хо ладонью, но шум окончательно заглушил голос из Любека. От имени рабочих латышей, навербованных для военного строительства оккупантов, пришедшие требовали расчета и отправки обратно в лагерь для перемещенных. - Что вам делать в лагере? - растерянно спросил управляющий. Снова сесть на шею благотворителям? - Нам нужно добиться отъезда на родину, - сделав шаг вперед, крикнула Вилма. Казалось, при ее словах глаза управляющего готовы были выскочить из орбит. - Ах, это ты бормочешь о родине? - процедил он сквозь стиснутые зубы. - И что ты называешь родиной, ты?! - Родина - это родина, - решительно ответила она. - Если господин управляющий забыл, где она находится, то мы помним. - Вы что же, собираетесь... в Советскую Латвию? - как бы не веря своим ушам, спросил управляющий. - Прямо в лапы коммунистам? - Наконец-то вы поняли, о чем речь идет, - насмешливо ответила Вилма. Управляющий попятился, но все же крикнул: - Никто не бросит работу раньше, чем кончится контракт с фирмой "Европа"! И марш! Все марш отсюда! - Выкрикивая это, он продолжал пятиться к задней двери. - Мы не желаем больше работать на иностранцев! - крикнула наступавшая на него Вилма. - Поедем туда, где люди работают на самих себя. - И давно у тебя появилось такое желание? - Управляющий в изумлении остановился, и кулаки его сжались. - Эй, ты! - С детства меня звали Вилмой. - Постараюсь не забыть это имечко. - Записывайте скорее, - усмехнулась Вилма, - а то еще спутаете. - Я уж постараюсь, чтобы твоя просвещенность нашла себе лучшее применение, дорогая Вилма. - Благодарю вас, господин управляющий. Но надеюсь, что заботиться обо мне вам уже не придется. С нас довольно вашей каторги. - Так, так!.. Так, так, так!.. - бормотал управляющий, в бессильном бешенстве постукивая костяшками пальцев но столу. Однако взгляд его делался все более растерянным, по мере того как говорили другие рабочие. Это был случай беспримерный - первый в его практике, да и, вероятно, первый за все время существования "Энергии". Вот уже почти десять лет "товарищество" благополучно поставляет рабочую силу многим строительным и горнорудным компаниям. Латышей посылали всюду, где дешевые руки "перемещенных" могли успешно конкурировать на рынке труда. "Энергия" гордилась тем, что даже в Африку, где, как известно, пара рабочих рук стоит дешевле, чем горсть муки, нужная, чтобы эти руки прокормить, - даже туда, на черный континент, "Национальное товарищество "Энергия" посылало "перемещенных". "Энергия" всегда имела перед собой открытый рынок, жадно всасывающий доведенных до крайней степени отчаяния соотечественников. И право, за десять лет, что действовал этот конвейер сбыта белых рабов в Африку, в Америку и во все углы Европы, где нужны безропотные автоматы для тяжелых работ, еще не бывало такого случая, с каким "Энергия" столкнулась сегодня. - Это же скандал, черт знает что! - бормотал управляющий, исподлобья глядя на делегатов и невольно задерживая бегающие маленькие глазки на лице Вилмы. Ее осунувшееся, выпачканное брызгами цемента лицо едва сохраняло признаки недавней, не по возрасту быстро увядающей свежести. Выбившиеся из-под косынки рыжие волосы яркими прядями спадали вокруг выпуклого лба. - Вон, вон отсюда! - не владея больше собой, завопил управляющий и, расставив руки, двинулся на спокойно покидавших комнату рабочих. Едва затворилась за ними дверь, он устремился к телефону. Для вызова полиции понадобилось всего несколько минут. После того он поднялся на следующий этаж и прильнул к окошку. Сначала ему была видна только толпа рабочих во дворе конторы, их возбужденные лица, мелькающие в воздухе руки, какой-то вожак на ящике у ограды и снова эта... Вилма Клинт! Управляющему казалось, что ее бледное в темных оспинах цемента лицо в яркой рамке рыжих волос главенствует над толпой. И чем больше он на нее смотрел, - а не смотреть он не мог, - тем ненавистнее она ему становилась. Ему казалось, что в ней, в этой девушке с огненной шевелюрой, - все дело. Вот с кем нужно покончить в первую голову! Наконец-то за воротами истерически взвыла сирена! Рядом с полицейским фургоном управляющий увидел красный автомобиль пожарных. Через минуту тугая струя воды, направленная из брандспойта туда, где стоял на ящике оратор, сбила его с ног. Брызги рассыпались над головами рабочих. - Правильно! - пробормотал управляющий. Вода вырывалась из пожарной кишки с таким шипением, что заглушала слова, выкрикиваемые Вилмой, вскочившей на ящик, чтобы заменить сбитого рабочего. Управляющий видел, как раскрывался ее рот и развевалась в воздухе косынка, которой она размахивала над головой, как флагом. Вот тугая струя холодной воды ударила Вилму в лицо. Девушке казалось, что ей отрывают голову, - так силен был удар. В рот, в нос, в уши - всюду врывалась вода. Вилма задыхалась. Но вместо того чтобы закрыть лицо, защищаться от воды, она обеими руками ухватилась за высившиеся за ее спиною бочки из-под цемента. Удар струи в живот заставил ее согнуться. Она не могла даже кричать от боли - вода по-прежнему заливала ее с ног до головы. Струя сбивала с нее одежду. Вилма держалась, повернувшись к струе спиной. Все видели, как иссякают ее силы. Вот она выпустила бочку, за которую держалась. Ноги ее подкосились, и она упала. Даже тут вода преследовала ее, и удары струи, жестокой, как плеть о тысяче хвостах, терзали, мяли ее тело, казалось, делавшееся все меньше и меньше. Словно оно таяло в этом неумолимом потоке. 