди горницы, а по бокам от него поместились обе женщины, т.е. причетница и служанка, поставив перед собой открытые корзины. После того как ожидание, отражавшееся на лицах сидевших, продлилось несколько минут, в горницу вернулись обе служанки в сопровождении своего хозяина, Старшины. Первая несла корзину с редким плетением, в которой испуганно кудахтали и бились куры. Она поставила ее перед причетником, и тот, заглянув внутрь, сказал: - Раз, два, три, четыре, пять, шесть; правильно. Затем вторая вынула из большого платка копу яиц, а также шесть круглых сыров и, сосчитав их, положила в корзину пасторской служанки не без проверки со стороны причетника. После этого он сказал: - Ну-с, поелику господин пастор получили свое, теперь очередь за причетником. Ему отсчитали в корзину его дражайшей половины тринадцать яиц и один сыр. Супруга проверяла свежесть каждого яйца потряхиванием и на запах и забраковала две штуки. После этой процедуры причетник встал и обратился к Старшине: - Как будет, господин Старшина, со вторым сыром, который причетнику надлежит получить от сего двора? - Вы сами знаете, причетник, что Обергоф никогда не признавал этого второго сыра, - ответил Старшина. - Этот второй сыр ложится на Бауманову вотчину, которая более ста лет тому назад была в одних руках с Обергофом. С тех пор как произошел раздел, на здешний двор ложится только один сыр. На буро-красном лице причетника появилось столько глубоких морщин, сколько оно могло вместить, от чего оно разграфилось на множество четырехугольников, кругов и углов. Он сказал: - Где теперь Бауманова вотчина? Раздроблена, растерзана и разделена в смутные времена! Должен ли причт страдать от этого? Отнюдь! Однако же, неукоснительно сохраняя за собой все и всяческие права на оный, оспариваемый свыше ста лет и лежащий на Обергофе второй сыр, я беру и приемлю этот один сыр. Сим мы покончим с повинностями для пастора и причетника, и да начнутся доброхотные даяния. Эти последние состояли из свежеиспеченных пирогов, из коих шесть пошли в пасторскую, а два в причетническую корзину. На этом закончилась церемония подношений. Причетник подошел к Старшине и произнес нижеследующий третий стих: Все шесть куриц были чудесны, И сыры тоже полновесны. Яйца оказались свежими на славу, И угостили нас тоже по уставу. Посему да спасет господь ваш двор, Да минут его огонь, и глад, и мор. И богу, и людям будет мил, Кто дары приносит по мере сил. На это Старшина отвесил благодарственный поклон. Причетница и служанка забрали корзины и погрузили их на повозку. Одновременно охотник увидел, что служанка вынесла из горницы, где трапезовал пастор, миски и тарелки в сени и принялась мыть их на глазах у пастора, который вышел и стоял на пороге. Покончив с мытьем, она подошла к нему, а он вынул завернутую в бумагу мелкую монету и, развернув, отдал ей. В это время причетник смаковал кофе, а так как и охотнику была подана чашка, то он подсел к нему. - Я здесь чужой, - сказал молодой человек, - и не вполне понял обряды, которые сегодня видел. Не согласитесь ли вы объяснить их мне, господин причетник? Разве на крестьянах лежит повинность снабжать господина пастора припасами? - Повинность - в отношении кур, яиц и сыра, но не пирогов, каковые суть доброхотные даяния, однако же беспрекословно подносятся испокон веку, - вполне серьезно ответствовал причетник. - К диаконату, или соборному приходу в городе, приписаны для кормления три крестьянские общины, и часть пасторских и причетнических доходов составляют повинности, которые ежегодно несут отдельные дворы. Для того чтобы их собрать, мы совершаем, как повелось с незапамятных времен, ежегодно два обхода или объезда, а именно: нынешний летний, или малый, объезд, а затем зимний, или большой, после рождественского поста. На летний объезд падает куриная, яичная и сырная повинности, с одного двора столько-то, с другого - столько-то; первая же рубрика, а именно куры, относится pro diaconatu, причт же должен удовольствоваться яйцами и сыром. На зиму приходится зерновая повинность: ячмень, овес и рожь; тогда мы приезжаем на двух повозках, потому что одна не может забрать всех мешков. Так совершаем мы двукратно в год круговые объезды по общинам. - А куда вы направляетесь отсюда? - спросил охотник. - Прямо домой, - ответил причетник, расстегивая сюртук и вытягивая из-под