я открою вам их комнату. У меня приказ: если приедет кто из Судет, пускать, и кормить. Да теперь в Праге всюду так. Иначе нельзя. Привратница повела Марту на самый верх. Когда она отомкнула дверь, Марта увидела мансарду, потолком которой служила черепичная крыша. Узнав, что у Марты нет никаких вещей, добродушная женщина сокрушенно покачала головой и предложила ей располагаться в комнате, как дома. - А я сварю кофейку! Марта в изнеможении упала на стул перед маленьким столом и уронила голову на руки. Прошло несколько минут. Когда она подняла голову, привратница продолжала стоять около нее, и Марта увидела, что по ее щекам текут слезы. - Идите, - сказала Марта. - Мне ничего не нужно... Я подожду прихода друзей. Когда привратница ушла, Марта отдернула занавеску на маленьком оконце под самой крышей и в полоске света сразу увидела висящее над одной из кроватей изображение девушки. Это был ее собственный портрет, сделанный когда-то Цихауэром, - тот самый, который она назвала "счастливым" и который он не смог закончить. Горели взбитые ветром волосы, сияла беззаботной радостью улыбка. Все было прозрачным и легким на этом портрете. Чем больше Марта смотрела на него, тем дальше уходили от нее мысли о сегодняшнем дне, об ужасе, преследовавшем ее по пятам во все время путешествия в Прагу. Она забыла о Пауле, и беззаботные дни последних лет проходили перед нею такие же счастливые и далекие, как улыбка девушки, глядевшей с картона. Внезапно из-за золотой листвы парка выглянуло и тотчас снова скрылось лицо Яроша. Всего один миг видела она его широкую улыбку, открывавшую белые зубы. Как могла она забыть о Яроше? Может быть, и он теперь в Праге? Сейчас же навести справку! Она подбежала к столу, чтобы написать записку французам. На столе не было бумаги. Потянула ящик и схватила первый попавшийся листок. Он оказался исписанным с обратной стороны. Внизу стояла подпись. Она была неразборчива, но показалась знакомой Марте. Она перевела взгляд от листка к картону на стене: да это была подпись Цихауэра. Письмо начиналось: "Дорогой друг Луи..." Помимо воли глаза Марты пробежали по строчкам. Цихауэр убеждал Даррака ехать в Москву. Всем им нужно снова собраться в одном месте, - где-нибудь, куда не дотянется рука Гитлера. Судя по тому, что происходит в Европе, недалек день, когда все, что есть честного в мире, должно будет стать под знамена антигитлеровской борьбы, - снова, как когда-то в Испании. Неужели Луи еще не понял, что нет никакого смысла ради намерения спасти Марту подвергать себя опасности в Праге, которая не сегодня - завтра станет добычей нацизма? Что ему Марта?.. Случайная натура для случайного портрета?! Марта должна была сделать над собой усилие, чтобы не выпустить листок из задрожавших пальцев. Теперь она должна была дочитать письмо: "Разве эта особа не стала ренегаткой, не изменила родине, своему народу, не забыла своих родителей? Если Вы, Луи, слушали передачи "Свободной Германии", то уже знаете, конечно, что Штризе заманил директора Кропачека в Австрию, там он был схвачен гестапо и отвезен в Германию. Несчастного старика истязали до тех пор, пока он не согласился подписать документ, удостоверяющий якобы добровольную продажу всего, что он имел, Паулю Штризе. Ян Кропачек долго сопротивлялся тому, чтобы отдать свое добро в руки ненавистного ему молодого нациста. Но его сломили, подвергая пыткам на его глазах дорогую старую "королеву"..." "...пишу вам все это для того, чтобы вы, если пропустили эту передачу нашего друга Гюнтера, знали правду о Марте, наслаждающейся богатством своего умершего от пыток отца!" ...