20. СНИМОК ОТЦА ШУМАНА В портрете "конвоира" Москва опознала преступника, пять лет тому назад осужденного за убийство и направленного в одно из мест заключения для отбывания наказания. Таким образом устанавливалась личность одного из участников преступления. Однако стоило Грачику потребовать по телеграфу данные из места заключения, откуда, видимо, бежал этот субъект, как прибыл совершенно ошеломляющий ответ: преступник находится в заключении и никуда не бежал. Грачик вооружился лупой. Однако сколько он ни разглядывал фотографию, полученную от Шумана, сколько ни поворачивал ее так и эдак, ничего нового обнаружить не мог. Но вот лупа дрогнула в его руке: от костела справа налево четко ложилась тень, а фигуры шагавших перед костелом троих людей... вовсе не отбрасывали тени!.. Да, да, - ни Круминьш, ни его "конвоиры" не давали тени на мостовую, словно солнечные лучи пронизывали их, как бесплотные существа. Стоило Грачику сделать это открытие, как мысль заработала в том же направлении: почему предметы, находящиеся ближе к объективу, чем Круминьш и его "конвоиры", оказались на снимке более четкими, гораздо резче очерченными. Разве не известно, что не в фокусе могут оказаться предметы, приближенные к аппарату, а не удаленные от него. За менее четким лицом и фигурой Круминьша - снова более четкий куст и фасад костела... Быть может, причиной нечеткости фигуры Круминьша было то, что он в момент съемки двигался и изображение "смазалось"? Но ведь двигался с той же самой скоростью и один из "конвоиров", а его фигура и черты очень ясны - более ясны, чем у Круминьша и второго сопровождающего. Что все это значит... Нужно получить подтверждение специалистов в том, что несоответствие теней и четкости на фотографии означает именно то, что подозревает он сам. Да, но... Лицо Грачика вытянулось в гримасу разочарования: чтобы потребовать ответа у экспертизы, он обязан представить ей достаточный материал - нужны все фотографии, на каких имелось изображение Круминьша, а ни в личном деле покойного в заводоуправлении, ни в завкоме фотографии Круминьша не нашлось. Что же касается любительских снимков, то Силс заявил, что ни он сам, ни Круминьш старались не попадать в чей бы то ни было объектив: они боялись, чтобы их фотографии не попали туда, за рубеж. Единственной подходящей фотографией, обнаруженной Грачиком в делах завкома, был снимок, сделанный во время маевки: на нем виднелся Круминьш, идущий бок о бок с Луизой. Рассматривая этот снимок в лупу, Грачик должен был прийти к выводу, что костюм, надетый Круминьшем в день маевки, - тот самый, в котором он виден на снимке Шумана. Размышляя об этом, Грачик вошел в комнату Силса, когда приехал ее осмотреть. - Вероятно, это был лучший костюм вашего друга? - спросил Грачик Силса, показывая ему снимок Шумана. - Именно лучший. Нам выдали эти костюмы, когда освободили из-под ареста. Грачик смерил взглядом костюм, аккуратно повешенный в нише. - Тот самый? - спросил он. К его изумлению Силс ответил: - Именно. - Как?! Разве в день исчезновения на Круминьше был другой костюм? - Именно: как вернулся с комбината, так в рабочем платье и ушел. Это значило, что в момент ухода Круминьш не мог быть сфотографирован в том костюме, в котором был изображен на фотографии. И второе обстоятельство: весь абрис фигуры Круминьша, его поза, движение на обеих лежавших перед Грачиком фотографиях, сделанных во время маевки и при "аресте", были сходны во всех подробностях. Даже тени на лице и на платье лежали одинаково. Теперь для утверждения поддельности фотографии, полученной от отца Шумана, Грачику не нужна была и экспертиза. 