Борис Семенов, Т.Талатов. Подвиг длиною в жизнь --------------------------------------------------------------- "Искатель" No 3, 1968. OCR: Андрей из Архангельска --------------------------------------------------------------- киноповесть 1 Гремел оркестр. Бравурно, торжественно, призывно. Закончив номер, воздушные гимнастки раскланялись и побежали за форганг. На арене появился невысокий полный человек с напомаженными усами и гладко прилизанной редкой шевелюрой: - Продолжаем матчи французской борьбы! - выкрикнул он. - Парад - алле! Маэстро, прошу вас... И опять гремел оркестр. Поближе к арене, на свободные места устремились мальчишки. А на арену, построившись по росту, гуськом выходили борцы. Они обошли манеж по самой кромке и остановились, когда замкнули кольцо. Оркестр смолк на какой-то высокой ноте, будто захлебнулся. Невысокий, гладко прилизанный, в смокинге, арбитр матчей, выйдя на середину, начал представлять участников. Он чем-то напоминал и провинциальных актеров прошлого века и балаганных зазывал. - Самый высокий борец в предстоящих схватках, гордость наших гор Осман Абдукаримов! Осман делал шаг вперед, и оркестр играл несколько тактов туша. - Прославленный тактик, неповторимый техник Владимир Косуля! - продолжал арбитр. Теперь вперед выходил Косуля, а дирижер вновь взмахивал палочкой. - Выдающийся мастер бедрового броска, победитель соревнований в Тбилиси, Куйбышеве и Алма-Ате Ян Одиссов!.. Ян Одиссов становился рядом с Косулей, и зрители, особенно мальчишки, неистово хлопали своему любимцу. - Неоднократный победитель международных матчей, обладатель самой красивой борцовской фигуры, непревзойденный стратег, - вдохновенно врал арбитр, - Всеволод Вец! Лавров сидел в восьмом ряду. Бутафорский парад вызывал у него едва заметную улыбку. Лишь на минуту она пропала, и во взгляде появилась настороженность - это когда на середину арены вышел Вец. Оркестр гремел туш. 2 - Как личное впечатление? - спросил генерал. - Сформулировать трудно. И хозяин кабинета Сергей Александрович Моисеев и майор Алексей Николаевич Лавров расхаживали по разные стороны огромного стола, обтянутого словно бильярд зеленым сукном. - Скорее всего смутное, - продолжал Лавров. - В борьбе надо соперника - на лопатки. - Он сложил ладони на уровне груди и верхней прижал нижнюю, будто промокал лист бумаги тяжелым пресс-папье. - В футболе - забить гол. - Теперь Лавров толкнул кончиком сапога бумажку, оброненную на пол. - Поднял бы, - генерал подвинул пепельницу, стоящую на огромном столе, поближе к Лаврову. - Но знаменитому футбольному бомбардиру, "забивале" и грозе вражеских ворот, - Лавров не оставлял своей мысли, - тренер говорит: "К воротам не рвись. Главное - пасуй ребятам". Чепуха? А собрать сведения о каком-то пленном солдате - солдате, не генерале - разве это дело для матерого Веца? Он остановился и посмотрел на генерала. - А если дело не чепуховое? - спросил тот. - Тогда вся твоя концепция рушится, а вопросы отпадают... Есть сведения о том, что в Ф-6 собирают пленных кавказских национальностей. Это задание скорее всего восточного бюро абвера. Если так, парень нужен им для Баку. А коль речь идет о Баку, значит о нефти: сегодня нефть для них - это быть или не быть. - Не слишком ли сложно, Сергей Александрович? Восточное бюро. Вец, может, сам Вильке? Из-за солдата-пацана. На кой черт? Моисеев рассердился: - Не знаю. И отличаюсь от тебя тем, что хочу знать. Обязательно. Я попросил Николая Мироновича что возможно выяснить про этого паренька. Один штришок оказался очень любопытным - не улыбайся, любопытным даже для самого Вильке. Аббас Керимович - дядя этого Гаджи - главный технолог в институте Алиева... А посему давай поглядим за Вецем, - он загнул палец. - Попроси связаться с людьми из Ф-6, - он загнул второй. - Пусть организуют побег какой-нибудь группы. - Но время!.. Они уже под Моздоком! - Спасибо, что сказал, - съязвил генерал. Он остановился у огромной карты, занимающей всю стену. Флажки, которыми была обозначена линия фронта, приближались к Баку. Он долго смотрел на карту, потом, повернувшись к майору, бросил жестко: - Не дать Вецу действовать. - То есть? - спросил Лавров. - Вступай в борьбу. Пора. 3 Толпа валила в цирк. На аляповатой афише значилось: СЕГОДНЯ В БАКУ ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ МАТЧИ ФРАНЦУЗСКОЙ БОРЬБЫ. ПОКАЗАТЕЛЬНЫЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ! НА АРЕНЕ - ВСТРЕЧИ ЧЕМПИОНОВ С ПУБЛИКОЙ! КАЖДЫЙ ЖЕЛАЮЩИЙ МОЖЕТ ПОМЕРЯТЬСЯ СИЛАМИ С ЛУЧШИМИ БОРЦАМИ! Трое мальчишек, сновавших в толпе у входа, умоляли взрослых провести их с собой. Взрослые отмахивались. Наконец мальчишки натолкнулись на Лаврова. - Денег нет? - спросил он. - А откуда? - вопросом