ходит вокруг,  и пришел в себя уже на
твердой земле, возле избы, услышав хриплую жалобу Канищева:
     - Ну и версты же у вас, Павел Тимофеевич!
     - Версты - они у нас не меряны.  Так ведь, по ходу сцитаем. Может
статься, и гаку маненько есть.
     - Да на двенадцать-то верст гаку не меньше шести.
     - Может, однако, статься.
     ...Но наконец мы в просторной,  светлой  избе.  Жилье  во  втором
этаже высокого дома. Внизу - кладовые. Хозяйка, куча ребят, недоуменно
глазеющих на нас из-за печки, на всем следы домовитой опрятности, того
особенного,   крестьянского   довольства,  которое  происходит  не  от
избытка, а от бережливости.
     Сбросили опорки и лохмотья и сдали хозяйке - сушиться,  чиниться.
Скоро на столе шумел самовар и сковородка  глядела  на  нас  с  шестка
большими желтыми очами шипящих яиц.
     Много рассказывал нам хозяин о том,  как живет  здесь  народ.  Не
легко дается хлеб человеку.  Мало земли.  Кругом леса да болота.  Сено
везут за  десятки  верст.  Зимой  идут  на  лесозаготовки  Северолеса.
Получают по полтиннику с пятивершкового ствола - с валкой,  вывозкой и
разделкой на берегу.  А за сплочение и сплав - еще по двугривенному. В
зиму  выходит  по двести стволов с человека.  Рублей полтораста.  Харч
свой.  Жилье тоже свое.  Вот в таких зимовьях,  какое попалось нам,  и
живут.
     - Почему же вы не строите в зимовьях настоящих печей,  с трубами?
- интересуется Канищев. - Ведь дым может просто задушить.
     - А  простая  пецка  нам  не  годицца.   Мало   тепла   от   нее.
День-деньской по пояс в снегу, а весной во льду вороцаешься. К вецеру,
как придешь,  тела не цуешь.  У пецки простой и просохнуть неможно.  А
такой  вот  оцаг,  как  у  нас,  жару дает много больше.  Ну,  Миколай
Миколаиц, цайку-то есцо стаканцик?
     И хозяин цедит мне из самовара кажется десятый стакан.
     Изба набивается  полным-полнешенька.  В  деревне   всего   восемь
дворов,  но народу в них не меньше сотни. Мужики - народ все здоровый,
степенный.  Разговор ведется серьезный. Расспросы больше о тем - зачем
мы летали, да как? Зачем сели в таком медвежьем углу? Удивление общее,
что выбрались целы из лесу.  Край кишмя  кишит,  по  словам  крестьян,
медведями.
     Еще не так давно грамотными здесь были только те, кто возвращался
с военной службы. Зато тут все, большие и малые, знают компас.
     - Во,  буссоль-то у  вас  была,  это  ладно,  -  говорит  большой
бородатый мужчина. - А то бы ни в жисть и не выйти вам из лесу.
     - А вы давно знаете компас?
     - Как  себя  помним.  У  нашей  артели  свой.  Старый вот только,
деревянный еще. От дедов достался. А без него нельзя.
     Газета бывает здесь иногда у хозяйского брата, Зотея Тимофеича.
     Ночью простились с хозяевами и  в  лодке  отправились  на  другую
сторону Вычегды, в Сойгу, ждать парохода.
     - А когда он здесь ходит? - спросили мы у хозяина.
     - Тоцно сказать затруднительно. Вот нынце прошел, к примеру, тот,
цто должен был идти третьеводнись.  Мозет,  завтра пойдет,  а мозет, и
церез неделю. Да там, в Сойге, подоздете. Там у Якова Ивановича дом не
хузе других. И харц он вам предоставит.
     Действительно, дом у этого Якова Ивановича оказался преотличный.
     Мы жили у него  четыре  дня  до  парохода.  Отсюда  же  и  депешу
отправили   в   Москву   -  с  нарочным  на  телеграф,  за  пятнадцать
северо-двинских верст.
     А потом  поплыли по Вычегде на стареньком,  скрипучем пароходике.
На палубе громоздились зыряне с востроносыми  лайками  -  на  Урал  за
охотой.  А  в буфете первого класса,  куда нас,  оборванных и грязных,
пустили с явной опаской,  заразительно вкусно дымилось в стаканах кофе
и разносился запах ветчины, поджаренной с луком.
     ...Разноцветное поле карты-десятиверстки безобидно глядело на нас
зелеными узорами лесов.  Все на ней было так просто, ясно и мирно. Моя
курсовая черта уверенной черной стрелой упиралась  в  излучину  Лупьи.
Всего  каких-нибудь  пять  дюймов,  не  больше,  отделяли  место нашей
посадки от жилья.
     И на  этих-то  пяти  дюймах  мы  восемь  суток боролись с лесными
завалами?  Чуднo и даже немного стыдно.  А впрочем,  плохо подсыхающие
ссадины рук и гноящаяся рана на ноге говорят о том,  что прогулка была
не легкой.
     Но дело не в ссадинах. Даже не в пяти предательских дюймах карты,
отделявших нас от жизни.  Больше всего занимает вопрос:  где остальные
участники   состязаний?  Кто  пролетел  дальше  всех?  Ох,  скорей  бы
добраться к газетам!
     ...И вот  мы  в  Москве.  Полета  нам не засчитали,  хотя наш шар
прошел немного большее расстояние,  чем шар Федосеенко и Ланкмана.  По
регламенту  состязаний,  барограф  должен  был быть представлен жюри в
запечатанном виде,  а ведь  мы  принесли  только  вынутую  из  прибора
барограмму, Поэтому победителями все же признаны Федосеенко и Ланкман.
Вполне  справедливо,  но  очень  обидно  и  немножко  стыдно.  Неужели
так-таки и нельзя было не бросить барограф?
     - Это вы виноваты,  маэстро,  - не очень уверенно попрекнул  меня
Канищев. - Если бы не так обо мне заботились, не бросили бы прибор...
     Но сейчас же, чтобы загладить этот выпад, он взял меня под руку.

                     Мы вянем быстро - так же, как растем,
                     Растем в потомках, в новом урожае...

     И тут  я достал из кармана и отдал ему сафьяновый томик Шекспира.
Это не тот,  это мой,  но он почти так же хорош, как подаренный мне на
берегу Лупьи.  А тот,  заветный,  на переплете которого остались следы
болотной воды и в алый сафьян которого въелась жирная копоть  костров?
Вот  уже тридцать лет стоит он в моем шкафу за стеклом,  хранится так,
как если бы надпись на первом его листке сделал сам Шекспир.  Ведь  он
был  вместе с нами!  Да,  да,  что бы мне ни говорили - он был с нами.
Разве это не он мок в болотах,  коптился у  костров,  ел  бруснику?  И
потому  никогда  не  расстанусь  я  с этой книжечкой.  Она как красный
камень на дороге моей жизни,  камень,  у которого я и свернул сюда,  в
литературу...

               Село Медвежье на Вычегде - Москва, 1926.