21. СНОВА ОТЕЦ ШУМАН Глядя на сидящего перед ним краснолицего человека, со щеками, отвисшими, как на старинных портретах купцов, Грачик думал о том, сколь мало подходит служителю бога неприветливый взгляд холодных серых глаз, пытливо вглядывающихся в собеседника из-под насупленных седоватых бровей. Священник не отличался разговорчивостью. Каждое слово приходилось из него вытягивать. Самой длинной тирадой, которую услышал от него Грачик, была характеристика Круминьша. Священник произнес ее поучительным тоном: - Я не отношу покойного Круминьша к морально устойчивым субъектам. Это доказано его самоубийством. Церковь сурово осуждает подобный акт. Круминьш одинаково виновен перед нами и перед богом. Грачик не мешал ему. Гораздо полезнее, чтобы спрашиваемый не был настороже и как можно меньше следил за собой. А в данном случае это было особенно важно: очевидно, Шуман не был простаком. - Меня нисколько не удивил оборот, какой приняло дело, - продолжал священник. - Рано или поздно Круминьш должен был быть арестован: к этому вели его политические взгляды. - Вы считаете, что его раскаяние в преступлении против народа не искренне? - Со стороны священника было бы нескромностью дать вам прямой ответ на этот вопрос, - уклончиво ответил Шуман. - Однако могу сказать: мне, как лояльному советскому человеку, было неприятно общение с этим субъектом... Я видел тернистость пути, по которому он шел, и не мог предостеречь его. - Почему же? - Мы строжайше воздерживаемся от вмешательства в политику. - В данном случае было бы полезней предостеречь самого Круминьша и предупредить его друзей, - возразил Грачик. - Я не имел права это сделать. - А разве сан не обязывает вас наставить любого заблуждающегося? Даже если рассудить с ваших узких позиций священника: разве вы не должны были сделать попытку спасти Круминьша, если видели, что он идет к тому, чтобы наложить на себя руки?.. Вы, как священнослужитель? Не говоря уже о вас как гражданине!.. Ведь как ловец душ (кажется, так Иисус называл своих последователей-рыбарей) могли уловить в сети католицизма и душу протестанта Круминьша... Разве не так? Не поднимая глаз, Шуман негромко ответил: все шло путями предопределенными провидением. Не нам вмешиваться! - Ну, не будем впутывать провидение в наши дела. Хотя на этот раз даже его вмешательство говорило бы в пользу моих доводов. Вам ли забыть, как строго римская церковь осуждает грех самоубийства? И, наконец... - тут Грачик не смог скрыть улыбки, - вы должны помнить одно из стариннейших изданий папской канцелярии, именуемое "Taxae Sacrae Paenitenciariae Apostolicae". На основании этих "такс" вы имели возможность получить с Круминьша, в случае его обращения, неплохую лепту в пользу своего ветхого храма. Попытка самоубийства, наверно, расценена там не так уж низко. Во всяком случае не ниже, чем стоят фотографии костела. (Таксы святого апостольского (папского) отпущения (грехов).) Шуман поднял взгляд на Грачика, и тот прочел в нем такую неприязнь, что улыбка сразу исчезла с его лица. - Святой престол никогда не издавал никаких такс за отпущение грехов, - сердито проговорил священник, - это апокрифы. - Наука говорит другое, - спокойно возразил Грачик. - И если бы это составляло тему нашей сегодняшней беседы, я наверняка доказал бы вам подлинность Инкунабул, содержащих полные таксы на индульгенции. В числе их я нашел бы и параграф, по которому вы, как убийца Круминьша... - при этих словах Шуман побагровел и отпрянул от стола Грачика. Но Грачик, делая вид, будто не замечает этого, твердо продолжал: - Я имею в виду ваше моральное соучастие... По папской таксе вы, чтобы очистить свою совесть, уплатили бы теперь сами целых два дуката вместо того, чтобы получить кое-что с упущенного прозелита. - Оставим эту тему, - глухо проговорил Шуман. - Не к лицу мне спорить о таких вещах с... - С безбожником? - договорил Грачик за умолкнувшего священника. - Ну что же, вернемся к сути дела, хотя вы и могли бы спасти Круминьша. - Не нам с нашими слабыми силами разрушать то, что уготовано свыше. Однажды встав на путь преступления против своей страны, Круминьш не мот с него сойти. Не совершив диверсии, какая была ему вменена в обязанность, он все же пришел к преступлению: убил милиционера, выполнявшего свой долг. - Вы полагаете, что и это было предопределено свыше? - Поскольку это логически завершало жизненный путь Круминьша. - А путь того, убитого им? - Было делом господа бога решать его судьбу, - уклончиво ответил Шуман. Грачик решил, что пора, как бы невзначай, спросить о том главном, ради чего пригласил священника. - Дайте мне адрес фотографа, сделавшего снимок Круминьша на фоне храма. Лицо отца Шумана отразило усилие памяти. Подумав, он сказал: - Бессилен помочь вам. Целый ряд рижских фотографов присылал мне свои снимки, желая получить заказ. Адреса тех, кто дал снимки, пригодные для размножения, разумеется, записаны в книгах церкви, потому что им пришлось платить. А эта фотография относится к числу забракованных. - И вы за нее не платили? - быстро спросил Грачик. - Как за брак, мы... - начал было Шуман и вдруг осекся: он вспомнил о взятых у Грачика пятидесяти рублях. Но Грачик сделал вид, будто не заметил смущения Шумана. А тот пожал плечами и сказал: - Мне хотелось бы вам помочь. Я запишу вам несколько адресов, но... - впервые Грачик увидел на лице собеседника нечто вроде улыбки смущения. - Вы не рассердитесь, если я кого-нибудь забуду? - Ничего, ничего, - с напускной беспечностью ответил Грачик. - Это, в