Марта очнулась от боли в затылке. Она лежала на полу мансарды. В отворенное окно тянуло холодом. Откуда-то издали доносился такой шум, как если бы ветер шуршал в листве густого леса. Марта с трудом поднялась на ноги. Ее охватило странное, никогда раньше не испытанное состояние: рядом с нею лежала на полу, поднималась, устало подходила к окошку другая, посторонняя ей женщина, а сама она глядела на нее со стороны, с необыкновенным проникновением угадывая ее мысли и чувства. Она видела, как эта чужая ей и вовсе не похожая на Марту, бледная и дрожащая женщина подошла к окошку, постояла перед ним, как будто прислушиваясь к странному шуму, но осталась безразличной и к нему. Отошла на середину комнаты и провела рукою по лицу, силясь что-то понять. Взгляд ее упал на лежащий на полу листок письма. Она подняла его и сунула в стол. Потом быстро приблизилась к портрету улыбающейся девушки и долго-долго смотрела на него. Она глядела на портрет, и из глаз ее катились слезы, и бессильно упавшие руки были вытянуты вдоль тела. Но в глазах ее не было ни печали, ни какого-либо иного выражения, - они были пусты, точно она была уже мертва. Марта отвернулась от портрета и пошла прочь из мансарды. Когда она проходила мимо привратницы, та посмотрела на нее и, не сразу решившись, спросила: - Не станете ждать? Марта, не останавливаясь, молча покачала головой. - Вы вернетесь? - спросила привратница. - Нет... - Они будут знать, где вас искать? До ее слуха донеслось едва слышное: - Да... Женщина протянула руку, желая дотронуться до рукава Марты, но только сказала: - Лучше вернитесь... Марта приостановилась было, закрыла глаза, но тут же зашагала дальше, все так же медленно и неверно, навстречу таинственному шуму, колыхавшемуся над городом, как стон колеблемого бурею леса... 30 Свидание происходило на немецкой стороне, в городе Либерец, который вот уже полгода как носил немецкое название Рейхенберг. Встреча была назначена в том самом "Золотом льве", где в прошлый раз, как ему говорили гестаповцы, было подготовлено покушение. Генерал Шверер должен был признаться себе, что не без страха вторично входил в эту гостиницу. Он удивлялся тому, что служба охраны выбрала ее же для такого важного и такого секретного дела, как переговоры с руководителем обороны и премьер-министром Чехословакии генералом Сыровы. Все должно было быть организовано так, чтобы этот одноглазый генерал продолжал оставаться народным героем чехов до того времени, когда он не будет больше нужен немецкому командованию, то-есть когда немецкие войска займут всю Чехословакию, чехословацкая армия будет разоружена и ее арсеналы взяты под немецкий караул. До тех пор чехи не должны были подозревать, что их одноглазый герой когда бы то ни было разговаривал с немцами... Шверер ревниво перебивал Пруста всякий раз, когда тот пытался что-либо уточнить или сделать замечание. Он чувствовал искреннюю благодарность к Гауссу, который почти не принимал участия в разговоре, несмотря на то, что был главою этой секреткой делегации немецкого командования. Никаких протоколов не велось; адъютантам было запрещено делать записи. Немцы считали, что на этот раз могут на слово верить предателю чешского народа. В случае нарушения им условий, продиктованных на этом совещании, по которым Сыровы должен был передать немцам чешскую армию, как спеленутого младенца, немецкие части перейдут к боевым действиям и, как несколько раз настойчиво повторял Шверер: - Превратят вашу Прагу в кучу камней, не оставят в живых ни одного чеха, которого застигнут с оружием в руках. - Нас не будет интересовать, стрелял он или нет, а те населенные пункты, откуда раздастся хотя бы один выстрел, будут стерты с лица земли. Раз и навсегда! - добавил Пруст, щурясь, как обожравшийся кот, и плотоядно раздувая усы. Гаусс сидел несколько в стороне и, как обычно, когда мог держаться свободно, слегка покачивал носком лакированного сапога. Изредка он поднимал глаза на толстое лицо Сыровы и так пристально смотрел на повязку, закрывавшую его левый глаз, словно надеялся увидеть сквозь ее черный шелк мысли, копошившиеся в широком черепе предателя. Но мясистые, обрюзгшие черты чеха не выдавали его дум. Гаусс не мог даже понять, какое впечатление произвело на Сыровы сообщение, полученное в самый разгар переговоров о том, что немецкие войска уже заняли города Моравска-Острава и Витковице. - Мы были вынуждены занять Витковице, чтобы туда не вошли поляки, - заметил Гаусс. - Разведка донесла, что они сделала бы это сегодня. Сыровы даже не обернулся. Можно