оно и было. С тех пор как здесь появился представитель британской секретной службы, Зауэрман перестал чувствовать себя резидентом абвера: англичане платили Зауэрману больше, чем немцы. По логике людей, привыкших торговать собою, хозяином в этой комнате был сейчас англичанин - за него платила Англия. Роу не знал испанского и без церемоний перебил Франко: - Мой самолет ждет вас сегодня ночью. - И, видя, что Франко снова хочет заговорить, добавил: - Вы, Зауэрман, проводите генерала до Тетуана. - А что делать в Тетуане? - спросил немец. - Сдадите поручение коммерции советнику Лангенгейму. Перед уходом Роу еще раз обернулся к Франко: - Сегодня десятое июля? Франко сердито молчал. Ответил Зауэрман: - Десятое. - Недели вполне достаточно, - сказал Роу таким тоном, будто сам сейчас принял такое решение, хотя именно этот срок был определен шефом. - Семнадцатого мы хотим услышать условный сигнал: "Над всей Испанией безоблачное небо". Насупившийся Франко продолжал молчать, но, увидев, что Роу пошел к двери, не выдержал, протестующим жестом остановил Роу и истерически выкрикнул: - Я не могу принять предложение! Роу остановился и с насмешливым удивлением спросил: - Какое... предложение? - Ваше предложение. Роу сделал паузу и веско проговорил: - Это приказ, сеньор. Роу видел, как под загаром, покрывающим кожу генерала, отливает кровь и лицо его делается светложелтым, даже, как казалось Роу, зеленоватым. - Но ведь по такому сигналу генерал Санхурхо вылетит из Португалии, - быстро проговорил Франко. - Он глава хунты. Он будет руководить движением. Есть благословение... святого отца. - Мы хорошо знаем, что вы добрый католик, генерал, и поэтому заранее согласовали все. Его святейшество папа пришлет вам свое благословение позже. - Вы не знаете Санхурхо!.. Я не ручаюсь за мою жизнь. - За вашу жизнь?.. Единственный каудильо - вы! - Роу едва не улыбнулся, вспомнив слова шефа, и ободряюще сказал: - Есть старая испанская пословица, генерал: "Мир дрожит, когда шевелится Испания". - О да, это сказал великий король Филипп II, - с гордостью проговорил Франко. - Это можно и забыть. Гораздо важнее, что теперь это скажете вы. Франко поднялся и, закинув голову, без тени иронии сказал: - Я заставлю мир дрожать. 3 В Советском Союзе произошло событие, привлекшее к себе внимание народов всего мира. Все прогрессивное и передовое в рядах человечества напряженно следило за развитием этого исторического события. Но были на земле, - на пяти шестых ее поверхности, - и такие люди, которым хотелось закрыть глаза, заткнуть уши, спрятать голову под подушку и сделать вид, что в мире ничего не произошло. Им хотелось так поступить, но они не решались. Как бы ни пытались они убедить друг друга в обратном, но большинство из них вынуждено было себе сознаться, что событие, которое, по их мнению, не должно было иметь никакого влияния на ход истории западноевропейских стран, прежде всего потому, что оно произошло на востоке Европы, во-вторых, потому, что оно имело, по их мнению, чисто внутренний характер, в-третьих, потому, что во всем капиталистическом мире были приняты все допустимые и недопустимые меры, чтобы извратить истинный смысл этого события, - все же, вопреки всему, это событие оказывало непосредственное влияние на жизнь всей Европы и даже на жизнь всего мира. Людьми, не желавшими это признать публично, но с горечью признававшимися в этом самим себе, были правители и правые политические деятели большинства европейских стран. Событием, о котором идет речь, было опубликование проекта новой Конституции СССР, великой хартии осуществленных прав трудящегося человека, хартии победы социализма в СССР. Это был еще только проект, он еще только обсуждался страной, но его революционизирующее действие уже сказывалось на жизни народов далеко за пределами Советского Союза. В числе многих других стран, это событие было с энтузиазмом встречено и демократической общественностью Франции. Оно придало новые силы французскому пролетариату, ведомому Коммунистической партией Франции в активной и последовательной борьбе с реакцией. Движение, закончившееся оформлением Народного фронта и образованием правительства Народного фронта, с наибольшей мощью проявило себя в традиционной демонстрации 14 июля, посвященной историческому дню взятия Бастилии в 1789 году. Никогда еще на всем протяжении ее бурной истории французская столица не видела манифестации такой силы и такой сплоченности: миллионы парижан шагали по ее улицам и бульварам, митинговали на ее площадях и перед ее дворцами. И ни одна фашистская шавка не смела высунуть морду из подворотни. В этот день французский народ показал, что он стоит сплоченным фронтом, не уступит своих позиций и готов переломить хребет пробирающемуся во Францию фашизму. Почти миллион парижан