сущности, не имеет значения. - И видя, что Шуман намеревается записывать адреса, сказал: - Право, не трудитесь. Не стоит. Грачик понял: в числе фотографов, которых "вспомнит" Шуман, именно того-то, кто нужен Грачику, и не будет. Беседа закончилась в непринужденном тоне, и предметом ее не были больше обстоятельства жизни и смерти Круминьша. Тем не менее в каждом новом слове священника, в каждом его взгляде и движении Грачику чудилось подтверждение: перед ним - если не сам автор фальсифицированного снимка "ареста", то человек, хорошо знающий происхождение этой фотографии. Но Грачик не хотел проявлять настойчивости, чтобы не заставить Шумана насторожиться. Грачику теперь больше всего хотелось взглянуть на усадьбу священника. Грачик сделал было попытку напроситься на приглашение Шумана, но тот был, по-видимому, мало понятлив или намеренно не понял намека: он не выразил желания видеть Грачика у себя. С каждой минутой крепла уверенность Грачика в причастности Шумана к убийству Круминьша. Эта уверенность и помешала Грачику пожать на прощанье руку гостя. Плохо он справлялся с чувством брезгливости, а ведь еще совсем недавно убеждал себя в том, что... 22. ВСТРЕЧА В АЛУКСНЕ Тот, кому приходилось подъезжать с северо-востока к Алуксне, не забудет впечатления, производимого на путника дорогой, вьющейся вековым бором от самого поворота с Рижско-Псковского шоссе. Очарование этого лесного участка при приближении к городу Алуксне сменяется новым, не менее прекрасным видом: слева от дороги открывается озеро. Его простор, окаймленный лиственными лесами, умиротворяюще действует на путешественника. Усталость исчезает, забываются любые неудобства пути. Озеро прекрасно на утренней заре, когда пронизанный лучами восходящего солнца розоватый туман растекается над камышами, шуршащими от дуновения легкого ветра. Озеро ослепительно красиво среди дня, когда его беспредельная гладь залита ярким солнцем. Но великолепнее всего оно вечером. Под косыми лучами солнца длинные тени деревьев ложатся поперек камышей и, ломаясь на легкой озерной ряби, тянутся и тянутся по воде, как многоглавые и многолапые драконы. В предночной час дальний от дороги берег озера представляется путешественнику сперва светло-желтым, потом золотым и, наконец, загорается алым. Едва ли кто может пройти этот кусок дороги, не остановившись и не полюбовавшись открывающимся видом. Вдали путник увидит северную оконечность острова. Там высятся пока еще невидимые с дороги развалины старинного шведского замка, некогда взятого штурмом молодых петровских полков. Кстати говоря, на этом острове, как гласит легенда, жила в услужении у местного пастора Глюка стряпухой и прачкой Катарина Скавронская, которую Петр Первый сделал императрицей всероссийской. Это обстоятельство, к удивлению свежего человека, является предметом гордости не только каких-нибудь ископаемых старушек, а всех горожан Алуксне, до руководителей местного исполкома включительно. Если новичок-маловер вздумает усомниться в основательности этой гордости, а то еще, чего доброго, и в правдивости легенды, он наткнется на единодушное сопротивление алуксненцев. Они дружно вступятся за свои достопримечательности: озеро, остров и развалины замка, приобретающие в их глазах особую ценность вышеупомянутым обстоятельством из жизни пасторской стряпухи Катарины. Грузный человек среднего роста не спеша брел по одной из улиц Алуксне. Он был погружен в задумчивость: голова его была опущена так, что широкие черты красного лица казались еще шире, похожий на картошку нос с сизоватыми прожилками закрывал усы, а короткая борода лежала на воротнике брезентовой куртки. Человек этот не глядел по сторонам. Руки его были заложены за спину, и, казалось, все его внимание сосредоточено на носках собственных грязных сапог, попеременно появляющихся в поле его зрения. Он миновал районный дом культуры, не посмотрев на большой полотняный щит с анонсом предстоящих гастролей. Не меняя позы и тем же неторопливым шагом он прошел еще два квартала и стал спускаться к старинному строению, имеющему вид торговых складов, когда вслед ему раздался веселый крик: - Товарищ Строд!.. Эгей, товарищ Строд! Он вздрогнул. Или он забыл, что здесь он не Квэп, а Строд?! Придется сделать вид, будто так задумался, что не слышал зова. Оглянувшись, он увидел девушку. Она улыбалась и приветливо кивала головой. Широкое румяное лицо, белокурая прядь волос, выбившаяся из-под съехавшего на затылок клетчатого платка, и учащенное дыхание - все свидетельствовало о том, что она спешила, догоняя Квэпа. - Как хорошо, что я вас встретила! - весело говорила она недоуменно смотревшему на нее Квэпу. - Вы так неожиданно от нас уехали, что некоторые документы остались неподписанными. Ага, вот теперь он вспоминает: она - бригадир показательной фермы из Краславского района. Он действительно уехал оттуда с большой