ерь перед собою: маленький, щуплый, но с круглым животом, с головою, похожей на огурец, покрытый налетом рыжей ржавчины. Лицо его было словно вымочено и потом крепко выжато - все в складках дряблой кожи. Доллас сидел совершенно неподвижно и не проронил ни слова, пока широкая спина Ванденгейма не исчезла за дверью. Тогда он заговорил быстро, выбрасывая четкие слова, отделенные друг от друга совершенно одинаковыми, как удары метронома, промежутками. - Вы проинструктированы? - Да, сэр. Доллас расцепил пальцы сложенных на животе непомерно больших, покрытых пятнами, словно от экземы, рук и, опершись ими о подлокотники кресла, порывисто наклонился к Паркеру: - Имеете собственность? - Нет, сэр. - Состоите акционером каких-нибудь компаний? - Нет, сэр. - Играете на бирже? - Нет, сэр. - Женаты? - Нет, сэр. - Имеете постоянную подругу? - Нет, сэр. - Родители? - Умерли, сэр. - Очень хорошо! Доллас так же порывисто, как подался вперед, откинулся теперь к спинке кресла и снова сложил руки на животе. На лице Паркера не было ни малейших следов раздражения или хотя бы удивления этим допросом. Казалось, он был способен так же спокойно, монотонно отвечать всю жизнь, о чем бы его ни вздумали спрашивать. А Доллас, подумав, сказал: - У вас еще все впереди. - Надеюсь, сэр. - Если будете хорошо работать, у вас будет много денег. - Может быть, сэр. - Об этом подумаем мы. - Очень любезно, сэр. - И сейчас там... - Доллас махнул куда-то в пространство, - вам понадобятся деньги. - Возможно, сэр. Доллас так же быстро и четко, действуя, как солдат, выполняющий приказы "по разделениям", вынул чековую книжку, перо и, написав чек, протянул его Паркеру. - Банк Шрейбера, Гамбург. - Слушаю, сэр. - Вы не должны испытывать недостатка в деньгах. - Благодарю, сэр. - В Германии вы не увидите никого из нас. - Понимаю, сэр. - Обо всем, что я вам поручу, вы дадите мне знать письмом вот с таким знаком на конверте. Подписываться не надо. Доллас торопливо нарисовал знак на корешке чека и тут же зачертил его. - Прежде всего вы свяжетесь с лицом, которое... Паркер остановил его движением руки. - Прошу, не здесь, - и он посмотрел на дверь. - Я забыл, - сказал Доллас, - корабль немецкий. - Даже если бы он был трижды американский. Доллас набросил на плечи пальто и вышел на палубу. Паркер последовал за ним. Там, склонившись рядом на поручни над видневшейся далеко внизу водой, они закончили разговор. Паркер ничего не записывал. Он только запомнил несколько адресов и одно-единственное имя: Вильгельм фон Кроне. От этого фон Кроне Паркер должен был получать сведения, интересующие Ванденгейма, но действовать при этом так, чтобы связь между Паркером и Кроне никогда и никем не могла быть обнаружена. Через этого же Кроне Паркеру предстояло передавать кое-что и тем руководящим немецким политикам, с которыми Ванденгейм найдет нужным вступить в секретные сношения через головы Шрейбера и Шахта. Перед тем как уйти, Паркер спросил: - Когда вы отбудете из Европы, я должен буду сопровождать вас, сэр? - Нет. - Я останусь в Европе? - Да... Полковник хорошо говорил о вас... Мы найдем вам дело... - Я рад, сэр. - Молодежь страдает иногда превратным представлением о жизни, - отчеканил Доллас, словно диктуя параграф какого-то устава. - Надеюсь, я правильно понимаю жизнь. - Молодежь гибнет из-за своего честолюбия... - На нашей службе, сэр? - ...или идеи. - У меня нет идей, сэр. - Убеждения? - Я не принадлежу ни к каким партиям, сэр. - А в прошлом? - Никогда не было, сэр. - Студентом? - Я увлекался спортом, сэр. Доллас разжал руки, которыми придерживал полы накинутого на плечи пальто, и сделал ими неопределенное движение. - У вас были когда-нибудь друзья коммунисты? - Никогда, сэр. Это была единственная фраза, которую Паркер произнес с особенным ударением. - От них все беды! - Доллас повернул востроносое лицо к востоку, и его ноздри порывисто раздулись, словно он принюхивался. - Но рано или поздно мы с этим покончим. - Я тоже так думаю, сэр. - Правильно думаете, капитан. - И, помолчав, Доллас добавил: - Если вам понадобятся в Европе деньги, дадите знать. - Благодарю, сэр. Они еще несколько минут молча стояли у борта под защитою стеклянного козырька, по которому монотонно барабанил дождь. Внизу чернела исхлестанная ударами косого дождя вода; она, журча, обтекала высокие борта "Фридриха Великого", медленно входившего в устье Эльбы. Дробясь в подернутом рябью глянце реки, все восемь рядов иллюминаторов отражались мутножелтыми расплывающимися пятнами. Доллас прервал молчание: - Желаю удачи! Он покровительственно похлопал Паркера по плечу. Тот молча снял шляпу. Когда маленькая фигура Долласа скрылась в осветившемся на мгновение квадрате двери, Паркер вернулся в свою каюту и принялся укладывать чемодан, то и дело с интересом