принес в этот день клятву верности делу народа. Трудовая Франция все отчетливее понимала, что ее злейший враг - фашизм. Французы поняли, что в Германии и Италии фашизм мог прийти к власти только потому, что в результате подлой политики социал-демократов рабочий класс оказался политически расколотым и разоруженным в критический момент, требовавший его действий. Все меньше оставалось французов, которые не поняли бы, что фашизм - это бешеная реакция, что фашизм - это война. У всех перед глазами был урок Германии. Все видели, что германский фашизм является зачинщиком нового крестового похода против Советского Союза. Миллионные массы трудящихся всех стран все отчетливее сознавали, что "хозяева" буржуазных государств, все эти "тысячи", "сотни" и "десятки" "семейств" банкиров и промышленных королей, ненавидят СССР лютой ненавистью, потому что Советская страна - это светлое будущее всего человечества. Борьба против антисоветских замыслов стала для каждого народа борьбой за свои собственные кровные интересы. Простые люди всех стран все яснее сознавали свои силы и считали, что не за горами время, когда они приведут эти силы в действие. Тогда наступит конец всем тысячам, сотням и десяткам "династий" угольных, стальных, нефтяных и всяких иных "королей". Чем больше простые люди присматривались к происходящему в мире, тем яснее им становилось, что залог успеха борьбы - единство. Первое, что нужно было сделать, - создать единый фронт, установить единство действий рабочих на каждом предприятии, служащих - в каждом учреждении, всех вместе - в каждом районе, в каждой стране, во всем мире. Единство действий трудящихся в национальном и международном масштабе - вот могучее оружие, которое сделает трудовой люд способным не только к успешной обороне, но и к наступлению против фашизма, против войны! Чем успешнее шло дело объединения народных масс вокруг лозунгов Народного фронта, тем многочисленнее становились аудитории, перед которыми выступали коммунисты. Народ хотел их слушать, народ тянулся к правде, которую они несли. Когда на митинге 14 июля Торез привел в своей речи слова Ленина, кто-то из толпы крикнул: - Повторите!.. Мы должны это запомнить! Торез громко и раздельно, чтобы было слышно самым дальним, повторил: - Ленин говорит, что жизнь возьмет свое. Пусть буржуазия мечется, злобствует до умопомрачения, пересаливает, делает глупости, заранее мстит большевикам и старается перебить (в Индии, в Венгрии, в Германии и т.д.) лишние сотни, тысячи, сотни тысяч завтрашних или вчерашних большевиков: поступая так, буржуазия поступает, как поступали все осужденные историей на гибель классы. Коммунисты должны знать, что будущее во всяком случае принадлежит им, и потому мы можем (и должны) соединять величайшую страстность в великой революционной борьбе с наиболее хладнокровным и трезвым учетом бешеных метаний буржуазии. Сто тысяч рабочих, стоявших перед Торезом, вслушивались в каждый шорох усилителя... Это происходило в Париже 14 июля 1936 года. На рассвете 17 июля 1936 года радиостанция Мелильи в Испанском Марокко послала в эфир условный сигнал: "Над всей Испанией безоблачное небо". Африканские владения Испании и протектораты Ифни, Рио де Оро и Фернандо-По, Канарские и Балеарские острова, за исключением Менорки, оказались в руках мавров и иностранного легиона, поднятых генералами-предателями на бунт против правительства Испанской республики. "Над всей Испанией безоблачное небо..." Восемнадцатого сигнал был принят в Севилье, где военным губернатором был предатель, вечно пьяный генерал-"социалист" Кейпо де Льяно. Он вывел на улицу войска гарнизона и поднял мятеж. Он роздал оружие фалангистам, снова у всех на глазах напялившим зеленые шапки. "Над всей Испанией безоблачное небо..." - повторяла Мелилья. Офицеры-изменники выводили на улицы свои банды в городах южной Испании: в Кадиксе, Гренаде, Кордове. На севере генерал Эмилио Мола возглавил мятеж в Бургосе, Памплоне, Сарагоссе, Саламанке. Организованный британской секретной службой, с ведома французской разведки, на американские деньги, щедро раздаваемые руками немецких разведчиков, генеральский мятеж начался. Заносчивые испанские гранды в генеральских мундирах и во фраках дипломатов превратились в простых агентов иностранных разведок. Этим изменникам, утратившим право называться испанцами, в качестве награды за победу над народом было обещано то, что и в прежние времена давалось шайкам наемников: города и села на поток и разграбление. Совершенно так же, как в те "добрые" старые времена, отозвался на события и святейший отец из Рима. "Наместник Христа, преемник святого Петра", Пий XI прислал своей черной монашеской армии в Испании апостольское благословение на войну с народом. Священники пятидесяти тысяч католических церквей