на вопрос ответил один из мальчишек. - Мать одна, а нас - три горла, - он сказал это с такой интонацией, с которой, видно, говорила сама мать. - Ну, пошли, - Лавров потрепал мальчишку по голове. - У меня лишние. - Уважаемая публика! Сегодня в заключительный день наших выступлений в вашем прекрасном городе Баку самые отважные жители города могут померяться силами с лучшими и прославленными борцами-титанами. Первым приглашает партнера из публики Осман Абдукаримов, гордость наших гор! Кто желает из уважаемой публики? Оркестр негромко пиликал, аккомпанируя конферансу. - Прошу, кто желает? - опять спросил арбитр. В амфитеатре оживились. К арене стал спускаться маленький толстый человечек. Он смело шагнул через барьер и встал в стойку. Осман подошел к нему. Схватка началась. В смешном толстяке без особого труда угадывался незатейливый цирковой клоун. Но публике было не до того. А вдруг? Вдруг победит толстяк? На арене, вывернувшись с "моста", на который он встал явно добровольно. Осман подхватил толстяка, принес в центр ковра и мягко уложил на лопатки. Арбитр подбежал к Осману, тронул за плечо. Тот поднялся, делая вид, что очень устал. Публика аплодировала. - Соперника вызывает Всеволод Вец! - объявил арбитр. Опять наступила пауза. Но совсем короткая, потому что из разных концов амфитеатра почти одновременно раздались голоса: - Я попробую. - Я! Лавров наклонился к мальчишке, сидевшему рядом, и показал на высокого, тощего, в пальто с чужого плеча, того самого, что крикнул вторым. - Этот - подставной. Я его который раз вижу. Подставной уже спускался на арену. Но и первый, парень лет двадцати двух, в пиджаке поверх гимнастерки, пошел туда же. Арбитр встретил его извиняющимся жестом. - Вы опоздали. - Нет. Опоздал он, - парень кивнул в сторону подставного и, не дожидаясь приглашения, сбросил пиджак. - Длинный - подставной! - крикнул мальчишка. - Подставной! Подставной! Подставной! Пусть этот борется! Пусть этот! - загрохотал зал. Вец, стоявший у форганга, улыбнулся краешком губ. - Вы знакомы с правилами, молодой человек? - спросил арбитр у парня в гимнастерке. - Все матчи смотрел. Он вышел на середину ковра. Вец все еще стоял на месте и улыбался - теперь явно издевательски. Потом он стремительно подошел к парню. Протянул руку для традиционного рукопожатия. Парень, наверное не понял этого, схватил руку и потянул Веца на себя, вниз за бедро. Падая вец вскрикнул. Арбитр кинулся к ним, оттолкнул парня. Появился врач с чемоданчиком. Вец сидел на ковре. На его лице застыла боль. - Сложный вывих, - сказал врач арбитру. - Очень сложный. Это надолго. Немедленно в больницу! 4 Бородатый здоровяк с немецким автоматом за плечом, в ватнике, подпоясанном кожаным армейским ремнем, и в кубанке с высоким верхом, перехлестнутым красной матерчатой полоской, вел Лаврова через лес. Рассвет едва занимался. Они шли, казалось, не выбирая дороги, пока не уткнулись в заросли орешника, загородившие путь. Бородатый сделал несколько шагов в сторону, раздвинул кусты: - Сюда. Лавров шагнул в лаз и оказался на поляне, которую никак не предполагал увидеть. Будто в каком-нибудь городском дворе, здесь сушилось на веревках белье: сорочки, подштанники, портянки. Бородатый подвел Лаврова к группе таких же бородатых, как и он сам, и майору все они показались поначалу похожими. Разве что самый высокий был постарше. - Задание выполнено, - доложил проводник, и тот, который был постарше, протянул Лаврову руку. - Шагин. С приездом. - Здравствуйте. - Небось устали? - Я привычный... - Пошли почайкуем. Землянка была обычной, с нарами по обе стороны от входа. Сейчас почти все нары были заняты - люди отдыхали после недавнего боя. Отдых этот проходил в делах самых что ни на есть будничных: в латании гимнастерок, в починке сапог или чтении затрепанной книжки. В конце землянки, за столом, где стояли лампа-десятилинейка, котелки, по-видимому с кашей, да железные кружки с чаем, сидели человек десять-двенадцать. Двое резко отличались от остальных: лампа освещала их измученные и изможденные лица. Бритва давно не касалась щек, но и бороды еще не отросли, как у здешних. На них были старые, местами рваные гимнастерки, поверх которых новенькие ватники, полученные, конечно, уже тут, у партизан. - Вот этих у немцев отбили, когда налет на машину делали. Один Гордеевым назвался, другой - Ненароковым, - сказал Шагин. Ненароков рассказывал: - Ну, а кормят там как - сами знаете: чтоб не померли сразу, но и не прожили больше года, - через год, видать, дорогу уже достроить должны. Он замолчал, потому что у стола задвигались, выкраивая местечко для Шагина и Лаврова. Те присели, и кто-то спросил: - Чайку с дорожки или?.. Каша у нас отменная нынче. - Я по утрам