поглядывая в иллюминатор, за которым, сквозь сетку дождя, виднелись огни Гамбурга. Паркер еще никогда не бывал в Европе. Правда, как говорят, в Европе все хуже, чем в Штатах, и уж, во всяком случае, мельче, чем в Штатах, но посмотреть новое никогда не вредит. Ездят же, в конце концов, даже американцы осматривать Йеллоустонский заповедник со всякого рода окаменелостями. Вероятно, и тут, в Европе, все эти мелочи - что-нибудь вроде окаменелостей. Но поскольку эти древности представляют интерес для его боссов, то и ему самому будет полезно с ними познакомиться. Паркер подошел к иллюминатору. "Фридрих Великий" уже вошел в Гамбургский порт и двигался теперь мимо череды причалов с ошвартованными у них пароходами. Паркер сразу же обратил внимание на то, что это вовсе не так уж мало, как должно быть все это в этой маленькой Европе. Да и не производит впечатления древности. Набережные порта обросли кранами, словно джунгли деревьями. Пакгаузы складов велики и, кажется, заполняют территорию, которая сделала бы честь даже Нью-Йорку. Но, может быть, все это лишь тут, на берегу, где не может не сказываться великое влияние великой Америки, чей великий дух оживляет костенеющую Европу. Если верить врачам, нечто подобное происходит ведь и с человеческим организмом: ткани тела к старости костенеют, теряют эластичность, и человек может даже вовсе утратить подвижность - скажем, перестать ходить. Тогда необходимо оздоровляющее вливание чего-то, что способно разлагать соли старения. Такое вливание совершает сейчас Америка. Подкожное впрыскивание золотого раствора долларовых займов и прямых капиталовложений помогает Европе, и в частности Германии, бороться со склерозом, который готов превратить эту провинцию мира в заповедник, подобный Йеллоустону... Вполне возможно, что старушка Европа загнется от подобных вливаний, но до этого ему уже мало дела... Однако смотрите-ка! "Фридрих" все идет и идет, а причалам еще и конца не видно. Видно, эти немцы научились-таки кое-чему у американцев! Интересно знать, когда они это успели? Задетый за живое неожиданной грандиозностью порта, Паркер надел шляпу и пошел наверх, чтобы с палубы разобраться в неожиданном зрелище, представшем его взорам в Гамбургском порту. А высоко над его головою, на той палубе, где он только что побывал, под защитою того же стеклянного колпака, снова виднелась унылая фигура Долласа. Он зябко сжался, пряча голову в поднятый воротник пальто. Рядом с ним возвышалась массивная фигура Ванденгейма. Ветер раздувал огонек на конце зажатой в его зубах сигары. - За каким дьяволом вы меня вытащили на этот сквозняк? - недовольно проворчал Ванденгейм. - Мне всюду чудятся уши. Ванденгейм невольно огляделся. - Выкладывайте, что у вас там есть. - Насчет ФДР, Джон. - Франклин... Делано... Рузвельт... - едва слышно, словно в глубокой задумчивости, проговорил Ванденгейм. При этом глаза его утратили рассеянное выражение. Их взгляд стал тяжелым и почти угрожающе впился в лицо Долласа, удивительно напоминавшее в полутьме злую мордочку хорька. - Говорите же... - понизив голос, повторил Ванденгейм. Он вынул изо рта сигару и наклонился к самому лицу Долласа. - Ну?.. Доллас еще глубже втянул голову в воротник пальто. Ванденгейм едва разбирал слова: - Мы можем... послать телеграмму... Герберту... - Говеру? - Пусть действует... Огонек сигары, брошенной Ванденгеймом, исчез за бортом, и его большая рука тяжело опустилась на плечо Долласа: - Тсс!.. Вы!.. 3 В комнате царила томительная тишина. Слышно было, как шелестят листы досье, которое гневно перелистывал Геринг, да его все учащавшееся дыхание. За спиною Геринга стоял Вильгельм Кроне. На нем была черная форма эсесовца с нашивками штурмбаннфюрера. В наружности Кроне не было ничего примечательного. Вероятно, в перечне примет, какие составляются в личных досье тайной полиции, против графы "лицо" стояли бы слова "чисто обыкновенное, без отметин". Нос его был тоже "обыкновенный", по сторонам его сидели такие же обыкновенные глаза - ни большие, ни маленькие, ни темные, ни светлые. Даже их окраска не сразу поддавалась определению, но скорее всего они были серыми, хотя временами, когда он поворачивался к свету, в них и можно было найти признаки легкой голубизны. Темнорусые волосы, не короткие, не длинные, были расчесаны на пробор, какой носят миллионы немцев по всей Германии, - обыкновенный ровный пробор. Человек, взглянувший на этот пробор, через минуту забывал, с какой стороны он расчесан, - с правой или с левой. Он не был ни особенно тщательным, ни сколько-нибудь небрежным. Заметными в Кроне были только руки с длинными нервными пальцами. Такие пальцы бывают у шуллеров, карманников и тонких садистов. Одним словом, если не считать рук, весь Кроне с ног до головы был "обыкновенным, без особых