вокруг. Кое-кого из этих строго глядевших сверху господ Винер мог узнать: Мольтке, Бисмарк, Гинденбург... Винер сразу почувствовал, что перед ним сидит не тот Шверер, которого он знал в домашней обстановке. То же сухое лицо с острым, словно принюхивающимся носом, та же седая, стриженная бобриком голова, а в целом - совсем другой человек. Что-то неуловимое заставило Винера пройти блестящее, как каток, пространство до генеральского стола, ступая на носки. - Вам пора ехать в Чехословакию, если не хотите прозевать все, - без всякого вступления сказал Шверер и сердито сбросил очки на лежавшие перед ним бумаги. - События развиваются быстро. Ваши коллеги, во главе с доктором фон Шверером, уже выехали из Травемюнде. Дальше они поедут вместе с вами. Шверер резко встал из-за стола. За гигантским столом, заваленным грудой бумаг, он казался совсем маленьким. Он обошел стол и протянул Винеру руку. - Спешите, иначе найдутся ловкачи, которые вырвут кусок у вас изо рта, - сердито проворчал он на прощанье. Винер понял, что только то, что стены кабинета могли иметь уши, помешало Швереру сказать, что он так же боится за тот кусок, на который разинул уже рот и сам как секретный компаньон Винера. Сейчас же домой! Предупредить Гертруду, укладываться! Но, сидя в автомобиле, Винер передумал и велел вернуться к Хальберштоку. Жадность не позволяла ему упустить и этот кусок. У Хальберштока он лихорадочно просмотрел коллекцию и отобрал много картин. - Одно условие: через два часа все должно быть у меня. Блюмштейн не помнил себя от радости. - Будет исполнено, господин доктор! Но боюсь, что сегодня я уже не успею получить по вашему чеку, время операции кончается. - Учтете завтра, - небрежно ответил Винер, пряча глаза, так как знал, что завтра еврею будет не до чека. От Хальберштока он поехал в аукционный зал и забрал у Лепке все, что заслуживало внимания. Хозяин зала не сразу решился показать Винеру только что привезенное собрание картин Людвига Кирхнера - художника, доведенного фашистами до самоубийства. Винер сморщился. - Когда-нибудь картины этих самоубийц будут дорого стоить, но теперь с ними ничего, кроме неприятностей, не наживешь. Он критиковал полотна Кирхнера, чтобы сбить цену. Купил почти все. Чек был выписан на большую сумму и помечен завтрашним днем. Он вернулся домой к вечеру, когда уже темнело. Доложили, что его спрашивает портной Фельдман. - К чорту! - заорал Винер. - Вольфганг, - строго сказала фрау Гертруда, - ты же понимаешь, как ему важен теперь каждый пфенниг. - Отдай ему деньги, и пусть убирается! Фрау Винер велела впустить портного. Фельдман вошел в зал, где Винер снимал последние картины, работая наравне с прислугой. В одной жилетке, с растрепанной бородой, он карабкался на стремянку. Фельдман стоял молча. Винер делал вид, что не замечает его. - А ну-ка, помогите! - скомандовал он вдруг, снимая со шнура очередную картину. Фельдман послушно принял из рук Винера полотно и бережно приставил его к стене. - Господин советник... - Фельдман прижал руки к впалой груди. Он изогнулся, стараясь заглянуть в лицо стоявшему на стремянке Винеру. - Мне нужно сказать вам несколько слов... Винер нетерпеливо махнул рукой: - Отложим, давайте отложим. Я знаю, все знаю! Фельдман с трудом сдерживал дрожь губ. - Уверены ли вы, господин советник, что это не может случайно коснуться и вашего дома, как дома любого берлинца? - Моего дома? - произнес Винер и даже притопнул тяжелой ногой. - Вы сошли с ума! Они собираются громить евреев, а не "любых берлинцев". - В таком случае я прошу вас, доктор... прошу за детей? - Что за глупости вы там говорите?! - все больше раздражаясь, крикнул Винер. - Господин советник, вас просит отец. - Голос портного звучал торжественно. - Мне некуда деваться. - Заметив, что Винер с досадой поморщился, Фельдман поднял руку. - Господин доктор!.. Я прошу убежища не для себя! Винер спустился со стремянки и, расставив ноги, стоял перед портным. Он собрал в кулак бороду и нетерпеливо мотнул головой: - Покороче - здесь не синагога. Фельдман снова поднял руку. - Я прошу за своих детей! Винер с раздражением дернул себя за бороду. - Какого чорта вам от меня нужно? - грубо крикнул он. - Моим детям нужно совсем немножко места в подвале. - Подвал уже занят, там картины! - Детей можно спрятать в сыром уголке, куда вы не решитесь поставить картины. - Не просите, Фельдман, это невозможно! Фельдман умоляюще протянул к Винеру руки: - Моих детей! Винер подбежал к двери и, распахнув ее, крикнул: - Уходите, сейчас же уходите. Вошла фрау Гертруда. - Послушай, Вольфганг, мы должны это сделать. Винер с изумлением смотрел на жену. - Но ведь если они узнают, что здесь есть евреи, в доме не пощадят