спространиться во всех фехтовальных залах, но вовремя сдержался. Днем академия опустела, и господин дез Ами позвал Андре-Луи на урок: иногда он еще занимался со своим помощником. Впервые за все время знакомства учитель получил от него прямой укол в первом же бою. Он рассмеялся, весьма довольный, так как был человеком великодушным: - Ого! А вы быстро растете, мой друг. Он все еще смеялся, правда уже не такой довольный, получив укол во втором бою. После этого учитель начал драться всерьез, и Андре-Луи получил три укола подряд. Скорость и точность господина дез Ами опрокинули теорию Андре-Луи, которая, не будучи подкреплена практикой, нуждалась в серьезной доработке. Однако Андре-Луи считал, что правильность его теории доказана, и пока что удовольствовался этим. Оставалось усовершенствовать ее на практике, и этому-то он и отдался со всей страстью первооткрывателя. Он ограничил себя полудюжиной комбинаций, которые усердно отрабатывал, пока не достиг автоматизма, и проверял их безотказность на лучших учениках господина дез Ами. Наконец примерно через неделю после последнего урока с Андре-Луи учитель снова позвал его пофехтовать. Вновь получив укол в первом же бою, господин дез Ами призвал на помощь все свое искусство, но сегодня и это не помогло ему отбить стремительные атаки Андре-Луи. После третьего укола учитель отступил назад и сорвал маску. - Что это? - спросил ок. Он был бледен, темные брози нахмурены. Никогда в жизни его самолюбие не было так уязвлено. - Вас научили тайному приему? Он всегда хвастался, что знает о шпаге слишком много, чтобы верить чепухе о тайных приемах, но сейчас его убежденность была поколеблена. - Нет, - ответил Андре-Луи. - Я много работал, к тому же иногда я фехтую, прибегая к помощи мозгов. - Да, вижу. Ну что же, мой друг, я достаточно обучил вас. Я не собираюсь держать помощника, который сильнее меня. - Вам это не угрожает, - с приятной улыбкой ответил Андре-Луи. - Вы фехтовали все утро и устали, а я сегодня был совсем мало занят и потому свеж. Вот единственный секрет моей случайной победы. Тактичность Андре-Луи и добродушие господина дез Ами не дали делу зайти слишком далеко. Андре-Луи продолжал ежедневно совершенствовать свою теорию, превращая ее в безотказную методу, но, фехтуя с господином дез Ами, теперь заботился о том, чтобы на каждый его укол приходилось по крайней мере два укола учителя. Такова была его дань осторожности, но на большее он не шел, желая скрыть от учителя уровень своего мастерства - правда, не до конца. И надо сказать, что Андре-Луи блестяще справился с задачей. Став весьма искусным фехтовальщиком, он был теперь правой рукой господина дез Ами, который гордился им как самым блестящим из своих учеников. А помощник учителя никогда не разрушал иллюзии последнего, помалкивая о том, что своими успехами гораздо больше обязан библиотеке господина дез Ами и собственному уму, нежели полученным урокам. Глава II. QUOS DEUS VULT PERDERE...  ["Кого Бог хочет погубить... "* (лат. )] И снова, как и в труппе Бине, Андре-Луи всем сердцем отдался новой профессии, которой вынужден был заняться и которая надежно укрыла его от преследования. Благодаря этой профессии он наконец-то мог считать себя человеком действия - хотя по-прежнему придерживался иного мнения. Однако он не утратил склонности к размышлениям, а события, происходившие в Париже весной и летом 1789 года, давали для этого обильную пищу. Андре-Луи был в числе первых читателей одной из самых поразительных страниц в истории человечества, и в конце концов он вынужден был сделать вывод, что заблуждался п что правы такие экзальтированные, пылкие фанатики, как Вильморен. Я подозреваю, что он гордился своими ошибками, приписывая их тому, что у него самого слишком трезвый и логичный ум, чтобы предугадать глубины человеческого безумия, теперь обнаружившиеся. Андре-Луи наблюдал, как в ту весну в Париже усиливались голод и нишета, которые народ сносил с терпением, и размышлял о причинах бед. Франция притихла и замерла в ожидании. Ждали созыва Генеральных штатов, которые должны были исправить финансовое положение, устранить источники недовольства, исключить злоупотребления и освободить великую нацию от кабалы, в которой ее держало надменное меньшинство, составлявшее около четырех процентов населения. Ожидание породило застой в промышленности и торговле, Люди не хотели ни покупать, ни продавать, пока не станет ясно, какими средствами намерен гений швейцарского банкира господина Неккера вытянуть их из болота, А поскольку вся деятельность была парализована, мужчин выкидывали с работы, предоставляя им умирать с голоду вместе с женами и детьми. Наблюдая все это, Андре-Луи мрачно улыбался. Пока что он оказался прав. Страдают всегда неимущие. Те, кто стремится сделать революцию, выборщики, - люди состоятельные. Это крупные буржуа и богатые торговцы. И в то время, как эти люди, презирающие "чернь" и завидующие привилегированным, так много говорят о равенстве - под которым они подразумевают свое собственное равенство с дворянством, - неимущие погибают от нужды в своих убогих хижинах. Наконец, в мае, прибыли депутаты, в числе которых был и Ле Шапелье, друг Андре-Луи, и в Версале открылись Генеральные штаты. Дела начали принимать интересный оборот, и Андре-Луи усомнился в правильности мнений, которых придерживался до сих пор. Когда король дал третьему сословию двойное представительство в Генеральных штатах, Андре-Луи поверил, что перевес голосов этого сословия неизбежно повлечет за собой реформы. Однако он недооценивал власть привилегированных над гордой королевой-австриячкой*, а также ее власть над тучным, флегматичным, нерешительным монархом. Андре-Луи понимал, что привилегированные должны дать бой в защиту своих привилегий: ведь человек, живущий под проклятием стяжательства, никогда добровольно не отдаст свою собственность - неважно, владеет ли он ею по справедливости пли нет. Удивляло другое: непроходимая глупость привилегированных, противопоставляющих разуму и философии грубую силу, а идеям - батальоны иностранных наемников. Как будто идеи можно проткнуть штыками! "Ясно, - пишет он, - что все они - просто Латур д'Азиры. Я и не предполагал, что этот вид столь распространен во Франции. Символом знати может служить чванливый забияка, готовый проткнуть шпагой любого, кто ему возразит. А что за методы! После фарса первого заседания третье сословие было предоставлено самому себе и могло ежедневно собираться в зале "малых забав", но было лишено возможности продолжать работу. Дело в том, что привилегированные не пожелали присоединиться к нему для совместной проверки полномочий депутатов, а без этого нельзя было перейти к выработке конституции. Привилегированные имели глупость вообразить, что своим бездействием они вынудят третье сословие разойтись. Они решили развлечь группу Полиньяк*, управлявшую безмозглой королевой, нелепым видом третьего сословия, парализованного и бессильного с самого начала". Так началась война между привилегированными и двором, с одной стороны, и Собранием и народом - с другой. Третье сословие сдерживалось и ждало с врожденным терпением. Ждало целый месяц, в то вpeмя как деловая жизнь была полностью парализована и рука голода еще крепче сдавила горло Парижа; ждало целый месяц, в то время как привилегированные собирали в Версале армию, чтобы запугать "чернь", - армию из пятнадцати полков, девять из которых были швейцарскими и немецкими, и стягивали артиллерию перед зданием, где заседали депутаты. Но депутаты даже не думали пугаться и упорно не замечали пушки и иностранную форму наемников. Они не желали замечать ничего, кроме цели, ради которой их собрал вместе королевский указ. Так продолжалось до 10 июня, когда великий мыслитель и метафизик аббат Сийес* дал сигнал. "Пора кончать", - сказал он. По его предложению первое и второе сословия официально приглашались присоединиться к третьему. Но привилегированные, ослепленные жадностью и глупым упрямством, верили в один верховный закон - силу и, полагаясь на пушки и иностранные полки, отказывались согласиться с разумными и справедливыми требованиями третьего сословия. "Говорят, что одно третье сословие не может сформировать Генеральные штаты, - писал Сийес. - Ну что же, тем лучше - оно сформирует Национальное собрание". Теперь он призвал осуществить это, и третье сословие, представлявшее девяносто шесть процентов нации, взялось за дело. Для начала было объявлено, что только собрание третьего сословия является правомочным представителем всей нации. Привилегированные сами на это напросились и теперь получили по заслугам. OEil de Boeuf очень позабавили действия третьего сословия. Ответ был предельно прост: закрыли зал "малых забав", где заседало Учредительное собрание. Должно быть, Боги до слез смеялись над этими беспечными остряками! Во всяком случае, Андре-Луи смеется, когда пишет следующее: "Вновь грубая сила против идей. Опять стиль Латур д'Азира. Несомненно. Учредительное собрание* обладало слишком опасным даром красноречия. Однако как можно было надеяться, что, закрыв зал, помешают работе Учредительного собрания! Разве нет других залов, а за неимением залов - широкого купола небес? " Очевидно, именно таков был ход мыслей представителей третьего сословия, ибо, обнаружив, что двери заперты и входы охраняет стража, отказавшаяся их пустить, они под дождем направились в зал для игры в мяч, совершенно пустой, и провозгласили там (с целью продемонстрировать двору всю тщетность мер, направленных против них), что, где бы они ни находились, там находится и Национальное Учредительное собрание, После этого они дали грозную клятву не расходиться до тех пор, пока не выполнят задачу, для которой их созвали, - дать Франции конституцию. Свою клятву они очень удачно завершили криками: "Да