примет". Из-за спины Геринга Кроне видел его широкий, коротко остриженный затылок и розовую складку шеи, сползавшую на тугую белизну воротничка. Он видел, как по мере чтения досье шея министра делалась темней, как кровь приливала к ней. Наконец и затылок стал красным. Кроне заглянул через плечо Геринга: толстые пальцы министра, вздрагивая от раздражения, держали за угол вшитую в досье листовку с призывом бороться за оправдание и освобождение обвиняемого в поджоге рейхстага болгарского коммуниста Димитрова. Воззвание было подписано: "От имени германского антифашистского пролетариата, от имени нашего заключенного вождя товарища Тельмана - Центральный комитет Коммунистической партии Германии". По нетерпеливому движению головы Геринга Кроне понял, что тот снова перечитывает воззвание, и мысленно усмехнулся. Он не завидовал полицейскому чиновнику, стоявшему по другую сторону стола. - "Именем Тельмана"? - негромко, с хрипотою, выдававшей сдерживаемый гнев, проговорил, ни к кому не обращаясь, Геринг. Чиновник растерянно повел было глазами в сторону Кроне, но тотчас же снова уставился на министра. - Послушайте, вы! - крикнул Геринг, ударяя пухлой ладонью по листовке. - Я вас спрашиваю: что значит "именем Тельмана"? - Но... экселенц... - Почему они подписывают свои листовки именем человека, который уже полгода сидит в тюрьме? - Не... не знаю... экселенц... - А кто знает?.. Кто? - Геринг поднялся, опираясь руками о стол, и, ссутулив спину, смотрел на чиновника налившимися кровью глазами. - Может быть, они согласовывают с ним содержание этих воззваний? - О, экселенц! - воскликнул чиновник. - Тельман содержится в абсолютной изоляции, на режиме... приговоренного к смерти. - Какой прок в вашем режиме, если коммунисты не считают Тельмана похороненным? - Но, смею сказать, экселенц, сделано все, чтобы тюрьма действительно стала для него могилой!.. Мы не снимаем с него наручников даже на время обеда, вопреки тюремному уставу. - Плюю я на ваш устав! - взревел Геринг. - Вы с вашим уставом довели дело до того, что Димитров выходит на процесс так, как будто пробыл полгода в санатории, а не в тюрьме! - Но вам же известно, экселенц, в каких условиях он содержался. - Вы обязаны были вовремя дать мне знать, что этого недостаточно. - Он был лишен прогулок... Наручники не снимались даже для писания заявлений следователю. - Мало! - Я назначал ему строгие наручники, экселенц! В них нельзя пошевелить руками. В них человек через месяц сходит с ума. Мы же не снимали их с Димитрова три месяца!.. Геринг сделал вид, что с досадою зажимает уши, потом, с безнадежностью махнув в сторону чиновника, сердито проговорил: - Неужели вам мало тех примеров служебного рвения, которые столько раз показывали наши молодцы-штурмовики, когда арестованные совершали попытку к бегству? - Но Тельман ни разу не пытался бежать. - Так сделайте, чтобы попытался! - Мы постараемся, экселенц. Геринг швырнул папку чиновнику: - Запомните: нам не нужны люди, которых надо учить! Чиновник склонил голову: - Экселенц... - Если коммунисты будут иметь возможность действовать именем Тельмана, я спрошу с вас!.. - Геринг обернулся к Кроне: - Хоть бы вы взяли это дело на себя. Я уверен, вы придумали бы что-нибудь! - Он кивнул чиновнику: - Идите... Если вы окажетесь банкротом, я действительно поручу это дело господину фон Кроне. Он покажет вам, как нужно работать! - Надеюсь справиться, экселенц. - Чиновник щелкнул каблуками. - Послушайте, вы! - спохватился Геринг. - Не натворите чего-нибудь... неподобающего. Не то снова подымутся крики, что мы убийцы. На это можно было наплевать, пока вы действовали как штурмовик. Но теперь, когда вы чиновник правительства, нужно работать тонко и чисто. - Я вас понял, экселенц! Когда дверь за чиновником затворилась, Геринг встал, взял стоявшую на столе большую пеструю коробку и протянул ее Кроне. - Курите! Эти папиросы прислал мне болгарский царь. Наверно, хороши!.. - Он прошелся у стола. - Если бы вы знали, милый Кроне, как трудно работать, когда узда приличий заставляет думать о том, что можно и чего нельзя. - Да, это очень стеснительно, экселенц. Геринг шумно вздохнул: - Если бы я знал наверняка, что думают по этому поводу по ту сторону канала! - Вас беспокоят англичане? - Кроне пренебрежительно скривил губы. - Если бы вы были на моем месте, Кроне, они беспокоили бы и вас. Насчет американцев-то я спокоен, - уверенно проговорил Геринг. - Они достаточно деловые люди, чтобы понимать: до тех пор, пока не уничтожены живые носители коммунистической идеи, янки не могут быть спокойны за деньги, вкладываемые в оздоровление нашей промышленности... - Вы совершенно правы, экселенц, - проговорил Кроне. - Янки трезвые люди... Впрочем, говоря откровенно, я думаю, что и англичане достаточные реалисты. - Знаете