ничего! Ты это понимаешь? - Я все понимаю, о, я очень хорошо понимаю! Прежде всего я понимаю, что все эти страхи, все эти слухи - ерунда. Немцы никогда не сделают того, в чем вы их подозреваете. - Но Мюнхен, Мюнхен! - в отчаянии крикнул Фельдман. Гертруда подняла голову: - Так ведь это же баварцы! - Вот, вот, послушайте, - заторопился Фельдман. - Отсюда они повезли штурмовиков в Мюнхен, чтобы они громили баварских евреев. Из Мюнхена они повезли штурмовиков в Дессау. Из Дессау везут сюда. Вот как они это делают. - Какая бессмыслица! - гневно воскликнула фрау Гертруда. - Но не в этом сейчас дело. Ты должен спрятать его детей, Вольфганг! - Ага, у Винера есть дом! Почему же им не воспользоваться? Там столько места - истерически закричал Винер. - Но ведь у Винера есть еще и деньги. Может быть, вам нужны и его деньги? - Он выхватил бумажник и размахнулся, как бы намереваясь швырнуть его к ногам Фельдмана, но вместо того снова сунул его в карман. - Убирайтесь, пока я не позвонил в полицию!.. 21 Эгон заехал домой проститься с матерью и неожиданно застал там отца. Генерал не хотел показать, что приехал раньше обычного ради сына. Сидя в будуаре жены, он молча слушал ее жалобы на покинувших ее детей. Даже Эрни, ее маленький Эрни, совсем забыл свою старую мать!.. При воспоминании о любимце нос Эммы покраснел. Это выглядело слишком глупо, чтобы сердиться. Не обращая внимания на жену, генерал увел Эгона в кабинет и стал расспрашивать о работе. Он слушал Эгона с нескрываемым интересом. Сегодня он гордился сыном. Настоящее швереровское семя. Молодец, молодец Эгон! Генерал не мог усидеть на месте. Он вскочил и пробежался по кабинету. Он и себя-то почувствовал бодрее, моложе! - Молодец, малыш! Брось бредни о покое и прочей чепухе! - Маленький, подтянутый генерал остановился перед Эгоном и хлопнул его по плечу. - Твоя машина - не последний козырь в колоде, которой будет играть Германия! Кое-кто будет кричать, что колода крапленая. Нас будут обвинять в нечистой игре. Но пусть кричат! Мы доведем игру до конца. До конца! - Он рассмеялся. - Значит, и ты, наконец, понял, что Германия должна стать Европой? В нее должно собраться все. И тебе перепадет оттуда кое-что!.. Раздражение Эгона поднялось сразу. Он хотел уехать из Германии, оставив ее родной и любимой, а тут ему говорят бог знает что! - Ты помнишь условие? - спросил Эгон. - В обмен на машину - свобода. - Да, да! Ты будешь богат и сможешь жить в любом месте Германии. - Басня о соловье в золотой клетке, - раздраженно сказал Эгон. Сухие старческие пальцы Шверера впились в плечо Эгона. В голосе старика послышалась страстность, которой Эгон еще никогда не слышал. - Ты хочешь сказать, что намерен уйти за пределы родной страны? Ты - единственный Шверер! Генерал порывисто привлек его к себе и, поднявшись на цыпочки, поцеловал. Он не мог достать до лба Эгона - мокрый старческий поцелуй пришелся в переносицу. Эгон стоял молчаливый и угрюмый. Ему хотелось вытереть влажную переносицу. Он чувствовал, как рвется нить, связывавшая его с отцом, со всем, что его окружало, с этим домом. Первый раз в жизни они переменились ролями: Эгон указал отцу на стрелку часов, напоминая об отъезде. Генерал опустил голову, сгорбился. Он стоял маленький, старый. Совсем старый и жалкий. Так прошло несколько мгновений. Наконец Шверер поднял голову, выпрямился и, посмотрев сыну в глаза, протянул ему руку. Эгон с облегчением переступил порог отцовского кабинета. Как казалось ему - навсегда. Он велел позвать Лемке. Франц пришел подтянутый и строгий. - Прощайте, Франц. Может быть, мы никогда не увидимся. Лемке огляделся. - Здесь не место торчать шоферу. Вытребуйте меня у генерала на час раньше. Автомобиль - самое подходящее место для разговоров. - Отец, наверно, и не подозревает, что его автомобиль превратился в конспиративную квартиру на колесах. - К счастью, нет! Через четверть часа они сидели в автомобиле. Вместо того чтобы ехать на вокзал, Лемке кружил по городу. - Выкиньте из головы ваши сомнения! Где бы вы ни были, оставайтесь сыном своего народа. - Мне надоело, - резко сказал Эгон. - Все твердят на разные лады: служи Германии, будь немцем! - Нет, доктор, все мы говорим о разном. Просто "быть немцем" - это вовсе не то, чего я от вас хочу. Быть честным - вот что нужно. - То-есть... быть с вами? - Да!.. А то, что мы все говорим о Германии, должно вам доказать, что она не перестала существовать, хотя каждый из нас и вкладывает свой смысл в слово "Германия". - Той Германии, о которой говорите вы, Франц, больше не существует. Они перекраивают ее на свой лад. Теперь, когда между Гитлером и генералитетом нет разногласий, наци крепче, чем когда-либо. - А вы уверены, что между ними