ере тела, по-видимому убитой, Лаймы Зведрис. Однако день добросовестной работы рыбаков ничего не дал. Только к вечеру из больницы, расположенной на дальнем конце озера, пришло известие о том, что там лежит неизвестная девушка. Накануне ночью рыбаки слышали ее крик и, поспешив на него, выловили ее из воды. Они пытались было найти лодку, с которой она упала, но в потемках это им не удалось. Они удовольствовались тем, что откачали утопленницу и доставили ее в больницу. Там она и оставалась до сих пор. Но так как ею, по-видимому, был получен очень сильный удар по голове еще прежде, чем она очутилась в воде, то допросить ее не представляется возможным. Она не умерла только благодаря ее физической крепости, иначе рыбакам не удалось бы ее и откачать. Из всех этих обстоятельств наибольшее внимание Кручинина остановилось на одном: узкие сапоги человека, называвшего себя Стродом. Когда Кручинин, поставив сапог на бумагу, очертил его карандашом, то след показался ему похожим на рисунок, сделанный Грачиком со следа на песке у озера Бабите. Сапоги были немедленно пересланы в Ригу, и эксперты установили, что след, срисованный Грачиком, принадлежит человеку, обутому в эти сапоги. Кроме того, экспертиза утверждала, что владелец этих сапог имел неправильную походку, несколько выворачивая одну стопу в сторону, - был, так сказать, косолап. - Попробуй-ка теперь сказать, что я даром потерял время в Алуксне! - торжествующе воскликнул Кручинин, когда они вместе с Грачиком получили заключение экспертизы. - И помяни мое слово, мы еще найдем связь между этим Стродом и Будрайтисом. 39. ОРЕЛ НА ГРУДИ ПАЛАЧА Рабочий день был на исходе. Закройщик ателье "Максла" Ян Янович Йевиньш сбежал по шаткой лестнице, ведущей в приемную из его рабочего закутка на втором этаже. Четвертый звонок за день! И все дамы, без конца дамы! Правда, заказчица среди них была только одна, остальные вызывали его по делам, не имеющим никакого отношения к портняжному искусству (которым Ян Янович славился на всю Ригу). Увы, и для супруги Яна Яновича давно не была секретом его слабость к прекрасному полу. Тоном человека, избалованного вниманием женщин, Ян Янович бросил в трубку свое почти английское "хэлло". Скользя рассеянным взглядом по мелькавшим за витриной фигурам прохожих, он вел один из тех искусных разговоров, которые позволяли ему лавировать между рифами, встречающимися на пути женатого жуира. Временами его равнодушный взгляд переходил с витрины на лицо сидящей за столом приемщицы, исподтишка ревниво следившей за разговором. Но вот снова глянув в витрину, Ян Янович оборвал фразу на полуслове. Проследив его испуганный взгляд, приемщица тоже замерла с полуоткрытым ртом: у подъезда ателье на тротуаре лежал человек большого роста. Руки его были раскинуты, обращенное вверх лицо покрыто мертвенной бледностью; из мясистого носа, пачкая светлые усы и бороду, стекала струйка крови. Вокруг лежащего собралась толпа. Вошедший в ателье милиционер вызвал скорую помощь, чтобы взять сбитого грузовиком прохожего, и, не отвечая на вопросы приемщицы, вышел. Стук затворившейся за ним двери вывел Йевиньша из оцепенения. Он устремился следом за милиционером. Между тем пострадавший уже пришел в себя. Таким движением, словно хотел отстранить что-то душившее его, он провел рукою поперек горла. Йевиньш растерянно глядел через головы толпы на то, как пострадавший поднялся на ноги, достал из кармана носовой платок, отер испачканное кровью лицо и, пошатываясь, сделал два-три шага. - Сейчас прибудет скорая помощь, - сказал милиционер, намереваясь усадить пострадавшего на ступеньку подъезда "Макслы". Но бородач высвободил свой локоть из пальцев милиционера. - Не нужно... - сказал он. - Совершенно ничего не нужно. Из-за спины милиционера высунулась физиономия шофера грузовика - виновника происшествия. Он вопросительно уставился на пострадавшего. Заметив шофера, человек с бородой поспешно сказал милиционеру: - Прошу вас. Никакого протокола. Шофер не виноват. - Мы обязаны... - начал было милиционер, но человек с бородой перебил более решительно: - Я сам виноват. Пронзительный сигнал кареты скорой помощи покрыл говор толпы. Появились фигуры врача и санитаров. - Мне ничего не нужно. Я чувствую себя совсем хорошо. Извините... - с этими словами пострадавший показал милиционеру красную книжку какого-то удостоверения и, повернувшись, пошел сквозь неохотно расступавшуюся толпу разочарованных зрителей. - Он потерял шапку, - сочувственно сказала какая-то женщина. - Граждане, где головной убор пострадавшего? - спросил милиционер. Поднеся носовой платок к лицу, бородач продолжал удаляться с непокрытой головой. - Не беда, проживет без шапки, косолапый, - пренебрежительно проговорил какой-то мальчишка. Ян Янович чувствовал, что снова обретает способность думать, двигаться и говорить. Первое, что он сделал, - схватил