что? - Геринг сделал глубокую затяжку. - Если бы вы могли выяснить, что думают на этот счет англичане... - Думают или подумают? Геринг расхохотался: - Вы золотой человек, Кроне, сущее золото! Если бы у нас было побольше таких голов... Попомните мое слово: вы сделаете карьеру... держитесь около меня. - Меньше всего я думаю о карьере, экселенц. - Ого! Такие ответы не часто приходится слышать от наших людей! - Возвращаясь к прежней мысли, Геринг вдруг спросил: - А что же, по-вашему, делать с Тельманом? Печать разных стран проявляет слишком много интереса к его фигуре. - И чем дальше, тем этот интерес делается назойливей, - заметил Кроне. - Если не пресечь его источник?.. Геринг остановился напротив собеседника, широко расставив толстые ноги и заложив руки за спину. Наклонив голову, он выжидательно смотрел на Кроне. Тот заговорил негромко: - Подумайте, экселенц, какое впечатление произвело бы на мир... отречение Тельмана! Геринг вынул изо рта папиросу. Веко над его левым глазом нервно дергалось. - Отречение... Тельмана? - Что же невероятного, экселенц? - Кроне пожал плечами. - Вы же вполне удачно проделали это с Торглером. - Торглер!.. Но чего вы рассчитываете добиться от Тельмана? - Разве вы не намерены после процесса Димитрова организовать процесс Тельмана? Разве вам не нужно доказать, что коммунисты замышляли государственный переворот и работали на Москву? - Конечно! - Так пусть же Тельман предоставит вам возможность защищать его от этого обвинения. Пусть он только не мешает нам самим доказать, что вся его борьба с нами была ошибкой. И следующим его неизбежным шагом будет приход к нам! - Тельман?.. - с сомнением покачал головою Геринг. - Разве не таков был путь многих социал-демократов? Да что говорить, когда перед нами даже пример бывших коммунистов: Рут Фишер и Маслова в Германии, Дорио и Деа во Франции? Наконец Троцкий! - Честное слово, это мне нравится... хотя и кажется почти неисполнимым. - Вы сами должны побывать у него. - Я?.. У него?.. - Вы! Геринг вернулся к своему креслу и грузно опустился в него. - Вы отдаете себе отчет, Кроне: я - в камере Тельмана?! Геринг долго смотрел на Кроне, подперев голову кулаком. - Из этого ничего не выйдет, Кроне, - уныло проговорил он наконец. - Посмотрим! Тельману следует показать, что будет, если он не внемлет вашему голосу. Подземная камера без света, в которой можно только лежать, не блестящая перспектива. - Мы уже пробовали. Он объявил голодовку. - Примените искусственное питание, но заставьте его почувствовать, что такое могила. Пригрозите продержать его на искусственном питании столько времени, сколько человек может выжить без света. Посмотрим, откажется ли он после этого слушать вас! Мутные глаза Геринга оживились. - Пожалуй, Кроне, это покрепче того, что мы делали до сих пор... Но пока он выдерживал все. Из чего они сделаны, эти коммунисты?.. Они не такие же люди, как мы, Кроне. - Другие, экселенц... - Другие?.. Пока я буду занят на лейпцигском процессе, его заставят до конца понять, что значит быть похороненным заживо! Я сломлю его! Сломлю, чего бы это ни стоило!.. Геринг сжал кулак и хотел ударить по столу, но движение вышло вялым, лишенным силы. Голова его стала клониться на грудь. Он поднял на Кроне помутившийся взгляд. - Извините... я... на минуту... Он с усилием встал и, волоча ноги, поплелся к маленькой двери в дальней стене кабинета. Кроне сквозь дым папиросы посмотрел на широкую ссутулившуюся спину Геринга. Закинув ногу на ногу, он пустил к потолку несколько правильных колец дыма и, прищурившись, следил за тем, как кольца поднимались, делались все шире, расплывчатей, потом тонкой стремительной струйкой пронзил сразу несколько колец. Еще мгновение полюбовался тем, как они расходятся в неподвижном воздухе, и ленивым движением руки разогнал дым. Его взгляд остановился на маленькой двери, за которой скрылся Геринг. Почему-то с особенной яркостью стояла перед глазами его спина: ссутулившаяся, во внезапно обвисшем, ставшем непомерно широким, как пустой мешок, мундире... Странно, как это раньше Кроне не приходило в голову: ведь сама судьба дает ему в руки могучее средство воздействия на психику Геринга. Разве нет на свете каких-нибудь более совершенных наркотиков, чем кокаин, которым злоупотребляет "наци No 2"?.. Разве нельзя прибрать его к рукам, дав ему нечто, от чего наркоману так же трудно отказаться, как от опия человеку, втянувшемуся в этот порок?.. Эта неожиданная мысль так увлекла Кроне, что он даже забыл о папиросе, и столбик пепла рос на ней, грозя вот-вот обвалиться на брюки Кроне. Мысль о том, что нужно немедленно написать кое-кому, потребовать присылки самого сильного и затягивающего наркотика, какой только существует, давать этот наркотик Герингу такими дозами, чтобы постоянно