здравствует король! " Таким образом, торжественное заявление о верности королю сочеталось с решимостью дать бой порочной и прогнившей системе, злополучным центром которой был сам монарх. Ле Шапелье в тот день лучше всех выразил чувства Учредительного собрания и нации в целом, увязав преданность трону с долгом граждан, когда предложил, "чтобы его величеству сообщили, что враги страны взяли в кольцо трон и что их советы стремятся поставить монархию во главе партии". Однако привилегированные, начисто лишенные как изобретательности, так и дара предвидения, применили прежнюю тактику. Граф д'Артуа* заявил, что утром намерен играть в мяч, и в понедельник 22 июня представители третьего сословия обнаружили, что их изгоняют из зала для игры в мяч так же, как раньше изгнали из зала "малых забав". На этот раз многострадальному бродячему Учредительному собранию, которое первым делом должно дать хлеб голодающей Франции, придется отложить свое начинание для того, чтобы господин д'Артуа сыграл в мяч. Однако граф, страдавший, подобно многим в то время, близорукостью, не видел зловещей стороны своего поступка. Quos Deus vult perdere... Как и в прошлый раз, терпеливое Собрание удалилось и теперь нашло прибежище в церкви Святого Людовика*. А между тем остряки из OEil de Boeuf, сами себя обрекшие, готовятся довести дело до кровопролития. Раз Национальное Учредительное собрание не понимает намеков, надо объяснить ему попроще. Напрасно пытается Неккер построить мост через пропасть - король, несчастный пленник привилегированных, и слышать об этом не хочет. Он настаивает - как, вероятно, от него требуют, - чтобы три сословия остались раздельными. Если же они хотят воссоединиться - ну что же, он не возражает, пусть они соберутся вместе, но только по этому случаю и только для рассмотрения общих вопросов, к каковым не относятся права трех сословий, состав будущих Генеральных штатов, феодальная и сеньориальная собственность, экономические или юридические привилегии - короче говоря, исключалось все, что могло иметь отношение к изменению существующего режима, все, что составляло цель, вдохновлявшую третье сословие. Эта наглая насмешка наконец-то ясно показала, что созыв Генеральных штатов королем - всего-навсего уловка, которая должна была ввести в заблуждение народ. Третье сословие, получив извещение, направляется в зал "малых забав", чтобы встретиться с остальными сословиями и услышать королевскую декларацию. Господин Неккер отсутствует; ходят слухи, что он уходит в отставку. Поскольку привилегированные не желают воспользоваться его мостом, он, разумеется, не собирается здесь оставаться, а то еще решат, что он одобряет декларацию, которую должны зачитать. Как он может ее одобрять, раз она ничего не меняет? В ней говорится, что король санкционирует равенство налогообложения, если дворянство и духовенство откажутся от своих экономических привилегий; что собственность следует уважать, особенно церковную десятину и феодальные нрава и поборы; что по вопросу о свободе личности Генеральным штатам предлагается изыскать способ, с помощью которого можно будет примирить отмену тайных приказов об аресте с мерами, необходимыми для защиты фамильной чести и подавления мятежей; что на требование равных возможностей для всех при приеме на государственную службу король вынужден дать отказ - особенно это касается армии, в которой он не желает никаких изменений, - а это означает, что, как и прежде, военная карьера остается дворянской привилегией и что ни одному человеку незнатного происхождения не достичь звания выше чина младшего офицера. А чтобы у представителей девяноста шести процентов нации, и без того уже достаточно разочарованных, не осталось и тени сомнения, медлительный флегматичный монарх бросает вызов: "Если вы покидаете меня в таком прекрасном предприятии, я один позабочусь о благе моего народа; я буду считать себя одного его истинным представителем". И после этого он распускает их: "Я приказываю вам, господа, немедленно разойтись. Завтра утром вы отправитесь в палаты, предназначенные для каждого сословия соответственно, и возобновите свои заседания". И его величество удаляется, а за ним - привилегированные, то есть дворянство и духовенство. Он возвращается в замок, где его встречают одобрительные возгласы ОЕil de Boeuf. Королева же, сияющая и торжествующая, заявляет, что доверяет знати судьбу своего сына, дофина*. Однако король не разделяет ликования, охватившего дворец. Он мрачен и неразговорчив. Ледяное молчание народа произвело на него неприятное впечатление. Он не привык к такому молчанию. Теперь он не очень-то позволит тем, кто давал ему дурные советы, подталкивать себя по роковому пути, на который сегодня ступил. Перчатку, брошенную королем в Собрании, подняло третье сословие. Когда появляется королевский обер-церемониймейстер, чтобы напомнить Байи*, председателю Национального собрания, что