за плечо мальчишку. - Ты сказал "косолапый"? Почему ты сказал "косолапый"? - быстро спросил Йевиньш. - Ну да, и сказал, что ж такого? - задорно отозвался мальчик. - Он и есть косолапый. Глядите на его правую ногу, глядите! Но в том направлении, куда показывал мальчуган, уже никого не было. Человек с бородой скрылся за углом улицы Блаумана. Пробежав несколько шагов, Йевиньш остановился. Его больное сердце стучало, вырываясь из груди. Он задыхался. Он закрыл глаза. Перед ним как живой лежал у подъезда ателье человек с белокурой бородой. На его шее, под вздернутым к небу подбородком Йевиньш видел шрам... Шрам, шрам!.. Происхождение этого шрама Йевиньш знал и не забудет никогда в жизни. И этот жест, которым бородач провел себе поперек шеи, Йевиньш тоже знал, очень хорошо знал и тоже никогда не забудет. Если бы не шрам, Йевиньш ни за что и не узнал бы этого человека: усы и борода изменили его наружность. Йевиньш видывал его другим: чисто выбритым, с плотоядно оттопыренными мясистыми губами под картофелиной носа... А этот жест: ребром ладони поперек горла! Разве не этим зловещим движением Арвид Квэп, наряженный в куртку эсэсовца, иллюстрировал страдальцам Саласпилса то, что им предстояло? Разве может Йевиньш забыть этот жест, эти глаза, этот нос!.. Эту страшную руку мясника... А тут, в добавление ко всему, крик мальчишки: "Косолапый"! Да, да, Йевиньш слишком хорошо помнит и подвернутую ступню, из-за которой заключенные тоже называли Арвида Квэпа "косолапый". А если бы Йевиньш увидел этого человека без рубашки! Уж кто-кто, а портной хорошо знает, как выглядит тело человека, которого ему приходилось обшивать. Впрочем, Квэп и не скрывал татуировки, украшавшей его широкую грудь: большой романовский орел. Татуировка была старая, сделанная еще в царские времена. Впоследствии, из верноподданнических чувств к Гитлеру, Квэп ее модернизировал: переделал царский скипетр в свастику, а державу в земной шар. О, Йевиньш очень хорошо помнит эту синюю примету на груди мучителя. Тут не ошибется и малое дитя!.. Почему же злодея сейчас не схватили, тут же, сегодня?.. В самом деле, почему Йевиньш не вцепился ему в бороду, почему не закричал на всю улицу: "Держите его, это же Квэп из Саласпилса! Разве вы не знаете палача Квэпа? Почему онемел язык Йевиньша, как мог бывший заключенный Э 32867 не броситься на палача? Ян Йевиньш, почему ты молчал? Йевиньш прислонился горячим лбом к стене дома... Разве можно это забыть: за шрам на горле недорезанного Квэпа было забито палками, затравлено собаками, застрелено и повешено сто заключенных. Да, у мстителя тогда не хватило силы, чтобы перерезать глотку палача крышкой от консервной банки. Горло Квэпа оказалось крепче жести... Йевиньш в отчаянии схватился за голову. Ян, Ян! Как ты мог выпустить сейчас этого зверя! Как, почему, зачем, по чьему недосмотру Арвид Квэп мог очутиться на улице советской Риги? Йевиньш, пошатываясь, вошел в ателье и упал в кресло. Его больное, надорванное Саласпилсом сердце не могло выдержать такой перегрузки. Понадобилось больше получаса времени и помощь врача, чтобы справиться с сердечным припадком портного. Открыв глаза, Иевиньш увидел, что лежит на диване, где обычно ждали его приема терпеливые заказчицы. Под головой у себя он нащупал на диванном валике что-то мягкое. Это было большое кепи из пестрой шерстяной ткани. - Что это? - спросил Ян Янович у заплаканной приемщицы, сидевшей у него в изголовье. - Это?.. Ах, это! Так это же, наверно, кепи того, пострадавшего! Кажется, милиционер принес его сюда, когда говорил по телефону, да так и забыл. Приемщица еще что-то говорила, но Ян Янович ее уже не слушал. Он держал в вытянутой руке пестрое кепи, и смешанное чувство отвращения и радости не позволяло ему привести в порядок нахлынувшие мысли. - Вам опять нехорошо?.. - начала было испуганная приемщица, заглядывая ему в глаза, но Йевиньш, не слушая, выбежал на улицу: - Эй, такси!.. Бульвар Райниса!.. Да, да, именно так: прокуратура! Быстро! 40. МУТНЫЙ ЧЕЛОВЕК Грачику казалось, что сегодня все против него. Неудачи начались в Совете культов. Уполномоченный этого Совета по Латвии Ян Петрович Мутный оказался человеком не только упрямым, но и ограниченным, чтобы не сказать больше. К тому же он решительно всего боялся. Он боялся дать Грачику характеристику Шумана на том основании, что не знал священника достаточно хорошо; боялся справиться о нем у викария или у епископа; боялся осложнения, если Грачик сам обратится к католическим церковным властям. Он боялся... Грачик даже не брался припомнить, чего еще боялся этот странный уполномоченный. В добавление ко всему из разговора выяснилось, что Мутный - невежда в области, доверенной ему той самой Советской властью, защитником которой он себя именовал. Само собой у Грачика напрашивалась характеристика: "опасный дурак". Едва Грачик приступил