поспешностью. Быть может, и напрасно, но - береженого и бог бережет. Ему тогда показалось, что в Краславе с ним повстречался человек из "Саласпилса". Этот человек так пристально посмотрел на Квэпа, в его глазах сквозило такое беспокойство, что Квэп счел за лучшее поскорее исчезнуть. Он кое-как по почте уладил дела с фермой, чтобы отъезд его не выглядел подозрительным, а вот каких-то документов, видно, не подписал. - ... А я-то старалась составить этот отчет так, чтобы видно было новаторство нашей фермы! - весело, и особенно напирая на новаторство, говорила девушка. Квэп смотрел на нее и никак не мог вспомнить, как ее зовут. - Неужели вы из-за этого сюда приехали! - сказал он девушке, стараясь придать своему угрюмому лицу приветливое выражение. - Разумеется, - ответила она. - Отчет уже подписал сам товарищ директор. И вы не беспокойтесь. Когда Рига выдаст премию, мы пришлем вам вашу долю, непременно пришлем. Дайте мне ваш точный адрес. - И захохотала: - Впрочем, мы вас и так найдем. Больше всего Квэпу хотелось отвязаться от следов, ведущих к прежней работе и к прежнему месту жительства. И как это они там, в Краславе, узнали его нынешний адрес? Неужели он оставил какие-нибудь следы, ведущие сюда? Ведь между пребыванием в Краславе и приездом в Алуксне лежит целый месяц жизни без прописки. Странно это и даже подозрительно. Нужно отделаться от этой девицы! А та, не унимаясь, тараторила: - Собственно говоря, меня послали в колхоз "Саркана Звайгзне". Там большая молочная ферма. И свиноферма тоже. Мы хотим посмотреть, как они ведут хозяйство. - Девушка задорно мотнула головой: - А может быть, и они у нас кое-чему могут поучиться, а? Как вы думаете, товарищ Строд? - Так, так, "Саркана Звайгзне", - машинально повторил он. - Знаю, знаю. "Саркана Звайгзне" он действительно знал. Оттуда его артель по ремонту сельскохозяйственного инвентаря получала для починки сепараторы и доилки. Осторожно, взвешивая каждое слово, он рассказал девушке то, что могло удовлетворить ее любопытство, но ни словом больше. - Уж я вам признаюсь, товарищ Строд, - она запнулась было, но тут же, взглянув на него исподлобья смеющимися глазами проказницы, продолжала: - Только вы не должны на меня сердиться... Ладно?.. Это я сама придумала сюда поехать. Наши хотели посмотреть, что делается там, поближе к Краславе, а я придумала ехать именно в "Саркана Звайгзне". - И тут она лукаво подмигнула ему. - Что же вас сюда привлекло? - настороженно спросил он, продолжая думать о том, как бы отбить у нее охоту искать его в будущем и говорить о нем с кем бы то ни было здесь. Даже если эта дуреха будет молчать, ему все равно следует теперь подумать о бегстве и отсюда. А жаль, очень жаль! Положение технорука артели по ремонту сельхозинвентаря давало ему возможность жить так, чтобы никто не знал, где именно он находится в любой данный момент. Под видом разъездов по району он мог скрываться надежнее и легче, чем сидя на месте. Стараясь не обнаруживать овладевавшего им все больше и больше раздражения против этой девицы, он с трудом удерживал на лице улыбку. А бригадирша, понизив голос, продолжала с видом заговорщицы: - Я узнала, что вы здесь. А раз вы здесь, то, наверно, уж не сидите сложа руки и в районе есть чему поучиться. - Она ухватила его обеими руками за рукав куртки. - Ведь есть, правда? - И вы сами... сами решили ехать именно сюда? - Они не хотели, а я настаивала. - И сказали им, что хотите видеть меня... что я здесь? - Нет, - она рассмеялась. - Этого-то я им и не сказала. Думаю: поеду, посмотрю, все запишу, посоветуюсь с вами. А потом приеду и скажу им, что видела вас, что видела все, что вы тут сделали... Ведь вы, наверно, потому и уехали от нас, что вам не давали проявить себя, что на вас косо глядели, правда? - На меня косо глядели? - спросил он, не сумев скрыть беспокойства. - О, даже в райисполком ездили! Его лицо пошло красными пятнами. - Вот как... ездили в район? - Ну да же! Вместо того, чтобы дать вам сначала показать себя. Он поспешно спросил еще раз: - А вы никому не говорили, что найдете тут меня?.. Никому? - Потом, когда вернусь, я им скажу... А пока это мой секрет. - Да, да, понимаю, - не дослушав, перебил Квэп. - Понимаю... - А мысль его торопливо работала. Эта особа способна наделать ему хлопот! Он снял шапку и отер вспотевший лоб. При этом он так закинул голову, что девушка ясно увидела под бородой длинный белый шрам на его шее, словно бы след от пореза. Этот шрам возбудил в ней жалость: наверно, война. Но из скромности она не стала его ни о чем спрашивать и вернулась к разговору о колхозной ферме "Саркана Звайгзне". Квэп едва следил за ее словами. Случившееся означало, что его следы из Краславы могут привести сюда за этой девицей и кое-кого поопасней. Пожалуй, ему не обойтись отступлением в другой район. Не пришлось бы перестать быть и Стродом. Он