было подумать, что ему уже совершенно безразлично, кому достанется тот или иной кусок его истерзанной страны. Гаусс посмотрел на часы. До полуночи оставалось ровно столько времени, сколько ему было нужно, чтобы попасть в Берхтесгаден на доклад к фюреру, назначенный на 24 00. Не заботясь о том, кто и что хотел бы еще сказать, он сбросил ногу с колена. - Переговоры окончены! Сыровы поднялся так же послушно, как Пруст и Шверер, словно и на нем был немецкий мундир. Гаусс обернулся к адъютанту. Тот подал ему футляр, который Гаусс тут же раскрыл и повернул так, чтобы Сыровы был виден лежащий на бархате большой золотой крест "Германского орла". - Во внимание к заслугам вашего превосходительства перед германским государством и его армией верховный главнокомандующий германскими вооруженными силами, фюрер и рейхсканцлер награждает вас этим высшим знаком отличия рейха. Сыровы протянул руку, чтобы принять футляр, но Гаусс отстранил его и сухим голосом договорил: - Однако мы полагаем, что в интересах вашей личной безопасности этот орден должен оставаться на хранении у нас до того момента, пока не будет разоружен последний чешский солдат и тем самым вам будет обеспечена полная безопасность. Он захлопнул футляр и вернул его адъютанту. Когда Сыровы вышел, Пруст весело проговорил: - Прежде чем его повесят, он окажет нам еще не одну услугу. Тонкие губы Гаусса сложились в ироническую усмешку: - Мне сдается, что чехи вздернут его на фонаре значительно раньше, чем он перестанет быть нам полезен. С этими словами он оставил генералов и через четверть часа сидел уже в кабине самолета, уносившего его в Берхтесгаден. Ровно в полночь Гаусс входил в приемную рейхсканцлера, но Гитлер заставил его прождать больше двух часов. Когда его, наконец, пригласили в кабинет, там уже сидели Геринг, Гесс и Риббентроп, готовые к приему нового чехословацкого президента Гахи и министра иностранных дел Хвалковского. Гитлер выслушал Гаусса без особенного внимания и не задал ему никаких вопросов. Только Геринг спросил: - Вы достаточно ясно сказали Сыровы, что если хоть один чех выстрелит в наших солдат, я превращу Прагу в пыль? - Мне кажется, генерал Сыровы понял это вполне отчетливо. - Останьтесь, - сказал Гитлер Гауссу, - вы можете мне понадобиться при беседе с Гахой. Этот глупый старик, наверно, не в курсе своих собственных военных дел. - И обернулся к адъютанту: - Видеман, не думаете ли вы, что нам полезно выпить по чашке кофе? - Мой фюрер, Гаха и Хвалковский ждут. - Пусть ждут, - буркнул Гитлер. И после короткой паузы с самодовольным смехом добавил: - Можете им сказать, что я приму их после кофе. - Не нужно раздражать Хвалковского, - недовольно проговорил Гесс. - Это вполне наш человек, и я хочу, чтобы он сначала написал свои воспоминания о том, как все это было. - Сначала? - спросил Геринг. - А потом? - Можете делать с ним, что хотите. Но не раньше, чем Геббельс получит рукопись с его подписью. Пить кофе перешли в смежную комнату. Гитлер не торопился. Он тщательно выбирал печенье, несколько раз напоминал Гауссу, что тому следует хорошенько подкрепиться после полета; просмотрел несколько телеграмм. Наконец часы пробили три. - Сколько времени они ждут, Видеман?" - Час сорок, мой фюрер. Гитлер вопросительно посмотрел на Гесса. Тот кивнул. - Давайте сюда чехов, Видеман, - бросил Гитлер. И, уже поднимаясь, обернулся к Гауссу: - Пока я не забыл из-за этой болтовни - завтра в двадцать три тридцать вы докладываете мне в Пражском дворце основы плана вторжения в Польшу. Гаусс щелкнул шпорами и молча склонил голову. Приказание не застало его врасплох: план в основном был готов. Оставалось наметить сроки. Все перешли в кабинет. У стола с бумагою в руке стоял Мейсснер. Статс-секретарь двух президентов, начавший свое знакомство с фюрером с приказа не пускать его на порог президентского замка, а ныне начальник канцелярии рейхсканцлера, имперский министр и генерал СС, большой и грузный, с тупым и самоуверенным лицом, с седою щетиной ежиком "под Гинденбурга", Мейсснер стоял в позе терпеливого