и монахи пяти тысяч католических монастырей Испании должны были шпионить, предавать, стрелять из-за угла в республиканцев, разлагать их тыл. Клеветой на республику, церковными карами для ее сторонников и индульгенциями для каждого, кто совершит любое преступление против народа. Но, несмотря на все это, несмотря на широкую помощь международного капитала, несмотря на активную поддержку германо-итальянского фашизма, просчеты мятежников следовали один за другим, начиная с первого дня восстания. Гарнизоны многих городов остались верны республике; флот и авиация почти вовсе не откликнулись на изменнический призыв мятежных генералов. В крупных городах с сильною прослойкою рабочего населения мятеж был подавлен в первые же часы. Одно из самых тяжелых сражений пришлось выдержать рабочим Мадрида у Инженерной казармы Ла Монтанья. В ней собралось большое число офицеров и несколько тысяч солдат. Уверяя солдат в том, что "красные" убивают всех военных, офицеры пытались повести их в бой. Однако вопреки реакционной военной теории, говорившей, что почти не вооруженные рабочие, наспех организованные в военные дружины, ничего не смогут поделать с отлично оснащенными войсками, засевшими на возвышенности за толстыми стенами, вопреки буржуазному "здравому смыслу", казармы были взяты народом. Севильские рабочие, у которых не было никакого оружия, четыре дня боролись с наступавшими мятежниками, отстаивая квартал за кварталом, пуская в ход свое единственное средство защиты - ножи и горячее масло. Женщины кипятили масло и под градом пуль несли его в кувшинах своим мужьям и братьям, забаррикадировавшимся в домах. В Барселоне рабочие разгромили мятежников и перебили их вожаков. Так было и в Малаге, в Картахене, Бильбао, Валенсии, Аликанте. Испанский народ давал своему демократическому правительству время понять, насколько правы были коммунисты, когда предсказывали мятеж и требовали вооружения народа. Мятеж генералов, рассчитанный на быстрый "переворот", провалился, превратившись в затяжную войну генералов с народом. Это требовало серьезных выводов правительства. Народ ждал их. В Испании началась первая общеевропейская битва второй мировой войны, затевавшейся мировой реакцией. И едва ли не с первых же дней этой битвы народные массы многих европейских стран, разбуженные призывами, доносившимися из Москвы, поняли, что их правительства, вплоть до так называемых "социалистических кабинетов", идут на помощь не жертве восстания - законному правительству Испанской республики, а мятежникам. Фашистские правительства Германии и Италии старались замаскировать свою военную помощь мятежникам, которые после первых неудач оказались в критическом положении. Но Гитлер и Муссолини были с такою наглядностью разоблачены Советским Союзом, что всему миру стало ясно: происходит не что иное, как самая наглая, самая циничная военная интервенция с целью установить фашистский режим на Пиренейском полуострове. Как только это обнаружилось, международная солидарность трудового люда привела в движение огромные людские массы во всех странах мира. Всюду - от Китая до Мексики, от Болгарии до Канады - началось движение солидарности с испанским народом. Сотни и тысячи антифашистов стремились в ряды армии Испанской республики. Через десятки границ пробирались они на помощь своим испанским братьям. Бойцы, из которых потом был сформирован целый польский батальон Домбровского, сумели поодиночке и небольшими группами вырваться из фашизированной Польши, проехать через враждебную фашистскую Германию, через Францию, правительство которой уже выступило в роли организатора "невмешательства". Простые люди десятков национальностей, - рабочие и интеллигенция, - шли исполнить свой долг. Началось великое сражение демократии с фашизмом. 4 Зинна угнетало вынужденное безделье. В Севилье бои, баррикады в Барселоне, огонь в Мадриде, а он в безопасности, в Москве? На помощь республиканцам идут добровольцы со всех концов мира, а он здесь? Ездит по клубам и поет!.. Рукоплескания, которыми москвичи встречали "Болотных солдат" и "Красный Веддинг", доставлявшие ему прежде столько творческой радости, перестали удовлетворять. События уже показали всем, что мятеж Франко и Мола не простой офицерский бунт кучки заговорщиков, а тщательно подготовленный поход международного фашизма на демократию. Мятеж вызвал в Испании гражданскую войну, грозившую затянуться. Место Зинна было там, на полях сражений Андалузии и Каталонии, на боевых рубежах Кастилии, Наварры и Астурии! Все звало его туда. Неожиданная задержка с французской визой выводила его из себя. Что же привлекало его в этот душный вечер в летний театр, да еще прямо ко второму акту?.. Только название пьесы "Салют, Испания!.." Широкая дверь театрального фойе отворилась. В сад хлынула