хмуро поглядывал на беспечно болтающую девушку. Имени ее он так и не вспомнил. - Вы сегодня поедете со мной в "Саркана Звайгзне?" - спросила она. - Смотрите, как она спешит! - натянуто улыбаясь, ответил он, стараясь придать голосу всю вкрадчивость, какую только мог разыграть. - Раз уж вы уделили столько внимания моей скромной особе, позвольте и мне... стать вашим кавалером или лучше сказать: вашим старым дядюшкой. - Ну, ну, какой же вы старый!? - рассмеялась она. - Давайте сегодня отдохнем, хорошенько отдохнем, а завтра поедем в "Саркана Звайгзне". Не спеша оглядим все, что вас интересует. А вы тут предупредите, чтобы вас не ждали, посидим в "Звайгзне" и два дня и три - сколько нужно. - План действий уже смутно вырисовывался в его мозгу. Он думал, что надо сделать так, чтобы она поменьше мозолила глаза в Алуксне. И никто не должен видеть их вместе. Поэтому он прежде всего употребил все подходящие доводы для того, чтобы уговорить ее не ходить сегодня в райком комсомола, куда она собиралась, а отправиться в гостиницу и хорошенько отдохнуть перед предстоящим путешествием. 23. АНТОН СТРОД И ЛАЙМА ЗВЕДРИС Через час, сидя в столовой над двойной порцией лукового клопса, Квэп продолжал размышлять о том, как очистить оставленный позади себя фарватер от собственных следов и опасных свидетелей. Мысли одна другой безотрадней лезли в голову. Стопка водки и бутылка пива, которыми он надеялся подбодрить свое воображение, не помогли. Ничего хорошего не было в том, что ему приходится уже вторично менять фамилию и непрестанно кочевать с места на место. Теперь он сидел на должности, предоставленной по протекции Мутного. Правила конспирации требовали закрепления на месте, врастания в местную среду и скромного, незаметного существования. А у него это не выходило. Чего уж скромнее места технорука на ферме, в глухом районе; чего незаметнее работы в какой-то артели по ремонту сельскохозяйственного инвентаря?! Возня с ломаными колхозными весами, сепараторами и костодробилками - это ли не маскировка? А между тем все, казалось, работало против него: и то, что сначала на ферме он сидел на одном месте, зарывшись в захолустье; и то, что теперь он постоянно находился в движении, не торчал на глазах одних и тех же людей. Неужели же были верны его давнишние мысли об обреченности тех, кого посылали в Советский Союз? Неужели он напрасно вообразил, будто этой обреченности подвержены только снаряжаемые им люди, но она должна миновать его самого? С какой радостью, с каким облегчением он отправился бы в обратный путь. Теперь убогое пристанище возле лагеря "17" казалось ему раем и покорная Магда - феей, на груди которой он мог бы найти покой. Зачем он здесь? Ведь дело же сделано - Круминьш наказан при обстоятельствах, предусмотренных планом: "арест советскими властями и самоубийство". Так что же его держат здесь, почему не дают разрешения вернуться? Или Шилде воображает, будто у Квэпа две головы: когда снимут одну, он сможет действовать со второй? Нет, уж кто-кто, а он-то знает, что на месте снятой головы новая не вырастает! Прав, сто раз прав был он, увиливая от таких поручений и подсовывая вместо себя других! Правда, на этот раз нельзя было ускользнуть, не ставя креста на всей своей карьере. Круминьш и Силс подвели его. Но, может быть, умнее было пожертвовать карьерой в Центральном совете, чем рисковать собственной башкой?.. В конце концов все уладилось бы. Черт же его дернул согласиться на это поручение! Как будто он по опыту всех тех, кого сам посылал сюда, не видел, что дело почти безнадежно. Прежде он сам втирал очки Шилде, будто посылаемые в СССР с диверсионными заданиями люди находят тут приют у сочувствующих и сотрудничают с несуществующими антисоветскими элементами. А теперь, вероятно, Шилде тоже уверяет Легздиня в том, что он, Квэп, может работать, опираясь на помощь духовенства или жалких ошметков разгромленной советскими органами контрреволюции. А на самом деле? Несколько жалких монашков, дрожащих за свою шкуру и только мечтающих, как бы отделаться от незваного гостя. А уж "подполье"! Противно вспомнить этих слюнявых старцев, которых тошнит от страха, как только называешь им цель своего появления! Право, даже смешно, что прежде он сам мог выдавать эту оперетку за серьезную угрозу Советской власти в Латвии! Глупо, право глупо! Впрочем, не столь глупо, сколь страшно. Ей-ей, он чувствует, как шершавая пенька колет ему шею... Он провел рукою под воротником рубашки и расстегнул пуговицу. Просто огнем горит шея! Казалось, даже официантка в столовой - девушка, замученная беготней между столиками и не имевшая времени даже посмотреть на посетителя, - и та глядит на него подозрительно, словно он уже сидит с веревкой на шее... Он положил деньги на стол и, не ожидая сдачи, вышел из столовой. Прохладный вечерний воздух несколько освежил его, и окружающее перестало