все ладно? Рейхсвер снес это тухлое яйцо - Гитлера. А такая курица, как рейхсвер, не сможет примириться с тем, что ею командует ее же цыпленок. Генералы хотят стоять на горе и командовать. А там стоит ефрейтор с шайкой штатских купцов. - Вы - моя совесть, Франц, - грустно сказал Эгон, - а от совести-то я и хочу скрыться. Лемке вынул из кармана конверт. - Передайте Цихауэру, - сказал он. - Сумка снова пригодилась? - улыбнулся Эгон. Автомобиль остановился перед вокзалом. В подъезде вокзала Эгона ждали Бельц и Винер. Через несколько минут Винер, Эгон и Бельц были в купе. Штризе и Эльза ехали отдельно, в третьем классе. Стук колес становился все более частым. Он гулко отдавался в обшитом деревом вагоне третьего класса. Мимо окон мелькали дома Шенеберга. На стрелке Эльза едва удержалась на ногах. Держась за стенку, она прошла в купе. Штризе предупредительно очистил ей место у столика. Она молча уставилась в окно. Штризе предложил ей журналы. Она взяла их, но, не раскрыв, уронила на колени. Поезд набирал ход. Движение вагона становилось все более плавным. Его больше не швыряло на стрелках. За окнами прошли увенчанные сиянием неона радиомачты Кенигсвустергаузена. Но вот и эти огни исчезли. Берлина больше не было. Неужели правда, что она вырвалась? Живая? Эльза сдерживалась, чтобы не заплакать. Может быть, в чужой, свободной стране ей удастся вылечить тело и душу? Эльза оторвалась от окна. За стеклом осталась только пустая темнота ночи. Изредка мелькали огни, от быстрого движения поезда сливавшиеся в сверкающие полосы. В дверях купе показался Эгон. - Я за вами! Идемте ужинать, - приветливо сказал он молодым людям. Эльза колебалась. Она чувствовала себя плохо, но соблазн побыть с Эгоном был слишком велик. Штризе вел Эльзу по коридорам раскачивающихся вагонов. Бельц весело помахал им рукой из-за столика. Рядом с Бельцем гордо топорщился черный клин бороды Винера. - Сюда, Пауль, сюда! - крикнул Бельц. Для этих двух не происходило ничего особенного. Через месяц или через год, но те же огоньки за окном будут для них мелькать в обратном направлении. Они это знали и были спокойны. Бельц подул в кружку, чтобы отогнать пену, сделал глоток и громко сказал: - Пильзен! - Он обвел спутников взглядом. - Я пью за Пильзен, господа! Честный немецкий Пильзен. К чорту Пльзень. Мы покажем чехам их настоящее место. Прозит, господа! Штризе высоко поднял свою кружку. - Да здравствует немецкий Пильзен! Остальные молчали. Винер натянуто улыбался. Эльза смотрела в черную пустоту окна. Эгон уставился в карту кушаний. 22 Едва успев поздороваться с вошедшим в номер Роу, Монти быстро проговорил: - Вы должны меня выручить, Уинн! - Постойте, не так поспешно. - Вы не понимаете, Уинн, мне дорога каждая секунда. Мы... - Кто это "мы"? - Я и Бен... Ну, Бен и я... - Зачем вы здесь и притом вместе? - Мы - миссия... Миссия доброй воли! - Добрая воля - и вы? - Роу расхохотался. - Правительство его величества хочет избежать войны в Чехословакии. - Правительство его величества всегда хочет избежать маленькой войны, чтобы дать возможность вспыхнуть большой... - Пусть, пусть так. - Монти умоляюще взглянул на Роу: - Выслушайте же меня! - Выкладывайте. - Роу поудобнее устроился в кресле. - Только имейте в виду: каждое слово, которое вы тут произнесете, будет известно немцам. - Что же делать? - растерянно спросил Монти. - Не говорить. - Но мне очень нужно! - Тогда взять две подушки и одною накрыть телефон, другою - вон ту вентиляционную решетку. Пока Монти торопливо выполнял это указание, Роу старательно набивал трубку. - Теперь, пожалуйста, по порядку... Итак: вы с Беном в Берлине... - Проездом в Чехию. Правительство его величества желает умиротворения чехов, которые могут потерять голову и начать защищаться от притязаний Гитлера. - Так. Это понятно. - Бен сейчас на приеме у рейхсканцлера. Они консультируют... - Это тоже понятно: "консультируют". Гитлер пугает лорда Крейфильда тем, что свиноводство того пострадает, если чехи не отдадут Гитлеру Судет. - Боже мой, вы неспособны быть серьезным в такой момент! Вы должны разузнать, зачем едет в Чехию самолетный фабрикант Винер. - Вероятно, за тем же, зачем там копошатся уже тысячи немецких коммерсантов: прибрать к рукам что можно! - Кажется, интересы Винера столкнулись с моими. - Тем хуже для вас. Винер - это генералы. - Напротив, он с ними в ссоре. - Был. - Роу многозначительно поднял руку с трубкой. - Теперь он не только работает на них, но они попросту являются его компаньонами. - Кто? - Шверер и Пруст. - Я должен их опередить. Нам очень важно получить Вацлавские самолетостроительные заводы в Чехии. - Кому вам? - Мне и Мелани. - А при чем тут я? Монти на минуту смешался. - Я