падало с истинным ходом вещей. Поэтому для простоты дела мы и позволяем себе (вполне условно) называть это воспоминаниями Квэпа. Так или иначе, но, дойдя до отмеченного места своих воспоминаний, Квэп пошевелил сонно выпяченными губами и издал звук, похожий на сладкое чмоканье. По-видимому, это могло означать, что его обратное плавание было более интересным: на борту парохода "Оле Свенсен" под присмотром Квэпа находилось 57 представительниц разных народностей Южной Америки, переправляемых в Европу для пополнения публичных домов, принадлежащих Ордену иезуитов. Та самая история, "закономерностью" которой было участие Квэпа в операции, не сохранила исследователю материалов о "счастливом" плавании. Но зато анналы полиции итальянского порта, куда прибыл пароход "Оле Свенсен", содержат недвусмысленные следы того, что не все, представляющееся закономерностью и удачей квэпам, умещается в графе дозволенного даже покладистой полиции некоторых буржуазных стран. Появление "Оле Свенсена" в порту не привлекло бы ничьего интереса, кроме разве внимания лоцмана и таможенных досмотрщиков. "Оле Свенсен" был старым морским бродягой, одною из бесчисленных ржавых посудин, что бороздят воды всех морей и океанов в поисках выгодного фрахта. Второй родиной такого морского "трампа" делается любой порт мира, где владельцу или капитану было с руки платить портовый сбор. Вид флага их не интересует: будь на нем изображен белый слон Таиланда или белый крест Гельвеции - им наплевать. Но было бы ошибкой допустить, что готовность капитана принять на борт любой груз и доставить его в любую щель от Желтого моря до Караибского непременно означает его непорядочность. Шкипер "Свенсена" - капитан дальнего плавания Кнуд Хуль - готов был перевезти любой груз, за который ему заплатят, но не согласился бы потерпеть ничего выходящего за пределы дозволяемого пастором его родного городка. Едва отхрипела и отлязгала разбитыми суставами машина "Оле", притиснувшая его ржавый борт к причалу, и еще прежде чем укрепили сходню, капитан Хуль, немолодой уже человек с прокуренными до желтизны усами, придерживая выгоревшую шляпу, покинул свое судно и направился в управление портовой полиции. Там, изъясняясь по-английски (капитан не знал ни одного итальянского слова), Хуль объяснил полицейскому комиссару, что отмеченные в судовой роли жирными чернильными крестами фамилии принадлежали двум пассажиркам, которых он, капитан дальнего плавания Хуль, принял на борт своего судна в Рио-де-Жанейро. Обе пассажирки исчезли с судна посреди Атлантического океана, и он, Кнуд Хуль, не желает нести ответственность за это грязное дело. Оживившийся было при этом рассказе полицейский комиссар сразу утратил интерес к делу, стоило ему услышать, что исчезнувшие пассажирки принадлежали к группе "католичек-паломниц", которую сопровождал агент благотворительного "братства святой Изабеллы". Комиссар не счел нужным сказать седоусому моряку то, что сказал бы другому, помоложе: - Стыдно не знать такую фирму! Претензии к "братству Изабеллы" так же бесплодны, как жалобы на господа бога. А все, что с этой минуты говорил капитан Хуль, казалось входило в одно ухо полицейского комиссара и тут же вылетало в другое. Он даже не дал себе труда записать имя агента суперкарго Арвида Квэпа. Когда капитан окончил рассказ, комиссар положил перед ним пустой бланк и, указав место внизу листа, сказал: - Вот здесь. - Что? - Подпись... Протокол... - Но тут же ничего не написано. - Не беспокойтесь, я все напишу потом, - любезно улыбнулся комиссар. - Мне было бы все равно, что вы тут напишете, - сказал Хуль, - если бы не могло оказаться, что во всем окажусь виноват я сам. Лучше уж вы запишите при мне то, что я сказал. В раздумье поковыряв в зубах, комиссар отговорился недосугом и велел капитану зайти на следующий день. Друзья объяснили капитану Хулю: "братство Изабеллы" занималось обменом женщин между Европой и Южной Америкой. Из Европы оно перевозило в публичные дома латинской Америки "светлый