король велел представителям третьего сословия расходиться, ему отвечают: "Мне кажется, что собравшейся нации нельзя приказывать". И тогда великий человек Мирабо* - гигантского роста и гения - громовым голосом отсылает обер-церемониймейстера: "Мы слышали слова, которые внушили королю, и не вам, сударь, не имеющему здесь ни места, ни голоса, ни права говорить, напоминать нам о них. Пойдите и скажите вашему господину, что мы здесь - по воле народа и оставим наши места, только уступая силе штыков". Вот так была поднята перчатка. Говорят, что господин де Брезе-молодой обер-церемониймейстер - был настолько потрясен словами Мирабо, его величием, величием двенадцати сотен депутатов, молча смотревших на него, что вышел, пятясь, как в присутствии особ королевской крови. Толпа на улице, узнав о ходе событий, в ярости движется к королевскому дворцу. Шесть тысяч человек заполняют внутренние дворы, штурмуют сады и террасы. Веселость королевы внезапно омрачается страхом. Такое случается с ней в первый, но не в последний раз, ибо она не прислушается к грозному предостережению. Ей предстоит познать страх еще не раз, но это ее ничему не научит. Однако сейчас королева в панике умоляет короля поскорее исправить то, что натворили она и ее друзья, и призвать волшебника Неккера - ведь он один может все уладить. К счастью, швейцарский банкир еще не уехал, он под рукой. Он спускается во внутренний двор и успокаивает народ. "Да-да, дети мои, успокойтесь. Я остаюсь! Остаюсь! " Они целуют ему руку, а он ходит среди них, растроганный до слез проявлением веры в него. Прикрывая своей репутацией честного человека вопиющую глупость придворной камарильи, он дает двору отсрочку. Так развивались события 23 нюня. Вести о случившемся быстро долетели до Парижа. Означало ли это, гадал Андре-Луи, что Национальное собрание добилось реформ, которых с каждым днем все отчаяннее не хватало? Он надеялся на это, так как в Париже становилось беспокойно, а голод все усиливался. Длинные очереди у булочных росли с каждым днем, а хлеба было все меньше. Распространялись опасные слухи о спекуляции зерном, которые в любой момент могли вызвать серьезные волнения. В течение двух дней не произошло ничего нозого. Перемирие не было подтверждено, королевскую декларацию не отменили. Похоже было, что двор стоит на своем. И тут вмешались выборщики Парижа, которые ранее договорились постоянно собираться на совет, чтобы завершить наказы своим депутатам. Сейчас они предложили сформировать гражданскую гвардию, организовать ежегодно переизбираемую коммуну и обратиться к королю с петицией о выводе войск из Версаля и об отмене королевской декларации от двадцать третьего числа. 13 тот же день солдаты французской гвардии вышли из казарм и пошли и Пале-Рояль брататься с народом, клянясь не повиноваться приказам, направленным против Национального собрания. За это их полковник господин дю Шателе посадил под арест одиннадцать солдат. Между тем петиция выборщиков попала к королю. Мало того, небольшая группа дворян во главе с изнеженным своекорыстным герцогом Орлеанским*, к великой радости Парижа, присоединилась к Национальному собранию. Король, которого господин Пеккер призывал к благоразумию, решился на воссоединение сословий, которого требовало Национальное собрание. В Версале ликовали, так как это означало заключение мира между привилегированными и народом. Если бы это было действительно так, все могло бы обойтись. Однако для привилегированных урок прошел даром, и они так ничему и не научились, пока. не стало слишком поздно. Воссоединение было обманом, насмешкой со стороны аристократов, которые только тякули время и выжидали удобного случая, чтобы прибегнуть к силе - единственному средству, в которое они верили. И вскоре такой случай представился. В самом начале июля господин де Шателе - суровый, заносчивый служака - предложил перевести одиннадцать солдат французской гвардии, посаженных под арест, из военной тюрьмы Аббеи в грязную тюрьму Бисетр, куда сажали воров и уголовников самого низкого пошиба. Услышав об этом, народ наконец-то ответил насилием на насилие. Толпа в четыре тысячи человек ворвалась в Аббеи и вызволила оттуда не только одиннадцать гвардейцев, но и всех заключенных, кроме одного, оказавшегося вором, которого водворили обратно. Это было открытое восстание, а привилегированные знали, как справиться с восстанием. Они задушат непокорный Париж железной рукой иностранных наемников. О мерах быстро договорились. Старый маршал де Бройль*, ветеран Семилетней войны*, полный солдатского презрения к штатским и полагавший, что нх можно напугать одним видом военной формы, взял управление в свои руки. Его заместителем был Безенваль. В окрестностях Парижа стояли иностранные полки, названия которых действовали на парижан, как красное на быка: полки Рейсбаха, Дисбаха, Нассау, Эстергази и Ремера. Швейцарцы были посланы для подкрепления к Бастилии, в бойницах которой уже е 30 июня виднелись угрожающие жерла заряженных пушек. 