жки. Механик поймал его взгляд и рассмеялся. - Не смущайтесь: не вы первый, не вы последний. - Ты говоришь это так, словно... укоряешь нас. - Укоряю?.. - Старик пожал плечами. - Стоит ли, директор? Чему это поможет, что поправит? Разве от моих укоров что-нибудь стало бы на место? Если я кого-нибудь и стану укорять, так только самого себя. - Уж ты-то ни в чем не виноват, старина! - В том-то и беда, директор, что виноват, крепко виноват! Пойми я несколько лет тому назад, где настоящая правда, не бывать бы тому, что происходит. - Ишь ты! - насмешливо проговорил Кропачек. - Достаточно было бы одному такому орлу, как Ян Купка, взяться за дело и... - Не смейтесь, пан директор, - с укоризною проговорил механик. - Вы, небось, понимаете, что я говорю не об одном себе. Таких старых ослов, как я, оказалось, к сожалению, очень много. Но вам не к лицу смеяться. Всю жизнь вы провели среди рабочего люда и ничего не поняли в происходящем. Это простительно мне, простому механику, а не такому образованному человеку, как вы, пан директор. - Куда ты клонишь, старина? - настороженно спросил Кропачек. - Оба мы не углядели настоящей дороги, по которой следовало итти, чтобы не стать дермом, которое Хенлейн теперь топчет ногами. Вспомните-ка, директор, время, когда мы с вами покидали социал-демократическую партию. Что говорил тогда нам обоим он? - При этих словах механик кивком указал на молча сидевшего Яроша. - Эх, сынок, сынок, стыдно тебе, небось, за своего старика! - Перестань, Ян! - Кропачек сердито топнул ногой. - Не хочешь же ты сказать, будто раскаиваешься, что не пошел с коммунистами? - Да, директор, именно это-то я и считаю своей виной. Вам-то, конечно, было бы со мною не по пути... - Что ж, старина, - Кропачек обиженно надулся, - значит, теперь наши дороги разошлись. А ведь когда-то... когда-то мы с тобою были социал-демократами... Механик прервал его протяжным свистом: - Фью-ю! О тех временах я и думать не могу, не краснея. Да и немудрено покраснеть, вспоминая, что всю жизнь ты, как баран, на веревочке ходил по указке жуликов, уводивших тебя от настоящего дела. - Кажется, ты не можешь пожаловаться на то, что плохо поработал в своей жизни. - Поработал-то я не хуже других, но все в чужую пользу. - Мы с тобою трудились на одного хозяина! - не без гордости произнес Кропачек. - Этого-то мне и стыдно. Вот этими руками всю жизнь подкидывал кроны в карман каких-то акционеров, которых даже в глаза не видел. - Ну, в этом-то отношении мы с тобою в одинаковом положении. - Не совсем, уважаемый пан директор, не совсем. Вы-то, по крайней мере, были участником в деле. Кропачек насторожился. - Что ты имеешь в виду? - Только то, что вы за свою службу получили от хозяев хорошую пачку акций, а я вот что, - и старик состроил комбинацию из трех пальцев. - Да я тужу не об этом. Мне многого и не нужно. Ярош в наследстве не нуждается, у него своя голова. А вот плохо, что, работая на толстосумов, я забыл о своем настоящем рабочем деле, о том, что я не единственный рабочий на свете. Вот что, директор! Кропачек с усмешкою положил руку на плечо Яроша: - Вижу - твоя работа! Хорошо, что я в своем доме запретил тебе говорить о партийных делах. А то бы ты и меня распропагандировал так, что, чего доброго, и я стал бы коммунистом. - Может быть, и плохо, что этого де случилось, директор! - сказал старый Купка. - Не бежали бы вы теперь из своей страны, как крыса с тонущего корабля. - Но, но, ты, старина, полегче! Тебе-то на меня грех жаловаться. - Если не считать того, что вы всех нас крепко обманывали. - Ты в уме? - Кропачек побагровел от негодования. - Всю жизнь вы толковали нам, что мы работаем на нашу республику, а вот теперь мы вдруг узнали, что дело не столько в нашей Чешской республике, сколько в американских биржевиках, которые сцапали контрольный пакет Вацлавских заводов. - Кто сказал тебе такую чепуху?! - крикнул Кропачек, но в голосе его звучало больше смущения, чем решительности. - Уж кто бы ни сказал... - Тоже, может быть, господа коммунисты? - Может быть, и коммунисты, - с улыбкою ответил механик. - А если бы это и было правдой, так что тут плохого? - подбоченясь, спросил Кропачек. - А что хорошего, ежели чешскими заводами распоряжаются янки?.. Сегодня заводы, завтра банки, послезавтра парочка-другая министров, а там, глядишь, и вся Чехословакия окажется в кармане иностранных торгашей. Может быть, так оно уже и вышло. Оттого и очутились мы теперь в таком положении, что сами себе не принадлежим, а? Кропачек сумрачно молчал, отведя взгляд от собеседника. Тут впервые подал голос Ярош. Он говорил негромко, сосредоточенно глядя себе под ноги. - Нет, отец, тут ты не прав. Сколько бы усилий ни прилагали иностранцы к тому, чтобы захватить нашу страну, она никогда не будет им принадлежать. Ее единственным законным хозяином всегда был, остается