к перечислению оснований, какими располагает для подозрения Шумана в преступлении, Мутный замахал руками. Не стесняясь присутствия Грачика, он тут же снял трубку и стал звонить в Совет Министров республики, жалуясь на следователей, "ломающих всю политику Советской власти". Если бы Грачик поверил этому человеку, то ушел бы с убеждением, что подозревать Шумана - значит, посягать на основы Советской власти. Грачик поделился с Кручининым огорчением, какое ему доставило это свидание: - Мне всегда сдавалось, что я люблю жизнь. И людей люблю, ей-ей! А сегодня, когда я столкнулся с этим "мутным" человеком, мне стали отвратительны и мир, и люди. - Можно подумать, что ты только-только вступаешь на стезю сознательной жизни и не знаешь всего разнообразия человеческих типов, - усмехнулся Кручинин. - Но людей такого типа, как Мутный, я просто боюсь! - Не знал тебя как труса. - И вот поди же, - Грачик беспомощно развел руками, - боюсь! Они могут испортить всю жизнь на земле. - Брось! Такое им не под силу. Хорошего на земле слишком много, чтобы одному Мутному удалось все замутить. Настроение он действительно способен испортить. Но не больше. Помешать любить людей?.. Я за любовь!.. К жизни, к людям и... к человеку. - Только прошу вас, без перехлестывания во всеобщую любовь ко всему человечеству. Я знаю: вы великий человеколюбец, - воскликнул Грачик. - Но разве можно не ненавидеть человеконенавистников? - Их надо исправлять. А ежели ненависть к себе подобным сидит в них сильнее всего человеческого, - уничтожать. Уничтожать! - Посмотрите-ка сейчас на свои глаза, посмотрите, как сжались ваши губы! - воскликнул Грачик, подталкивая Кручинина к зеркалу. - Глядите! А ведь многие считают вас божьей коровкой. - Потому что им не доводилось видеть меня один на один с врагом. - С врагом человечества? - Разве у меня может быть другой враг, как только тот, кто враждебен нашему делу - делу трудового человечества. Нашим целям, лучшим целям рабочего класса - творца жизни!.. А ты со своим "Мутным"!.. Мутный, братец, это всего только муть. История процедит ее сквозь свой фильтр. В настоящую жизнь, которой будет жить человек в будущем, эта муть не проникнет. - Если фильтром не будет служить анкета. А то эдакий "стопроцентный", только на том основании, что его папа пролетарий и сам он из грузчиков, глядишь, и пролезет в будущее. Да еще вне очереди! - Всему свое время, Грач! На данном этапе и анкета нужна. Без анкеты невозможно. И пролетарское происхождение, ой как хорошо! И зря ты, право, огорчаешься. Отбрось сей мутный камень со своего пути. Плюнь, разотри и забудь. - Как же я забуду, когда мне с ним по делу не разминуться. Раз в деле у меня запутаны священники и церковь. А там в Совете этот... камень преткновения. - Не такие скалы сворачивали. Не преодолеешь - объедешь. Не объедешь - взорвем. - Вы его взрывать, а он за телефонную трубку да в Совет Министров! Честное слово, Советская власть сильно выиграла бы, если бы на месте эдакого Мутного сидела хотя бы матушка Альбина. - Не понимаю этого "хотя бы". Ленин так и хотел, чтобы кухарка могла управлять государством; а тут дела в масштабе "Мутного" и на них целая белошвейка! - Напрасно вы иронизируете. Моя Альбина - милая старушка. - А куда же тогда девать Мутного? - усмехнулся Кручинин. - Пускай стирает отцу Шуману белье! - сердито воскликнул Грачик. На этом закончилось обсуждение неприятности номер один. Но Грачик уже не мог успокоиться. Столкновение с Мутным его взбудоражило. Поразмыслив, он сказал: - Бывают минуты, когда я крепко задумываюсь над совершенством нашей системы работы. - Кручинин настороженно поднял голову. - Тут нужны какие-то коренные улучшения. Ведь что до сих пор получалось. Выловим одну дрянь, другую. Их накажут, потом выпустят, и опять ищи их, лови, уличай. Из десяти проходящих так называемое "исправление" полезным членом общества оказывается один, много двое. А сколько у нас "исправляли" ошибочно! - Как же можно исправлять ошибочно? - удивился Кручинин. - Вы нарочно не хотите понять меня? - рассердился Грачик, - я имею в виду ошибку следствия и суда. Сколько дров наломали за эти годы! - Вот именно: за эти годы! Это, братец, уже издержки производства. Дело показывает, что вне контроля партии не может и не должен работать ни один раздел нашего аппарата. Будь он сто раз важен и тысячу раз секретен!.. Либерализм тут опасен как ротозейство... А в таком деле, как безопасность государственного правопорядка, многое очень трудно поправить. - Потому и говорю только вам. - Очень жаль, что не выступал с этим громко, во весь голос. - Может быть, скажете еще: в печати? - иронизировал Грачик. - Что ж, таков верный путь: сначала в нашей среде, а если не поможет, и в печати! Партия не боится света гласности. - Кто же станет печатать? - А ты добейся. - У Мутного? - Да что тебе, в самом деле, дался