держать его в зависимости от себя, не открывая ему ни названия, ни источника яда... Да, это может оказаться более крепкой цепью для министра, чем даже золото, которое он так любит, но которое ему может дать всякий, у кого его больше, чем у тех, на кого работает Кроне... Когда Геринг вернулся, его поступь снова была твердой. Он держался прямо, его движения были театрально широкими. Хотя Геринг понимал, что Кроне отлично знает, зачем он уходил, тем не менее он сделал вид, будто тот ничего знать не может: - Заработался я, милый Кроне, начались головокружения... переутомление... Итак?.. - Еще одну минуту, экселенц. Не кажется ли вам, что с Беллом пора кончать? Геринг порывисто откинулся в кресле. - Вы с ума, сошли!.. - Ничуть. - Белл - моя личная связь с Гевелингом. Кроне мог бы ответить, что он знает все: и то, что подозрительный авантюрист Белл нужен Герингу не столько в качестве "связи" с английским нефтяным магнатом Гевелингом, сколько в качестве источника получения средств на личные расходы генерала, выходящие за пределы государственных ассигнований; отлично знает, что именно он, Белл, был организатором огромного мошенничества с подделкой советских червонцев, которое должно было сделать его участников миллионерами, но совсем некстати было раскрыто, знал многое другое из темного прошлого и настоящего господина министра внутренних дел Пруссии. Но вместо всего этого он только скромно сказал: - Знаю. - Так какого же чорта! - Эта линия связи становится опасной. - Я не имею другой. - Если Гевелингу будет нужно, он найдет ее и без Белла. Всегда самоуверенное лицо Геринга отражало сейчас растерянность. - Это ужасно, Кроне... Белл вполне мой человек. - Вы уверены? - многозначительно произнес Кроне. Геринг встревоженно подался корпусом к собеседнику: - Что-нибудь узнали? Но Кроне уклончиво ответил вопросом на вопрос: - Что он знает о поджоге? Геринг потер висок, как бы вспоминая: - Вы думаете, он?.. Кроне кивнул: - Болтает лишнее! Геринг снова встал из-за стола и в волнении прошелся. - Тем не менее он может мне еще понадобиться. - Но значительно раньше он наделает вам уйму хлопот. Геринг вскинул на собеседника взгляд, в котором можно было прочесть тревогу, смешанную с неприязнью. - Что же вы предлагаете? - нехотя спросил он. Кроне пожал плечами, как бы желая сказать: "Словно вы сами не знаете". Геринг взял в руки лежавший на столе хрустальный шар и в задумчивости погладил его поверхность. В хрустале отразилось его лицо, растянутое в стороны так, что оно утратило человеческий облик. Несколько мгновений Геринг удивленно смотрел на этого урода с непомерно раздувшимися щеками, потом покосился на Кроне и с отвращением отодвинул шар. - Делайте. Только... не нашими руками. - Разумеется. По мере того как беседа удалялась от официальных тем, в тоне Кроне исчезали нотки почтительности. - Все? - помолчав, спросил Геринг. - Еще одно небольшое дельце: вам не следует принимать у себя этого "прорицателя" Гануссена. Геринг развел руками и поднял плечи. - Честное слово, Кроне, вы скоро создадите вокруг меня пустоту. Чем вам помешал Гануссен? - Он пророчествует только в тех случаях, когда имеет надежную предварительную информацию. Геринг рассмеялся: - Тем вернее его предсказания! - Было бы лучше, если бы они не так точно сбывались... Вспомните, как он предсказал пожар рейхстага и как это использовали наши враги. - Да, вышло не совсем хорошо. - А если я вам скажу, что теперь он предсказывает казнь болгарских коммунистов?.. - Он недалек от истины. - Но если учесть, что международные круги и тут свяжут его с вами? - Это действительно лишнее... Пожалуй, спиритические сеансы Гануссена пора прекратить. - Вот и все мои дела, - сказал Кроне. Он поднялся, намереваясь откланяться, но Геринг его остановил. - Пойдите-ка сюда, Кроне! - Геринг с видом заговорщика поманил Кроне к стоявшей в нише витрине с альбомами, на крышках которых были изображены гербы прусских городов. Это были подарки магистратов своему министру внутренних дел. Геринг отпер горку и показал Кроне на огромный альбом с художественно выполненной на фарфоровом переплете эмблемой Любека. - Ну-ка, берите! Кроне не без труда вынул из витрины тяжелый альбом, замкнутый массивною золотою скобой, которую Геринг отпер своим ключом. - Ну-ка, ну-ка! - торопил он Кроне, но видя, что тот медлит, сам откинул крышку. Вместо панорамы Любека, которую ожидал увидеть Кроне, ему предстала порнографическая картина. Геринг с хриплым смехом переворачивал толстый картон альбомных листов. - Каково?.. А вы ведь, наверно, думали, что и это - "почтительнейшее" подношение! Нет, мои молодцы взяли это при аресте бургомистра, которому было больше семидесяти лет, а?! Геринг водрузил альбом на место и тщательно замкнул витрину. - Каково, а! - повторил