лакея, привыкшего ждать, пока окликнет взбалмошный господин. - Что еще? - мимоходом бросил Гитлер. - Телеграмма регента Хорти, мой фюрер. Гитлер приостановился, и Мейсснер прочел ему: - "Трудно выразить, насколько я счастлив тем, что тяжелый этап, имеющий жизненное значение для Венгрии, пройден. Несмотря на то, что наши новые рекруты служат в армии всего пять недель, мы вступаем в кампанию с огромным энтузиазмом. Все необходимые приказы уже отданы. В четверг, 16 марта, произойдут некоторые пограничные инциденты, за которыми в субботу последует удар. Я никогда не забуду доказательства дружбы вашего превосходительства. Ваш преданный друг Хорти". Мейсснер опустил листок и вопросительно взглянул на Гитлера. Тот, в свою очередь, так же вопросительно посмотрел на Геринга, потом на Гаусса. Оба молчали. Тогда он спросил Риббентропа: - Гаха знает? - Для него это уже не может иметь значения. - Тогда дайте по рукам Хорти, чтобы он не особенно торопился. Мы еще посмотрим, что стоит отдавать ему и что может пригодиться нам самим. - Мы дали ему обещание. - Пустяки, - перебил Гитлер. - Хвалковский еще три месяца тому назад обещал мне, что Прага раз и навсегда покончит с политикой Бенеша. А что мы видим? Снова пустые разговоры о независимости и национальном суверенитете... Если они опять начнут болтать подобную чепуху, я выгоню их вон! - Полагаю, мой фюрер, - поспешно проговорил Риббентроп, - что сегодня они будут себя вести вполне корректно. - Так зовите их, Видеман. Не хотите же вы, чтобы я ждал этих чехов! Гаха и Хвалковский вошли вдвоем. Ни их секретарям, ни советникам не разрешили присутствовать на конференции. Гитлер не дал себе труда встать навстречу президенту и только молча кивнул головой, не разнимая сцепленных на животе пальцев. Гаха ступал тяжело, волоча ноги, поддерживаемый под руку Хвалковским. Казалось, что он упадет, не дойдя до предназначенного ему кресла. Чехи сидели как зачумленные, отделенные карантинным пространством длинного стола, во главе которого восседало несколько немцев, окружавших Гитлера. Гитлер заговорил громко. Он почти кричал, временами срываясь на неразборчивый хрип. - Пора подвести итоги. Чем была Чехословакия? - Она еще существует, - пролепетал Гаха так тихо, что его не слышал никто, кроме испуганно оглянувшегося на него Хвалковского. - Не чем иным, как средством для достижения темных целей еврейства и коммунизма, которым потакал неразумный Бенеш, - прорычал Гитлер. - Ваше правительство должно понять, что ни Лондон, ни Париж не окажут ему никакой поддержки. Никто не может мне помешать сокрушить то, что осталось от вашей республики. - Мы просим одного, - не очень громко, но так, чтобы слышал Гитлер, проговорил Хвалковский: - терпения. - Ага, вы опять заговорили о терпении! Я жду уже три месяца исполнения ваших обещаний. Сам господь-бог не мог бы проявить больше терпения, чем проявил я в вашем деле. У меня его больше нет! - Еще совсем немного времени, и все обещания, данные мною вашему превосходительству, будут выполнены самым лойяльным образом. Армия будет сокращена, - робко проговорил Хвалковский. Гитлер ударил ладонью по столу. - Перестаньте болтать! Сокращена?! Нет, теперь это меня не устраивает! - Чего же... желает... ваше превосходительство? - Хвалковский начал заикаться. - Полного разоружения армии. Хвалковский взглянул на молчавшего Гаху и увидел, что тому дурно. Растерянно оглядев длинный стол, Хвалковский увидел графин и умоляюще посмотрел на адъютантов, подобно истуканам выстроившихся за креслами немцев. Ни один не пошевелился. Хвалковский вскочил и под насмешливыми взглядами немцев побежал к графину. Только после нескольких глотков воды Гаха смог говорить, но он был немногословен: - Армия будет разоружена... - И распущена! - подсказал Гаусс. - ...