чай люблю. - Лавров подвинул к себе кружку. После паузы заговорил Гордеев. Он здорово окал, что сразу выдавало в нем волгаря. - Лагерь-то наш сложный. Даже не лагерь - школа скорее. Говорят, она абверу принадлежит - разведке армейской. Таких, как наш, - два барака. Это предбанник, что ли. Отсюда или в ров, или, если согласишься, в соловьи. - Ты понятней объясняй... - перебил его Ненароков. - Ничего, ничего, - сказал Лавров. - И так все понятно. - Соловьи - это так батальон называется. По-немецки - "нахтигаль". Они там этих соловьев формируют, - продолжал Гордеев. - Только мы их и не видели, - опять вмешался Ненароков. - Разве издали, через проволоку - пять рядов. - В наш-то барак по прежней специальности вроде подбирали, - вновь заокал Гордеев. - Все к химии, к нефти, к бензину отношение имели - летчики, мотористы, лаборанты, нефтяники. Потому, конечно, из Баку народ есть, из Грозного. Люди хорошие, вот только один... Ненароков добавил: - Юлит он... юлит... Но то, что предатель, - ясное дело. Только за него один все заступается... Комиссар... Седой... 5 Гордеев с Ненароковым продолжали рассказывать... Четыреста стояли на насыпи. Слева была станция, справа - ров-могила для тех, кого сегодня поволокут из строя. Гауптман шел вдоль шеренг в сопровождении переводчика. Через равные промежутки - видно, гауптман про себя считал шаги - он останавливался и бормотал что-то, грассируя. Переводчик подхватывал, и летели фразы, леденящие душу не только ужасной сутью своей, но тем, что стали обыденностью: - Политкомиссары, евреи, коммунисты - шаг вперед! Шеренги не шевелились. Они застыли, будто в кино неожиданно остановился кадр. Полковник хладнокровно взирал на все это со стороны, оставаясь к происходящему абсолютно индифферентным. Время от времени он поднимал к глазам бинокль, цепко держа его в правой руке, левая была занята стеком - им полковник постукивал по высокому сапогу. Солдаты вытащили из строя высокого чернявого парня. Был он яростен и еще силен, этот парень лет двадцати трех, а потому отчаянно сопротивлялся. Солдату надоела возня с ним, и он вскинул автомат. Но полковник уже спешил к месту, где возник конфликт. Оказавшись рядом с автоматчиком, он ударил стеком по стволу. Солдат оторопело открыл рот. - Где родился? - спросил полковник у парня. Тот молчал, тяжело дыша после схватки и ненавидяще глядя на полковника. Полковник спокойно выдержал этот взгляд и спросил: - Тюрк дилини билярсян? - Я не знаю по-турецки, только несколько слов, - ответил парень. Видимо, до него дошло, что полковник если и не спас его совсем, то уж, во всяком случае, отсрочил конец. - Марш в строй! - Это уже была команда. Парень отступил в свою шеренгу, а полковник, обернувшись к гауптману, который, как и все остальные, ровно ничего не понял в разыгравшейся сцене, сказал: - С таким знанием этнографии вы перестреляете всех... А рейху нужны дороги. Их должен кто-то строить... "Этнограф"... - Он явно обрадовался придуманному прозвищу и, постукивая стеком по голенищу, пошел к станции. 6 Две дощатые тропинки, каждая метров триста длиной, начинались у отвала, откуда пленные брали грунт, и заканчивались там, где уже высилась насыпь - по одной тропинке к ней доставляли грунт, по другой возвращались порожняком. Автоматчики кричали с вышек. - Быстрее, быстрее! Дойдя до места, где ссыпали грунт, Гаджи с огромным усилием перевернул тачку, достал кусочек бумаги, выгреб из кармана махорочные крошки и свернул цигарку. - Брось! - рявкнул конвоир. Но поскольку Гаджи не обратил на окрик никакого внимания, он подскочил к нему. - Курить потом. Сейчас - работать. Быстро, быстро! Ненароков и Гордеев, шедшие с носилками навстречу Гаджи, видели начало этой сцены. Окрик конвоира не был им слышен, потому Ненароков сказал напарнику: - И курить ему разрешают... - Да, - вздохнул Гордеев. Гаджи понимал, что разговор идет именно о нем, и демонстративно нарушал здешний порядок. - Порядок необходимо уважать, - полковник внезапно возник перед Гаджи. - Это долг каждого пленного. У нас курят после работы. Тебе это объясняли? Гордеев и Ненароков остановились, как и другие, ожидая, что произойдет. Гаджи не столько увидел это, сколько почувствовал, вновь глубоко затянулся цигаркой и, сложив губы трубочкой, засвистел какой-то мотив: он явно лез на рожон. - Что это за мелодия? - очень спокойно спросил полковник. - Страна Баха не знает Гаджибекова? - Ты музыкант? - опять спросил полковник. И потом, не ожидая ответа: - Я тоже учился музыке. Он повернулся к подбежавшему офицеру конвоя, хотя продолжал говорить с Гаджи: - А музыкант не должен целый день толкать тачку... Музыкант должен... - он хмыкнул - ...