и будет во веки веков чешский народ. Старый Купка лукаво покосился в сторону Кропачека. - И те, кто бросает родину в эти дни, они тоже будут хозяевами? - спросил он. Ярош молча покачал головой. - Я тоже так думаю, сынок, - сказал механик. - И убей меня бог, ежели я поверю, что праздник будет на их улице. Никакие американцы, ни кто бы то ни было другой, кто заинтересован в наших нынешних делах своим карманом, не поможет им спасти свои шкуры. Уж это как пить дать. Верно, сынок? Ярош ответил таким же молчаливым кивком, и в сторожке наступила напряженная тишина, в которой отчетливо слышалось сердитое сопение Кропачека. Внезапно дверь порывисто распахнулась и на пороге появился Гарро. Он сумел сохранить не только бодрость духа, но и вид человека, уверенного в себе, в будущем, в жизни. Его смуглое сухое лицо не отражало даже усталости, хотя именно на его долю выпали все хлопоты с визами и пропусками друзей. Он вошел в сторожку, потрясая над головой пачкою бумаг. - Я вам говорил: все будет в наилучшем порядке. - Французская виза? - бросился к нему Кропачек. - Я ни минуты в ней не сомневался. - Еще бы! - сразу приободрясь, воскликнул Кропачек. - Мое имя достаточно известно деловой Франции. - К сожалению, нет времени, чтобы достать визы для иного пути, как только через Австрию. - Полетим хотя бы через ад. - Мне такой путь не очень нравится, - усмехнулся Гарро. - Я предпочел бы отправить вас кружным путем. - Не имеет значения, не имеет значения, - твердил Кропачек, рассматривая документ. - Ярош! Как быть с бензином? - Бензин есть, - сказал Ярош, - сейчас заправим. Он поспешно вышел, чтобы не оставить директору времени для вопросов. Пришлось бы признаться, что бензин он решил перекачать из собственной машины, которая должна была перевести самого Яроша в Прагу. Пришлось бы сказать, что ему вообще не нужно лететь в Прагу, так как он остается здесь, записавшись добровольцем в армию, которой предстояло защищать родные горы. Он остается вместе с товарищами, которые стали ему ближе всей родни, ближе дяди Яна и даже... да, даже ближе и дороже Марты. Это были Гарро, Даррак и Цихауэр, уже оформившие переход в чехословацкое подданство ради того, чтобы иметь право сегодня же вечером явиться на армейский сборный пункт. Выйдя из сторожки, Ярош по привычке оглядел серый горизонт и в сомнении покачал головой: погода не внушала доверия. Тем не менее самолеты садились и взлетали. Ярош направился к своей машине. Через полчаса бензин был перекачан, и Гарро повез к самолету на своей "татре" Кропачека с грудою чемоданов. От возбуждения лицо директора раскраснелось, усы растрепались. Сопя и смешно семеня короткими ногами, он помогал грузить багаж. Ярош вместе с пилотом в последний раз осматривал машину. - Можете прогревать моторы! - крикнул Крсшачек летчику в крайнем возбуждении. - А пани Кропачек? - удивился пилот. Кропачек сделал решительное лицо: - Я ей сказал: один час. - Не хотите же вы сказать... - в нерешительности начал было Ярош, но директор перебил его: - Именно это я и хочу сказать! Да, да, не смотри на меня, как на сумасшедшего. Кропачек пытался закурить сигару, по руки его так дрожали, что он только раскрошил ее и раздраженно бросил. Тут раздался испуганный возглас пилота: - Кто-то выкачал масло из моего бака! Ярош побежал к зданию склада. Вернувшись, он, не обращая внимания на протянутый Кропачеком бумажник, обратился к Гарро: - Кладовщик предлагает масло в обмен на вашу "татру". Кропачек возмущенно закудахтал, но Гарро вскочил в автомобиль и умчался с Ярошем. Они вернулись с маслом в запломбированных бидонах. За рулем "татры" сидел немец с налитой кровью физиономией, - такою же красной, как шарф вокруг его шеи. Как только бидоны были вынуты, он, не сказав ни слова, угнал автомобиль. Гарро добродушно расхохотался: - Даже не извинился в том, что ограбил нас. - Вы так и не сказали мне, сколько стоит ваша "татра"? - обеспокоенно проговорил директор, все еще держа в руках бумажник. Гарро беспечно отмахнулся: - Рассчитаемся, когда я приеду в Париж. Ярош давно уже не следил с таким трепетом за стрелками приборов, как в те минуты, когда пилот грел моторы. Привычные прикосновения к рычагам управления казались Ярошу полными нового смысла: быть может, он касается их последний раз в жизни... И кроме того... кроме того, в душе его еще не угасла надежда на то, что пани Августа вернется с Мартой. Марта улетит с родителями прочь от всего, что может ждать ее тут, прочь от ненавистного Пауля. Марта придет!.. Она не сможет не прийти! На аэродроме послышались шум и крики. Толпа беженцев заволновалась. В ней замелькали каски полицейских. Из уст в уста передавалась невероятная весть: власти очищают аэродром от чехов. Таково требование англо-французской комиссии. Сюда будут садиться только ее самолеты. Отправлять отсюда будут только