и распущена, - как автомат, повторил Гаха. - Силами германской армии! - в бешенстве крикнул Гитлер. - Приказ уже отдан. Вы окружены. На рассвете мои войска со всех сторон вторгнутся в Чехию. Лицо Гахи стало похоже на гипсовую маску. - На рассвете? - Сейчас! - крикнул Гитлер. Вода в стакане, сжимаемом Гахою, задрожала мелкой рябью. Президент сделал попытку поднести стакан к губам, но он выскользнул из его руки и разбился. Гаха всем телом упал на стол, глухо стукнувшись головой. - Врача! - крикнул было Хвалковский и тут же умоляюще повторил: - Прошу врача... После того как Гаху привели в чувство, Мейсснер положил перед ним текст соглашения. Гаха напрасно пытался вчитаться в документ. Он в бессилии опустил бумагу на стол и прикрыл глаза рукою. Хвалковский взял соглашение и стал негромко читать. Когда он умолк, Гаха слабым голосом проговорил: - Если мы это подпишем, чешский народ побьет нас камнями. - С сегодняшнего дня ни один волос с вашей головы не упадет без воли фюрера! - крикнул с дальнего конца стола Риббентроп. - Прочтите это, и вы убедитесь в правоте моих слов! По его знаку один из адъютантов подал Гахе указ о включении Чехии в состав рейха под именем "протектората Богемии и Моравии". - Это неслыханно, - в отчаянии воскликнул Гаха, - неслыханно!.. Еще никогда в истории цивилизованного мира белые люди не предъявляли белым таких условий! Я не могу на это согласиться. С внезапным приливом энергии он поднялся и, шатаясь, пошел прочь от стола. Риббентроп вскочил и бросился следом за ним, крича: - Вы пожалеете, что родились, если сейчас же не подпишете это! Но прежде чем он догнал едва волочившего ноги чеха, тот снова упал без чувств, на этот раз растянувшись во весь рост на полу. Пока возились с Гахой, Риббентроп убеждал сидевшего в состоянии полной растерянности Хвалковского подписать соглашение и несколько раз, обмакивая в чернильницу перо, пытался всунуть перо ему в руку, но тот в слепом ужасе отталкивал его. Наконец Гаху снова подвели к столу и опустили в кресло. Руки его, словно плети, упали вдоль тела. Видеман поднял их и положил на стол. Глаза президента ввалились, он казался похудевшим за эти несколько минут. - Чего от меня хотят?!. - повернулся он к Хвалковскому. - Чего они от меня хотят?!. - повторил он дрожащими губами и громко всхлипнул. Выходя из себя, Гитлер заорал: - Существуют только две возможности: вторжение моих войск произойдет в терпимой обстановке, чешская армия не окажет сопротивления, гражданское население беспрекословно подчинится всем требованиям моих офицеров. И другая: битва! Он умолк, задыхаясь. Послышался хриплый голос Геринга: - Моим эскадрам бомбардировщиков нужно двадцать минут, чтобы достичь Праги. Для вылета им не нужно никаких специальных приказов. Сигналом к бомбардировке будет служить известие о гибели одного немецкого солдата. - Никто, слышите, никто, - Гитлер театрально поднял руку, - не остановит меня: ваше государство должно быть уничтожено, и я его уничтожу. От вас, господин Гаха, зависит сделать карающую руку милостивой. Если вы проявите благоразумие, я обещаю даровать чехам известную автономию в границах рейха. Если нет... Он не договорил. В комнате воцарилось настороженное молчание. Оно было долгим. Гитлер сидел неподвижно, вперив бессмысленно расширенные глаза в пространство. Геринг медленно потирал ладони пухлых розовых рук. Гесс, сдвинув мохнатые брови, сосредоточенно рисовал что-то в блокноте. Риббентроп в волнении вертел между пальцами зажигалку. Гаусс сидел, выпрямив спину, ни на кого не глядя; монокль плотно держался в его глазу, седая бровь была неподвижна. Не опуская взгляда, словно он читал что-то начертанное в пространстве над головами чехов, Гитлер проговорил негромким голосом: - Советую господам Гахе и Хвалковскому удалиться и обсудить, что нужно сделать для удовлетворения требований, которые я им поставил. Им предстоит великое решение. Я не хочу стеснять их времени. Они имеют десять минут. - Мне необходимо посоветоваться с правительством республики, - проговорил Гаха так, будто каждое слово стоило ему огромных усилий. Риббентроп переглянулся с Герингом, тот сделал отрицательное движение головой, и министр иностранных дел без запинки солгал: - Это невозможно. Провод с Прагой не работает. - В таком случае мне нужно хотя бы четыре часа, чтобы предупредить чешский народ о