заниматься музыкой. И скомандовал: - Доставлять ко мне ежедневно к шестнадцати. Пленные продолжали наблюдать за этой сценой. - Работать! Всем работать! - неслось с вышек. Полковник пошел прочь, а Гаджи, так и не бросив цигарки, покатил дальше свою тачку. - Вот еще одно доказательство, - сказал волжанину Ненароков. 7 Гаджи закончил мыть на кухне пол и приступил к чистке чайника и кофейника - нехитрой кухонной утвари. Полковник музицировал в кабинете. Иногда сквозь открытые двери он наблюдал за Гаджи. От буханки белого хлеба, лежащей на столе, было отрезано несколько здоровых ломтей, и Гаджи твердо решил украсть два или три из них и отнести в барак - люди были зверски голодны, а белого хлеба... Они и не помнили, наверное, когда в последний раз видели белый хлеб. Попасться на краже означало быть расстрелянным. Гаджи знал об этом, но твердо решил, что хлеб все равно украдет. Он поставил чайник на полку и в то же мгновение, схватив три ломтя, сунул их за пазуху. Полковник встал из-за инструмента. - Иди сюда! Гаджи вошел. - Я хочу оценить... - полковник задумался, - твою честность... Другой бы мог что-нибудь украсть, скажем... хлеб. Сердце Гаджи колотилось так, будто там, под грудной клеткой, работала бригада молотобойцев. - А ты не такой... - полковник взял остаток буханки и сунул ее Гаджи. - Если хорошо вымоешь руки, можешь поиграть... Репетируй. Потом ты будешь играть на наших вечерах. - Не буду, - Гаджи наклонил голову, словно желая боднуть. - Обязательно будешь, - полковник улыбнулся. - Не буду, - еще раз повторил Гаджи. - Олух, олух и неблагодарная свинья!.. Как все ваши... "Гаджибеков!" Да что таких скотов интересует? Пожрать да выпить. Вон отсюда! Вон! В барак! Неблагодарная скотина. Полковник ходил по гостиной взад-вперед. "Мерзавец! Но нужный. Я бы этой скотине... Ганс, - он продолжал разговор с собой, - ты нервничаешь... Если бы адмирал узнал о твоих нервах..." Он взял плетку и стал играть ею. Это, видимо, изменило ход его мыслей. Он раздумчиво посмотрел на плетку. "...И пряник". 8 В бараке едва тлела коптилка. Гаджи отворил дверь, и сидевшие за столом обернулись. Будто по команде замолчали на полуслове. Гаджи подошел к столу и, достав из-за пазухи хлеб, положил его перед ними. Они смотрели на пухлые, наверное, очень свежие ломти. Хлеб завораживал. Расширились зрачки голодных глаз. Но только одна рука потянулась за ломтем. И тут же отдернулась. Все молча поднялись и тихо побрели прочь от стола - каждый к своим нарам. - Теперь будешь там, - сказал один, обращаясь к Гаджи. Его пожитки уже лежали на первых нарах от входа. Это был открытый акт отчуждения, потому что между нарами, где предстояло находиться Гаджи, и следующими, занятыми, оставалось несколько рядов совершенно пустых: люди, некогда спавшие здесь, уже не могли вернуться. Гаджи опустился на нары. Что делать? Плакать? Или кинуться на обидчиков? Мысли плясали, прыгали. А люди снова собрались вместе, только теперь не у стола, а около нар, где умирал человек. Их тени причудливо вытягивались на противоположной стене и сплющивались на потолке. Они метались словно языки пламени, затянутого черным дымом. Вошел Ненароков. - Хины нет. Лагерь, мол, не госпиталь. Выгнал... Он обтер кровь в уголках рта - лагерный врач умел подтверждать свои слова действиями. - До утра не дотянет, - сказал один из пленных, ближе всех стоявший к умирающему. - У меня еще в студенчестве был такой случай... Под Чарджоу... Это когда басмачи... И Павел, кажется, в Чарджоу родился... - сказал Седой. - В Коканде. Там близко, - уточнил Гордеев, будто сейчас это имело какое-нибудь значение. Гаджи по прежнему сидел на своих нарах, обхватив руками голову. - За жизнь товарища надо платить любой ценой. Реплика эта, видимо, относилась к Ненарокову, вытирающему кровь с разбитой губы. А может, о чей-то другом думал Седой, потому что, помолчав минуту, он подвел итог: - А хина нужна... Гаджи поднял голову и посмотрел туда, где едва тлела коптилка. Потом он встал с нар и потихоньку выскользнул из барака. Никто на это не обратил внимания. Только Седой обернулся и увидел, как дверь закрылась за Гаджи. 