10 июля выборщики вновь обратились к королю с просьбой убрать войска. На следующий день им ответили, что войска нужны для защиты прав Национального собрания! А еще через день, в воскресенье, филантроп доктор Гильотен*, чье приспособление для безболезненной смерти вскоре найдет столько работы, явился из Собрания, членом которого был, чтобы заверить парижских выборщиков, что, вопреки видимости, все идет хорошо, так как Неккер еще тверже, чем всегда, держится в седле. Гильотен не знал, что в этот самый момент столь часто удаляемый и призываемый господин Неккер снова изгнан камарильей королевы. Привилегированные жаждали финала - и доигрались, дождавшись финала для самих себя. В это время другой филантроп, также доктор, некий Жан-Ноль Марат*, итальянского происхождения, - публицист, который провел несколько лет в Англии и опубликовал там ряд работ по социальным вопросам, писал: "Будьте осторожны! Помните о фатальных последствиях мятежа. Если вы безрассудно прибегнете к нему, с вами поступят как с восставшими, и потечет кровь". В то воскресное утро, когда новость об отставке Неккер а вызвала смятение и ярость, Андре-Луи был в саду Пале-Рояля - этого средоточия лавок и кукольных театров, игорных домов, кафе и борделей - в саду, где все назначали свидания. Он увидел, как худощавый молодой человек с лицом, изрытым оспой, который был бы уродлив, если бы не чулесные глаза, вскочил на столик перед кафе де Фуа, размахивая обнаженной шпагой и восклицая: "К оружию! " Народ в изумлении замолчал, и молодой человек, заикаясь, произнес весьма красноречивую речь, подстрекавшую к действию. Он говорил, что немцы, которые стоят на Марсовом поле*, сегодня ночью войдут в Париж, чтобы перебить его жителей. - Давайте наденем кокарду! - воскликнул он и сорвал с дерева листок - зеленую кокарду надежды. Волнение охватило толпу. Это была разношерстная толпа, состоявшая из мужчин и женщин всех слоев общества - от бродяги до аристократа, от потаскушки до светской дамы. С деревьев оборвали все листья, и головы украсились зелеными кокардами. - Вы - между двух огней, - неистовствовал заикающийся подстрекатель. - Между немцами нa Mарсовом поле и швейцарцами в Бастилии. К оружию! К оружию! Волнение бурлило и перекипало. Из Музея восковых фигур, находившегося поблизости, принесли бюст Неккера, а затем бюст этого комедианта, герцога Орлеанского, у которого была своя партия и который, как любой многообещающий оппортунист тех дней, готов был воспользоваться моментом для собственного блага. Бюст Неккера был задрапирован крепом. Андре-Луи, наблюдавший эту сцену, испугался. Дело в том, что па него произвел впечатление памфлет Марата, где была выражена мысль, которую он сам более полугода назад высказал перед толпой в Рене. Он чувствовал, что этих людей надо остановить. Этот заика к ночи взбунтует весь город, если ему не помешать. Молодой человек - адвокат но имени Камнль Демулен*, который позже стал знаменитым, - спрыгнул со стола, все еще размахивая шпагой и крича: "К оружию! За мной! " Андре-Луи стал пробираться к импровизированной трибуне, чтобы загладить впечатление от опасной речи предыдущего оратора. Пробившись сквозь толпу, он вдруг липом к липу столкнулся с высоким, прекрасно одетым человеком, на красивом липе которого было суровое выражение, а в больших темных глазах - гнев. Так они долго стояли, глядя в глаза друг другу и не замечая, как мимо течет толпа. Затем Андре-Луи рассмеялся. - У этого малого тоже очень опасный дар красноречия, господин маркиз, - сказал он. - Сегодня во Франции много таких. Они вырастают на почве, которую вы и подобные вам оросили кровью мучеников свободы. Возможно, скоро настанет черед пролиться вашей крови: почва пересохла и жаждет ее. - Висельник! - ответил маркиз. - Вами займется полиция. Я сообщу начальнику полиции, что вы находитесь в Париже. - Боже мой! - воскликнул Андре-Луи. - Неужели вы никогда пе образумитесь! Как вы можете рассуждать о полиции, когда сам Париж вот-вот обрушится вам на голову или загорится под ногами? Ну что же, господин маркиз, кричите громче. Разоблачите меня здесь, перед этими людьми, - и вы сделаете из меня героя. А может быть, мне разоблачить вас? Пожалуй, так я п сделаю. Мне кажется, пора вам наконец получить по заслугам. Эп, послушайте! Разрешите представить вам... Но тут людской поток увлек его за собой, разлучив с господином де Латур д'Лзиром. Тщетно пытался он выбраться из толпы. Маркиз, которого завертел водоворот, остался стоять на месте, и последнее, что увидел Андре-Луи, - улыбка иа плотно сжатых губах, уродливая улыбка. Между тем сад опустел, так как все ушли за смутьяном-заикой с зеленой кокардой. Человеческий поток влился в улицу Ришелье, и Андре-Луи волей-неволей пришлось отдаться его течению, по крайней мере пока не дошли до улицы