необходимости подчиниться без сопротивления... Гитлер остановил его движением руки. - Довольно! - он повел глазами в сторону стенных часов. - Через два часа мои войска войдут в Чехию. Военная машина пущена в ход и не может быть остановлена. Мое решение остается неизменным во всех случаях. Гитлер сделал движение, намереваясь подняться, но Геринг удержал его. - Я думаю дать воздушным силам приказ бомбардировать Прагу в шесть часов утра... - сказал он и тоже сделал вид, будто смотрит на часы, - то-есть через два часа. Гитлер знаком подозвал сидевшего несколько в стороне Мейсснера. Тот поднес ему большой бювар с текстом составленного немцами соглашения. Гитлер поспешно, словно боясь, что кто-то ему помешает, схватил перо и поставил свою подпись; отшвырнув перо, он быстро потер друг о дружку ладони. Потом все с такою же неудержимою поспешностью вскочил и устремился вон из комнаты. Мейсснер торжественно, как балетный мимант, изображающий церемониймейстера, направился вдоль стола к тому его концу, где одиноко сидели чехи. С такой же торжественностью он опустил бювар на стол перед Гахой, обмакнул перо в чернильницу и подал президенту. Тот сделал попытку взять перо, но оно выпало из его пальцев и покатилось по полу. Хвалковский поспешно взял другое и, сунув в руку президента, сжал его безжизненные пальцы. - Положение ясно... Сопротивление бесполезно... Гауссу с его места было хорошо видно, как дрожит рука президента, разбрызгивая чернила и с трудом выводя подпись. Гаусс посмотрел на часы: стрелки показывали ровно четыре. "Четыре часа утра пятнадцатого марта 1939 года, - мысленно отметил он. - Первый мост на восток возведен". Поставив и свою подпись, Хвалковский хотел передать документ Мейсснеру, но в глазах Гахи появилось подобие мысли. Он слабым движением удержал руку министра. - Еще раз... что тут... написано? Хвалковский скороговоркой, глотая целые фразы, прочел: - "Фюрер и рейхсканцлер приняли чехословацкого президента доктора Гаху и чехословацкого министра иностранных дел Хвалковского по их желанию. Во время этой встречи было с полною откровенностью подвергнуто рассмотрению... обеими сторонами было высказано убеждение, что целью должно быть обеспечение спокойствия, порядка и мира в Центральной Европе. Чехословацкий президент заявил..." Мейсснер протянул руку над плечом Хвалковского и без церемонии выдернул бумагу. - Позвольте, я прочту, - сказал он грубо, - повидимому, вы потеряли голос! - И громко, напирая на каждое слово, прочел по-немецки: - "Чехословацкий президент заявил, что с полным доверием передает судьбы чешского народа и страны в руки фюрера германского государства..." - Мейсснер с треском захлопнул бювар. - Остальное неважно. Не обращая больше внимания на чехов, он подошел к группе немцев, оживленно болтавших на другом конце стола. Гесс удовлетворенно ухмыльнулся, но тотчас же согнал усмешку с лица и с обычным хмурым видом покинул комнату. 31 Поезд остановился, не дойдя до вокзала. Все пути, насколько хватал глаз, были забиты воинскими эшелонами. Где прикрытые брезентами, где маскировочными сетками, а где и ничем не прикрытые, громоздились на железнодорожных платформах танки, броневые автомобили, пушки и гаубицы всех калибров и назначений. Великолепная военная техника, изготовленная искусными руками чехословацких рабочих для защиты границ их родной Чехословакии, безнадежно застряла на путях, ведущих к этим границам, - бесполезная и беспомощная, как и вся чехословацкая армия, связанная по рукам предателями. Ярош выскочил из вагона и огляделся. Было темно. Мокрый снег слепил глаза, налипал на шинель и стекал с фуражки за воротник. Было четыре часа утра - тот самый час, когда президент Гаха вывел свою подпись под документом, который его немецкие авторы самонадеянно почитали смертным приговором Чехословакии. Ярош думал, что увидит спящую Прагу, погруженные в темноту безлюдные улицы, а вместо того, едва он перебрался через загроможденные вагонами пути, навстречу ему стало попадаться все больше и больше народу. По лицам людей, по их усталым движениям