представляться в таком безвыходном виде. Он миновал главную улицу, чтобы не попадаться на глаза лишним людям. К старой, заброшенной каланче по какому-то поводу собралась небольшая толпа. Опасливо обошел и каланчу. Подумав, заглянул в парикмахерскую в том же доме, что гостиница. Пусть там его увидят. Хотя у него до сих пор не было вполне точного плана действий, но почти инстинктивно хотелось, чтобы думали, будто он идет к себе в номер. Он сказал парикмахерше, подстригавшей ему бороду, что неважно себя чувствует и сейчас же ляжет в постель. Уже так и сделал было, когда вспомнил, что на нем чужие башмаки - да, да, старые башмаки совсем не известного ему человека, полученные у сапожника на тот день, пока мастер починит его сапоги. И что это ему пришла блажь именно в Алуксне снести их сапожнику?! Подумайте, какой принц - сбились каблуки! И как это в жизни бывает: один пустяк цепляется за другой, а в конце концов выходит неприятность. Как же это он все-таки забыл зайти к сапожнику?! Взглянул на часы и, вместо того чтобы подняться в гостиницу и полчасика полежать, чтобы переварить клопсы, зашагал к сапожнику. Но напрасно он стучал в запертую дверь - мастерская была пуста. Обошел домик со всех сторон и не нашел никаких признаков жилья. Дети на дворе объяснили, что сапожник живет на другом конце города, но его точного адреса никто здесь не знает. Это было неожиданное затруднение. Оно могло задержать в Алуксне дольше, чем нужно. Стоя перед окном своего номера, он машинально рассматривал книги в витрине лавки напротив. Мысли текли сами по себе. Но вот в лавке погас свет, и продавщица вышла, повесив на дверь замок. Это значило, что приближалось время, назначенное Квэпом девушке для прогулки. По мере того как он думал, план действий оформлялся в уме все ясней. Теперь уже он точно знал, зачем зашел в контору гостиницы и зачем сказал, будто ложится спать. Знал, что будет делать дальше. - Запишите для ночной дежурной: разбудить меня в шесть утра, - сказал он горничной и, вернувшись в номер, с шумом сбросил башмаки. - Ах, черт возьми! Как же быть - чужие башмаки? - Он поднял их - один за другим - и внимательно осмотрел. На подошвах были дырки, и каблуки сильно сношены. Но делать нечего - придется, может быть, оставить владельцу этой рвани свои сапоги... Ну, а то, что лапа у владельца этих опорок на добрый дюйм шире оставляемых ему сапог Квэпа? Это уже не его забота! Квэп нарочно опустился на кровать так, чтобы зазвенели пружины. Полежав, осторожно поднялся, неслышно оделся и выглянул в коридор. На цыпочках вошел в комнату девицы из Краславы. Стараясь говорить так, чтобы его слышала только она, попросил ее пойти к озеру, взять лодку и переехать на остров, а он тем временем забежит купить лимонаду и печенья и придет на остров по мостику. Пусть она ждет его по ту сторону острова, у берега, за лужком, что тянется под разрушенной стеною замка. Девушка слушала его удивленно. - Мы будем кататься? - спросила она. - Разве не поздно? Он усмехнулся: - Я не из тех старичков, которые воображают, будто их общество интересно молодым девицам. Не о катанье я подумал, а о том, что по ту сторону острова есть интересная мыза. Мы успеем еще сегодня кое-что посмотреть. Как раз удобно, когда перерабатывают вечерний удой. Не придется завтра отвлекаться, и с утра - прямо в "Саркана Звайгзне". По-видимому, ради того, чтобы увидеть что-нибудь новое, юная бригадирша была готова ехать куда и когда угодно. Она тут же стала собираться. Из окна своей комнаты Квэп наблюдал, как девушка вышла из гостиницы и потихоньку, не попадаясь никому на глаза, вышел за нею. Издали он следил, как она шла парком. Мысленно выругал ее за то, что задержалась в беседке. Она сидела в задумчивости и с застывшей на лице улыбкой смотрела на озеро. Вода просвечивала сквозь редеющие кроны деревьев. Осинки уже опадали. Побурели дубы. Их листья - большие, плотные, словно отштампованные из лакированной кожи, - почти не пропускали в беседку света. Но на дорожках парка было еще достаточно светло, и несколько мальчуганов с шуршаньем ворошили палый лист в поисках желудей. Квэп с досадой смотрел на девушку: она напрасно теряла время. Из-за нее он рисковал попасть на глаза этим глупым искателям желудей. А план, еще час тому назад совсем смутный, теперь окончательно созрел в его голове: если никто не будет знать об их встрече за островом, он сегодня же отделается от девицы. Наконец, девушка поднялась и, перепрыгивая через лужицы, побежала к берегу. Квэп видел, как она взяла лодку и сильными взмахами весел погнала ее по озеру. Тогда он быстрыми шагами направился к пешеходному мостику, ведущему на остров. Пришлось несколько раз остановиться, чтобы дать передышку сердцу, пока взбирался на холм. Квэп даже присел на несколько минут под развалинами крепостной стены, чтобы успокоиться и оглядеться. Внизу и