него пуховую подушечку, которой он согревал свое чрево, несмотря на теплую погоду; однако после основательной трапезы она, по-видимому, показалась ему в тягость. - Сия крестьянская община - последняя, а сей Главный Двор - последний двор, где свершается положенная трапеза, - сказал он. Охотник заметил, что в отношении трапезы, приветствий, принятия припасов и даже мытья посуды, по-видимому, соблюдался заранее установленный порядок, на что достойный причетник возразил следующее: - Безусловно. Для каждого из таких объездов установлен особый чин и твердый порядок, от коего не полагается отступать. В шесть утра мы выезжаем из города: господин пастор, я, моя жена и пасторская служанка. Рейманов хутор поставляет повозку для частных приношений, однако только после вежливого обращения и просьбы; с повозкой идет и сам колон и не отступает от господина пастора ни на шаг; он же один садится с ним за стол, как вы, вероятно, изволили заметить. Первую корзину для кур мы берем с собой из города, но так как она наполняется на первом же дворе, то этот последний одалживает нам другую для следующего и так далее до сего места. Колон кормит лошадь овсом, каковой мы взимаем с Бальструпа в размере одного шефеля и возим с собой; а служанка, которая должна вымыть тарелки на глазах у господина пастора, получает за это три с половиной штивера, для сей цели и на сей предмет взысканные и полученные с Малого Бека в общине Брандстедде. - А вирши, господин причетник, которые вы так громко и внятно читали, они тоже старинные? - спросил охотник. - Разумеется, - ответил тот. - Однако, - охотно продолжал он, - кой-какие места, напоминавшие о темных временах, я выпустил или исправил, как того требует современность. Например, старый текст благодарственной речи кончается так: Попробуйте только нас обмерьте: Всех вас вместе задушат черти. А если в сырах не полная мера, Так пусть поразят вас чума и холера. Эти непристойные стихи я мало-помалу выкинул, опуская каждый год по одному, а то делал вид, будто закашлялся, или еще что-нибудь в этом роде, так как в отношении новшеств с крестьянами нельзя спешить. Все же это вызвало нарекания; нашлись деревенские тупицы, которые ни за что не хотят выпустить эти грубости, так как, говорят они, им здесь и быть надлежит. Они не внесут повинностей, если я не посулю им черта и холеры; Старшина в этом отношении благоразумнее. Причетника позвали, так как повозка была уже заложена и пастор с сердечными рукопожатиями и пожеланиями прощался со Старшиной и его дочкой, которые стояли перед ним так же почтительно и вежливо, как во время всех остальных обрядностей этого дня. Наконец шествие тронулось между ржаными полями и высокими изгородями, направляясь по другой дороге, чем та, откуда оно пришло. Колон с кнутом - впереди лошадей, за ними - медленно двигающаяся повозка, а на ней кроме двух женщин теперь еще и причетник, восседавший между корзинами и здоровья ради снова подсунувший под кафтан пуховую подушечку. При прощании охотник скромно держался в стороне, но когда пасторская повозка удалилась на некоторое расстояние, он пустился за ней быстрыми шагами и нашел пастора, который отстал от своего воза, сидящим в уютном местечке под сенью деревьев. Здесь, свободные от обергофского церемониала, они крепко обнялись и пастор, смеясь, воскликнул: - Вам бы никогда в голову не пришло, что вы встретите вашего старого знакомца, который так бережно водил юного швабского графа по скользкому паркету науки и элегантной жизни большого города, в роли какого-то Лопеса из "Испанского священника" Флетчера. - Хотя ваш причетник и не веселый Диего, но зато он цельная натура, - ответил охотник. - Он объяснил мне ритуал повинности как настоящий церемониймейстер и вел себя с таким достоинством и умом при принятии, упаковке даров и произнесении виршей, что я могу его отрекомендовать в качестве образца любому полномочному министру, которому предстоит выполнить важное поручение своего правительства. - Да, - сказал пастор, - сегодня его праздник, которому он радуется еще недель за шесть. Вообще между причетниками сохранилось довольно много комических фигур, которые теперь вымирают. По должности им приходится выслушивать много возвышенных и поучительных слов, колокольный звон, оглашение рождений и смертей; все это придает их существу какую-то удивительную