9 Веселились вовсю. Веселье сдабривали вином. Пьяненький лейтенант бренчал на рояле какую-то шансонетку. Потом, с трудом поднявшись, подошел к столу и взял бокал. - За нашего полковника! Самого доброго начальника из всех, у кого я служил. - Самый лучший тост, - поднял бокал полковник, - готовые метры дороги, по которой сначала на Баку, а потом на Бомбей ринутся танки фюрера. За фюрера! Гаджи вошел в тот момент, когда полковник сказал "на Баку". Он остановился в дверях, опустив голову. Гауптману оставалось выпить за фюрера последний глоток, когда он увидел Гаджи. Поперхнувшись, гауптман заорал: - Караул! Выпавший из рук бокал разлетелся по полу хрустальными брызгами. Гауптман схватился за кобуру. Но руки не слушались - парабеллум никак не вылезал из своей кожаной норы. - Идиот, - снисходительно бросил полковник. - Господа, - он хлопнул в ладоши, и тотчас воцарилась тишина. - Этому парню я велел играть для нас... Садись за рояль, - полковник даже не скрывал своей радости: пришла победа над этим упрямым человеком, который десять раз заслужил, чтобы его отправили к праотцам. Но это совершенно не входило в планы полковника, ему нужно было другое - заставить Гаджи работать. И все же интуиция подсказала полковнику, что приход Гаджи отнюдь не капитуляция, а поступок, пока еще не понятый им. Гаджи прошел к роялю, стараясь не смотреть на собравшихся, и пальцы профессионала, хотя давно и не прикасавшиеся к клавишам, побежали по ним, сначала спотыкаясь, а потом легче и свободнее. По комнате понесся слащавый мотивчик. Лица собравшихся засветились блаженством, и ничего не надо было им сейчас, кроме этой музыки, этого примитивного мотивчика. Полковник слушал. Ему было приятно, что на физиономиях гостей не мелькнуло и подобия мысли - тем острее чувствовалось собственное превосходство над окружающими. Потом он подошел к Гаджи: - Хам! Здесь немцы. Люди великой нации. А эта дребедень... Сыграй Бетховена. Можешь? Еще ни разу в жизни у Гаджи не было такого неудержимого желания ударить, ударить в этот находящийся так близко подбородок. И пожалуй, еще никогда Гаджи так ясно не понимал, что, кроме желания, есть долг. Он вновь начал играть. Музыка рассказывала о весне, и мягких лучах всеозаряющего солнца, и о поле, по которому идет любимая, и о цветах, что цепляются за ее платье, - о мире безмятежного покоя и тепла. Но как-то сразу, минуя лето, наступала осень, и шумел ветер возвещая бурю, и от далеких зарниц веяло неотвратимой бедой. Тревожная перекличка высоких трелей, похожих на трепетание умирающей птицы, и грозных басов, олицетворяющих саму смерть, входила в этот еще совсем недавно безмятежный мир. Гибли вовсе не птицы, а человек, одинокий и всеми покинутый. Постепенно Гаджи подходил к раздумьям о торжестве человеческого единения. И уже торжественно гремел финал - марш, созданный гением двух великих немцев: Как светил великих строен В небе неизменный ход. Братья, так всегда вперед, Бодро, как к победе воин. Прозвучал последний аккорд. На лице Гаджи лежала восковая бледность. Полковник решил, что это от усталости и голода, а потому сказал: - Можешь взять со стола, что хочешь... Ешь... Гаджи поднялся из-за рояля. - Мне нужна хина. - Ты болен? - Это не для меня. Загадка, терзавшая полковника все это время, была разгадана тем, кто сам ее загадал. - Я не врач. Надо обратиться к врачу. - Не дает. - Бауэр! Врач вышел в прихожую, достал из чемоданчика флакон с таблетками, потом вернулся в комнату и передал лекарство полковнику. Тот долго рассматривал этикетку. Наконец поднял глаза: - На. И никогда не лги... Немцы - самые гуманные люди планеты. Немецкие врачи - самые гуманные из немцев. Понял? Конец фразы покрыл гомерический хохот. Офицеры корчились от смеха, и их лица виделись Гаджи клоунскими масками, которые выставляются в музеях при цирках. Только эти были куда страшнее и отвратительнее. Маски кривились, корчились и, наконец, застыли. 10 В бараке все так же плясали на стенах тени людей, и напряженная тишина висела в воздухе. Гаджи подошел к столу, молча поставил флакон. Никто не пошевелился. - Это хина. - Гаджи побрел к своим нарам. Он лег. Закрыл глаза. Сказывалось страшное напряжение всех этих часов. Гаджи засыпал. Люди, стоя вокруг стола, неотрывно смотрели на флакон с лекарством. - Хину с водой принимают, - сказал Седой. Один из пленных, подтверждая это, кивнул. Но Ненароков пожал плечами. - Вражью подачку? - Кто сказал, что он враг? - спросил Седой. - Факты. - Как смотреть на них, - отрезал Седой. - То, что выжил, еще не предательство. Пока все мы живы. - А хлеб? - опять спросил Ненароков. - Ты думаешь, ссыплю грунт не туда - борюсь. Правильно. Но бороться можно по-всякому... Вот хина... - Лекарство нужно обязательно, - это сказал тот, кто стоял рядом с больным. Все словно по команде поглядели в тот угол, где лежал Гаджи. Лицо его было усталым и повзрослевшим. И вдруг Гаджи улыбнулся уголками рта - наверное, сквозь сон до него дошла реплика Седого: - И принять хину надо сейчас же. 11 В землянке Гордеев с Ненароковым заканчивали свой рассказ. - А утром как за щебенкой поехали, так нас партизаны и отбили, - проокал Гордеев. - Вот и кончилось, - вздохнул Ненароков. 