этот Мутный? Не мутные же составляют наше общество. Они исключения, а не правило, - в гневе почти крикнул Кручинин. - Они - не люди! Муть, а не люди! - Ложка дегтя в бочке меда. - А ты вычерпывай деготь! - Ложку вычерпаю, а десять остались и продолжают портить жизнь. Нужно не вылавливать правонарушителей, а бороться за то, чтобы их не было. - Лицо Грачика, вся его фигура выражали уныние. - Литература, театры, школа, все звенья воспитательной системы в семье и вне семьи обязаны вести профилактическую работу. Понимаете, профилактическую! Иначе хлопот у нашего брата будет по горло. - Почему сегодня такой пессимизм? - Кручинин подошел к Грачику, без стеснения взял его за подбородок и повернул лицом к свету. - Не так давно ты был неудержимым оптимистом. Разве не ты говорил, что недалеко время, когда наша профессия отомрет. Помнишь: "Наши потомки будут глядеть в словарь, чтобы понять значение термина розыск, когда встретят его в литературе". - Так это же потомки! А я хочу сам - живой Сурен Грачьян - сунуть под стекло музея свое удостоверение. - Мечты! Грачик помотал головой, словно освобождаясь от назойливых мыслей. - Действительно, чего это я расфилософствовался?.. А все этот Мутный! Вторая неприятность этого дня ждала Грачика вечером, когда он пришел в прокуратуру, чтобы посмотреть кое-что в деле Круминьша и проверить появившиеся новые мысли. Занятия были закончены, сотрудники разошлись, сейф опечатан. Грачик в раздумье уселся в приемной, машинально прислушиваясь к голосу какого-то посетителя, взволнованно убеждавшего дежурного выслушать его показание и принять меры к розыску появившегося в Риге военного преступника - эсэсовца из лагеря смерти "Саласпилс". Когда посетитель - это был Ян Йевиньш, - указывая приметы эсэсовца, упомянул об его легкой хромоте, вызываемой искривленностью правой ступни, Грачик насторожился. А дальше дело пошло так, что Грачик, казалось, мог забыть все неприятности дня. День неудач обещал превратиться в день большого успеха: если верно то, что говорит Йеминьш, организатор покушения на Круминьша (Грачик ни на миг не сомневался в том, что Квэп и есть тот, кто ему нужен) был еще в Латвии и даже, может быть, в Риге! Оставалось найти его и схватить. На столе лежало кепи, принесенное Йевиньшем. Грачик долго рассматривал его, ощупывал, прищурившись приглядывался, отставив на вытянутую руку. Даже поднес его было к носу и, если бы не отталкивающий вид засаленной подкладки, наверно, с интересом обнюхал бы. - Может ли это быть совпадением - такое сходство?.. Или... это и есть кепи женщины с островной мызы? - Вы уверены в том, что эта шапка принадлежит пострадавшему, которого вы называете Квэпом? - спросил Грачик. Йевиньш смерил его таким взглядом, словно сомневайся в его умственных способностях. - Что значит "я называю его Квэпом"? Так он же и есть настоящий Квэп! - И милиционер сказал вам, что шапка принадлежит Квэпу? - Милиционер? Нет! Разве я сказал милиционер? Это сказала наша приемщица. И не все ли вам равно, кто это сказал? - Йевиньш пожал плечами, словно Грачик попусту тратил время на расспросы, но тот настойчиво повторил: - А кто сказал это приемщице? - Откуда я знаю, кто ей сказал? - Йевиньш не мог скрыть смущения. - Может быть, никто ей не говорил. Грачик с трудом скрывал разочарование, вызванное неопределенностью этих показаний. - Значит, - сказал он, - вы не можете утверждать, что этот головной убор оставлен на месте происшествия именно Квэпом. - Грачик уставился на Йевиньша, по-видимому не подозревавшего, как важны для Грачика его ответы и сколько огорчения несет следователю его неуверенность. Если не удастся подтвердить принадлежность этой шапки Квэпу - рушится цепь, блестящая и простая цепь, построенная Грачиком: шапка женщины с мызы на Квэпе! Сегодня же можно выписать ордер на арест этой особы. И - первое звено в руках Грачика! За него он вытянет всю цепочку - всех одного за другим посадит на скамью подсудимых! Важно, ох как важно ему услышать сейчас твердое и ясное "да, это шапка Квэпа". А вместо того - эта размазня портной... Внезапно новая мысль мелькнула у Грачика. Он перехватил растерянный взгляд Йевиньша и, не отпуская его, спросил: - А можете ли вы утверждать, что эта шапка не оставлена одной из женщин, приходивших к вам самому в ателье? Портной сделал попытку отвести взгляд, но Грачик не отпускал его. Он вцепился в него своими жгучими, черными глазами и держал, держал его. И вот фигура Йевиньша секунда за секундой стала утрачивать свою франтоватость и подтянутость. Словно ставший непомерно большим, пиджак собрался в складки, плечи обвисли, рукава вытянулись по сторонам стула почти до полу. Можно было подумать, что Йевиньш в одну минуту похудел втрое и стал меньше ростом. Его выбритый до глянца подбородок постепенно опускался к столу и, казалось, портной вот-вот сползет со