высокопарность, с которой страшно контрастирует их счастливый аппетит или, вернее, безграничное обжорство. Правда, дома у них не очень-то сытно, и вот они обеспечивают себя на целые недели вперед во время крестин, свадеб, поминок и пожирают чудовищные порции, все это с елейностью или со слезой радостного сочувствия или горестного соболезнования в глазах. У моего причетника кроме профессиональных особенностей имеется еще и личная: он отчаянный трус, и во время наших ночных хождений по больным и умирающим я пережил с ним немало комических сцен. Но оставим причетника и его глупости. Что касается процедуры, свидетелем которой вы сегодня были, то необходимо, чтобы я участвовал в ней персонально; мои добрые отношения с этими людьми были бы нарушены, если бы я из чувства брезгливости отказался от выполнения подобных обрядностей. Мой предшественник по должности, который был не из здешних мест, стыдился этих периодических объездов и просто не хотел иметь с ними ничего общего. Чем же это кончилось? У него возникли крупнейшие нелады с крестьянством, от которых даже пострадали церковь и школа. В конце концов он вынужден был просить о переводе, и когда я получил этот приход, я тотчас же принял за правило следовать во всем местным обычаям. Благодаря этому я чувствовал себя до сих пор очень хорошо, и та видимость материальной зависимости, которая связана с этими объездами, не только не вредила моему престижу, а напротив, он от этого только повышался и укреплялся. - Иначе оно и быть не могло, - воскликнул охотник. - Я должен признаться, что, несмотря на весь комизм, который сумел внести в эти обряды ваш причетник, меня все время не покидало какое-то чувство умиления. Я видел в этом принятии простых даров природы благочестивейший и смиреннейший лик церкви, нуждающейся для существования в хлебе насущном, а в почтительных дарителях - олицетворение верующих, подносящих ей земные блага в смиренном убеждении, что получат взамен их вечное; таким образом, ни для той, ни для другой стороны не возникает никакой рабской зависимости, а, наоборот, создается искренность полного взаимного общения. - Очень рад, - воскликнул пастор и пожал руку охотнику, - что вы воспринимаете это таким образом; другой, может быть, стал бы издеваться над этим; я должен вам сознаться поэтому, что в первую минуту мне было неприятно увидеть вас неожиданным свидетелем этой сцены. - Упаси меня господь издеваться над чем бы то ни было, что я видел в этих местах, - возразил охотник. - Я теперь искренне рад, что некий сумасшедший поступок забросил меня в здешние поля и леса; иначе я бы никогда не познакомился с этим краем, так как он не пользуется никакой известностью и действительно содержит мало привлекательного для утомленных и издерганных туристов. Но еще сильнее, чем на родине, я почувствовал: вот земля, которую более тысячелетий попирает несмешанная раса. И идея бессмертного народа, я сказал бы, почти физически предстала передо мной в шуршании этих дубов и в окружающем нас изобилии плодов земных. После этого заявления между пастором и охотником последовал разговор, который они вели, медленно шагая за повозкой. ДЕСЯТАЯ ГЛАВА О народе и высших сословиях - Бессмертный народ! - воскликнул пастор. - Да, это вы правильно сказали. Уверяю вас, что я возвышаюсь духом, когда думаю о неослабной памяти, непоколебимом добродушии и богатых творческих силах, благодаря которым издревле сохранялся и укреплялся наш народ. Говоря о народе, я имею в виду лучших из свободных граждан, т.е. почтенное, деятельное, мудрое и трудолюбивое среднее сословие. Именно их я имею в виду в настоящий момент, и никого другого. От них, от всей этой массы веет, как от взрытого весной чернозема, и во мне пробуждается надежда на вечное созревание, рост и расцвет, исходящий из темного благостного лона. Из него снова и снова родятся истинная слава, могущество и великолепие нации, которые зиждятся на ее обычаях, на сокровищнице ее мысли и искусства и на героизме, проявляющемся порывами, когда обстоятельства приводят ее к отвесному краю гибельной пропасти. Этот народ, как ребенок в сказке, постоянно находит жемчуга и драгоценные камни, но не обращает на них внимания, а продолжает довольствоваться своим убогим достатком; этот народ - исполин, который позволяет вести себя на шелковом шнурке доброго слова; он глубокомыслен, на