всегда считал вас другом... - Милый Монти, - Роу поднял глаза к потолку, - даже древние знали, что для предохранения дружбы от ржавчины ее следует покрывать золотой амальгамой. Монти стоял перед Роу, удивленно моргая. - Не хотите же вы сказать... Роу со смехом перебил: - Именно это, Монти: принять участие в деле! Но только не в том, которое вы предлагаете. - Это блестящее дело! - оживляясь, воскликнул Монти. - Самолеты нужны чехам, как воздух, а когда туда придут немцы, они будут нужны вдвое! - Немцы туда уже пришли. Они уже сидят на Вацлавском заводе. Монти поник головой. - Вы меня убиваете, Уинн! Просто убиваете. Я рассчитывал дешево перехватить заводы. - Поскольку их уже перехватили, не будем тратить слов. - Это было такое верное дело! - Паника в Чехии не ограничится этими заводами. - Но в остальной военной промышленности хозяйничают французы. - Пополам с Герингом, дорогой. - Да, пополам с Герингом. Об этом я и говорю. - Не приходите в уныние. Найдем что-нибудь другое. Немцы не остановятся в Судетах. Вы не успеете опомниться, как они ворвутся в Чехию. Они уже сейчас болтают о Югославии, Греции, Болгарии... Неужели мы не возьмем своего? - Так нужно не зевать! - Вам давно нужно было обратиться к старым друзьям, а не путаться с пустыми девками, вроде вашей Мелани. - У нее отличные связи, Уинн. Хорошие связи всюду. - Значит, вы предпочитаете ее? - иронически произнес Роу. Монти взмахнул обеими руками: - Что вы, что вы, Уинн! Давайте работать вместе. Жаль, что мы с Беном должны сегодня выехать в Чехию. - Уже сегодня? - События развиваются стремительно. - Да, стремительнее, чем нужно. Как бы нам не остаться в дураках. - Вы же говорили... - На этот раз я имею в виду не нас с вами, а всю Англию, то, что вы изволите называть "правительством его величества", - Бена и других ослов. - Уинн! Опять? Вы же трезвы! Мы едем вместе с одним из немецких генералов, - сказал Монти. Роу встрепенулся. - С кем? - Такой маленький, похожий на старую злую ворону. - Шверер? - Вот, вот! - Дайте мне подумать... - Роу вскочил и пробежался по комнате. Мимоходом, будто машинально, потрогал подушку, лежавшую на телефонном аппарате. - Со Шверером?! - повторил он и искоса посмотрел на стоявшего у окна Монти. Он старался охватить умом неожиданно создавшуюся ситуацию и ее возможные последствия: англичане поедут со Шверером!.. По своим агентурным данным Роу знал, что на Шверера немцы подготовили провокационное покушение. Что будет, если вместе со Шверером, якобы от руки чехов, погибнет и британская миссия?.. Роу поспешно перебрал возможные варианты далеко идущих последствий: если широкие круги Британии поверят тому, что покушение совершено чехами, англичане убедятся в их непримиримости и агрессивности в отношении "миролюбивого" Гитлера, а ведь именно в этом-то и старается уверить англичан Чемберлен. Но если в преступлении будет раскрыта немецкая рука, англичанам станет ясна грязная политика нацистов. Тогда они потребуют от Чемберлена стать на сторону чехов... Роу старался взвесить все. Вдруг он хлопнул себя по лбу и облегченно вздохнул: как же это не пришло ему в голову раньше! Ведь он же послал уже в Лондон донесение о подготовленной немцами провокации с убийством Шверера! Значит, если все-таки решили отправить Бена и Монти именно в обществе Шверера, значит там, в Лондоне... санкционировали все: и то, что "чехи" убьют немецкого генерала, и то, что вместе с этим генералом отправятся на тот свет два англичанина, - все! Он быстро обернулся к Монти. - Вы сами навязались в спутники к Швереру? Монти возмущенно поднял плечи: - Вы в уме? Риббентроп предложил эту поездку через Дирксена. - Значит, Лондон знал? - Конечно!.. Почему это вас так заинтересовало? - А вы непременно должны сопровождать Бена? - Разумеется. Он наверняка будет интересоваться там только свиноводством. Было бы здорово, если бы вы могли поехать с нами! - Очень здорово! - усмехнулся Роу. - Я это мгновенно устрою, - обрадовался Монти. - Вы будете единственным журналистом... - Нет, Монти! Я буду ждать от вас известий тут! - твердо сказал Роу. Медленно спускаясь по лестнице "Адлона", он снова подумал о том, что если Лондон послал братьев именно со Шверером, значит Лондону нужно было доказательство дурного поведения Праги... И вдруг он остановился посреди лестницы. Новая, блестящая мысль осенила его: что, если бы удалось выдать убийство Шверера за происки чешских коммунистов, за руку Москвы, протянувшуюся к границе Судет?!. Перепрыгивая через три ступеньки, он устремился вниз: Чемберлен озолотит того, кто даст ему в руки такой козырь! 