он, протягивая на прощание руку. Кроне почувствовал в своей ладони горячие, вспотевшие пальцы. На месте исчезнувшего за дверью Кроне бесшумно выросла фигура адъютанта. - Свидетели по делу о пожаре, экселенц, - доложил он, подавая список. Под первым номером значилось: "Профессор доктор Поссе. Эксперт по пожарам". Геринг исподлобья уставился на несмело вошедшего тощего старика и, не здороваясь, усадил его в кресло повелительным движением руки. Поссе в страхе глядел на министра; его руки лежали на коленях, словно силясь остановить дрожание складок отутюженных полосатых брюк. Геринг взял одну из лежавших на столе папок. В ней были фотокопии с черновых набросков, которые делал для себя Димитров, готовясь к процессу. Геринг нашел список свидетелей обвинения с пометками Димитрова. Это были лаконичные, но исчерпывающие характеристики. "Леберман - вор и морфинист; Кунцак - вор и преступник против нравственности; Вилле - фальшивомонетчик; Вебер - взяточник; Гроге - психопат..." Геринг посмотрел на сидевшего напротив него старика и подумал: "Интересно, что написал бы Димитров об этом..." - На допросе ван дер Люббе показал, что он бегал по залу рейхстага с куском горящей занавески. Может ли это иметь значение? - спросил Геринг у Поссе. - Никакого. - По-вашему, занавеской нельзя поджечь дом? - с нескрываемым неудовольствием сказал Геринг. - Поджечь можно даже спичкой! Но поджечь - не значит сжечь, - сказал старик и, подумав, добавил: - Вообще ход мыслей ван дер Люббе мне непонятен. Ведь если бы он действительно хотел устроить пожар, то не стоял бы с факелом на балюстраде, не бегал бы с ним мимо окон и вообще не стал бы вести себя так, словно хотел привлечь к себе всеобщее внимание, и в первую очередь, внимание пожарных. Одним словом... мне кажется... Поссе хотел сказать, что, по его мнению, ван дер Люббе вел себя, как последний идиот, что кто-то подучил его сделать все, чтобы привлечь внимание публики к залу рейхстага, которого он не мог поджечь. Но под устремленным на него тяжелым взглядом Геринга старик говорил все медленней, тише и, наконец, умолк совсем. - Может быть, - насмешливо проговорил Геринг, - вы и вообще не уверены в том, что ван дер Люббе хотел поджечь рейхстаг? - Совершенно верно. Геринг захлопнул папку, и его широкая мясистая ладонь тяжело легла на обложку. - Вы плохой эксперт, господин Поссе... - в голосе министра снова появилась хрипота, как при разговоре с тюремным чиновником, - предлагаю вам: не позже завтрашнего дня представить точное описание действий, какие, по вашему мнению, должен был бы совершить ван дер Люббе, чтобы поджечь рейхстаг один, без помощников. - Экселенц... - попробовал было возразить старик, но Геринг перебил: - Да не забудьте, что все предварительные приготовления были сделаны тремя болгарами и Торглером: горючие вещества и все такое... - Господин министр!.. Геринг не слушал: - Завтра в двенадцать вы представите мне записку на утверждение. Потом я прикажу вас допустить к заключенному ван дер Люббе, чтобы вы могли его проинструктировать. - Господин министр... - заикаясь, в отчаянии пролепетал Поссе, но Геринг даже не остановился. - Я делаю вас ответственным за эту часть показаний ван дер Люббе. Поссе привалился к спинке кресла и закрыл глаза. Геринг нажал звонок. - Следующего! Старика под руки вывели из кабинета. Геринг принял суровый вид, готовясь встретить очередного свидетеля, но в кабинет поспешно вошел адъютант: - Господин рейхсминистр Гесс! Гесс появился, не ожидая приглашения, и жестом отослал адъютанта. Бегающий взгляд его маленьких, глубоко запавших глаз настороженно, но как бы мимоходом, остановился на Геринге, по хмурому выражению лица которого нельзя было сказать, что появление Гесса доставляет ему удовольствие. Он выжидательно молчал. Гессу пришлось заговорить первым: - Фюреру не нравится возня, которую вы с Геббельсом затеяли вокруг болгар. - Не нравится фюреру... или вам? - иронически спросил Геринг. Гесс повторил с ударением: - Фюреру не нравится... Но Геринг не дал ему договорить и раздраженно крикнул: - Вечно вам что-нибудь не нравится! Гесс презрительно усмехнулся: - Где ваша былая хватка, Геринг? Геринг молча вытянул руку, и его кулак угрожающе сжался. Но на Гесса этот жест не произвел никакого впечатления. - Поймите: на процессе мы должны схватить за горло не этих болгар, не Торглера... Геринг, хвастливо ударив себя по карману, перебил: - Этот у меня уже вот здесь! - ...