публика. Зинн не заметил, как к нему подошел небольшого роста крепыш с круглым добродушным лицом, словно освещенным сиянием веселых, немного лукавых глаз. Человек этот положил на плечо Зинну небольшую крепкую руку с короткими сильными пальцами. На хорошем немецком языке сказал: - Товарищ Зинн грустит? Это было сказано с тем особенным задорным добродушием, по которому Зинн сразу и безошибочно узнал Иштвана Бартока, старого знакомца, венгерского коммуниста, поселившегося после мировой войны в России и ставшего теперь популярным советским писателем. - Я думал, тебя давно нет в Москве, - сказал Барток, подсаживаясь к Зинну. Зинн с досадою рассказал о затруднениях с визами: - Я мог ждать чего угодно, но не того, что встречу препятствия со стороны французского посольства. - Чем французские правые социалисты лучше других? - с усмешкою спросил Барток. Зинн сердито посмотрел на него. - Я не хочу, чтобы сейчас меня лишали права драться за свободу испанских рабочих, как я дрался за свободу наших немецких рабочих, как готов драться на любых баррикадах, где будет итти бой с реакцией! Не хочу, чтобы мне мешал кто бы то ни было, во имя чего бы то ни было... Барток взял Зинна под руку и повел в боковую аллею, где не было публики. - Я тебя не только люблю, Гюнтер, но и знаю. Поэтому... поступай так, как тебе подсказывает совесть революционера. Иди туда, куда она тебя зовет. - Барток усмехнулся и заглянул ему в глаза. - Вот там-то мы с тобой и встретимся! - Ты... ты шутишь?! Вместо ответа Барток кивнул в сторону театра, откуда доносился звонок. - Антракт окончен! Они вошли в зал. Взволнованный разговором с Бартоком, Зинн не очень внимательно следил за спектаклем. Ему не сразу удалось взять себя в руки. Генерал на сцене отдал приказ: "Выставить живую баррикаду!" Фашисты схватили женщин и построили их в одну линию во главе с матерью молодой героини Люсии. Фашистские солдаты стали за этой живой преградой. Смолкли выстрелы республиканцев... Тогда старая мать крикнула: "Стреляйте, братья! За нами стоят фашисты. Я благословляю пулю, которая пронзит меня!.. Стреляйте..." С этого момента Зинн уже не мог оторваться от сцены. Забыл все, кроме того, что видел перед собою: простой испанский народ, истекающий кровью, пылающий негодованием и беспощадной ненавистью к фашизму, благородный и свободолюбивый испанский народ... Шествие с останками юной Люсии приближалось к рампе. Звуки траурного марша стихали. Мать: "Прощай. Я уже все сказала, провожая тебя... Если бы я имела четвертую дочь, я сказала бы ей, как когда-то тебе, Люсия: теперь иди!" Пассионария обнимает старую мать и восклицает: "Я хотела бы быть твоей четвертой дочерью!" Зинн вскочил. Он больше не мог сидеть; он хотел туда - на каменное плато Гвадаррамы. Занавес опущен, но рукоплескания не умолкали. Сквозь них прорвался откуда-то из задних рядов крик: - Салют, Испания! И сквозь непрекращающийся плеск ладоней хор сотен голосов подхватил: - Салют, Испания! И вдруг крики смолкли. Пробежав между рядами, двумя большими прыжками миновав трап над оркестром, Зинн выбежал к рампе. Широкоплечий, крепкий, с мужественным лицом, с откинутыми назад русыми волосами, он стоял, подняв кулак приветствия Красного фронта. Это был крепкий, жилистый кулак рабочего. Над залом пронесся хлещущий сталью гнева и боевого накала баритон Зинна: Марш, фронт народный, В бой за край свободный! В наших рядах не дрогнет ни один... Скрипка в оркестре неуверенно подхватила мотив. Потом флейта, рожок, фортепиано. Через минуту весь оркестр уверенно аккомпанировал певцу, все стоявшему со сжатым кулаком и посылавшему в зал слова страстного призыва. Вместе с рабочим, крестьянин, шагай, Вместе иди на врага, Мы от фашистов очистим свой дом. Церкви и замки на воздух взорвем... Пели скрипки. Все дружней и уверенней зал отзывался на клич певца: Смело, товарищ, добудем в бою Счастье свое и свободу свою... Снова взвился занавес, и актеры - одни уже в пиджаках, другие еще в театральных костюмах, наполовину разгримированные, - построились за спиною Зинна, подхватили песню... Когда Зинн сошел со сцены, Барток взял его за руку. - Ты тот же, что и был. Ты настоящий парень! Зинн отер вспотевшее лицо. - Идем же, - сказал Барток, - выпьем, как старые солдаты, за то, чтобы ты и там пел так же! - Там я буду драться! Барток тряхнул головой: - Хорошая песня стоит десятка винтовок! - Винтовка, прежде всего винтовка, Иштван. - Песня и винтовка. А вот я... я должен буду оставить перо тут. На войне нельзя быть и писателем и солдатом... Или можно?.. Писателем-солдатом... Я еще не знаю. Зинн удивленно посмотрел на него. - Куда ты меня тащишь? - Я же сказал: по стакану вина. - Сначала я должен послать телеграмму Руди Цихауэру. Ты его, кажется, не знаешь. - Нет. - Отличный малый. Он