Случая. Там ему удалось отделиться от толпы, и, не имея ни малейшего желания быть раздавленным насмерть или принять участие в затевавшихся безумствах, он скользнул в эту улицу и пошел домой в пустую академию. Учеников сегодня не было, и даже господни дез Ами вышел, чтобы узнать новости о событиях в Версале. Такое затишье было необычным для академии Бертрама дез Ами. На фоне общего застоя в делах Парижа академия фехтования процветала, как никогда прежде. Учитель и его помощник были заняты с утра до вечера, и теперь Андре-Луи платили за уроки, которые он давал, причем половину оплаты удерживал учитель - надо сказать, что такая договоренность устраивала Андре-Луи. По воскресеньям занятия шли только полдня. В это воскресенье тревога и возбуждение в городе достигли такого накала, что, когда к одиннадцати часам никто не появился, дез Ами и Андре-Луи ушли. Они беззаботно простились друг с другом - отношения у них были самые дружеские, - - и ни одному даже в голову не пришло, что им не суждено больше свидеться в этом мире. В тот день в Париже пролилась кровь, На Вандомской площади толпу, из которой выскользнул Андре-Луи, поджидал отряд драгун. Всадники врезались в нее, разогнали народ, разбили восковом бюст господина Неккера и убили одного человека. Им оказался несчастный солдат французской гвардии, который не отступил. Это было началом, а затем Безенваль привел своих швейцарцев с Марсова поля и выстроил в боевом порядке на Елисейских полях. При них было четыре орудия. Драгуны Безенваля заняли позиции на площади Людовика XV. Вечером огромная толпа, двигавшаяся по Елисейским полям и Тюильрийскому саду*, тревожно следила за военными приготовлениями. В адрес иностранных наемников выкрикнули какие-то оскорбления, и в них было брошено несколько камней. Безенваль, потеряв голову, а возможно, действуя по приказу, послал за своими драгунами и велел им разогнать толпу. Но толпа была слишком густая, так что всадникам трудно было передвигаться. Несколько человек было задавлено, толпа разъярилась, и поэтому в драгунов, которых привел в Тюильри принц де Ламбеск*, полетели камни и бутылки. Ламбеск отдал приказ стрелять. Толпа бросилась врассыпную. Люди хлынули из Тюильрн и разнесли по всему городу рассказы о немецкой кавалерии, топчущей женщин и детей. Призыв к оружию, брошенный днем в Пале-Рояле Демуленом, теперь повторяли совершенно серьезно. Убитых подобрали и унесли, и в их числе - Бертрана дез Лми. Он был пламенным сторонником дворянства - как все, кто живет шпагой, - и погиб под копытами коней иностранных наемников, которых послало дворянство и вел дворянин. Андре-Луи, ждавшему в тот вечер на третьем этаже дома No13 по улице Случая возвращения своего друга и учителя, четыре человека принесли искалеченное тело одной из самых первых жертв резолюции, которая началась всерьез. Глава III. ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЛЕ ШАПЕЛЬЕ Из-за волнений в Париже, который два следующих дня походил на вооруженный лагерь, похороны Бертрана дез Ами пришлось отложить. Они состоялись в среду этой недели, столь богатой событиями, сострясавшими нацию до основания, что смерть учителя фехтования прошла почти незамеченной даже среди его учеников. Тело господина дез Амп два дня лежало в академии, и за это время туда почти никто не заходил. Правда, несколько учеников явилось на занятия, а от них эту новость узнали другие, так что в последний путь на кладбище Пер-Лашез* учителя сопровождало десятка два молодых людей, впереди которых в качестве главного плакальщика шел Андре-Луи. Насколько было известно Андре-Луи, у господина дез Ами не было родственников, поэтому он никого не известил. Однако через неделю после смерти учителя из Пасси* явилась его сестра и заявила свои права на наследство, которое было немалым: дела учителя шли весьма успешно, и он откладывал деньги. Основная сумма была вложена в бумаги одной компании и в государственные акции. Андре-Луи направил сестру к адвокатам и больше никогда не видел. Смерть дез Ами вызвала у Андре-Луи глубокое чувство одиночества и скорбь, и у него и в мыслях не было, что судьба подарила ему неожиданное богатство. Дело в том, что сестре учителя перепали лишь те деньги, которые тот скопил, а его помощник получил доступ к самой золотой жиле - академии фехтования. К этому времени Андре-Луи уже настолько утвердился в роли учителя фехтования, что многочисленные ученики рассчитывали, что он встанет во главе академии. Никогда еще школы фехтования так не процветали, как в эти тревожные дни, когда каждый держал свою шпагу наготове и учился ею владеть. Только через пару недель осознал Андре-Луи перемены в своем положении и одновременно почувствовал ужасную усталость: ведь все это время он работал за двоих. Если бы ему не пришла в голову счастливая мысль разбить самых способных учеников на пары и, пока они фехтовали друг с другом, поправлять их, стоя