Не Торглера, а коммунистическую партию! И не только коммунистов Германии, а всех, во всей Европе, во всем мире! - Гесс угрожающе надвинулся на Геринга. - Фюрер вам не простит, если вы провалите процесс! Геринг обеими руками уперся в стол и оттолкнулся от него вместе с креслом. - О чем вы думали раньше, когда я предлагал перестрелять их всех, прежде чем они улизнули в подполье?! Но Гесс внезапно переменил тон и спокойным, неторопливым голосом проговорил: - Я привез субъекта, которого вы сами давно могли вовлечь в это дело. Геринг отер лоб, покрывшийся крупными каплями пота. - Кого еще? - процедил он сквозь зубы. - Помните Карнаве? - Депутат рейхстага? - Бывший коммунист. Суд может его допросить в качестве свидетеля. Публика поверит тому, что он знает программу и систему борьбы коммунистов. - Таких типов у меня самого сколько угодно, - похвастал Геринг. - Погодите, - остановил его Гесс. - Александер говорил с Седовым. Троцкий ручается за Карнаве. Он покажет под присягой, что коммунисты замышляли вооруженный переворот. Покажет, будто поджоги и покушения на руководителей германского государства стояли в их плане. - Вы... говорили уже с Карнаве? - недоверчиво спросил Геринг. - Да. - И он действительно согласен рассказать на процессе все это?.. - Все, что мы прикажем! Геринг прошелся по кабинету, потирая висок. - Давайте его сюда! 4 Выйдя из подземки у Штеттинского вокзала, Рупп остановился. Он не знал, куда повернуть - налево или направо. Он сделал вид, будто рассматривает журналы, развешанные на газетном киоске, и подождал, пока мимо него не прошел Лемке. Пропустив его настолько, чтобы не потерять в толпе, Рупп последовал за ним. Лемке повернул направо, дошел до угла и свернул в узкую Кессельштрассе. Это удивило Руппа. Он знал, что их цель - тюрьма Старый Моабит. Туда короче всего было бы пройти по Инвалиденштрассе, до уголовного суда. Эту дорогу Рупп помнил по тому времени, когда ему приходилось ходить сюда с матерью, пытавшейся узнать судьбу его исчезнувшего отца. Это были еще времена Брюнинга и Папена. С тех пор тут, кажется, ничего не изменилось: та же прямая стрела улицы, те же шупо на перекрестках, тот же редкий поток автомобилей и пешеходов. Разве только вот штурмовики перестали ходить посреди улиц, топоча сапожищами и горланя песни. Они теперь смешались с толпою. Впрочем, от этого они не стали менее ненавистны Руппу. Он был убежден, что именно они, штурмовики, истинные виновники гибели его отца - берлинского рабочего-металлиста, примкнувшего еще в 1918 году к спартаковцам. Рупп все время боялся, что потеряет Лемке из виду, но, повернув за угол Кессельштрассе, к своей радости, сразу же увидел его неторопливо шагающим к Колонне Инвалидов. Здесь было меньше прохожих, и Рупп, следуя наставлениям Лемке, отстал еще немного. Он ускорил шаги только тогда, когда Лемке, обойдя колонну, пересек улицу Шарнгорста и, к еще большему удивлению Руппа, вошел в ворота кладбища. Лемке не остановился в воротах у будки привратника-инвалида, на ходу проверяя, нет ли за ним наблюдения. Неторопливыми шагами он углубился в лабиринт кладбищенских аллей. Там он, наконец, остановился и сделал Руппу знак подойти. - Ну что, малыш, - ласково сказал он, кладя руку на плечо юноши. - Не трусишь? Рупп ответил укоризненным взглядом. Лемке обнял его за плечи, и они пошли дальше вместе. Рупп вслух читал надписи на памятниках. Многие имена были ему знакомы по учебникам истории. Одни хорошо - как Шарнгорст или герой всех гимназистов воздушный асс Рихтгофен, другие - смутно, как Шлиффен. Но именно около его-то памятника Лемке и остановился. - Ты немец, Рупп? - Конечно! - А что ты знаешь о Шлиффене? Почему ему воздвигли памятник? Рупп смутился. Он не знал. - Памятник Шлиффену воздвигли немецкие генералы. Он показал им путь, которым можно ворваться во Францию... Так же шайка разбойников могла бы поставить памятник наводчику, который отыскал в доме соседа незапертую форточку. Рупп смотрел на длинное лицо фельдмаршала-наводчика. Большие пролысины надо лбом, тяжелые мешки нижних век и мертвый взгляд бронзовых глаз. Вокруг рта бронза застыла брезгливою складкой. Короткий подбородок был заносчиво вздернут над непомерно высоким воротником. - Запоминай их лица, мальчуган, - сказал Лемке. - В крови, пролитой этими людьми, в крови, которую еще прольют их ученики, следуя примеру учителей, можно было бы потопить Берлин!.. Они вышли к набережной канала. Лемке опустился на скамью и некоторое время молча созерцал поверхность воды. На том берегу канала виднелась подернутая серою осеннею мглою верфь, левее шпицы музея терялись в ползущем над городом сером тумане. За его пеленою дом казался огромным и почти черным; его очертания были словно смытые контуры рисунка. Лемке спросил: - Ты любишь Берлин? Рупп ответил не сразу: - Почему ты спрашиваешь? - Ты услышишь иногда, что наш Берлин - хмурая каменная громада, безвкусная смесь казарм и памятников курфюрстам, город-выскочка среди почтенных, убеленных славными сединами европейских столиц. Берлин называют гнездом милитаризма и международного разбоя. Рупп нагнулся, чтобы заглянуть в