иностранцев. Беженцы яростно сопротивлялись полицейским, выкидывавшим их чемоданы за забор. Женщины пускали в ход зонтики, мужчины - палки и кулаки. Людей было слишком много, чтобы полиция могла что-нибудь сделать. В распахнувшиеся ворота въехали грузовики с войсками. Но когда солдаты узнали, зачем их привезли, они принялись со свистом и бранью ударами прикладов выгонять полицейских с аэродрома. Беженцы в восторге приветствовали солдат. Ярош понял, что нужно спешить. - В вашем распоряжении считанные минуты, - сказал он Кропачеку. - Что делать с пани Августой? Кропачек, еще несколько минут тому назад уверявший, что не станет ждать ни одной секунды сверх назначенного часа, теперь совершенно растерялся. Его пугали не опасности, которым мог бы подвергнуться он сам, оставшись здесь. Нет, страшно было подумать, что могут остаться неулаженными все дела, связанные с переходом завода к немцам, нарушиться его связи с французскими деловыми кругами. Он растерянно смотрел то на Яроша, то на Гарро и, бессмысленно суетясь, бегал вокруг самолета. Внезапно он преобразился. Растерянность как рукой сняло. Он широко расставил коротенькие ножки, заложил руки за спину и с видом победителя уставился в поле. - Один час и ни секундой больше! - торжествующе воскликнул он к общему удивлению. - Прошу готовиться к старту. Но стоило Ярошу посмотреть в направлении его взгляда, как он понял все: по грязи поспешно шагала Августа. Тут и Ярош едва не вскрикнул от радости: за матерью следом шла Марта... Значит, Марта летела с родителями! Когда женщины подошли к самолету, винты уже медленно вращались под мелодичное позванивание моторов. Избегая устремленного на него взгляда дочери, Кропачек сам приставил к борту стремянку и протянул руку, намереваясь помочь жене войти. Но Августа решительно повернула его лицом к Марте. Отец и дочь стояли друг против друга, опустив головы. - Ну же, Марта, - сказала Августа. - Пауль сказал, что... - начала было Марта. Но отец не дал ей говорить: - Пауль сказал?! - Он едва не задохнулся от гнева. - Пауль сказал! Передай, что он может убираться ко всем чертям. Я даже не хочу знать, что он сказал. - Он в отчаянии схватился за голову. Шляпа покатилась в грязь. Махнул рукой жене: - Садись! - Видя, что она колеблется, гневно повторил: - Садись же! - И обернувшись к пилоту: - Старт!.. Прошу старт! Он схватил за руку Августу и потянул ее к стремянке, но она вырвалась и, рыдая, прильнула к Марте. - Ты должна лететь... ты должна лететь... - бормотала она, захлебываясь слезами. Марта стояла неподвижно, устремив пустой взгляд в пространство - мимо отца, мимо самолета, мимо стоявшего около него Яроша. А Ярош едва сдерживал желание схватить ее и бросить в отворенную дверцу. Он никогда не представлял себе, что человек может являть собою такое яркое олицетворение душевного опустошения, каким была стоявшая перед ним Марта. Наконец она нерешительно потянулась к отцу. - Прости меня... И заплакала. Ярош привык видеть Марту сильной, уверенной в себе, иногда даже немного высокомерной. Ему было невыносимо смотреть, как она стоит с протянутой, словно нищенка, рукой и слезы текут по ее ввалившимся, побледневшим щекам. И он с удивлением подумал: как это может Кропачек стоять и смотреть на нее и не протянуть ей руки? Впрочем, Кропачек недолго сумел выдержать суровый вид. Он обеими руками схватил голову дочери и прижал к своему плечу... Плечи его вздрагивали, так же как плечи Марты. Он взял Марту под руку, подвел к лесенке и подтолкнул к самолету. Его губы дрожали, и он только мог прошептать: - Ну... - Я не должна, не должна... - лепетала она, вцепившись в поручни. Не помня себя, Ярош подхватил Марту сзади и втолкнул в пассажирскую кабину. Судорожно всхлипывая, протиснула в дверцу свое грузное тело и пани Августа. Последним проворно взбежал Кропачек. - Вот так, вот так... - бормотал он, сквозь слезы улыбаясь Ярошу. Ярош захлопнул дверцу и махнул пилоту. Тот дал газ и медленно зарулил к старту. Но еще прежде чем он вырулил на бетонную дорожку, дверца самолета отворилась и из нее выпрыгнула Марта. Она упала, сделала попытку подняться, чтобы отбежать в сторону, но пилот уже дал газ. Поднятый винтами вихрь грязи ударил Марту, она снова упала. Самолет побежал. На секунду вихрь брызг скрыл от Яроша и удаляющийся самолет и распростертую на земле, рыдающую Марту. 