Ярош понял, что пражцы и не ложились. Они провели на улицах всю ночь в ожидании известий от уехавшего в Германию президента. Они еще надеялись на чудо, которое спасет их родину; на чудо, которое избавит их от нашествия ненавистных немцев. Брошенные посреди улиц трамвайные вагоны досказали Ярошу то, что он не мог прочесть на бледных лицах людей. Он прибавил шагу. Прежде чем разразится катастрофа, он должен найти Даррака и Гарро и вместе с ними выбраться из Праги. Кто знает, сколько часов осталось в их распоряжении?! Чем ближе он подходил к центру города, тем больше видел на улицах людей. Они стояли вдоль тротуаров, прижавшись к стенам домов, - бесконечными молчаливыми шпалерами. Ярош никогда не видел ничего подобного. Лица мужчин и женщин, старых и молодых, были одинаково сосредоточены, и во всех глазах виднелась настороженность. Однако с приближением к ратуше характер толпы изменился. Тут люди уже двигались. Они шли медленным, размеренным шагом, каким ходят на похоронах. Бесконечная очередь тянулась к месту, где светилось пламя над могилой Неизвестного чешского солдата. Молча, скорбным склонением головы и снятой шляпой люди приветствовали этот символ национального освобождения Чехии, и едва ли не каждый из них думал о том, что в последний раз видит этот огонь, задуть который суждено, повидимому, ее незадачливому третьему президенту Гахе, пошедшему по пути прямой измены. И Ярош, как он ни торопился, стал в очередь, снял фуражку и поклонился могиле своего неизвестного брата. Когда он добрался, наконец, до квартиры Даррака и Гарро, его сразу же провели наверх, и он очутился лицом к лицу с Луи. - Где Гарро? - Пошел проводить Лорана. Мы отправляем с ним кое-что в Париж. - Луи взглянул на часы. - Гарро должен бы уже вернуться. - Мне нужно поговорить с вами обоими, - сказал Ярош. - Что за спешка? - Я не хочу оставаться в плену у немцев. Я улетаю. - Куда? - Не знаю. - Цихауэру удалось уехать в Москву. Ярош грустно покачал головой. - Завидую я Цихауэру. - Он зовет нас. - Всех? - "Испанцев"... Москва даст нам приют. - Это хорошо, мы еще можем понадобиться революции. Вбежал Гарро и бросился на шею Ярошу. - Я потрясен, решительно потрясен этим народом! - восторженно крикнул он. - Какая выдержка, какое самообладание! - Чехи слишком хорошо знают, что такое неволя, чтобы заниматься болтовней, теряя свободу, - с грустью произнес Ярош. Гарро поднял руку, приглашая всех прислушаться. Неясный шум, доносившийся с улицы, внезапно прекратился. В воздухе повисла такая тишина, что, казалось, стало слышно, как падающие снежинки касаются камней. И вдруг, как по команде, все склоненные головы поднялись, и все лица повернулись в одну сторону: в громкоговорителе, висевшем на фонарном столбе, раздался треск, - такой негромкий, что его легко заглушили бы шаги одного человека. Но он был услышан всею Прагой, потому что в этот миг в ней не было ни одного человека, который не стоял бы на месте и не ждал бы минуты, когда заговорит, наконец, радио, всю ночь упрямо хранившее тайну того, что происходило в Берхтесгадене. Наконец они заговорили, эти черные раструбы, заставившие пражцев простоять всю ночь в страхе пропустить первые слова сообщения правительства. Теперь чехам было дано узнать, что они являются уже не гражданами независимой и свободной Чехословацкой республики, а подданными Третьего рейха, живущими в "протекторате Богемии и Моравии". Радио умолкло. Толпа оставалась неподвижной. Ярош опомнился и бегом бросился прочь. Гарро нагнал его. - Куда ты? - Спроси Луи, хочет ли он лететь со мною. - Ярош взглянул на часы. - Мы должны успеть захватить мой самолет. - Тебе уже не позволят вылететь. - Посмотрим... Ярош нашел фуражку и устремился к выходу. - Погоди же, мы с тобой... - крикнул Гарро. - Луи! Улица внезапно наполнилась шумом, несмотря на то, что толпа оставалась все такой же молчаливой. Это был странный шум, какого еще никогда не слышали улицы древней чешской столицы. Словно тысячи огромных молотов били по камням мостовой. Трое друзей, выбежав из подъезда гостиницы, остановились в