12 Конец сентября, когда Вец вышел из больницы, выдался теплым, словно осень еще и не наступала. В те дни он часами бродил по городу, и маршруты его были вне всякой системы - нелепыми, запутанными, повторяющимися. А может, и была в них какая-то система, понятная только ему одному. Наверное, была. Потому что, получив в киоске "Баксправки" розовые квиточки, Вец все чаще и чаще кружил вокруг одних и тех же мест. То у консерватории. То возле большого серого дома на Коммунистической, где много лет жила семья Гаджи. У этого самого дома Вец и остановил какую-то женщину, что-то выспросил у нее, а потом стал мерять шагами тротуар - сто вперед, столько же назад. Наконец Вец встрепенулся. Но вовсе не тогда, когда прошел патруль, а когда на улице появился высокий старик с суковатой палкой. Потом они долго ходили перед домом, по-видимому говоря о чем-то для них важном и очень сокровенном, ибо старик по-отцовски обнял Веца за плечи. Эта сцена была абсолютно немой. Наблюдая в кино за ее очень медленным развитием, мальчишки обязательно бы заорали: "Звук, сапожник!" Но вовсе не этот выкрик, а веселый, добродушный смех нарушил тишину маленького кинозала, где вне всякого порядка стояли несколько глубоких кожаных кресел. - Переигрываешь, Николай Мироныч. Ей-богу, переигрываешь, - сказал Моисеев, обращаясь к высокому старику, что на экране встречался с Вецем. Рядом со стариком сидела черноволосая смуглая девушка с косами. И еще Лавров, вернувшийся от партизан, который сказал: - МХАТ. Все по системе. - У Станиславского вовсе не так, - отозвался генерал. - До войны я, как в Москву приезжал, в первый же вечер - в МХАТ. "Анну Каренину" несколько раз видел. С Тарасовой. На экране старик, прощаясь с Вецем, крепко жал ему руку. И сразу же, без всякого перехода или логической связи, принятых в "нормальном" кинематографе, Вец оказывался у консерватории и, встретив ту самую молоденькую и хорошенькую девушку, которая сейчас была в зале, расхаживал с ней, о чем-то спрашивая. А она, делая большие глаза, говорила ему что-то страшное, а потом очень-очень грустное. Вец понимающе кивал, нежно держа ее под руку. - Соблазнительница, - смеялся Моисеев. - Коварная соблазнительница. И опять куда-то торопился Вец. Много лет спустя метод, которым снимались эти кадры, получил в кино название "съемки скрытой камерой": на экране мелькали эпизоды, снятые не резко, или перекошенные по горизонту, или совсем "бракованные", когда между Вецем и объективом появлялись неожиданные препятствия. В зале зажгли свет. - Вот и артистами стали, - констатировал Моисеев. 13 Наступила пауза. Видимо, генерал думал не о Баку, где все это происходило. Видимо, его мысли были далеко-далеко отсюда, там, за линией фронта, куда Вец с помощью своего передатчика посылал таинственные точки, тире, точки. - Верочка, - обратился Моисеев к худенькой брюнетке, - попросите Львова, чтобы зашел ко мне... Спасибо. - Он поднялся. - Можете быть свободны. Это относилось ко всем, кроме Лаврова, поэтому все направились к дверям, а Алексей остался на месте. Сергей Александрович обернулся к нему. - Пошли. - Что ты думаешь о связи? - генерал задал вопрос, едва Лавров притворил за собой дверь кабинета. Тот ждал этого вопроса, был заранее готов к нему и потому ответил без промедления: - Если Вец днем не уедет, то выйдет на связь в двадцать два ноль-ноль. - Уверен? Дверь приоткрылась, заглянул Львов. - Заходите, - сказал Моисеев. - Выкладывайте, что у вас, шах или мат? - Смеетесь, Сергей Александрович... Но опять - шахматы. Вец пользуется девятой партией матча Капабланка - Ласкер. Индексы расшифровываются, как ходы белых пешек и коней. Хитроумно и примитивно одновременно. Как все у немцев. Я обязательно бы поставил второй ключ. Он волновался, то и дело поправляя очки. Он всегда волновался, когда докладывал генералу. - Что касается двенадцатого и ноль четвертого, - продолжал Львов, - мы не могли передать им новый шифр: Тимченко не дошел. - Знаю, - сказал Моисеев. Он вспомнил Тимченко, вспомнил, как прощался с ним в последний раз, и доклад Львова: "Напоролся, капсулу с шифром уничтожил, подорвал себя гранатой". - А если еще раз попробовать старым? - Но рядом с двенадцатым Штуббе. Я знаком с ним давно. У него страстная любовь к шахматным шифрам. Мы им уже трижды ставили мат. Кстати, о мате шифру Веца они так и не подозревают. Моисеев перевел взгляд на Лаврова, потом куда-то вдаль, И было совершенно неясно, к чему относилась его последняя реплика - то ли к тому, что немцы могли разгадать старый шифр, то ли к тому решению, которое генерал уже принял. А суть принятого им решения сводилась к тому, чтобы выяснить, не Вильке ли прибыл в Ф-6. И если именно он, этот матерый и опытный враг, один из руководителей восточного бюро абвера, вербовал и готовил в Ф-6 свою агентуру, необходимо было создать там группу контрразведки. Значит, опять