23 Билеты были взяты до Хемница, но сойти следовало раньше. Это должно было ввести в заблуждение полицию, если бы она напала на след беглецов и дала телеграфное поручение в Хемниц схватить их. Поезд, которым выехали из Берлина Зинн и Цихауэр, был ночной. Пассажиров в нем было мало. Зинн и Цихауэр сошли во Флеха. Становилось холодно. Цихауэр поднял воротник плаща и поежился от неприятного прикосновения холодной клеенки к шее. Прислонясь к стене, Цихауэр смотрел на присевшего на скамью и задремавшего Зинна. Когда открыли кассу, Цихауэр взял новые билеты до Аннаберга. Так условлено: там к ним присоединится местный товарищ, знающий, где и как перейти границу. Взяв билеты, художник вернулся под навес, где дремал Зинн. Гор еще не было видно, но присутствие их чувствовалось по их дыханию, долетавшему до платформы. То ветер приносил струю холода, заставляя Зинна ежиться во сне, то накатывалась волна теплого воздуха, сохранившегося где-то в ущелье... Когда подошел местный поезд Хемниц - Визенталь, Цихауэр и Зинн пошли к предпоследнему вагону, чтобы занять в нем места. Это тоже было условлено еще в Берлине. Поезд тронулся. Полоса света от станционного фонаря прошла по купе. Цихауэр достал из рюкзака бутылку и молча протянул ее Зинну. Тот так же молча взял ее и отхлебнул из горлышка. В купе запахло коньяком. - Кажется, я никогда не отосплюсь после пансиона этого проклятого Детки, - сказал Зинн и, забившись в угол купе, снова закрыл глаза. Ехали в молчании. Был слышен стук колес на стыках. Он делался все размереннее - поезд шел в гору. Железные крепления старого вагона жалобно дребезжали. Силуэты гор за окном становились отчетливей. Небо между вершинами отсвечивало едва заметным розоватым сиянием. Это еще не был рассвет - солнце было внизу, за горизонтом. Первыми узнали о его приближении облака над погруженными в сонную мглу вершинами гор. Приблизив лицо к стеклу, Цихауэр следил за тем, как река терпеливо прокладывает себе путь в горах. Поезд послушно следовал ее прихотливым извивам. Внизу показались огни, бледные в полусвете начинающегося утра. - Вероятно, Цшопау, - сказал Цихауэр и тронул Зинна за плечо. - Скоро остановка, - повторил он, - могут войти... В долине Земы показались большие группы построек. Это был Аннаберг. Зинн встряхнулся и снял с крючка рюкзак. - Мы не подождем товарища? - спросил Цихауэр. - А если он сразу даст знак выходить? Художник послушно потянулся за своим мешком. В дверях показалась голова кондуктора. - Э, да это целый город! - с наигранным разочарованием громко проговорил Цихауэр. - Прекрасный городок, - ответил кондуктор. - Нам хотелось более тихого местечка. - Тогда можно проехать до Нижнего Визенталя, - сказал кондуктор. - Дальше пока нельзя: Верхний Визенталь пока еще чешский. - Пока? - спросил из своего угла Зинн. - А потом? - Можно будет, - с готовностью пояснил кондуктор, - как только заберем Богемию. Однако вы не пожалеете, если поживете и в Визентале: горный воздух, тишина... Я дам вам адресок: светлые комнаты, горячая вода, а таких обедов не получите во всей Германии. - Успеем ли мы взять в Аннаберге билеты? - в сомнении спросил Цихауэр. - Если господам угодно, я это сделаю. Зинн дал кондуктору кредитку. - Два билета до Визенталя. Посмотрим, чем эта дыра отличается от других. Когда дверь за кондуктором затворилась, Цихауэр спросил Зинна: - А что, если наш провожатый поедет вовсе не до Визенталя? Если нам придется сойти тут же, в Аннаберге? Что подумает кондуктор? - Что на его пути встретились еще два бездельника, не знающие сами, чего хотят. Поезд подошел к Аннабергу. Фонари на платформе уже были погашены. Ярким пятном выделялся в ясном утреннем воздухе сигнальный кружок в руке начальника станции. Он поднял его, и с паровоза уже послышался свисток, когда, расталкивая служащих, на платформу выбежала девушка. У нее за спиной покачивался высокий короб, пристегнутый наподобие ранца. Девушка устремилась к хвосту уже двигавшегося поезда. Несколько мгновений она бежала рядом с вагоном, в котором сидели Зинн и Цихауэр. Художник поспешно распахнул дверь и протянул ей руку. Она сделала отчаянное усилие и вспрыгнула на ступеньку. Тяжело дыша, она стояла посреди купе. Короб мешал ей сесть. Она позволила Зинну отцепить его. - Еще немного, и я бы опоздала. - Глотните-ка, - Цихауэр протянул ей бутылку. Девушка сделала глоток и закашлялась. Вытерев выступившие слезы, она всмотрелась в лицо художника. - Как удачно, что я попала прямо в ваше купе. Цихауэр удивленно поднял брови. - Для меня или для вас? Девушка молча показала на яркую булавку в виде трилистника, горчащую в его галстуке. - Вы правы! А я и забыл, - сказал Цихауэр. В дверях купе показалась голова кондуктора. Увидев девушку, он вошел. - Вы сели на ходу! Придется уплатить штраф. Он повернулся к Цихауэру и, коснувшись