стула. Едва ворочая языком, он проговорил: - Вы имеете в виду заказчиц? - Я имею в виду женщин, посещающих вас в ателье под видом заказчиц или просто в качестве... знакомых, - жестко пояснил Грачик. Быть может, в молчании протекло всего несколько секунд, но они показались томительно долгими обоим. Йевиньш ухватился за край стола, будто боясь упасть и сделал несколько судорожных глотательных движений. - Чего вы от меня хотите?! - наконец жалобно выдавил он из себя и закрыл лицо руками. Он молчал и медленно покачивался взад-вперед. Глядя на его белые руки с холеными ногтями, Грачик думал о том, что похоже будто его внезапная догадка не лишена оснований. Если, выйдя отсюда, портной попытается установить связь с хозяйкой мызы, предупредить ее о догадливости следователя, Грачик захватит их обоих - в его руках будут сразу два звена! Остается, конечно, загадкой, ради чего портной притащился сюда со своим заявлением? Не хотел ли он навести власти на ложный след? Если так, то грош цена его заявлению, будто пострадавший - Квэп. - Если вы хотите убить меня, - проговорил между тем едва слышно Йевиньш, - так вам осталось совсем, совсем немножко. Еще несколько таких же ужасных слов, и мое сердце совсем остановится. - Только тут Грачик заметил, что подглазья портного стали совсем черными, губы посинели. Грачик поспешил налить ему воды, но Йевиньш отстранил стакан, достал из жилетного кармана крошечный пузырек и два раза лизнул его пробку. С минуту после этого он сидел опустив веки, наконец, провел рукой по лицу: - Стыдно вам, гражданин прокурор, думать такое! - он с укоризной покачал головой. - Разве Квэп не наш общий враг? Я потому и прибежал к вам, хотя у меня, вот, сердце... Но чего я не могу, так не могу: подписать, что это его шапка... Очень сожалею, но не могу. Грачик молча наблюдал, как он усталыми движениями дрожащих пальцев застегивает воротничок, завязывает галстук. Несмотря на очевидное страдание, он делал это со всем старанием. Наконец, он поднялся со стула и, держа шляпу в вытянутой руке, сказал: - Если я вам понадоблюсь, то с девяти до шести я в ателье. Перерыв на обед с трех до четырех. Он раскланялся и, переступив порог, бережно надел шляпу. Грачик долго еще вертел в руках злополучное кепи. Поутру он допросил приемщицу ателье "Максла". Да, ей показалось, что это кепи оставил в ателье милиционер, когда пришел вызвать скорую помощь; да, она так и сказала Йевиньшу. Но отказывается подписать показание о том, что это кепи принадлежит потерпевшему - возможно, что она ошиблась и кепи действительно забыто какой-нибудь дамой, хотя на ее личный взгляд это маловероятно: их заказчицы не надели бы такого грязного кепи. Помнит ли она, какие дамы, кроме заказчиц, приходили к Йевиньшу? Нет, она не наблюдает за частной жизнью Яна Яновича! (При этих словах девушка обиженно поджала губы и опустила глаза.) Не может она ничего сказать и о цвете волос его посетительниц: их бывает слишком много... Приемщицу сменил милиционер. Его показания были более определенны: он не помнит, чтобы принес в ателье какую-нибудь шапку. Пострадавший действительно отбыл с места происшествия без головного убора, но он - сержант милиции Вилис Дробинский здесь не при чем. Нет, положительно он не помнит, чтобы отнес шапку неизвестного в ателье "Максла". Это не отмечено в его рапорте, Грачик может убедиться. Итак?.. Если бы приемщица опознала в кепи вещь блондинки, приходившей к Йевиньшу, - Грачик был бы даже доволен тем, что шапка не оставлена Квэпом. (В том, что пострадавший - это Квэп, он опять почти не сомневался: уж очень совпадал словесный портрет, сделанный портным, со всем, что было известно следствию.) Но так как приемщица не могла сказать ничего путного, как и Йевиньш, то Грачик мог только огорчаться тем, что никто не опознал в шапке вещь пострадавшего. Есть ли у него новые данные для того, чтобы отправиться на остров с ордером на обыск или даже на арест? Сам он как прокурор санкционировал бы такой ордер в полном согласии с законом и с собственной совестью? Неизвестно, нашел бы он выход из этого затруднения или нет, если бы Кручинин, повертев в руках пресловутое кепи, не сказал: - Что может быть проще: ежели шапку носила твоя мызница, а потом надевал Квэп, то почти наверняка там осталось хоть по волоску из шевелюры каждого. Дай шапку экспертам. - Нил Платонович! - только и нашелся воскликнуть Грачик, пораженный не простотой решения, а тем, что он не нашел его сам, хотя отлично знал возможности экспертизы и не раз прибегал к ней в подобных случаях. Он трагическим жестом схватил себя за голову и покачал ею из стороны в сторону. - Нет, не совсем пустая, - заявил он с самым серьезным видом, - значит, это временное затмение. - Будем надеяться, - в тон ему серьезно согласился Кручинин. Спешное задание было уже выполнено экспертами. Заключение гласило, что