рядом, он бы никогда не справился. Но все равно ему приходилось фехтовать по шесть часов ежедневно, и каждое утро он ощущал усталость, не прошедшую со вчерашнего дня. Он понял, что не выдержит, и нанял помощника для занятии с начинающими - то есть для самой тяжелой работы. Благодаря счастливой случайности on легко нашел себе помощника - им стал один из его учеников по имени Ледюк. С приближением лета учсииков стало еще больше, так что пришлось взять еще одного помощника - способного молодого преподавателя, которого звали Галош, - и снять еще одно помещение этажом выше. Для Андре-Луи это был период напряженной работы - он работал даже больше, чем в те времена, когда создавал труппу Бине, - и, следовательно, период небывалого процветания. Он сетует на то, что из-за несчастливого стечении обстоятельств Бертран дез Ами умер как раз в тот момент, когда фехтование вошло в моду и на нем можно было разбогатеть. Герб Королевской академии, на который Андре-Луи ко имел нрава, все еще красовался над дверью. Он справился с этой задачей способом, достойным Скарамуша: оставив герб и надпись "Академия Бертрана дез Ами, учителя фехтования", приписал следующие слова: "которой руководит Андре-Луи". Теперь он был так занят, что почти не выходил из дому и узнавал новости только от учеников и из газет, которые после провозглашения свободы прессы бурным потокoм затопили Париж. Так узнал он о революционных процессах, последовавших за падением Бастилии*. Это событие произошло как раз за день до похорон господина дез Ами и явилось основной причиной, их задержавшей. Спровоцировано опо было необдуманными действиями принца Ламбеска, повлекшим и за собой гибель учителя фехтования. Разгневанный народ потребовал у выборщиков, заседавших в ратуше, дать ему оружие для защиты от иностранных убийц-наемников, и в конце концов те согласились. Поскольку оружия у выборщиков не было, они позволили народу вооружиться самому. Они также дали всем красно-синие кокарды - это были цвета Парижа. По поскольку ливреи герпога Орлеанского были такого же цвета, добавили белый - цвет старинного знамени Франции. Так родился трехцветный флаг Франции. В дальнейшем был создан Постоянный комитет выборщиков для наблюдения за общественным порядком. Получив разрешение, народ взялся за дело с таким рвением, что за тридцать шесть часов было выковано шесть тысяч пик. Во вторник, в девять часов утра, тридцать тысяч человек собрались у Дома инвалидов*. К одиннадцати часам они захватили все оружие, составлявшее около тридцати тысяч ружей, а остальные в это время завладели Арсеналом и забрали порох. Таким образом готовился народ отразить атаку на город, которая в тот вечер должна была начаться с семи сторон. Однако Париж, не дожидаясь нападения, взял инициативу в свои руки. Он решился па безумное предприятие - захват грозной крепости Бастилии, и, как известно, это удалось. Восставших поддержали солдаты и офицеры французской гвардии, имевшие в своем распоряжении пушки, и к пяти часам Бастилия пала. Эта новость, принесенная в Версаль Ламбеском, которого вместе с его драгунами обратила в бегство грозная сила, родившаяся из булыжников Парижа, вызвала замешательство у двора. Народ располагал орудиями. захваченными в Бастилии. На улицах строились баррикады. Атаку так долго откладывали, что теперь она привела бы лишь к бессмысленной бойне, которая еще больше пошатнула бы и без того пошатнувшийся престиж монархии. Двор, снова моментально поумневший со страху, решил выиграть время. Надо вернуть Неккера и согласиться, чтобы три сословия заседали вместе, как требует Национальное Учредительное собрание. Это была полная капитуляция силы перед силой - единственным доводом, который они признавали. Король пошел в Национальное собрание один, чтобы сообщить об этом решении. Члены Собрания вздохнули с облегчением, ибо их сильно тревожило положение дел в Париже. "Никакой силы, кроме силы разума и довода" - таков был девиз Собрания, и они следовали ему два года, с редким терпением и твердостью перенося бесконечные провокации. Когда король покидал Собрание, какая-то женщина, обхватив его колени, задала ему вопрос, волновавший всю Францию: - Ах, сир, вы в самом деле искренни? Вы уверены, что вас не заставят передумать? Однако этот вопрос уже не стоял, когда пару дней спустя король один, без охраны - за исключением представителя нации, - приехал в Париж для окончательного примирения. Это была капитуляция привилегированных. Двор был в ужасе: ведь эти мятежные парижане - враги, королю опасно разгуливать среди них! Если король частично разделял эти страхи - а так позволяет предположить его мрачный вид, - то он должен был признать их безосновательными. Да, его встречали двести тысяч человек без военной формы, вооруженные кто чем, - но встречали, как почетный караул. Мэр Байи преподнес ему у заставы ключи от города. - Это те самые ключи, которые были преподнесены