19 Чемберлен сидел усталый, равнодушный. Его длинное худое тело так глубоко ушло в кресло, что голова оказалась много ниже высокой готической спинки. Ему было неудобно, хотелось откинуться, но прямая спинка мешала. От этого он совершал головой странные, беспомощные движения. Взгляд бесцветных старческих глаз был устремлен прямо на желтое лицо Флеминга, но тот не мог бы сказать с уверенностью, что премьер его видит. Временами голос Флеминга повышался, тогда во взгляде Чемберлена мелькало что-то вроде испуга и выражение его лица делалось несколько более осмысленным, но по мере того, как снова затихал голос секретаря, черты лица премьера принимали прежнее отсутствующее выражение. Премьер старался сдерживать одолевавшую его нервную зевоту. Насколько хватало сил, он внимательно слушал нового секретаря, которого ему подсунул Бен. Бен уверял, будто, имея рядом с собой этого человека, можно отказаться от собственной памяти. Будто бы однажды сказанное при Флеминге или прочитанное им может быть воспроизведено им в любой момент и в точном контексте. Перед тем как отправиться на совещание, Чемберлен хотел освежить в памяти все, что относилось к чехословацкой проблеме, восстановить содержание переговоров и тексты решений, предложений и нот, посланных чехам и полученных от них. - Слава всевышнему! Сегодня этой возне со строптивым народцем будет положен конец! Взгляд Чемберлена равнодушно скользнул по массивной фигуре Флеминга, по его большому, с нездоровой желтой кожей лицу с резко выдающимися скулами и темными мешками под глазами. - Вы нездоровы, Флеминг? - ни с того, ни с сего спросил премьер, прерывая доклад, от которого ему неудержимо хотелось спать. - Тропическая лихорадка, сэр. - Где вы ее подцепили? - На Новой Гвинее, сэр. - Стоило ездить этакую даль за таким товаром. - Я привез еще отличную коллекцию бабочек, сэр. При этих словах взгляд Чемберлена заметно оживился, и он выпрямился в кресле. - Вы говорите: бабочки? - Совершенно удивительные экземпляры, сэр. - С Новой Зеландии? - С Новой Гвинеи, сэр. Чемберлен посмотрел мимо уха Флеминга на видневшуюся за высоким окном светлую голубизну осеннего баварского неба. Он мечтательно улыбнулся. - Я вам признаюсь, Флеминг: в раннем детстве я любил бабочек. - В этом нет ничего предосудительного, чтобы делать из этого тайну. - Да, но понимаете, - Чемберлен бессмысленно хихикнул, - мне тогда казалось, что мальчику должно быть очень стыдно носиться по полям с сачком и потом восхищаться красотой насаженных на булавки крохотных разноцветных существ... Честное слово, из-за этого стыда я отказывал себе в удовольствии ловить бабочек. Это было моею тайной, никогда не удовлетворенной страстью, хе-хе... А вы их много наловили?.. Да вы садитесь, почему вы стоите? - Благодарю, сэр. Отличную коллекцию. Когда я преподносил ее в дар Ботаническому музею, то мне сказали, что у них никогда еще не бывало такого экземпляра. Troides meridionalis Rothsch. Чемберлен приставил ладонь к уху: - Как вы сказали? - Troides meridionalis Rothsch, изумительный вид. Чемберлен оживился и заерзал в кресле. - Очень интересно, Флеминг, чрезвычайно интересно! - Если это вас действительно интересует, сэр, я буду рад поднести вам мою печатную работу о бабочках Гвинеи. - Флеминг скромно потупился. - Она удостоена Малой бронзовой медали Королевского общества. - Это все необыкновенно интересно! - Чемберлен сделал попытку приподняться с кресла. - Как только мы покончим с этими скучными делами и вернемся в Лондон, вы непременно должны показать мне вашу работу. - Вы очень любезны, сэр. - Может быть, я займусь еще бабочками, а? Как вы думаете, Флеминг? - Это очень увлекательно, сэр. - Действительно, что может мне помешать заняться тем, что мне нравится?.. Жаль, что у меня не будет времени побывать на Новой Гвиане. - Гвинее, сэр. - Я и говорю: Гвинее, у вас неладно со слухом... Но я думаю, что при удаче и в Англии можно поймать недурные экземпляры. Я видел бабочек даже в Ричмонде... Я вам очень благодарен, Флеминг, вы вернули меня в далекое детство... Он не договорил: без доклада, как свой человек, вошел Нельсон. - Несколько слов, сэр. - Прошу, Гораций, прошу. Нельсон повел глазами в сторону Флеминга. - Вы свободны, Флеминг, - послушно промямлил премьер. - Прилетел господин Даладье, - сказал Нельсон, когда Флеминг вышел. - Я передал ему ваше желание повидаться в частном порядке, прежде чем начнется конференция. - Я выражал такое желание? - Сегодня утром. - Ну что же... это очень умно, очень. - Кому прикажете присутствовать, сэр? - Нет, нет, Гораций. Никаких секретарей, никаких записей, совершенно частная и доверительная встреча. - Если позволите, я проведу Даладье сюда так, что о встрече, кроме нас троих, никто не будет знать... - Именно так, Гораций, именно так... Вы одобряете мою идею, Гораций? Чемберлен беспокойно заерзал в кресле. - Мне нужно несколько минут, чтобы переменить воротничок. В последнее время у меня стала потеть шея. - Вы уже говорили мне, - с досадою, морщась, сказал Нельсон. - Я советовал вам поговорить с врачами... - С врачами? Прекрасная идея. Пусть врач придет, я должен с ним поговорить. Это отвратительно: вечно мокрый воротничок. Нельсон терпеливо ждал, когда он кончит болтать, потом невозмутимо сказал: - Через пять минут я приглашу господина