несколько женских волосков светлой окраски (естественная пигментация, без применения химии) были найдены прилипшими к жировому слою (бриолин изготовления рижской фабрики "Дзинтарс") на подкладке шапки. Кроме того, обнаружены 2 (два) волоса из мужской бороды тоже светлой окраски (естественный пигмент) со слабым признаком поседения. - Ну вот и все! - сказал Кручинин таким тоном, словно все это само собою разумелось заранее. - Теперь ты знаешь все, что тебе нужно. - Ну, что же: брать ее или не брать? - Грачик делал вид, что задает этот вопрос самому себе. Он мало надеялся на то, что Кручинин разрешит его недоумение, имевшее существенное значение для всего дальнейшего хода расследования. И действительно, Кручинин, казалось, не слышал вопроса. Только по тому, как сощурились глаза учителя, которые он поспешил отвести в сторону, Грачик понял, что он ждет от него самостоятельного решения, сообразно здравому смыслу и в полном соответствии с законом. 41. СЛАДКИЕ СНЫ АРВИДА КВЭПА Грачик еще раз повидался с Силсом. По его мнению, парень действительно не знал, кто доставил ему сообщение. Ночью он проснулся от стука в окно и увидел, что в отворенную форточку падает листок. Это и была сложенная особым образом записка с отметками, указывающими способ проявления тайнописи. Силс сидел перед Грачиком, удрученный тем, что "те" не оставляют его в покое. - Не знаю, что делать, - уныло говорил он, - именно не знаю. - Отдать эту записку мне и забыть о ней, - сказал Грачик. Силс в сомнении покачал головой. - ...А Инга? - проговорил он. О ней-то Грачик и забыл. А было ясно, что на этом пункте сосредоточены все мысли Силса. Что мог тут посоветовать Грачик, чем мог помочь? Силс ушел от него таким же подавленным, как пришел. Но когда Грачик, по обыкновению, перебирал в памяти только что приведенный разговор с Силсом, то остановился на показании Силса о том, что ему, в свое время, была дана резервная связь. Силс не вспоминал о ней, так как не пришлось ею пользоваться. К тому же он не получил пароля этой связи. Но с этого момента мысль Грачика настойчиво возвращалась к обстоятельству забытой и не использованной Силсом линии связи. В этом не было ничего необычного. Нередко, при ведении дела, в нем попадалась какая-нибудь деталь, прошедшая мимо внимания Грачика. Бывало, что потом эта деталь оказывалась существенной. Бывало, и нередко, что она оставалась пустяком, случайностью, не имеющей отношения к делу. Но в любом случае она держалась в памяти Грачика, досаждала ему, пока он не вписывал ее в дело, либо окончательно отбрасывал. И не было ничего удивительного в том, что упоминание Силса о женщине-связной застряло в мозгу Грачика, как заноза. Эту занозу так или иначе нужно было извлечь - с пользой для дела или хотя бы для того, чтобы о ней забыть. Мысль об этой линии связи неизбежно ассоциировалась с женщиной с острова у озера Бабите. Так вот перед ним и вставали: черная река, неприветливый дом старой мызы и непременно большое, красиво оправленное зеркало. А в зеркале - слабо освещенное керосиновой лампой отражение полупьяной женщины в сером костюме. Грачику начинало казаться, что тогда он был недостаточно внимателен и пропустил, вероятно, много мелких деталей, которые помогли бы теперь кое-что понять. Разве эта женщина не следила за каждым его движением из-под локтя, делая вид, будто оправляет прическу? Разве не делала она попытки удержать его у себя, чтобы напоить? Чем? Кто знает, что дала бы она ему?.. Конечно, он должен был быть внимательнее. Хотя... какие у него были тогда основания выделять именно эту женщину из сотен других, попавшихся на его пути с начала расследования по делу Круминьша?.. И уж во всяком случае неразумно упрекать себя в том, что он тогда не установил за нею наблюдения... Грачик провел рукой по волосам и тряхнул головой, отгоняя навязчивую мысль: "Ошибка, ошибка... Может быть, непоправимая ошибка: связная могла исчезнуть..." Эта мысль не покидала его. Чувство, похожее на стыд, мешало ему сказать Кручинину, что он хочет побывать на острове раньше него, чтобы еще раз пройти тем же путем, каким шел первый раз. Нужно было отвязаться, наконец, от сомнения, мешавшего работать, и, если нужно, задержать связную. Самолюбие требовало, чтобы это было сделано без помощи Кручинина. А не взять ли с собою кепи, доставленное Йевиньшем?.. Зачем? Предъявить его женщине?.. Так он успеет сделать это и здесь, не нарушая процессуального порядка. Пока же ему достаточно будет узнать, есть ли у женщины ее кепи, если нет, отпадут все сомнения: ее кепи очутилось на Квэпе... Из боязни спугнуть женщину Грачик приказал оперативным сотрудникам подъехать к перевозу через полчаса после него и не переправляться на остров раньше рассвета. В случае экстренной надобности он вызовет их сигналом. И вот он один подъехал к берегу протоки. Все тот же дом перевозчика, окруженный