козырька, вручил ему купленные билеты и сдачу. - Вот вам пять марок за хлопоты и пять марок штрафа. - С этими словами Цихауэр взял кондуктора за плечи и, повернув, подтолкнул к двери купе. Приглядевшись к девушке, Цихауэр увидел, что она хороша собой. Но на ней было пальто, переделанное из мужского и слишком ей широкое; на ногах - грубые ботинки с низкими подкованными каблуками. Разглядывая новую спутницу, Цихауэр не сразу отдал себе отчет, что в ее наружности показалось ему таким привлекательным. Бледная кожа, впалые щеки и необычайна усталые глаза. Впрочем, может быть, в этих-то глазах и было все дело... Между тем поезд сбавлял ход. Рельсы все круче поднимались в гору. Горы теснее сдвигались к железной дороге. Как огромные раны, зияли провалы каменоломен. На их светлых выработках темнели фигуры рабочих. Подвешенные на веревках, они долбили отвесную стену скалы. Светложелтая пыль поднималась под ударами кирки и, расплываясь в воздухе, как дым, оседала в лощине. - Визенталь, - сказала девушка и встала, потянувшись за своим коробом. Когда они сошли с поезда, к ним подошел кондуктор. - Прекрасные места, - сказал он и порылся в своей сумке. - Нигде в Германии не получите такого обеда! - И, уже вскакивая на подножку тронувшегося вагона, протянул Цихауэру карточку: - Нигде в Германии!.. Художник взялся было за огромный короб спутницы. - Чтобы на нас показывали пальцами? - сказала она и ловко вскинула ношу на плечи. На платформе было несколько крестьян. Они сидели на скамьях, кутаясь в пальто и плащи. Около каждого стоял такой же огромный короб. - Что в них? - с любопытством спросил художник. - Игрушки. Мы возим их в Аннаберг. - И вы тоже?! Она прервала его: - Вы приехали на похороны вашего дяди... Сегодня мы хороним отца. Меня зовут Рената Шенек. - Рената. Рени?.. Я не забуду. На площади перед вокзалом тоже сидели люди с коробами. Их было много. У всех был одинаково измученный вид, хотя день еще не начинался. - Смотрите-ка, молодая Шенек уже вернулась, - с завистью сказала старуха, сидевшая с краю, прямо на земле. - Мы сегодня хороним отца, матушка Зельте, - на ходу ответила Рени. - Вы придете? - Иди, иди, - проворчала старуха. - Кому надо, тот и придет. Сначала они шли дорогой, потом свернули на тропинку, круто поднимающуюся в гору. Когда им встречались крестьяне, Цихауэр первый снимал шляпу. - Грюсс гот! - говорил он. - Грюсс гот!.. - хмуро отвечали они, отводя глаза. Мужчины попадались все реже. Откуда-то из кустов неожиданно появлялись детишки и старухи, сгибавшиеся под тяжестью вязанок хвороста. Цихауэр приподнимал шляпу: - Грюсс гот! Но никто ему уже не отвечал. Дети пугливо шарахались в кусты, старухи угрюмо отворачивались, опираясь на палки и сходя с тропинки, чтобы пропустить незнакомцев. Чем дальше они шли, тем труднее было Цихауэру скрыть утомление, тяжелое дыхание выдавало его. Рени поставила короб и опустилась на камень. Она сняла шляпу, и Цихауэр увидел, что ее волосы закручены в тяжелый узел на затылке. От этого голова ее уже не казалась такой маленькой, но незатененное полями шляпы лицо выглядело еще более усталым. Цихауэр отвел от нее взгляд и посмотрел на восток. Солнце уже поднялось над хребтом. Далеко впереди, окруженная грядою темных скал, возвышалась могучая гора. Она стояла величественная и тяжелая, распустив зеленый подол подножия до самой долины. Вершина ее, коричневая, изрытая глубокими складками, была накрыта высоким серебряным чепцом снега. Белые фестоны, как кружево, спускались на ее широкие серые плечи. Рени взглянула туда. - Там уже нет наци, - сказала Рени, указывая на горы. Оба ее спутника кивнули головами и с интересом посмотрели на ту землю, где "не было наци". Зинн поднялся первым. - Идемте... - Теперь сюда, - сказала Рени и свернула направо. За поворотом сразу открылась деревня. Поднявшись к ней, они вошли в последний дом, выходивший на дорогу глухой стеной двора. В лицо им ударила густая струя смрадного пара, в котором смешались запахи распаренного дерева, клея, дешевых красок. В комнате царил полумрак. Неприятный запах исходил и от игрушек, сушившихся на нескольких полках, опоясавших огромную печь, занимавшую всю середину комнаты. Здесь был целый зоологический сад, вырезанный из дерева. Куча фигурок, белевших свежеоструганным деревом, была свалена на полу у большого стола, вокруг которого сидела вся семья. Дети наравне со взрослыми клеили и раскрашивали. Когда вошла Рени, дети обступили снятый ею короб. Рени извлекла из него несколько пакетиков. Один из них - пачку печенья - она тут же вскрыла и дала детям по круглому бисквиту. Это было самое дешевое печенье, но дети ели его, причмокивая от удовольствия. Вскоре сели завтракать. На