Даладье. - Даладье? Ах, да, Даладье, а я думал - вы о враче. Когда Нельсон вернулся с Даладье, на Чемберлене был свежий стоячий воротничок необыкновенной вышины, казавшийся все же слишком низким для его морщинистой желтой шеи. Даладье старался придать значительность выражению своего неприветливого мясистого лица, которое считал похожим на лицо Наполеона. Каждое движение его тяжелого, грубо срубленного тела было исполнено сознанием важности миссии, определенной ему историей. Едва обменявшись с ним несколькими словами приветствия, Чемберлен заговорил о беспокойстве, которое ему внушает предстоящее свидание. - Что еще может выдумать Муссолини? - Какие бы предложения он ни сделал, - меланхолически заявил Даладье, - я заранее с ним согласен. - Давайте условимся, - несколько оживившись, сказал Чемберлен: - обещаем дуче принять всякое его предложение. А в дальнейшем будет видно, что из наших обещаний стоит выполнить. - Выполнить придется все, без чего нельзя умиротворить Гитлера, - с важностью произнес Даладье. - Да, да, именно так: умиротворить его, умиротворить во что бы то ни стало. Я совершенно убежден: если мы не достигнем соглашения, он завтра откроет военные действия. - И вместе с тем я верю в искренность его желания установить твердый порядок в Средней Европе, что вовсе не противоречит и нашим намерениям. Твердый порядок! - А возражения чехов? Морщины, собравшиеся вокруг рта и носа Даладье, превратили его лицо в безобразную маску. У французского премьера это называлось улыбкой. - Известен ли вам в юридической практике случай, когда суд спрашивал у приговоренного согласия быть обезглавленным? Но Чемберлену было не до шуток. Ему не давал покоя страх, испытываемый перед реакцией английского народа на происходящее. Ведь с этой реакцией ему придется столкнуться по возвращении в Лондон. Он не был уверен в том, что рядовой англичанин, воспитанный на парламентско-демократической фразеологии, простит ему преступление, замышляемое сегодня против Чехословакии. - Канцлер не понимает, что я не могу вернуться в Лондон с решением, которое хотя бы внешне не будет приемлемо для общественного мнения Англии, - пожаловался Чемберлен. - Гитлер не хочет этого понять. Он требует все больше и больше, - ворчливо проговорил он. - И я вынужден уступать и уступать, не считаясь ни с чем. - Надеюсь, в этом смысле дуче будет на вашей стороне. Я восхищен его идеей собрать нас тут, в Мюнхене, для решительного разговора. - Я все же сожалею, - сказал после некоторого молчания Чемберлен, - что Гитлер не пригласил сюда ни одного чеха, с которым можно было бы посоветоваться в случае затруднения. - Никаких затруднений нет и не должно быть. - Даладье разрубил воздух решительным движением смуглой, поросшей черными волосами руки. - Если мы скажем "да", то о чем же спрашивать чехов? - Речь идет о важнейших укреплениях в Судетских горах! Отдав их немцам, мы делаем чехов совершенно беззащитными. - Эти укрепления были нужны нам не меньше, чем чехам. Недаром же французы называли их "южной линией Мажино". И если я решаюсь отдать их, при чем тут чехи? - Даладье высоко поднял толстые, словно набитые ватой, плечи. Он пошевелил в воздухе короткими волосатыми пальцами, как будто пытаясь ухватить ускользавший от него довод. - Разве мы не были правы тогда, в деле с Испанией, когда вас меньше всего интересовало мнение самих испанцев? - Он исподлобья посмотрел на Чемберлена, но, не дождавшись ответа, продолжал: - Мы с вами до сих пор не были бы уверены, что испанский вопрос исчерпан, если бы стали слушать Альвареса дель Вайо и других... Не хотите же вы повторения такого спектакля и с этими... с чехами!.. Все складывается чрезвычайно удачно; дело можно, повидимому, закончить - трик, трак! - И он, как фокусник, прищелкнул пальцами: - Трик-грак! - Прага может заупрямиться. Бенеш в отчаянии может броситься в объятия русских. - К счастью, аграрии достаточно сильны, чтобы не допустить такого оборота дел. Даладье встал и прошелся, без стеснения потягиваясь. Он остановился напротив британского премьера, расставил толстые ноги и, засунув одну руку сзади под пиджак и без церемонии почесывая поясницу, другою похлопал себя по губам, желая показать, как ему скучно от этих разговоров. - Будем откровенны, - с развязностью проговорил он. - Важно, чтобы все было решено как можно быстрей, прежде чем чехи действительно успеют сговориться с русскими. - Вы правы: главное - как можно быстрей, - согласился Чемберлен. - Нужно отдать Гитлеру Судеты, прежде чем он придумает еще какие-нибудь требования, которым мы уже не сможем уступить. - И Даладье снова решительно рубанул воздух. 