товар" - итальянок, француженок, немок и главным образом белокурых уроженок Австрии; в Европу привозили "темный товар" - креолок, мулаток и негритянок. Но не это заботило Кнуда Хуля, и Квэп не был первым представителем подобного промысла, которого норвежец встретил на своем капитанском веку. Речь шла о другом: если по наблюдениям и предположениям Хуль соглашался с тем, что первая из двух исчезнувших пассажирок попросту покончила с собой, бросившись в море, то вторая вовсе не походила на человека, готового к самоубийству. Кое-что в поведении Квэпа наводило капитана на мысль, что очутиться за бортом ей помог именно этот агент "братства Изабеллы". Хуль не был детективом-любителем. Разобраться в том, так это или нет, и в обстоятельствах, послуживших поводом к убийству, капитан предоставлял полиции. Но он сам не желал нести ответственность за случившееся. Между тем поведение полицейского комиссара убедило Хуля в том, что итальянская полиция не намерена заниматься этим делом. Поразмыслив, капитан потратил вечер после окончания разгрузки "Оле" на то, чтобы написать письмо в редакцию газеты, - он все еще думал о том, чтобы оградить себя. Он еще не знал, в какую газету пошлет это письмо и прочел его вечером в кругу таких же, как он сам, капитанов за столиком одного из портовых ресторанчиков. Часть слушателей одобрительно покачивала головами, другие посмеивались над прекраснодушием, не идущим старому моряку. Наутро Хуль отправился в первую попавшуюся редакцию, чтобы отдать письмо, а когда вернулся на судно, полицейский комиссар уже ждал его. - Вот, я принес бумагу, - сказал он удивленному такой любезностью капитану. - Теперь советую подписать. - И комиссар повернул капитану последнюю страницу густо исписанного протокола. - Разрешите прочесть? - спросил Хуль. - Вы же не знаете итальянского... Хуль действительно не знал языка, но он позвал кочегара-итальянца и велел перевести написанное. Из перевода он узнал, что де сам он только для того и явился в полицию, чтобы отвести от синьора Квэпа всякое подозрение в убийстве женщины. - Ну, что же, - раздраженно ответил комиссар, - раз так - вам придется еще разок пройтись к нам, в полицию. - Хоть сейчас, - отрезал капитан. - Нет, попозже вечерком, - ответил комиссар любезно, - тогда не так жарко! - и покинул пароход, даже не отведав из бутылки, поставленной на стол капитаном. Именно это и удивило больше всего капитана: он почуял неладное. Вечером Хуль пошел в управление портовой полиции. Часа два он препирался с комиссаром из-за подробностей, которые хотел занести в протокол. Когда они покончили с протоколом, на улице была уже ночь. Работы в порту окончились. Он затих и обезлюдел. - Проводите капитана, - сказал комиссар полицейскому, присутствовавшему при опросе. Тот козырнул и молча последовал за Хулем. Прежде чем затворить за собою дверь кабинета, полицейский оглянулся на стоявшего за письменным столом комиссара. Тот молча кивнул головой, словно прощался с широкой спиной моряка, где его синий китель немного лоснился на могучих лопатках. На свою беду капитан Хуль не обладал наблюдательностью, которая помогла бы ему заметить этот сигнал комиссара и то, что за ближайшим углом сопровождавшего его полицейского сменил не кто иной, как... Квэп. Прошли сутки. Капитан парохода "Оле Свенсен" Кнуд Хуль не вернулся на свой пароход. Тот же полицейский комиссар, в том же самом кабинете подписал протокол о смерти неизвестного, по всем признакам иностранного моряка, задушенного ночью на территории порта. 