столе стояли две плошки. В одной был картофель, в другой - льняное масло. Каждый брал себе картофелину, макал ее в масло и, придерживая ломтиком хлеба, нес ко рту. Зинн достал из своего мешка и положил на стол банку консервов и несколько булочек. Дети жадно уставились на консервы, но мать Рени сказала: - Это оставим на поминки. - Мы тоже пойдем хоронить? - спросил Цихауэр у Рени. - Иначе вам не пройти к кладбищу, - тихо ответила она. - Нам туда непременно нужно? - Там - граница... Рени пересела в угол комнаты, где стояла детская кроватка. Цихауэр заглянул через плечо Рени и увидел мальчика лет шести. Его заострившееся личико было очень бледно, тонкие прозрачные ручки лежали поверх одеяла. - Ваш братишка? - спросил Цихауэр. - Нет, сын. - А я думал... - Я вдова, - просто сказала Рени. Зинн опустился на табурет возле кроватки и посмотрел на больного ребенка. - У вас нет никакого музыкального инструмента? Рени сняла с печки игрушечную гармонику. Она была еще сырая от свежих красок. Зинн растянул мехи. Инструмент издавал хриплые, неверные звуки. Пальцы Зинна побежали по ладам, и он запел: Спи, сынок, молчи, дружок. В папу вовсе не стреляли, Дяди только попугали, Папа вышел на лужок Спи, сынок, молчи, дружок. Цихауэр видел, как напрягаются черты лица Рени, словно она силилась удержать слезы, а голос певца, всегда звучавший сталью, становился все мягче: Ничего здесь не случилось, Это все тебе приснилось. Спи, сынок, молчи, дружок. Я молчу - молчи и ты. Слышишь, вновь трубят горнисты? Если правду скажешь ты, И тебя убьют фашисты. Зинн опустил гармонику и без аккомпанемента тихонько повторил: Спи, сынок, молчи, дружок. Рени опустила голову на руки, ее плечи слегка вздрагивали. - Я пойду на воздух, - сказал Цихауэр. Рени взяла с постели две подушки и повела друзей в коровник. - В сарае для соломы было бы лучше, но он занят, - сказала она и отворила дверь сарая, чтобы набрать для них соломы. Они увидели стоявший там гроб. Скоро Рени разбудила их и попросила помочь внести гроб в дом. Гроб был тяжелый, из толстых дубовых досок. Его поставили на стол, около которого попрежнему высилась груда свежевыструганных игрушечных зверей. На скамье вокруг печи, под рядами пестрых игрушек, сидела вся семья и соседи. Только вдова стояла у стола, молча, с каменным лицом уставившись на покойника. Пастор читал молитву. Дверь широко распахнулась, и на пороге появился здоровенный детина. На нем была форменная фуражка с кокардой. Это был правительственный инспектор. Из-за его спины выглядывал стражник сельской полиции. - Хайль Гитлер! Пастор захлопнул молитвенник и, не ответив, отошел в сторону. - Я еще не давал разрешения на погребение, - сердито сказал инспектор матери Рени. - Где свидетельство о том, что рот покойника осмотрен, что в нем нет золота? Вдова дрожащими руками рылась в ящике того же стола, на котором стоял гроб. Инспектор откинул простыню, закрывавшую покойника до подбородка, и осмотрел его пальцы. - А обручальное кольцо? Вдова покорно протянула инспектору тоненький золотой обруч. Он поставил в углу свидетельства печать и весело сказал: - Можете ехать! Прежде чем уйти, он окинул взглядом комнату и остановил его в углу за печкой, где стояла кроватка больного мальчика. Проследив за его взглядом, Цихауэр увидел лежащий перед кроваткой самодельный коврик из разноцветных лоскутков. В середине лоскутки образовали яркую красную звездочку. Инспектор медленно подошел к коврику, подкинул его носком сапога и обвел взглядом молча сидевших крестьян. Все угрюмо потупились. - Возьми! - приказал инспектор стражнику и сказал пастору: - Теперь можете молиться. А с тобой, - он обернулся к Рени, - мы еще встретимся. - Послушайте!.. - проговорил Цихауэр, но прежде чем он успел продолжить, Зинн схватил его за руку. Инспектор и стражник ушли, громко хлопнув дверью. Зинн чувствовал, как дрожит локоть Цихауэра. - Выйдем-ка, - сказал он. Деревня была уже окутана густыми сумерками. Зажигались огни. Было очень тихо. Они стояли и молча курили. За их спинами неслышно выросла фигурка Рени. - В Верхнем Визентале вас уже ждут. Она еще постояла в нерешительности и пошла к дому. - Через десять минут вынос, - не оборачиваясь, сказала она с порога дома. Гроб несли на плечах вдоль деревенской улицы. Из домов выходили жители. Завидев процессию, они наскоро сбрасывали фартуки, облепленные стружкой, и присоединялись к хору крестьян. Некоторые выходили с фонарями и занимали места по сторонам процессии. Вскоре она была окружена цепочкой огней. Последнее прибежище визентальцев не было уютным. Его обвевали ветры со всех сторон. Выветренные камни могильных плит стали шероховатыми, как руки лежащих под ними бедняков. Было уже совсем