должен быть там же, где и мы. - Смотри! Лишние люди... - О, это настоящий человек. И какой художник! Смотри-ка: писатель, художник и певец! - Писателя можешь вычеркнуть, он останется здесь. - Так три солдата. - Это пойдет! И, усевшись за столик под открытым небом, подальше от веранды с оркестром, Барток приказал подать вина. - Пью за тебя, - сказал он, поднимая стакан. - За настоящего немца и настоящего коммуниста. - Здесь поднимают тосты? - послышалось вдруг рядом с их столиком. Возле них стоял человек маленького роста, со впалой грудью. Зинн не отыскал в нем ни одной характерной, приметной черты, на которой можно было бы остановиться, чтобы описать его наружность. Разве только не по росту и не по лицу большой горбатый нос. Глаза воровато прятались за большими очками. Их-то, вероятно, и не мог бы не запомнить Зинн, не будь они спрятаны за стеклами, - столько в них было хитрости и самоуверенной наглости. Не спрашивая разрешения и не представившись Зинну, человек подсел к столику. Он говорил много, громко и быстро, не скрывая удовольствия, которое испытывал сам от того, что говорил. С Бартоком он обращался как старый приятель, но Зинну казалось, что только добродушие Иштвана заставляет его отвечать в том же тоне. Когда разговор коснулся Венгрии и Будапешта, человек в очках развязно и совсем некстати проскандировал: - Вас ждет жемчужина Дуная! Столица красивых женщин! Лучшая в мире кухня! Город любви и цыганской музыки. Приезжайте к нам! Барток опустил глаза, и лицо его потемнело. Зинн видел, что его другу неприятен этот разговор об его родной стране. Пусть это и правда, что Хорти и его компания готовы за несколько лишних долларов превратить Венгрию в публичный дом для всей Европы, но не следует задевать национальное чувство такого человека, как Иштван Барток. Внезапная неприязнь к незнакомцу взяла в Зинне верх над привычной вежливостью, и он без стеснения бросил Бартоку: - Нам с тобой нужно поговорить с глазу на глаз. Незнакомец поднялся и отошел. - Кто это? - Старый знакомый, журналист, - добродушно сказал Барток, словно хотел сгладить неприятное впечатление, произведенное его знакомым. - Журналист он или нет - не знаю, - зло сказал Зинн, - но то, что он тебе не друг, скажу наверняка! Ты когда-нибудь заглядывал ему за очки?.. Как его зовут? - Михаэль Кеш. - Неужели венгр? - Он с детства жил в Штатах. - И так, словно ему было стыдно за другого, Барток смущенно добавил: - Его отец троцкист. - А-а... - протянул Зинн. - Тогда многое понятно. Но это не меняет дела. - Каждый хороший человек - лишний боец в наших рядах. - А с чего ты взял, что этот твой Кеш - хороший? Откуда ты знаешь, что и сам он не троцкист? - Он давно признал свои ошибки. - И не вернулся к ним? - Я бы знал об этом. - Чорта с два! Тайный троцкист - такая гадина, что нужно очень тонкое чутье, чтобы его распознать. - У него отобрали бы партийный билет. - А ты думаешь, кое-кто из них не ходит еще с партийным билетом, сохраненным обманным путем, всякими лживыми покаяниями и очковтирательством? Нет, если бы ты сразу сказал мне, что Кеш из таких, да еще из Америки... - Я вовсе не так прекраснодушен, как ты рисуешь, - с оттенком обиды произнес Барток. - Честный человек и сын своей страны не мог бы говорить о ней так, как этот твой Кеш. Это импортный товар - презрение к стране отцов, к отчизне, давшей тебе свое имя. Это ничего общего не имеет с нашим интернационализмом, это самый отвратительный вид космополитизма, безродности, которую Троцкий пытался воспитать в дурачках и негодяях, каких ему удавалось поддеть своей враждебной брехней. Знаем мы эту "левизну", выгодную тем, кто ищет диверсионной агентуры в рядах всякой швали без рода и без племени, без огня любви к отечеству в груди! - Это предатели до мозга костей! - Но ты же не перестал быть венгром, ты не перестал с благоговением произносить имя твоей родины? - Подумай, что ты говоришь, Гюнтер! - Не мне тебя учить. Каждый из нас отвечает за своих друзей. - Да, каждый из нас, Гюнтер. И с каждого из нас спросится за его друзей. - Должно спроситься! Однако идем: нужно же телеграфировать Цихауэру. Итак, назначаю ему свидание в Париже. Барток дружески взял Зинна под руку: - На сборы тебе дается один день. И вот что: вместе с писателем Иштваном Бартоком здесь остается и его псевдоним. Он снова становится самим собою - Тибором Матраи! - Шагая по дорожке развалистой походкой старого кавалериста, он тихонько запел: Мы мчались, мечтая Постичь поскорей Грамматику боя, Язык батарей... - О, Иштван! Русские, - какой это удивительный народ. Барток; будто не слыша его, напевал: Новые песни Придумала жизнь... Не надо, ребята, О песнях тужить. Не надо, не надо, Не надо, друзья, "Гренада, Гренада, Гренада моя!.." Вдруг он остановился посреди аллеи и, схватив Зинна за плечи, сильно потряс: - Viska la Rusia! - Es lebe... Moskau!