изумлении: всем троим этот шум был достаточно хорошо знаком. - Поезда наверняка уже не ходят, - сказал Луи. - Я знаю, где достать автомобиль, - ответил Гарро и побежал вниз по бульвару. Они были почти уже у самого моста, когда Гарро обернулся к друзьям: - Бегом на Малую Страну, берите документы и письма. Через пятнадцать минут я заезжаю за вами. И почти мгновенно исчез в толпе. Она поглотила его, все такая же молчаливая. Только на мосту, по которому проходили Ярош и Луи, было заметно некоторое оживление. Небольшая группа людей стояла у перил, наблюдая за несколькими спасательными кругами, быстро уносимыми стремительным течением Влтавы. До друзей долетали обрывки фраз: - Ее уже никто не спасет... - Сегодня не до самоубийц... - В день самоубийства Чехословакии... Луи замедлил было шаги, машинально следя глазами за исчезающими вдали белыми пятнышками спасательных кругов, но Ярош тронул его за локоть, и они побежали дальше. Нарастающий грохот железа несся им навстречу. Из-за поворота улицы один за другим вылетело несколько мотоциклистов. Они были в серо-зеленой немецкой форме. Один из них остановился, с заднего седла соскочил солдат с красным и белым флажками и стал на перекрестке. За мотоциклами появились броневики, за броневиками показались танки. Это они и наполняли Прагу железным лязгом, немецкие танки. Башни броневиков поворачивались, и дула пулеметов останавливались на группах чехов. По мере того как приближались немецкие машины, чехи поворачивались к ним спиной. Головы склонялись словно в молитве, и едва слышная вначале песня взлетела вдруг к небу, покрывая грохот железа: И пусть нас железным охватят кольцом, - Кто вольного к рабству принудит?! Люди пели под наведенными на них дулами автоматов: Не будет народ под нацистским ярмом И Прага немецкой не будет! Пробежав несколько шагов, Луи и Ярош увидели нагоняющий их автомобиль Гарро. Они сели в машину и понеслись, но на повороте их остановил вылетевший навстречу мотоциклист. Он поднял руку и заорал, свирепо тараща глаза и хватаясь за автомат: - Эй, вы, в автомобиле! Отныне движение только по правой стороне! Запомните это хорошенько. - И, выразительно похлопав по автомату, понесся дальше. Следом за ним показалось еще несколько мотоциклистов и, наконец, большой легковой автомобиль с развевающимся флажком на крыле. За его опущенным стеклом были видны фигуры двух откинувшихся на подушки немецких генералов. - Одного из них я знаю, - сказал Гарро. - Это Гаусс. Генеральский шофер то и дело пускал в ход пронзительную фанфару, словно для того, чтобы обратить на своих седоков внимание прохожих. Но чехи, завидя автомобиль, поворачивались к нему спиной, и за ним, как угрожающий шум начинающейся бури, неслось: Не будет народ под нацистским ярмом, И Прага немецкой не будет! К вечеру в президентском дворне, окруженном сплошною цепью черных эсесовских мундиров, водворился гитлеровский "протектор Богемии и Моравии" барон Константин фон Нейрат. Тяжкий железный гул немецких танков и бензиновый смрад, как отвратительный фашистский туман, висели над прекрасною Златою Прагой, той самой красавицей Прагой, которая скоро заставит гитлеровского протектора признать его бессилие и бежать в Берлин; над мужественной древней Прагой, которая, задолго до того, как будет сброшено иго нацистских завоевателей, казнит сначала одного палача чешского народа - Гейдриха, а потом второго - Франка. Черными чудищами торчали немецкие танки на враждебно притихших улицах древней чешской столицы. Наутро пражцы уже не видели на замке своего национального флага. Вместо него полоскалось по ветру безобразное полотнище гитлеровцев. Свастика корявым черным крючком, как эмблема четырехконечной виселицы, болталась над головами чехов до того дня, когда, свершив великий приговор истории, жизнь взяла свое - на башню взошли солдаты-освободители. И снова затрепетали тогда под солнцем Праги ее национальные цвета. Их принесли на своей груди верные сыны Чехии, пробившиеся на родину сквозь пламя великой войны, плечо к плечу с солдатами победоносной Советской Армии.