20 Капли падали с бетонного свода с угнетающей размеренностью, как будто где-то там, в многометровой железобетонной толще купола, был запрятан точный прибор, отмеривавший их секунда за секундой. Хотя от места, куда падала вода, до изголовья было сантиметров десять, Ярошу казалось, что капли ударяют ему в самое темя. Вообще ему было трудно привыкнуть к жизни в каземате форта. Легко ли летчику вместо свободного простора неба оказаться в подземелье, на глубине нескольких метров, вместо жизни птицы влачить существование крота! Пусть он пошел на это добровольно, пусть все они, кто сидит в этой норе, поклялись, что форт "Ц" достанется нацистам только с трупами его защитников, - все это не скрашивало неприглядности непривычного жилья. И, право, не будь около Яроша старых товарищей по испанской войне, он, наверно, не выдержал бы - ушел бы на поверхность, проситься обратно в воздух. Жаль, что с ним нет еще и Зинна, не вступившего в отборный гарнизон форта, чтобы не бросать своего передатчика. Люди нервничали. Большая часть их сумрачно молчала, сбитая с толку поведением французов и англичан. Но кое-кто ворчал, Ярош - больше других. - Что за идиотизм! - говорил он сквозь сжатые зубы. - Построить чудесные форты, набить их замечательными орудиями, снабдить самыми совершенными приборами - и забыть о людях, которым предстоит приводить все это в действие. - Люди! - насмешливо проговорил телефонист, сидевший в дальнем углу каземата. - Цена солдату - десять граммов свинца. Тесно, сыро? Подумаешь! Солдат не барышня. - Со всем этим я готов примириться, - сказал Ярош, - но вот эта проклятая капля... Я сойду с ума... - Перестань, - остановил его Цихауэр. - Посмотри на Даррака. И он кивком головы указал на скрипача, лежавшего на койке, закинув ногу на ногу, и сосредоточенно читавшего нотную тетрадь. - Луи?! - воскликнул Ярош. - Ему хорошо. Вокруг него всегда тот мир, который он пожелает создать. Вон посмотри: воображает себя в волшебном лесу или, быть может, в хижине горного короля... А я не могу не думать о том, что, вероятно, сейчас мои товарищи на мною испытанных самолетах идут в воздух... - Брось философствовать, - перебил Цихауэр. - Ты уже сказал себе, что ты простой пехотный солдат, - и баста. - Да, - согласился Ярош, - это так... Если бы только не эта проклятая капля. Луи оторвался от нот. - Ты надоел мне со своею каплей. - Он размял отсыревшую сигарету. - Капля - это в конце концов напоминание о том, что мир не кончается у нас над головою, что над нами есть еще что-то, кроме железа и бетона, пушек и пулеметов, мин и колючей проволоки... - Он привстал на койке и поймал в пригоршню несколько капель, упавших со свода. - Не суп, не водка, а самая честная вода. Оттуда, где под ногами пружинит засыпанная осенними листьями земля, где щебечут птицы... Одним словом, вода из того мира, который еще существует и который безусловно опять будет нашим. Может быть, там дождь шуршит сейчас по ветвям деревьев и ручьи звенят все громче... - Или светит солнце, - мечтательно проговорил Цихауэр, - и высоко-высоко над вершинами кедров, так высоко, что невозможно изобразить кистью, висят легкие мазки облачков... Он спустил ноги с койки и оглядел товарищей. - Даже удивительно думать, что где-то голубеет небо и есть, наверно, люди, которые не думают о возможности войны. - В Чехии таких нет, - раздраженно сказал Ярош. - Чехи хотят драться. Мы не хотим, чтобы нацистские свиньи пришли на нашу землю. Да, я буду драться за то, чтобы ни один кусочек моей земли не принадлежал коричневой сволочи. - Все будет именно так, как ты хочешь, - уверенно проговорил Цихауэр. - Не думаешь же ты, что все правительство покончит самоубийством? - Я не знаю, капитулируют ли наши министры и генералы, - сказал Ярош, - но народ будет драться. Луи в сомнении покачал головою. - Воевать без министров трудновато, а уж без генералов и вовсе нельзя. - Если взамен выкинутых на помойку негодных не явятся такие, которые пойдут с народом и поведут его, - сказал Цихауэр. Каптенармус, рыхлый человек с пушистыми черными усами, закрывавшими половину розовых щек, оторвался от губной гармоники, из которой неутомимо извлекал гнусавые звуки. - Ну, нет, брат, - сердито сказал он, - ты такие разговоры брось. Делать революцию, когда враг у ворот, - за это мы оторвем голову. - Дело не в революции, а в защите нашей страны от врагов, кто бы они ни были - немцы или свои, - проговорил телефонист. - Верно, друг! - воскликнул Цихауэр. - Вооруженный народ сумеет отстоять от любого врага себя и свое государство, которое создаст на месте развалившейся гнилятины. Несколько мгновений в каземате царило молчание, в котором были отчетливо слышны удары капель, падающих с бетонного свода. - Не понимаю я таких политических тонкостей, - проворчал каптенармус. - По мне государство - так оно и есть государство. Мне во всяком государстве хорошо... Только бы оно не было таким, о котором толкуют коммунисты. - Вот что! - Телефонист протяжно свистнул. - Дрожишь за свою бакалейную лавку. - И сквозь зубы зло добавил: - Шкура!.. А впрочем... - задумчиво продолжал он, - я полагаю, что на этот раз не прав и Руди Цихауэр: если французы не помогут нам сдержать проклятых гитлеровцев - крышка! Всем нам крышка! И тем, что сидят на горе в Праге, и нашему брату - простому люду. Гитлер вымотает из нас кишки! - Да что вы, в самом деле, заладили похоронные разговоры? - рассердился Даррак. - Французы одумаются, они заставят своих министров понять, что капитуляция перед Гитлером - смерть для них самих. - Чорта с два! - огрызнулся телефонист. - Одумались они с Испанией?.. Капитулировали - и стригут себе купоны как ни в чем не бывало. Видели мы, как они "одумываются". Господа Даладье и Гамелены могут сдать Гитлеру и Париж. - Никто не посмеет даже в мыслях пустить немцев к сердцу Франции! - запальчиво воскликнул Луи. - Народ им не позволит! Телефонист расхохотался: - Уж не ты ли им помешаешь? - Нас миллионы. - Тошно тебя слушать. Прежде чем вы успеете сообразить, немцы будут маршировать под Триумфальной аркой. - Молчи! Ты не смеешь об этом и думать. - Бросьте ссориться, - вступился Цихауэр. - Каждый прав по-своему; настоящие французы не могут об этом даже думать, но сумеют ли они предупредить катастрофу, которая идет к ним из-за Рейна? - Скажи откровенно, Руди, - спросил Луи, - ты презираешь французов? - Я дрался рядом с батальоном Жореса. - Почему же ты так говоришь? - Я презираю ваше правительство. - А говорят: каждый народ имеет то правительство, какого заслуживает, - усмехнулся телефонист. - И не будут ли сами французы достойны презрения, если станут терпеть правительство, которое продает их на каждом шагу? - Кому это? - спросил каптенармус. - Тем же немцам... Хотел бы я знать, откуда у этих немцев столько денег? Еще недавно они были голы и босы, а теперь, глядите, покупают правительства налево и направо. - Видно, у них нашелся дядюшка с деньгами, - сказал Луи. - Но нынче дядюшки даром ничего не дают. - Ясно, что не даром... Может статься, Германия не единственная фигура в этой темной игре? - Телефонист хитро подмигнул. - А кто же еще, по-твоему? - с недоверием спросил каптенармус. - Американский дядюшка нашелся у фрица. - Скажешь тоже! - А что же тут невероятного? Народ правильно толкует: кто боится Испанской республики?.. Те, у кого денежки плачут, если народ власть возьмет. А чьи там денежки? Знающие люди говорят: английские да американские... А что этот голоштанник Гитлер без богатых дядюшек? Пшик - и нет его!.. - И с нескрываемой ненавистью закончил: - Мало что палач, так еще за чужой счет... А тем-то, американцам, такие и нужны!.. И среди чехов ищут таких же скотов: нельзя ли кого купить, да подешевле?.. Чтобы чужими руками Чехию в американский карман сунуть... - Что бы ни случилось там, наверху, наше дело держаться, - сказал Цихауэр. - Мы пост номер семнадцать - инженерное обеспечение склада боеприпасов форта "Ц". Я стараюсь, чтобы мои мозги работали сейчас в таком масштабе. - Это потому, что ты еще слишком немец, - сказал Ярош. - Небось, не был бы так спокоен, если бы за спиною вместо Праги стоял Берлин. - Поймав на себе укоризненный взгляд Цихауэра, Ярош смутился. - Не сердись. Это я так, от ярости. Знаю: ты весь тут. Так же, как Луи, как я, как все мы, настоящие чехи. - Все: чехи, чехи, чехи!.. - неожиданно раздалось из черной пасти, которою начиналась потерна. Там уже некоторое время стоял Каске и слушал разговор, происходивший в каземате. - Как будто мы здесь не для того, чтобы защищать свое отечество. Ну, что же вы замолчали?.. Чужой я, что ли? Ответом Каске было общее молчание. - Молчите... - обиженно повторил он. - Словно вошел не такой же солдат, как вы. - С чего ты взял, мы вовсе не замолчали, - сконфуженно проговорил каптенармус. - Честное слово, Фриц, мы тут ничего такого не говорили... просто поспорили немножко. Ты все где-то пропадаешь, мы даже и забыли про тебя. - Вот, вот, - стараясь казаться добродушным, что ему, однако, плохо удавалось, проговорил Каске, - про меня всегда забывают. Каске что-то вроде старого сапога: надели на ногу и забыли. - Ты о себе довольно высокого мнения, - иронически бросил Цихауэр, который с особенным удовольствием пользовался теперь тем, что солдатский мундир уравнял его с деспотичным механиком. Все засмеялись. Каске оглядел их, одного за другим, исподлобья злыми глазами и остановил взгляд на вошедшем в каземат священнике. Отец Август Гаусс осенил солдат быстрым, небрежным крестом и притронулся пальцами к фуражке военного капеллана. - Все спорите, ссоритесь, - сказал он укоризненно и присел на койку Яроша. - Разве теперь время разбирать, кто немец, кто чех? - Этому всегда время, - хмуро проворчал телефонист. - Каске немец и должен им оставаться - для себя, для всех нас. В душе и в делах, - наставительно произнес священник. - Разве деды господина Каске не жили в этих горах, не