* - ответил Зинн. ______________ * - Да здравствует Россия! - Да здравствует Москва! 5 По мере того как выяснялись военные перспективы испанского предприятия Гитлера и Муссолини, настроение генерала Гаусса улучшалось. Ему нравилось, что эта операция, задуманная как чисто политическая авантюра, которая должна была бы завершиться в какую-нибудь неделю, разрасталась в настоящую войну с применением всех родов оружия. Испания обещала стать интересным полигоном для обучения немецких войск и для испытания в боевых условиях новых видов вооружения. Это было для армии куда интереснее Китая, где проходили боевую школу всего несколько десятков немецких офицеров под видом всякого рода инструкторов и наблюдателей. Пока еще Гаусс не спешил давать военно-политическую или оперативную оценку испанским планам, но в перспективе ему чудилось осуществление того, что не было предусмотрено немецкими штабами: Иберийский полуостров мог стать одним из плацдармов для борьбы с Францией и изменить всю европейскую игру Германии. В случае военной удачи и умения дипломатов ее использовать (во что Гаусс не очень верит) знаменитый план Шлиффена может превратиться лишь в половину самого себя - он станет северной клешней того охвата Франции, южную клешню которого придумает он, Гаусс... "План Гаусса"... Это будет звучать!.. Если, конечно, Франция и Англия во-время не придут в себя и не поймут, чего им будет стоить их нынешняя "страусовая" политика. Гаусс приходил к заключению, что в конце концов богемский ефрейтор и не так уж плох, как казалось. Маньяк-то он маньяк, но, признаться, маньяк на месте! Хотя, если подумать, то наглость, с которой были проведены крупнейшие мероприятия по возрождению армии (объявление всеобщей воинской повинности и восстановление военно-воздушного флота), нахальство, с каким произошло вторжение в Рейнскую область, с каким был захвачен Саар и с каким Гитлер готовился проглотить Мемель и Данциг, - все это становилось чересчур очевидным, грубым и шумным. К чему этот шум? Ведь никто же ему и так не мешает. Наоборот, все еще помогают с видом "добрых соседей". Пожалуй, это всеобщее потворство и ведет к беде: ефрейтор стал слишком много о себе воображать. Этак, чего доброго, на долю генералов ничего и не останется от славы, даже от ее военной половины. В те все более редкие минуты, когда можно было по старинке вытянуться на диване с сигарою в зубах и когда никто не торчал перед глазами, Гаусс частенько возвращался мыслью к истории своих отношений с господином "национальным барабанщиком". Перебирая встречи с Гитлером и его приближенными, Гаусс вынужден был сознаться, что никаких существенных расхождений между ними не осталось. Может быть, Гаусс действительно преувеличивает, не будучи в состоянии отказаться от того, чтобы видеть в Гитлере мелкого шпика мюнхенской разведки рейхсвера? А ведь с тех пор кое-что переменилось!.. Он потянулся к пепельнице. Французский роман соскользнул с его живота на пол, но Гауссу было лень нагнуться за ним. Мысль вертелась все вокруг того же: спор с Гитлером о том, какое из направлений удара является первоочередным - восточное или западное, вовсе не принципиален. Это расхождение - лишь результат различного понимания тактики предстоящей борьбы. Гаусс убежден, что склонность к решению военных задач в первую очередь на востоке, о чем снова твердит в последнее время Гитлер, - результат того, что у него нашелся дурной советник. Гаусс надеялся, что, отправив Шверера в Китай, он избавился от подозреваемого им военного помощника Гитлера по русским делам. Теперь нужно было постараться, пользуясь отсутствием Шверера, снова втолковать Гитлеру, что поход на Россию должен начинаться с нападения на Францию. Гаусс сел на диван, далеко отставив руку с сигарой... А что, если поступиться самолюбием и поискать союзника в толстопузом Геринге? Они сумеют понять друг друга. Геринг принимает горячее участие в том, чтобы, как говаривал Бисмарк, "приставить горчичник к затылку Франции" со стороны Пиренейского полуострова. А кроме того, пузатый разбойник мечтает увидеть свою будущую воздушную армаду перелетающей Ламанш и ставящей на колени "этих" англичан... Раздумывая над этим, Гаусс положил сигару на край пепельницы и повернулся на бок. Просунув руку между кожей диванной подушки и щекой, он блаженно закрыл глаза. В кабинете было тихо. Денщик на цыпочках вошел и посмотрел на Гаусса. Глаза генерала были закрыты, и губы издавали тихое бульканье. Денщик поправил туфли у дивана и погасил верхний свет. Дверь кабинета снова тихонько затворилась. Прошло с полчаса. Гаусс проснулся и позвонил. Когда денщик поднял шторы, генерал с удивлением увидел, что за окном еще солнце, день, жизнь. А он спит!.. Разве