42. КОГДА ЛЕГКОМЫСЛИЕ МОЖЕТ СТОИТЬ ЖИЗНИ Весьма вероятно, что случай на "Оле Свенсене" и смерть капитана Хуля не заслуживали бы того, чтобы ими заниматься здесь, на страницах отчета об антисоветской антидемократической диверсии. Десятки тысяч женщин томятся в позорных клоаках мира, сотни из них, не выдержав унижений, кончают с собой; и Кнуд Хуль не был первым моряком, бесследно исчезнувшим в потемках попутного порта. В биографии Арвида Квэпа это происшествие было лишь одною из вех, не вносивших ничего нового в его образ. Но одно обстоятельство заставило нас задержать внимание читателя на этих воспоминаниях сонного Квэпа: возможность проследить еще одну из линий его связи с отцом Язепом Ланцансом. Мы не собираемся здесь морализировать по поводу хорошо известной "морали" иезуитов. Нас интересует лишь логика развития отношений между отцом-иезуитом, доверенным лицом Ордена, организатором Католического действия, фактическим примасом римской церкви среди "перемещенных" прибалтов - епископом Язепом Ланцансом и беглым серым бароном, бывшим айзсаргом, убийцей и поджигателем, бывшим эсэсовцем, палачом нацистского лагеря "Саласпилс", провокатором и шпиком в лагере Э 217 для "перемещенных" - Арвидом Квэпом. Нас интересует то, что эти двое - давнишние сообщники. Во всех их делах "идеологическим" вдохновителем являлся Язеп Ланцанс, как и подобает высоко эрудированному отцу-иезуиту, а физическим исполнителем был грубый, не привыкший много размышлять Арвид Квэп. Едва ли все эти соображения именно в такой форме приходили в голову Арвиду Квэпу, когда он, лежа в постели Линды Твардовской, вспоминал кое-что из своего прошлого, связанного с отцом Ланцансом, но какая-то работа в его мозгу все же происходила: он то хмурился и что-то бормотал сквозь дрему, то дул сквозь выпяченные губы и удовлетворенно улыбался. У нас нет оснований утверждать, что Линда знала всю жизнь своего сожителя. Скорее всего она имела о нем лишь общее представление. Но и то, что она знала, заставляло ее иногда в раздумье останавливаться над спящим Квэпом, от которого сейчас так дурно пахло немытым телом и нестиранным бельем. Кто знает, что предприняла бы она сейчас, когда он лежал здесь истомленный преследованием, лишенный сил к сопротивлению и бегству, если бы над нею не довлела мысль о веревочке общего преступления, накрепко связавшей ее с Квэпом и вынуждающей заботиться о его безопасности. Была ли в этих мыслях, в этой заботе хоть малая толика того, что когда-то связало ее с Квэпом - хоть крупица чувства?.. Читатель не должен смешивать то, что вложено в этот термин Линдой, с понятием о любви, какая движет человечеством в его лучших побуждениях. Пусть каждая категория индивидуумов по-своему понимает это слово, но оно все же должно быть исключено из круга терминов, понятных и свойственных существам, подобным Квэпу и Линде. Было ли любовью то, что заставило Линду пустить к себе в дом бородатого силача в куртке эсэсовца, от которого за версту пахло кровью и намыленной веревкой палача? Было ли любовью то, что заставило ее позже исполнить первое поручение Квэпа по подпольной связи? Было ли любовью то, что сделало из Линды укрывательницу его сообщников-диверсантов; что сделало из нее врага ее народа и страны? Могло ли быть любовью то, что заставило Линду предпочесть этого человека родной дочери?.. Линда стояла над постелью, где храпел Квэп, и какой психолог может сказать, что отвечала она сейчас на вопрос, задаваемый самой себе?.. Рукоять пистолета высовывалась из-под подушки, где его спрятал Квэп. Взгляд Линды переходил от мягкого, розового затылка Квэпа к этому черному, твердому, как кость, кусочку эбонита. Взгляд ее так пристально и так долго оставался на затылке Квэпа, что спящий пошевелился, пробормотал что-то во сне, перестал храпеть и, перевернувшись на спину, раскинул руки. Линда стояла с высоко поднятой в руке свечой и глядела. Рука ее вздрагивала, и вокруг рта ложилась все более и более глубокая складка. Наконец, Линда отошла к столу и, так же, как прежде на Квэпа, стала глядеть на стоявшую посреди стола водочную бутылку. Потом взяла ее и медленно, запрокинув голову, сделала несколько глотков. На дворе громко зазвенело упавшее ведро. Линда поспешно поставила бутылку и задула свечу. Ведро, о которое споткнулся Грачик, со звоном катилось по двору, Грачик понял, что оно не случайно очутилось на тропинке, ведущей к двери дома. Едва он успел осознать несвоевременность этого шума, как мимо окна, внутри горницы, мелькнула