обрабатывали их, не содействовали их процветанию, не ели честно заработанный хлеб, забывая о том, что они немцы, трудясь бок о бок с чехами? - Именно, - не сдерживаясь, выкрикнул телефонист, - бок о бок, всегда с плеткой в руках; всегда либо в шапке жандарма, либо с тростью помещика. Мы их хорошо помним - и наших "королевско-императорских" немцев и мадьяр великой двуединой империи славных Габсбургов. - По-вашему, чтобы быть честным человеком, нужно перестать быть немцем? - Август покачал головой. - Словно немцы не такой же народ, как все другие. - Тут-то и зарыта собака! - горячо воскликнул Даррак. - Вопрос в том, о каких немцах идет речь. Из-за того, что некоторые из них возомнили себя особенным народом, все и пошло кувырком. Вот и приходится теперь выбирать: называть ли кого-либо немцем или честным человеком? Разве я не прав, Руди? Ты сам был немцем... Цихауэр вскинул голову. - Немцем я не только был, но и остался. И всегда останусь. Но именно немцем, а не гитлеровской швалью. Каске посмотрел на него злобно горящими глазами, но смолчал. - Послушайте-ка, ребята, - вмешался каптенармус, - бросьте вы ссориться. Политика не для нас с вами. - Заткнись ты, Погорак! - крикнул телефонист. - Сейчас опять заговоришь о Сыровы. Слышали мы его речи: "Идите по домам и доверьтесь правительству". К чорту правительство, которое поджимает хвост при одном виде немецких псов! - Я тоже умею браниться, ребята, - вдруг повышая голос и как бы сразу превращаясь из священника в офицера, проговорил Август. - Не воображайте, что вы одни были солдатами и никто, кроме вас, не сумеет постоять за себя. К чорту такие разговорчики! С чего вы взяли, будто немец не может понять того, что надвигается на Судеты? Именно потому, что мы с Каске немцы, мы здесь, в этом форте, и не уйдем из него даже тогда, когда уйдете все вы. Не одним вам тесно на этом свете с Гитлером. - Пусть сам Бенеш придет сюда и скажет: "Каске, оставь свой пост" - я не уйду, - сказал Каске. - А знаете, ребята, мне это нравится! - воскликнул Даррак. - Так и должен рассуждать солдат. - Да, - раздельно и громко сказал Цихауэр. - Если он... провокатор. Каске подскочил к художнику. - Что ты сказал? Цихауэр спокойно выдержал взгляд механика. Он знал, что Каске дрянь, ни на грош не верил ни его разглагольствованиям, ни проповедям отца Августа. Больше того, он подозревал их в способности предать, но раз власти нашли возможным включить их в состав гарнизона, не его дело спорить. Он только сказал: - Солдат, даже самый храбрый, должен понять, что один несвоевременный выстрел на границе может окончиться трагедией для всей Чехословакия. Вы, Каске... - Господин Каске, - сердито поправил механик. - Вы, Каске, - упрямо повторил художник, - знаете, что Гитлеру только и нужен такой провокационный выстрел на границе, чтобы вторгнуться сюда всеми силами и захватить уже не только Судеты, которые так любезно предлагают им господа чемберлены, а все, что ему захочется. Повелительным движением Август заставил спорщиков замолчать. - Послушайте, Цихауэр, вы еще новичок в таких делах, а я вам скажу: если чехи отдадут без боя эти прекрасные укрепления на оборонительном рубеже, созданном для них самою природой, то чешское государство будет беззащитно, как цыпленок. - Правительство знает это не хуже вас. - Знает или нет, но у него не будет больше естественной линии для обороны против наступления гитлеровцев и, поверьте мне, не будет времени, чтобы создать новые форты. Это говорю вам я, старый солдат, видевший Верден. У чехов один выход: ни шагу назад, что бы ни толковали политики. - Мы дали клятву слушаться офицеров. - Бог дал мне власть разрешать клятвы... Умереть на этих фортах - вот задача честного защитника республики. Если будет бой, мы будем драться. Если бой будет проигран - взорвем форт. Вот и все, - решительно закончил Август. - Нет, не все, господин патер! - возразил Цихауэр. - Есть еще одна возможность. - Он на мгновение умолк и с видимым усилием договорил. - Капитуляция, приказ отойти без боя. - Отойти без боя? - Август рассмеялся. - Сразу видно, что вы не прошли школу немецкой армии. - В Германии мне довелось побывать в школе, от которой отказались бы и вы. Август с любопытством посмотрел на Цихауэра, но тот промолчал. Священник продолжал тоном наставника: - Вы - семнадцатый пост, и не мне вас учить тому, что это значит. - Он положил руку на маленький пульт с рубильником, прикрытым запломбированным щитком. После некоторого молчания он, прищурившись, посмотрел сначала на Яроша, потом на телефониста. - Или вы боитесь? Скажите мне прямо: отец, мы хотим жить, - и я помогу вам перенести это испытание... Ну, не стыдитесь, говорите же, перед вами священник. - Он снова притронулся к маленькому рубильнику. - Если вам страшно, я останусь тут. - В его голосе появились теплые нотки: - Понимаю