Борода. Оттуда можно пытаться забросить в лагерь своих людей. Задача эта представлялась исключительно сложной. Ее решение было под силу разве что Лаврову. В крайнем случае он сам должен будет попасть в Ф-6. Однако засылка в лагерь... В каком качестве там мог оказаться Лавров? В качестве пленного? Подвергнутый постоянному риску, что в любую минуту его жизнь может быть оборвана шалой пулей конвоира? Моисеев молчал. Молчали Лавров и Львов. Генерал должен был принять еще одно, чрезвычайное, решение. - Ты понимаешь степень риска, Алеша? - Вы о чем? - Тут важно правильно использовать профиль лагеря, - вступил в разговор Львов. Лавров поддержал: - И Гордеев с Ненароковым и двенадцатый утверждают, что в Ф-6 концентрируются люди, как-то связанные с нефтью. Если мне придется идти, а я, предположим, летчик, раньше работавший на промыслах? - Ты не храбрись, - одернул Лаврова генерал. - С этим не шутят. - А Алеша, по-моему, прав, Сергей Александрович. Конечно, риск. Но если придется идти Алеше, у двенадцатого есть возможность помочь Бороде. - Не надо меня агитировать, - неожиданно резко сказал Моисеев. - Сегодня решать не буду. Он поднялся, давая понять, что разговор окончен. 14 ...Поздней осенью двенадцатый получил шифровку: "Друг будет заброшен вашу зону среду или пятницу. Ускорьте непосредственный контакт Бородой. Желаю успеха". 15 Роскошный "Телефункен", оленьи рога да копия картины Крамского в золоченой раме, невесть откуда доставленные заботливым ординарцем, придавали землянке комдива Брагина вид городской квартиры. В землянку спустился адъютант. - Трое новеньких, товарищ комдив. Их вперед к начштаба или к вам звать? - Зови сюда, - сказал Брагин, убирая стакан в серебряном подстаканнике, стоявший прямо на картах, и застегивая верхние пуговицы гимнастерки. Адъютант поднялся ступеньки на три и кому-то крикнул, повторив интонации комдива, только построже: - Зови сюда! По лестнице загромыхали шаги. Очень разными были эти трое прибывших. Высокий, какой-то нескладный старший лейтенант Медведь с застенчивыми глазами под совершенно бесцветными ресницами. Яркий брюнет Коханов. И абсолютно "никакой" Лавров. - Вы садитесь за стол, у нас запросто, авиация не пехота: и комдив и комэск вместе летают, - сказал Брагин. Он сделал паузу, а потом будто заторопился: - Вы, лейтенанты, на каких машинах летали? В скольких боях были? - На ЯКе. Двадцать один вылет, - доложил Медведь. - На Яке. У меня восемь, - ответил Коханов. - Ну, добро. Подробно начштаба расскажете. Пусть он вас к Гусеву направит. В первый полк. А вы останьтесь. Ясно? - Так точно! - старшие лейтенанты сказали это почти вместе и, натянув шинели и взяв чемоданы, вышли из землянки. Полковник повернулся к Лаврову. - Командующий уже трижды о вас справлялся. Они заговорили так тихо, что, отойдя от стола на несколько шагов, уже ничего нельзя было услышать из этой беседы. 16 Небо было таким, словно никогда не знало, что есть тучи. ЯКи стремительно рвали его своими телами да ревом двигателей. Машины шли точно на запад, курсом 270. Брагин вел головной самолет. Время от времени он смотрел на новичков, которые шли в строю. Часы в кабинах считали минуты. И когда до нужного квадрата их оставалось не больше десяти, справа по курсу комдив увидел девятку "мессершмиттов". Он понял, что уйти от боя нельзя, и скомандовал: - Набирай высоту! По парам! Его самолеты оказались над "мессершмиттами" и с ходу повели атаку. Машина, в которой был Лавров, летела где-то в хвосте кавалькады, если можно так сказать о боевых порядках истребителей, когда к ней начал подстраиваться Брагин, стремясь прикрыть с хвоста. Неожиданно фашист кинул свой "мессершмитт" в отчаянное пике, а потом его машина свечой пошла вверх. Брагин прильнул к прицелу. Поочередно появлялись в нем то "мессершмитт", то машины комэска-2 и Коханова. В прицеле "мессершмитта" тоже мелькнул ЯК. Злодейская улыбка пробежала по губам фашистского пилота. Небо разорвала пушечная очередь - пять снарядов подряд, ЯК Брагина лез вверх. На фоне земли, похожей отсюда на топографическую карту, комдив увидел свои самолеты, собирающиеся в треугольник. И еще один, который падал, оставляя за собой густой шлейф дыма. Над маленькой черной точкой, отделившейся от горящего самолета, раскрылся купол парашюта... 17 Занавесив окна и "задраив" дверь артистической уборной старым одеялом, стучал ключом передатчика Вец. 18 Склонившись над шахматной доской и быстро двигая фигуры, улыбался каким-то своим мыслям майор Львов. 19 Закусив губу, работала девушка-радистка из хозяйства Львова. 20 Сняв наушники, долговязый немецкий лейтенант в группе радиоперехвата, сказал: - Явная шифровка агенту. 