тень. Свеча погасла. Исчезла лежавшая поперек двора полоса тусклого света. Вокруг воцарилась такая же темень, как в лесу. Но Грачику она казалась теперь еще гуще. Он застыл в нерешительности. Было слышно, как осторожно отворяется невидимая теперь дверь. Не видно было и того, кто ее отворил. Казалось, стало еще тише и темнее. Но вот, как удар, на сознание Грачика обрушился яркий луч электрического фонаря. Он полз по двору, обшарил живую изгородь, остановился на Грачике. Свет был ослепителен. Грачик прикрыл глаза ладонью. Послышалось негромкое, но совершенно отчетливое приглашение: - О, лудзу! Грачику показалось, что в голосе женщины прозвучала насмешка. Да, это была она - его старая знакомая с парома. Она посторонилась и, осветив фонарем внутренность горницы, жестом предложила Грачику войти. Она зажгла свечу и, не говоря ни слова, как если бы это было самое важное, первоочередное дело, включила радиоприемник. Грачик молча следил за ее действиями. А она, дав музыку погромче, вышла в кухню. Грачик оглядел комнату: смятая, небрежно прикрытая одеялом постель, оброненная на пол подушка. Возле постели светлое пятно от тонкого слоя мелкого-мелкого, почти белого речного песка. И в этом песке ясный след подошвы - слишком большой, чтобы принадлежать женщине. На столе в блюдце куча окурков со следами губной помады. Возле кровати на полу изгрызенный окурок папиросы. На обгоревшем мундштуке не было следов помады. Было очевидно: это не окурок хозяйки. Грачик поднял его и сунул в карман. Тут взгляд его, как и в прошлый раз, остановился на большом зеркале в резной золоченой раме, так плохо гармонировавшей с убогой обстановкой дома. А в зеркале... в зеркале он увидел отражение хозяйки. Она вошла неслышно и стояла у двери. Грачик задал себе тревожный вопрос: видела ли она, как он подобрал окурок. Женщина сделала несколько поспешных шагов к кровати и словно невзначай прошлась по рассыпанному у кровати песку и затоптала видневшийся на нем след. Грачик подошел к приемнику и уменьшил громкость. И тут ему показалось, что он слышит, как где-то за кухней скрипнула дверь. Очевидно, кто-то вышел из дома или вошел в него. Грачик сделал вид, будто не обратил на это внимания. - Наверно, помните меня, - сказал он как можно спокойней. - Когда-то мы вместе пришли с берега. Женщина кивнула и ответила невпопад, потому что, как показалось Грачику, и она тоже слышала скрип двери: - Сейчас будет чай. - Она поставила на стол начатую бутылку коньяку и две чашки. С таким видом, словно появление гостя ее не удивило, женщина заговорила о пустяках: погода, охота, цены на рынке - обо всем, что только могло занять время, дотом снова ушла в кухню. Грачик подождал ее возвращения и сказал: - Мне понравилось ваше кепи, эдакое с клапанами для ушей. Хочу заказать себе такое же. - Кепи? - ответила она, делая вид, будто не может припомнить. - Кепи?.. Ах, да, припоминаю! Это действительно было очень хорошее кепи. - Она подумала. - Я забыла его в вагоне, когда ездила в Ригу. При этом она без малейшего смущения смотрела Грачику в лицо своими серыми, сощуренными от папиросного дыма глазами. Явная настороженность женщины, подозрительный шум в кухне, хлопнувшая дверь, окурок без следов губной помады, исчезновение кепи - все это сплелось в единую цепь обстоятельств, подтверждающих причастность женщины к делу Круминьша. Сейчас, когда Грачик размышлял над этим, вспомнилось и то, что не получило в его мыслях оформления в прошлый раз: дамский крем в качестве смазки пистолета "вальтер". Теперь ему уже казалось, что он совершил ошибку, поехав сюда до Кручинина, не умнее ли было бы последовать за Нилом Платоновичем, заручившись ордером на обыск в доме, а может быть, и на арест этой женщины. Сдается, что ей есть что рассказать. Хотя для такого предположения у Грачика еще не было никаких реальных оснований, ему уже ясно чудилось, что именно Квэпа он сегодня и спугнул. Да, кстати, мысль Грачика как бы споткнулась: он силился припомнить, видел ли он сегодня на комоде