начинающими поникать березками. На этот раз паром оказался на ближнем берегу. Быть может, только поэтому Грачик не оставил свою "Победу" здесь, а вместе с нею переправился на пароме. Взобравшись на высокий берег протоки, Грачик запер машину и постоял с закрытыми глазами, чтобы восстановить в памяти обстановку прошлого приезда: "лодка, пьяная женщина, жалобный крик "лудзу... лудзу"... едва заметно светлеющая полоска тропки у поросшей травою дороги, старая мыза. Грачик шел, пристально вглядываясь в полоску тропы. Лес сходился все ближе. Из-за высоких сосен не было видно ни ущербного месяца, ни даже звезд. Небо над головой было затянуто облаками. Темень кажется совсем такою же, как в тот раз. И так же тихо было вокруг. Не слышалось даже шороха шагов спутницы, шедшей тогда перед Грачиком. Ее смутный силуэт не перекрывал теперь белесоватую полоску тропы... Скоро из-за деревьев налево показалась крыша старой мызы. Вот и слуховое окно. Оно, как и тогда, глядело лишенным стекла переплетом... Словно дом ослеп... Дом с выколотыми глазами... Вот и кусты сирени. На этот раз они еще темней окружающего фона. На них уже нет листвы и отягощавших их в прошлый раз цветов. Голые ветви задевают Грачика по плечам, по лицу... За поворотом блеснуло красным светом окно. Огонь одинокой свечи оказался слишком слабым, чтобы можно, было что-нибудь разобрать сквозь прикрывающую стекло занавеску. Грачик остановился у кустов. - Ты бы снял сапоги, - с неудовольствием сказала Линда. Квэп недовольно повел глазами в ее сторону и продолжал молча курить. Дым подолгу оставался у него в легких и выходил из ноздрей ленивыми сизыми струйками. Когда от папиросы пошел запах горящего картона, Квэп крепко прикусил мундштук и, не поднимаясь, затушил окурок об ножку кровати. Словно нехотя, медленно поводя глазами из-под полуопущенных век, он следил за двигавшейся по горнице Линдой. Она что-то говорила ему, но он и впрямь ничего не слышал, как будто ее шевелящиеся губы вовсе не производили звуков. Квэп устал. Ему было не только тяжело двигаться, но даже говорить. Он думал о своем - так же медленно и лениво, как курил, как двигал рукой, гася окурок, как шевелил веками, силясь удержать глаза полуоткрытыми. Если бы не эта нечеловеческая усталость, Квэп ни за что не пришел бы сюда. Он знал, что это очень опасно. Знал, что за домом и даже за всем островом может быть установлено наблюдение, если расследование напало на его след. Но во всей Латвии не было другого угла, где бы он мог лечь, зная, что рядом с ним человек, который не пойдет в милицию, как только Квэп заснет. Это вовсе еще не было безопасностью, а только ее иллюзией. Но даже такая иллюзия была лучше необходимости спать на садовых скамейках. Здесь по крайней мере не нужно было мучительным усилием заставлять себя сидеть так, чтобы не привлечь подозрительных взглядов секретных агентов, чудившихся ему в каждом прохожем. Даже дети в последнее время представлялись ему агентами розыска, напавшими на его след. Это было невыносимо, не хватало сил бороться с усталостью, и он пришел сюда, хотя знал, что, может быть, идет в засаду. Уверения Линды в том, что все обстоит благополучно и что здесь можно быть совершенно спокойным, не убеждали Квэпа. При всем опыте Линды она была всего только женщиной и только связной. Да и связной она работала не так-то уж давно - лишь с тех пор, как сошлась с ним. Откуда же ей знать, как это бывает: как человек узнает, что на его следу стоит преследование, как дрожит каждый нерв человека, уходящего от преследователей, как, затаившись в новом убежище, человек выжидает: спасен или нужно срываться и, петляя, как волк, уходить, уходить... Откуда Линде знать?! - Сними сапожищи, - повторила Линда, но он и на этот раз не обратил на ее слова внимания. Тогда она подошла и, подняв одну за другою его ноги, отяжелевшие, как вынутые из воды бревна, стянула с них сапоги. Он даже не привстал, чтобы облегчить ей это. В том месте, где со стуком один за другим упали брошенные Линдой сапоги, мелкий-мелкий, почти белый речной песок покрыл потемневшие доски давно не мытого пола. А Квэп повернулся лицом к стене и, несколько раз взглянув на желтые выцветшие обои, опустил веки. Он так устал, что, кажется, даже появись тут сейчас преследователи, - он не повернется, не встанет и не попытается бежать. При этой мысли он внутренне усмехнулся: бежать без сапог?.. Бежать?.. Снова бежать?.. Нет! Сначала он должен выспаться. Хоть раз выспаться так, чтобы все мышцы не находились в постоянной готовности сбросить тело с постели и заставить бежать... Бежать?! Нет! Об этом он не может и думать. Несмотря на очевидную безрассудность, он готов поверить Линде, что тут он в безопасности... Да, да, он хочет этому поверить! Он хочет спать!.. Где блаженное время, когда он мог спать, сколько угодно, когда никого не нужно было бояться?.. Какое удивительное, какое неправдоподобное состояние: спать так, чтобы спало все - мозг, тело! Чтобы можно было раздеться, растянуться в постели и храпеть - сколько угодно и как угодно громко храпеть! ...