лицо Лемке. Тот говорил, продолжая глядеть в воду канала: - К сожалению, некоторые немцы сделали слишком много для того, чтобы это считать правдой. Но мы знаем, что это не вся правда о Берлине. Кроме Замка и Бранденбургских ворот, кроме Тиргартена с особняками миллионеров и Аллеею Победы, в Берлине есть еще Веддинг, и Нейкельн, и Панков с миллионами таких немцев, как мы с тобой, как наши отцы и наши деды. И Сименсштадт, построенный руками таких же, как мы, где работают тысячи таких, как мы. Кроме памятников генералам, в Берлине стоят памятники Гельмгольцу и Шиллеру, Гете и Коху. Это другой Берлин, с его людьми и домами, с заводами и памятниками, с его садами и тихими кладбищами, на которых лежат наши отцы... Этот Берлин наш. - И участливо добавил: - И таким пропавшим без веста, как твой отец, мы поставим памятник. Большой памятник жертвам гитлеровской тирании! Рупп вздохнул. - Ты сомневаешься? - спросил Лемке. - Нет, но... - Верь мне: это будет! - Ты же знаешь, Франц, я тебе верю, но... правильно ли это - увековечивать могилы, даже такие, о которых ты говоришь? - Разве мы с тобою не знаем могил, которые достойны того, чтобы сохраниться навеки? Есть могилы, которые человечество будет оберегать тем тщательнее, чем выше будет становиться культура, чем больше вширь по белу свету и чем дальше в глубину народных масс будет проникать свет коммунизма. Разве уже сейчас мы не знаем двух таких могил, близких сердцу людей, разбросанных по всему земному шару? Вспомни могилу на Хайгетском кладбище в Лондоне. А мавзолей на Красной площади в Москве? Я напомню тебе слова Энгельса, которыми он навеки проводил своего друга и старшего соратника: "14 марта перестал мыслить величайший из современных мыслителей..." - Да, - горячо воскликнул Рупп, - такого успеха, какого достигло воплощение его идей в Советском Союзе, не знал еще ни один мыслитель до него! - Это верно. Именно там, в России, оказались продолжатели его дела. Там дело Маркса в верных руках. Там его идеи развиваются, находят воплощение в жизни, оттуда они вернутся и сюда, на родину великого учителя человечества, придут и туда, где покоится его прах... Скорей бы! Если бы был свободен Тэдди. Ты помнишь Тэдди, малыш? - Он только однажды ночевал у нас. Я тогда и не знал, что это Тельман. - Помолчав, Рупп в задумчивости продолжал: - Должен тебе сознаться, Франц, что и теперь еще я как-то не до конца поверил тому, что тот простой рабочий, такой же, как мой отец, простой гамбургский рабочий Тэдди, и вот этот огромный человек, секретарь ЦК нашей партии... - Нашей?.. - с улыбкой прервал Лемке. - Да, нашей. Именно нашей! - твердо повторил юноша. - Позволь мне уже так говорить... Я хотел сказать: мне иногда просто не верится, что тот наш Тэдди и этот товарищ Тельман - один и тот же человек. - Именно в этом его сила, Рупп: рабочий и руководитель. - Руководитель... большое слово! - Отличное слово, мальчик. Сила этого слова в том, кто дарует человеку это высокое звание. Сила этого слова в народе. Если оно не получено от народа, за него нельзя дать и пфеннига. - Пфеннига! - Разве мало было и сидевших на настоящих тронах и воображавших себя королями в сумасшедших домах, которые одинаково безуспешно именовали себя вождями своих народов? Одни из них кончали смирительной рубахой, другие - эшафотом. Народ не хочет иметь дела ни с королями, ни с безумцами. Он хочет иметь своих руководителей. Только их он признает, их слушает, им верит. - Я думаю, Франц, что и на таких подлых безумцев, как Гитлер и Муссолини, народ наденет когда-нибудь смирительную рубашку. - На них и на всех им подобных, нынешних и будущих. И не рубашку, дружище, а петлю! - Только бы эти негодяи не успели истребить всех борцов за свободу. Франц рассмеялся: - Можешь не бояться. При всем кажущемся могуществе этих правителей они только жалкие злобствующие пигмеи. Они больше всего на свете боятся народа и его учителей. - Слишком дорого эти пигмеи обходятся народам. - В Германии есть такие люди, как Тельман. Есть и будут, пока жив наш немецкий народ. А он не умрет. Перед ним широкая дорога вперед, в будущее, по следам русских. Наш народ переживет гитлеров. Переживет! Этому учит нас партия. Они помолчали. Рупп мечтательно проговорил: - Поскорей бы мне подрасти! Так хочется быть настоящим членом партии! Это прозвучало совсем по-мальчишески. - Комсомольцы - наши младшие братья, - утешил Лемке. - Можешь гордиться этим званием! - Хотелось бы стать партийным функционером. - Это не дается как почетный титул. - Я заслужу! - Его зарабатывают не речами, а у станка, среди таких же рабочих, как мы с тобой. - А ты долго был простым рабочим, Франц? - Был и остался, сынок. - Я хотел сказать: ты долго пробыл у станка, еще не зная, что будешь функционером? - Да... постоял! - Счастли