тюбик с кремом, замеченный в прошлый раз... Видел ли он его сегодня?.. Хорошо было бы получить его при обыске, который будет здесь произведен. Вот к чему приводит... Самолюбие?.. А может быть, и что-нибудь еще худшее, чем простое самолюбие?.. Кулаки Грачика сжимались от досады: какой же он самовлюбленный осел!.. Да, положительно это была глупость: опередить Кручинина из пустого самолюбия. Чего доброго, он спугнул отсюда кое-кого, может быть, даже именно того, кого ищет, - Квэпа. Женщина сидела по ту сторону стола и курила, по-мужски, на отлете, держа сигарету. Грачик торопливо прикидывал, стоит ли тянуть время до рассвета, когда подойдут сотрудники для обыска и, может быть, для ареста женщины? Не лучше ли вызвать людей теперь же? Да, пожалуй, неразумно торчать тут одному в ожидании, что вздумает предпринять улизнувший и пока притихший (надолго ли?) сообщник хозяйки. Грачик старался даже мысленно (чтобы не сглазить) не называть этого таинственного неизвестного Квэпом, хотя подсознательно в нем жила крепкая уверенность в том, что это был именно Квэп. Мысль Грачика ни на минуту не останавливалась на том, какую опасность могло таить в себе внезапное появление палача-диверсанта. Он думал только о том, что преступник может уйти. Правда, отсюда на материк один путь - тот, которым он сам пришел, через протоку, а у протоки уже дежурят оперативники. Но разве человек, хорошо знающий местность, не найдет другого пути?.. Положительно, нужно как можно скорее связаться со своими людьми. Но как уйти к берегу?.. Не оставить же здесь эту особу, с издевательским спокойствием прикуривающую третью сигарету!.. Право, как непозволительно плохо, просто легкомысленно он организовал операцию! Хорошо, что об этом не знает Кручинин, - вот бы выдал он ему на орехи! - Когда-то я проводил вас сюда от берега... Помните, вы были... нездоровы, - сказал он как можно более беззаботным тоном, - не ответите ли мне любезностью: проводите меня к берегу. Рука женщины заметно дрожала, когда она подняла новую сигарету, чтобы опять прикурить от догорающего окурка, но голос не выдавал волнения: - Разве я выгляжу такой... глупой? - Она подняла взгляд и посмотрела Грачику в глаза: - Я впустила вас без ордера потому, что здесь у меня... не все в порядке с пропиской. Но взять меня?! - Она покачала головой. - Для этого нужны основания... Закон есть закон. Грачик заставил себя рассмеяться. - Вы меня неверно поняли... мы с вами можем пройтись к берегу, как простые знакомые, и, если нужно будет, я защищу вас от любых случайностей, могущих ждать в этой глуши в темноте, - с этими словами он положил перед собою пистолет. - Плохо... очень плохо... - Она задумалась, но вдруг, взглянув на часы, повеселела и совсем другим тоном сказала: - Хорошо, идемте, лудзу. - И рассмеявшись: - Вы, вероятно, хотите, чтобы я шла впереди?.. Лудзу... Она шла молча и быстро. Было очень темно, так как месяц уже зашел. Грачик несколько раз споткнулся. Но он не решался посветить себе фонарем, чтобы не привлечь внимания того, кто мог скрываться за любым кустом, в любой канаве. Он не боялся за себя, но мысль о том, что из-за его легкомыслия может уйти еще и женщина, была непереносима. Эта мысль заставила его держать пистолет в руке, с пальцем, положенным на предохранитель. Наконец сквозь деревья блеснула гладь реки. Хотя и вода была темной, почти совсем черной, а может быть именно потому, Грачику показалось, что вокруг стало немного светлей. Внизу, под обрывом, смутно виднелся помост причала и перекладины паромных перил. На фоне неба ясно светлела кручининская "Победа". Грачик отпер дверцу и жестом пригласил спутницу сесть. Она послушно заняла место впереди. Грачик завел мотор. Но тут, прежде чем он отпустил тормоз, женщина громко сказала: - Нет, я раздумала. - С этими словами она распахнула дверцу и, не спеша, не выказывая намерения бежать, вышла из автомобиля. После короткого размышления Грачик сказал: - Хорошо... Спустимся к парому. - Лудзу, - спокойно ответила она и первая сошла с берегового обрыва. Грачик поднес к губам свисток, но тут его внимание привлекло послышавшееся на берегу странное шуршание. Он быстро оглянулся, и ему показалось, что "Победа" движется. Ее мотор неистово взвыл, и светлая масса машины, как сорвавшаяся скала, устремилась вниз, прямо на помост, где стояли Грачик и женщина. Над рекой разнеслось эхо двух выстрелов, словно, стреляя в низвергающийся автомобиль, Грачик мог его остановить. Еще миг - и автомобиль рухнул в реку, увлекая за собой сбитого с ног человека. ...