Даже трудно себе представить, когда он так спал в последний раз и сможет ли еще когда-нибудь поспать?.. Вообще жизнь... Жизнь... Странный путь проходит по ней человек. Допустим, что это вполне ясно: серый барон Арвид Квэп должен был прийти в "Саласпилс" и должен был там стать тем, кем стал, - недаром же он считался верховодом во всех затеях, где надо было дать жару красным! Кубик на воротнике айзсаргского мундира обязывает. И, может быть, не простая игра судьбы то, что на воротнике шарфюрера Квэпа оказался такой же кубик!.. Такова закономерность истории... История!.. Когда-то и он тратил время на то, чтобы слушать болтовню учителей о том, что было на земле до него. Это они называли историей, не умея толком объяснить ни почему случилось то или другое, ни того, что случится потом... Он только и запомнил любимое словечко учителя "закономерность истории". Квэп сделал свой собственный вывод - закономерно то, что согласуется с его волей. Всякое препятствие на его пути - противно закону жизни. Вот и все. (Серыми баронами в буржуазной Латвии называли кулаков - крупных хуторян.) В силу этого положения действительно было закономерным наличие на его воротнике в лагере "Саласпилс" такого же кубика, какой прежде красовался на его мундире айзсарга; закономерно было то, что сорок тысяч душ уничтожили в "Саласпилсе", а его, Квэпа, не убили - он сам убивал; закономерно было то, что, отступая из Прибалтики, гитлеровцы бросили на произвол судьбы тысячи эсэсовцев-латышей, а его, Квэпа, взяли с собой; закономерно, что в лагере "Э 217 для перемещенных" одиннадцать тысяч латышей бедствовали на положении пленников, а он, Квэп, процветал в положении их тюремщика. Но совсем незакономерно было то, что он валялся тут, терзаемый животным страхом, который заглушала только такая же животная усталость. А впрочем... впрочем, даже это было, по-видимому, закономерно. Не будь отец Ланцанс хорошего мнения о Квэпе, то, наверно, и не вспомнил бы о нем, когда нужно было послать сюда верного человека. И тогда Квэп продолжал бы спокойно жить в своем домике возле лагеря для перемещенных Э 217, есть оладьи и греть руки под мышками у Магды. Но вот она, эта чертова "закономерность": Ланцанс знал, что может доверять Квэпу в самых деликатных делах... При мысли о "деликатных делах" что-то вроде усмешки тронуло толстые губы засыпающего Квэпа. Ему припомнилась одна давняя история. Его пригласил к себе отец Язеп Ланцанс и сделал ему весьма деликатное предложение: предстояла отправка партии "перемещенных", завербованных в Южную Америку, и Квэп может получить место начальника партии, вернее: начальника конвоя. В этом не было ничего необычного. Практика прежних отправок говорила, что на пароходе всегда может оказаться человек, способный испортить операцию, и дело может окончиться бунтом. Чтобы справиться с бунтом, нужны привычные и умелые люди - такие, как Квэп. Но, как оказалось, сама суть заключалась в том, что следовало дальше: обратным рейсом Квэп должен был доставить секретный груз, составлявший, по словам Ланцанса, его личную собственность. Тут епископ покривил душой: секретный груз составлял собственность Общества Иисуса. Ланцансу, как иезуиту, непосредственно соприкасающемуся с операциями перевозки людей через океан и могущему поэтому произвести транспортировку груза наименее приметно, принадлежала роль комиссионера. Отец Ланцанс был так деликатен, что ни разу не назвал секретный груз его собственным именем. Но Квэп понял: за океан он отвезет рабов-латышей, оттуда же доставит рабынь - южно-американок. Европейцам суждено заживо гнить в принадлежащих Ордену Иисуса рудниках Южной Америки, южно-американкам - гнить в притонах Европы, принадлежащих тому же ордену Иисуса. Это было как бы операцией внутреннего обмена - рабов одного цвета на рабынь другого. "Ничего особенного", - подумал Квэп, выслушав иносказания отца Язепа. И вслух повторил: - Ничего особенного. Ничего особенного не случилось на всем долгом пути от Любека до Рио с двумя тысячами латышей, именем распятого приговоренным к каторжным работам в шахтах. Путешествие оказалось даже скучным: Квэпу не пришлось никого сбросить за борт... Не будучи физиологом, автор не может рассуждать о том, в порядке вещей или нет то, что Квэп, уже почти погруженный в состояние сна, с такой отчетливостью вспоминал события. Мы не знаем, где следует по законам физиологии провести грань между воспоминанием и сновидением и к какому разряду психофизиологических явлений следует отнести то, что происходило в мозгу Квэпа. Но ведь не это сейчас и важно. Существенно то, что представшее умственному взору Квэпа полностью сов