вправо осталась певческая трибуна и скамьи для слушателей. Сзади высилась серая груда рассыпающейся башенной кладки. Впереди расстилался луг, за ним - вода. Из-за поворота показалась лодка. Квэп спустился с холма, оскользаясь на глинистой тропке, и помахал. Девушка повернула лодку и подвела ее к берегу так, чтобы Квэпу было удобно сесть. Осталось полчаса до полуночи - в полночь дверь гостиницы запирается, - когда Квэп, держа в руках обувь, пробрался в свой номер. Задернув штору, он внимательно под самой лампой рассмотрел бумаги девушки: командировочное удостоверение, комсомольский билет и письмо. Только теперь узнал, что ее звали Лайма Зведрис. Это же имя было написано и на конверте, в котором лежало письмо. В верхнем углу листка было пером нарисовано сердце, пронзенное стрелой. Квэп не стал читать письма. Оно было ему неинтересно. Сложил все вместе и разорвал как мог мелко. Взяв мыло и полотенце, пересек коридор и, побыв для виду несколько минут в уборной, дважды спустил воду. Свет в комнате Квэпа погас. Спал он, как всегда, на спине, похрапывая и сопя. Но это не было признаком беспокойства. То, что он совершил, было очень обыкновенно. Он даже не забыл набросить поверх одеяла свое драповое пальто - добротное осеннее пальто из серой ткани в рябинку. Квэп любил, чтобы ногам было тепло. 24. МАТУШКА АЛЬБИНА Телефонный вызов из С. застал Грачика за составлением придуманной им таблицы, по которой он хотел проследить каждый ход в версии виновности священника Шумана. Через полтора часа Грачик был на месте. Оказалось, что в камышах, окружающих остров у озера Бабите, был обнаружен утопленник в форме офицера милиции. Отсутствовала фуражка и сапоги. Никаких бумаг на утопленнике не было. Но матушка Альбина, осмотрев в морге утопленника, дала неожиданное и очень важное показание: она утверждала, что снятая с трупа рубашка была сделана ее руками. Через пятнадцать минут Альбина сидела перед Грачиком. - Я старый человек, - говорила она Грачику, - и сами понимаете: хвастаться мне незачем. Да от такого хвастовства и проку нет. Кроме беды, от вас ничего не дождешься. Пристанете - не отвяжешься, А вот хотите верьте, хотите не верьте: рубашка моей работы. Со всем тщанием и любовью для его преподобия, для нашего отца Петериса делала я это бельецо. - Для Шумана? - с трудом скрывая торжество, переспросил Грачик. - Для него самого, для отца Петериса. - Вы изготовили ему одну такую рубашку? Альбина подумала, прежде чем ответить: - Две... Верно, две. Одна в одну. Небось вторая-то и сейчас у него, у отца Петериса. Кроме того, по словам Альбины, "утопленник" был именно тем, кто сопровождал Круминьша при "аресте". На этот раз у Грачика не было оснований сомневаться в правдивости свидетельницы. Он счел лишним продолжать возню с опознанием утопленника: ведь сразу же после убийства Круминьша было установлено, что ни один из органов республики не выдавал ордера на арест Круминьша и ни один работник милиции или органов безопасности не командировался на такую операцию. Этого, по мнению Грачика, было достаточно, чтобы сказать: утопленник не имел никакого отношения к милиции и его форма - "липа". В кармане брюк утопленника был обнаружен чистый блокнот. Один из листков блокнота был вырван. Сложенный вчетверо, он был заложен между другими листками. Из того же кармана был извлечен небольшой карандаш - то, что принято называть "огрызок". Судебно-медицинский эксперт пришел к заключению, что смерть лжемилиционера наступила раньше, чем он утонул. Основанием для этого заключения служила огнестрельная рана в спину. Рана была сквозная, с выходным отверстием в области грудной клетки. - Скажите, - обратился Грачик к врачу, собиравшемуся уже уходить. - Можно ли определить у покойника дефект ног, скажем, косолапость, если он страдал ею при жизни. - Конечно, положение стопы у трупа, если только ноги не были деформированы механическим повреждением, сохраняется. А что вы имеете в виду? - Не имела ли правая стопа этого человека дефекта? Не была ли она несколько повернута внутрь. - А-а, понимаю, - сказал врач. - Вы хотите знать, как выглядел бы след утопленника? Могу с уверенностью сказать: вполне нормально. Угол разворота ступней у обеих ног совершенно одинаков. - Благодарю вас, - не показывая своего разочарования, ответил Грачик, и они расстались. Грачик написал задание для экспертизы: 1. Можно ли определить род и калибр оружия, из которого был совершен выстрел в спину утопленника, и 2. Не написана ли предсмертная записка Круминьша на бумаге из блокнота, найденного у утопленника, и карандашом, найденным у утопленника. Не легко было Грачику преодолеть желание немедленно произвести обыск у отца Шумана. Если там действительно будет обнаружена вторая рубашка работы Альбины и если священник не сможет опровергнуть, что и эта принадлежит ему... Но... Но Шуман был духовным лицом. След