ему осталось так много жить, чтобы с юношеской расточительностью терять свои часы? Спать, когда можно работать, работать, работать... Нет, это никуда не годится! Гауссу показалось, что с этого момента все должно измениться. Он больше не должен спать перед обедом. Пусть врачи говорят, что им угодно. Он полон сил и энергии! Генерал выпростал ноги из-под пледа и увидел, что в этот прекрасный августовский день на нем теплые носки. Кто тут в доме вообразил, будто он настолько состарился? К чорту! Гаусс принялся медленно расхаживать по кабинету. Он не любил напоминаний о старости. Сегодня же мысль о ней была ему просто смешна. Гаусс остановился перед столиком между окнами, занятым огромным военным атласом. Генерал наизусть знал номера листов, в которые наше всего заглядывал, - Франции, Голландии, Бельгии, стран Восточной и Юго-Восточной Европы. Но сегодня пришлось провести пальцем по оглавлению: Пиренейский полуостров... Щурясь от попадающего в глаза дыма сигары, Гаусс долго стоял над картой Испании. Картины операций, которые можно разыгрывать на просторах этого великолепного полигона, увлекли его воображение. Ему рисовались жирные стрелы обходов, охватов и атак; пунктиры маршей; флажки штабов и изогнутые гребенки обороны. Все роды войск, все виды нового вооружения могут быть испытаны на такой просторной, разнохарактерной местности. Огромные пространства долин и плоскогорий для столкновения войсковых соединений; широкие реки для упражнения понтонеров; заманчивые дефиле; отличные дороги для движения механизированных частей; гряды хребтов, где горные дивизии испробуют пригодность людей и снаряжения к действию под огнем современной артиллерии, под ударами авиации... Недаром старый приятель Нейрат сказал: - Можешь спокойно заниматься в Испании любыми вивисекциями. Времени сколько хочешь. Поверь мне, ни англичане, ни французы и пальцем не двинут, чтобы помочь республике. Мы имеем основания быть спокойными за их политику. Они сами помогут нам завязать узел на шее испанцев, а следовательно, и своей собственной так, что потом уже никто не распутает. - А русские? - спросил тогда Гаусс. - Русские?.. - Нейрат подумал. - Сложный вопрос. Если дело обстояло так, то Гаусса вполне устраивало неторопливое развитие операций в Испании. Он даже ничего не имел против того, чтобы итальянцы испытали на себе разок-другой, что такое настоящая война. Это посбавит спеси генералам дуче, уже вообразившим себя настоящими вояками. Пусть им немного помнут бока. На этот раз немцам некуда торопиться! Выпуклый голубоватый ноготь Гаусса звонко щелкнул по карте в том месте, где кончик Пиренейского полуострова был окрашен в цвета британских владений. Гибралтар!.. Вот где немцы подберутся к самому горлу Британской империи. Гаусс, как завороженный, глядел на эту оконечность Европы, и ему хотелось крикнуть, что господа островитяне уже сейчас могут выкинуть в помойное ведро свой ключ от путей в Индию и Австралию. Чемберлен, конечно, не помешает немцам забраться на Иберийский полуостров. А тогда уже немецкие батареи упрут свои дула в спину этой Гибралтарской "твердыни". Британские корабли будут проходить из Атлантики в Средиземное море не иначе, как под дулами немецких дальнобойных пушек и под угрозой торпед немецких подлодок!.. С одной стороны Гибралтар, а с другой Сеута. Вот они подлинные Геркулесовы столбы, которыми будет владеть Германия! Но... молчок! Молчок, молчок! Пусть Нейрат и Риббентроп делают, что хотят, но англичане и французы должны верить, будто немцы преследуют в Испании единственную цель - задушить "красных". Гаусс с треском захлопнул атлас... От дуновения воздуха пепел сигары упал и рассыпался тонким серым налетом по зеленому переплету: "Атлас мира"... Золотые буквы. Золотое слово "Мир"... Мир... Весь мир! Германский! Держа "сигару в вытянутых пальцах, словно это был светильник, которым он освещал себе путь в великий германский мир, Гаусс шел по квартире. В зале, граничившем с кабинетом, стоял уже полумрак. Неверными силуэтами выделялись в простенках накрытые белыми чехлами стулья. Гаусс прошел в зал, не поднимая головы, и остановился на пороге гостиной. В сумерках нельзя было разобрать ничего, кроме контура рояля, еще более черного, чем чернота темноты. По стенам темнели квадраты картин. При виде этих огромных четырехугольников волна любопытства, как при встрече с полузабытыми друзьями, поднялась в Гауссе. Он повернул выключатель и окинул взглядом стену - тут были его французы. Гаусс сунул сигару в рот, расставил ноги и, заложив руку за спину, тщательно вставил в глаз монокль. Вот его последний фаворит Маркэ. Да, чорт возьми, если нюх ему не изменяет, он правильно вкладывал деньги! Тут уже собралось картин на несколько сотен тысяч марок. И будь он проклят, если "лягушатники" не поплатятся за все неприятности, которые ему доставляют споры с Гитлером! Он и не подумает заплатить им хотя бы пфенниг за то, что возьмет когда-нибудь в Париже!.. Созерцание сокровищ было нарушено появлением денщика. - Прикажете подавать? Гаусс хмуро проследовал обратно по тем же комнатам, в которых солдат предупредительно зажигал свет, и вошел в столовую. Огромная комната с панелями мореного дуба, освещенная люстрой и несколькими канделябрами, все же производила впечатление темной. Длинный стол, за которым свободно можно было провести военную игру целого корпуса, казался бесконечным. На его черном просторе затерялись два прибора. У одного из них, положив руки на спинку стула, стоял Отто. Гаусс посмотрел на его постную физиономию и мысленно усмехнулся. "Ничего, пусть поскучает!" Гаусс не был намерен обрекать себя на обеды один на один с тарелкой. Не болтать же с денщиком! А именно за едой к нему нередко приходят лучшие мысли. Если бы Отто не был глуп, то записывал бы все, что слышит от патрона. Когда-нибудь это будет иметь цену! Но Отто, кажется, не из тех, кто способен ценить что бы то ни было, кроме девчонок. Сегодня еда доставила Гауссу необычное удовольствие. Он с наслаждением обрывал мясистые лепестки артишока. Тщательно помакав их в соус, бережно выдавливал зубами мякоть. Отто исподтишка поглядывал на генерала, удивляясь, что тот дает ему спокойно есть, не требуя реплик. Ведь обычно, сидя над нетронутыми блюдами, Гаусс засыпал его брюзгливыми вопросами. Только за кофе Гаусс, наконец, заговорил: - Скоро в Париж? - Если позволите, через неделю. - Отец раскачался на покупку лошади? Хотя скаковая лошадь и не была куплена отцом, а получена от Кроне в награду за секретные услуги, Отто ответил: - Да. - После Парижа побывай в Ницце. Если займешь там классное место, можешь рассчитывать на Англию. Разговор о лошадях оживил Гаусса. Вспомнились времена, когда он сам был непременным участником офицерских скачек. - Доволен лошадью? - спросил он. - Еще не понял. - А ты покажи ее мне! Разобраться в статях коня не такое простое дело, - самодовольно сказал Гаусс. - Но уж я-то скажу тебе, чего он стоит!.. Он встал и, жестом разрешив Отто оставаться на месте, несколько раз прошелся по столовой. Ленточка сигарного дыма тянулась от его левой щеки. Гаусс ходил молча. В гулкой тишине комнаты было слышно только осторожное позвякивание серебра, убираемого лакеем. Отто незаметно катал хлебный шарик, - кадетская привычка, от которой не могли отучить нотации отца. Внезапно генерал остановился: - Может быть, из Франции тебе придется проехать в Испанию. Отто насторожился, но генерал умолк и вернулся в гостиную, к своим французам. Некоторое время он стоял у окна, докуривая сигару. Ему было видно, как на освещенный подъезд вышел Отто и спустился к ожидавшему его автомобилю. Из автомобиля высунулась женщина. В свете электричества генерал увидел лицо с сочными губами большого рта. Дверца захлопнулась за Отто, и автомобиль уехал. Гаусс поймал себя на том, что его лоб крепко прижат к стеклу. Не хотел ли он поближе рассмотреть женщину? Чего доброго, если бы не стекло, он бы и вовсе высунулся из окна!.. Он с удовольствием крякнул и громко щелкнул сухими пальцами. 6 На одной из тихих улиц Берлина, населенной чиновным людом средней руки и торговыми служащими, стоял большой дом, ничем не выделяющийся среди других доходных домов. На третьем этаже этого дома была квартира с медною дощечкой на двери: "Доктор Зеегер, Нервные болезни". И под нею - другая, поменьше, но сразу заметная - черным по белой эмали: "Прием только по рекомендации". Когда раздавался звонок, доктор Зеегер набрасывал халат и сам отворял дверь. У него были основания избегать "нерекомендованных" пациентов. В это сентябрьское утро доктор Зеегер стоял на пороге балконной двери и курил. Опущенная над балконом маркиза оставляла в тени всю комнату и скрывала самого доктора от глаз тех, кто мог бы видеть его из окна на противоположной стороне улицы. Наблюдая со своей позиции за улицей, доктор, не оборачиваясь, разговаривал с сидевшим в комнате полковником Александером. - Вы дурно произносите русские имена, доктор, - сказал полковник, сидевший в глубине комнаты. - Да, с русским у меня - неважно, - сознался Зеегер. - Нужно заняться... В ваше ведение я передаю троцкистское хозяйство и в России. - О-о! - Зеегер оторвался от наблюдения за улицей. - Довольно беспокойное хозяйство! - И вы говорите это, получая его готовым! Когда-нибудь исследователи отметят это дело Секта. - Вас всегда интересует широкий план, - с чуть заметной насмешливостью проговорил Зеегер, - а я давно уже склонен к восприятию реальностей такими, каковы они сегодня. - Если бы я поверил, что это так, то немедленно выкинул бы вас из игры, дорогой до