темно, когда гроб отца Рени опустили в могилу. Она была неглубокой и узкой. Фонари крестьян освещали острые камни, торчавшие по ее краям. Опускаясь, гроб стукался о них. Еще громче стучали по его крышке каменья, заменявшие здесь горсть земли, бросаемую в могилу провожающими. Рени отвела Зинна в сторону. - Видите вон ту гору? Зинн зажмурился, чтобы привыкнуть к темноте. - Идите на нее, - сказала Рени. - Все время по гребню. Не спускайтесь в долину, там кордон. В пятистах метрах вас ждут друзья. - Мы вам очень обязаны, товарищ Шенек, - сказал Зинн. А Цихауэр взял руку Рени и, подержав в обеих своих, бережно поднес к губам. - Мне пора, - сказала Рени, мягким усилием освобождая свою руку. - Нижний Визенталь, Рената Шенек... Рени... - сказал Цихауэр едва слышно. Она подняла на него глаза, но только повторила: - Мне пора... Вам тоже... Через минуту ее силуэт расплылся в темноте. По примеру Зинна Цихауэр опустился между могилами и больно ударился при этом плечом о каменное надгробие. Перед глазами Цихауэра качалось что-то большое, темное, похожее на дерево с плоской, растрепанной ветром кроной. То, что он принял за дерево, качнулось, и Цихауэр почувствовал нежное прикосновение к лицу. Он поднял руку и нащупал цветок. Цветок был маленький и, кажется, белый, с тонким стеблем, легко обломившимся под пальцами художника. Цихауэр бережно воткнул цветок себе в петлицу. Лежать было неудобно. Острые камни резали колени и грудь. Но Цихауэр боялся повернуться, чтобы не произвести шума. На кладбище царила уже мертвая тишина. Было видно, как вдали спускаются к деревне точки фонарей. Скоро туман скрыл деревню и окутал гребень горы и кладбище. Сквозь него Зинну не было видно ни луны, ни горы, на которую велела итти Рени. - У тебя нечего хлебнуть? - шопотом спросил Цихауэр. - Помолчи! - Пора итти. - Туман может подняться. - Пятьсот метров - пять минут. После некоторого молчания Зинн сказал: - Хорошо, - и поднялся из-за своего камня. - Постой! - спохватился вдруг Цихауэр и опустился на колени. - Что еще? - недовольно спросил Зинн. - Пустяки. Сейчас. - смущенно пробормотал Цихауэр, вынув из петлицы цветок и бережно пряча его в шляпу. - Вот и пошли! И вот эти - едва ли уже люди - готовят новую войну. Наделано очень много пушек, ружей, пулеметов и прочего, - пора снова убивать людей, иначе - для чего работали? Насверлили пушек не для того, чтобы употреблять их в качестве водопроводных труб. М.Горький  * ЧАСТЬ ПЯТАЯ *  1 На этот раз плавание "Пирата" было обставлено с особенной пышностью. О его появлении в виду берегов Ривьеры газеты подняли такой шум, словно яхта прибыла не из Америки, а по крайней мере с Марса. Подробные описания пути были разосланы редакциям газет вместе с расписанием балов и развлечений, предоставляемых на борту "Пирата" гостям Джона Ванденгейма Третьего. "Пират", как видение, появлялся то тут, то там; от него отваливал катер, забиравший на берегу почту, и яхта снова исчезала в синеве горизонта. В газетной шумихе, поднятой вокруг яхты по приказу Ванденгейма, существенным обстоятельством, о котором не подозревал ни один из репортеров, было то, что самого Джона на борту "Пирата" не было. В то самое время, когда все считали, что он наслаждается прелестями Средиземного моря, Джон расхаживал по апартаментам парижского отеля "Крийон", в книгу которого был записан под именем Горация Ренкина, представителя адвокатской конторы "Доллас и Доллас". Ради сохранения тайны совещаний, происходивших у него каждый день с крупнейшими представителями французской политики, промышленности и банков, чуть ли не каждое из них созывалось в новом месте. Министры и послы, банкиры и промышленники приезжали в кабинеты дорогих ресторанов, в загородные виллы и в салоны кокоток, не доверяя ни секретарям, ни советникам, ни адвокатам истинного смысла и цели своих свиданий с Ванденгеймом. Когда могли, они старались остаться неузнанными. Они знали, что разглашение интриги, затеянной Джоном, не угрожая ему ничем, кроме расхода в несколько десятков тысяч долларов на затычку рта газетам, было бы для любого из его французских сообщников равносильно политическому самоубийству. С одними из своих контрагентов, такими, как барон Шнейдер, барон Ротшильд или де Вандель, Ванденгейм вынужден был разговаривать вежливо и, в случае их упрямства или чрезмерной жадности, срывать потом гнев на Долласе. На других, вроде министра Боннэ, полковника де ла Рокка, Буллита или Абетца, он кричал так, как если бы они были его провинившимися лакеями. Его приводила в бешенство неповоротливость французского кабинета в чешском вопросе. Вместо того чтобы взорвать франко-чехословацкий пакт и решительно отказаться от всякой возможности сотрудничест