21 Дни текли, похожие друг на друга с молчаливым осуждением товарищей по бараку, с хождениями на кухню к полковнику, с тяжелой, изнуряющей работой на болоте - один на один с огромной тачкой. Вот и сейчас Гаджи толкал ее перед собой, и мысль, ставшая неотступной и постоянной, владела им: убить, убить, убить. Только в физическом уничтожении полковника видел Гаджи способ доказать соотечественникам, что он не предатель. Он ссыпал тачку, когда полковник окликнул его. - Ты оторвался от коллектива. Сказал так, что нельзя было уловить, то ли он действительно сочувствует Гаджи, то ли издевается и над ним и над обществом, где родилась эта фраза. Но сказана она была кстати, потому что только Гаджи работал с тачкой - не было пары, чтобы таскать носилки. - А вне коллектива человек перестает быть человеком, - продолжал полковник. - Я дам тебе работу в обществе... Видишь? Там рубят кустарник... Эта работа больше подходит для твоих рук. Ступай в коллектив. Конвоир, пихнув Гаджи в спину прикладом автомата, повел его на новое место. Там, на вырубке, где работали пленные из другого барака, никто не обратил на Гаджи внимания. А может, только сделали вид, что не обратили конечно, и сюда донеслась молва о его предательстве. Но вовсе не это занимало Гаджи: перед ним оказались топоры, любой из которых мог стать орудием мести. Он уже не думал ни о чем, кроме того, как "унести топор, а потом в доме у Вильке нанести им все решающий в жизни удар. Лил дождь, перемешиваясь с первым снегом. Сирена возвестила о конце работы. Гаджи сделал шаг, споткнулся и упал. Падение это не было случайным, ему нужно было сунуть топор за пазуху. Неподалеку люди складывали в кучу топоры и строились в шеренги - по четыре в каждой. Гаджи тоже встал в строй. Охранник принялся считать топоры, собирая их в тачку. Гаджи понял, как глупо попался. - Девятнадцать. Двадцать... - считал топоры конвоир. Подошел второй, что-то сказал и, увидев Гаджи, кивнул: - Марш в свою колонну! Он вышел из строя, вовсе не зная - со стороны на себя не посмотришь, - хорошо ли спрятан топор или выпирает из-под драной телогрейки. Топор и правда слегка выпирал, но конвоир не увидел этого, может, потому, что было уже совсем темно. - Сорок два, - считал топоры первый охранник. - Сорок три... Он оглянулся, ища еще один топор - сорок четвертый. Но топоров больше не было. - Сорок три? - спросил он, обращаясь, видимо, к самому себе. - Сорок четыре, - крикнул кто-то из строя, понимая, что сейчас начнется пересчет и всем придется стоять еще невесть сколько под холодным дождем и мокрым снегом. А Гаджи тем временем шел, с трудом передвигая ноги, ожидая, что сейчас, обнаружив пропажу, конвойный кинется за ним вдогонку. На порубке охранник стоял над тачкой с топорами. - Сорок четыре? - переспросил он. - Очень хорошо. Ему тоже не хотелось заниматься пересчетом, замерз, хорошо бы в тепло. - Марш в барак! И колонну погнали почти бегом. 22 Седой не подал виду, что заметил, как Гаджи спрятал топор под тряпье, заменявшее постель. Встревожился. Зачем? Тишина была глубокой. Она держалась до тех пор, пока Гаджи не вышел из барака. И тогда кто-то сказал с кавказским акцентом. - Давай посмотрим, что этот на нарах прятал. - Откуда ты знаешь? - Глазами видел. Понимаешь? Своими глазами. - Лазить по чужим... - Щепетильный больно, тут не институт благородных девиц. - Как-то вроде неудобно. - Тебе, может, и не к лицу, а я могу. Кавказец пошел к нарам Гаджи. - Вай ме... - он даже ахнул. В его руках был топор. - Глядите. Пленные подошли ближе. - Если обыск... Нас всех... - Он на то, видно, и метит. - Выкинем? - Надо так... Сейчас спрячем, - это сказал кавказец. - А как уснет... - Он обвел всех долгим взглядом. Увидел, что люди притихли. И продолжил: - Этим же топором... Сам берусь. Потому что я тоже с Кавказа... Из-за него на весь Кавказ позор. За стенами барака послышались шаги. Возвращался Гаджи. Кавказец схватил топор и кинулся к себе на нары. Коптилка, вспыхнув последний раз, погасла: кончилось масло. Через какое-то время из дальнего угла барака кто-то, крадучись, двинулся по проходу. Подойдя к нарам Гаджи, человек остановился. Седой рассмотрел того самого кавказца, что поклялся покончить с Гаджи. Голубоватым холодком отливал прижатый к его груди топор. Самосуд! Он был бессмыслен до идиотизма. Он вел не только к гибели самого Гаджи, ни в чем не повинного, а только обросшего липкой отвратительной паутиной недоверия, но и к гибели многих, кто был в этом бараке. Седой рванулся и перехватил руку с занесенным топором. Гаджи сидел на нарах, не в силах шевельнуться. Его казнь не состоялась, и жизнью своей теперь он обязан был только Седому. - Твой топор? - спросил Седой. Гаджи молча кивнул. Продолжать сейчас разговор было бессмысленно, и Седой,