Генриху IV*. Он завоевал свой народ. Теперь народ вновь завоевал своего короля. В ратуше мэр Байи поднес королю новую кокарду - трехцветный символ конституционной Франции. Утвердив формирование Национальной гвардии и назначение Байи и Лафайета*, монарх снова отбыл в Версаль под крики "Да здравствует король! ", которыми его приветствовал верный народ. И вот вы видите привилегированных: перед жерлом пушки они наконец-то сдаются. А ведь сделай они это раньше, не пролились бы моря крови - в основном их собственной. Они приходят в Национальное собрание, чтобы всем вместе трудиться над конституцией, которая должна возродить Францию. Но это воссоединение - насмешка, точно так же как архиепископ Парижский. поющий "Те Deum"* по случаю падения Бастилии. Все, чего добилось Национальное собрание, - это появление в его рядах пяти или шести сотен врагов, мешавших его работе. Но все эти сведения хорошо известны, и о них можно прочитать где угодно во всех подробностях. Я привожу слово в слово лишь то, что нашел в записках Андре-Луи, показывающих, как изменились его взгляды. Сейчас он поверил в те истины, которые когда-то проповедовал, не веря в них. Между тем изменилось не только материальное, но и юридическое положение Андре-Луи благодаря переменам вокруг него. Ему больше не надо было прятаться от закона. Кто выдвинул бы теперь против него нелепое обвинение в подстрекательстве к мятежу в Бретани? Какой суд осмелился бы послать его на виселицу за то, что он давным-давно высказал то, о чем теперь говорила вся Франция? Что касается обвинения в убийстве, то кого сейчас заинтересовала бы смерть несчастного Бине, убитого - если только он действительно был убит - при самозащите? В один прекрасный день, в начале августа, Андре-Луи сделал себе выходной, так как в академии теперь прекрасно управлялись помощники, нанял фаэтон и отправился в Версаль. Он хотел заехать в кафе д'Амори, где собирался Бретонский клуб, из которого позже родилось Общество друзей конституции, более известное как Якобинский клуб*. Андре-Луи приехал повидать Ле Шапелье, который был одним из основателей клуба и человеком весьма популярным. Он также был председателем Национального собрания в этот важный период, когда оно вырабатывало Декларацию прав человека и гражданина. Когда Андре-Луи спросил у официанта в белом переднике о Ле Шапелье, тот сразу залебезил перед ним, что говорило об известности депутата. Господин Ле Шапелье был наверху с друзьями. Официанту очень хотелось услужить Андре-Луи, но он колебался, боясь помешать господину депутату. Чтобы придать официанту смелости, Андре-Луи дал ему серебряную монету. Затем, сев за столик с мраморной столешницей у окна, которое выходило на широкую площадь, окруженную деревьями, принялся ждать. Там, в общей комнате кафе, пустынного в этот полуденный час, к нему подошел великий человек. Не прошло и года с тех пор, как он отдавал Андре-Луи первенство в тонком деле руководства. Сегодня же Ле Шапелье - на вершине, он один из великих вождей нации, которая в родовых муках, а Андре-Луи - внизу, в общей массе. Оба думали об этом, рассматривая друг друга и отмечая перемены, происшедшие за несколько месяцев. В Ле Шапелье Андре-Луи заметил утонченность в одежде и наружности. Он похудел, побледнел, в глазах появилась усталость. Бретонский депутат, рассматривавший Андре-Луи сквозь лорнет в золотой оправе, отметил в нем еще более заметные перемены. Постоянные занятия фехтованием в течение последних месяцев придали ему грациозность движений, горделивую осанку и властный вид. Благодаря этому он казался выше. Одет он был с элегантностью, которая не бросалась в глаза, но стоила очень дорого. Андре-Луи носил небольшую шпагу с серебряным эфесом, к которой, казалось, привык. Черные волосы, которые, как помнил Ле Шапелье, обычно свисали прямыми прядями, теперь блестели и были собраны в косичку. Он выглядел как настоящий франт. Однако вскоре друзьям стало ясно, что перемены в обоих - чисто внешние. Ле Шапелье остался все тем же прямым н открытым бретонцем с резкими манерами и отрывистой речью. С минуту он стоял улыбаясь, удивленный и обрадованный, потом открыл объятия. Они обнялись под почтительным взглядом официанта, который тотчас же стушевался. - Андре-Луи, друг мой! Какими судьбами? Вы всегда сваливаетесь как снег на голову. - Сваливаются сверху, а я явился снизу, чтобы рассмотреть вблизи того, кто на вершине. - На вершине! Да если бы вы только захотели, то сами бы стояли сейчас на моем месте. - Я боюсь высоты, да и атмосфера на вершине слишком возвышенная. Вот н вы что-то не очень хорошо выглядите, Изаак. Вы бледны. - Собрание заседало всю ночь. Эти проклятые привилегированные доставляют нам много хлопот н будут мешать, пока мы не издадим декрет об их ликвидации. Они сели. - Ликвидация! А не слишком ли вы замахнулись? Впрочем, вы всегда были максималистом. - Это необходимо сделать