Был десятый час утра, когда Кручинин, удивленный отсутствием Грачика на работе, приехал в Задвинье. Хозяйка не знала, где ее жилец: он уехал вчера вечером и с тех пор не появлялся. Кручинин решил оставить записку. Подумав, написал: "Помнишь пари? За тобою мой выигрыш - твоя голова: одновременно с исчезновением Силса на бумажном комбинате произошла авария с сеткой. Кстати: было бы хорошо, если бы ты без моего ведома не брал "Победу". Я еду на остров, вернусь завтра. Н. Кр."  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  43. ЭРНА КЛИНТ На конференции юристов - сторонников мира - в Праге юристы стран народной демократии и прогрессивные представители юридической науки Италии, Франции, Австрии и Западной Германии выработали конкретный план того, что они могут сделать для укрепления мира. Внесли в это дело свой вклад и криминалисты. Среди них выступление Кручинина, представлявшего Советский Комитет защиты мира, привлекло к себе общее внимание. Его доклад на тему "Современный империализм - питательная среда преступности" оказался очень острым. Кручинин построил доклад так, что проблема "перемещенных лиц" - их юридический статус и судьба - переросла рамки частного вопроса и обрела общечеловеческий смысл. Собравшиеся на конференцию юристы лучше других понимали, что совесть человечества не имеет права на покой до тех пор, пока судьба сотен тысяч людей не перестанет быть игрушкой темных сил. Сам термин "перемещенные" под влиянием времени трансформировался в старый, привычный термин "эмигранты". А ведь когда-то это слово стало синонимом ненависти к собственной родине и существующему в ней правопорядку. "Перемещенные" стали субъектами полного личного бесправия, людьми без отечества, без подданства и, чаще всего, без практической возможности добыть себе средства существования. Если прибавить к этому, что "перемещенные" были живыми людьми, многими тысячами мужчин и женщин, обладающих всеми потребностями, страстями и инстинктами людей, то нетрудно себе представить, какое значение приобретал вопрос об их потомстве. Будущим поколениям эмигрантов угрожала участь потомственных ландскнехтов, продающих кровь свою и жизнь монополистическому капиталу. Дискуссия по выступлению Кручинина показала заинтересованность участников конференции в поставленной проблеме. Нил Платонович получил приглашение посетить ряд стран. Москва рекомендовала эти приглашения принять. Поэтому Кручинину пришлось хотя бы накоротке побывать в Париже, Риме, Вене. Последнее выступление Кручинина в Западной Европе состоялось уже на обратном пути домой. Официальная части этой встречи протекала в атмосфере дружеского внимания левой части общества и при неприкрытом недружелюбии реакционных элементов местной юридической среды. Покончив с делами, Кручинин решил использовать свое пребывание в живописной стране - отдохнуть несколько дней в горах. С этой целью он облюбовал скромный пансион на юге страны. Прелесть отдыха у Кручинина удваивалась возможностью посидеть за этюдами среди своеобразной горной природы. Удовольствие могло быть особенно полным благодаря отличному качеству пастельных карандашей Шминке, которые он купил по дороге. Одним словом, Кручинин уже смаковал предстоящий ему отдых, когда произошло нечто, заставившее его бросить этюды, со всей доступной в данных обстоятельствах поспешностью покинуть тихий пансион в горах и перебраться в ближайший большой город. Этим обстоятельством было письмо, доставленное Кручинину неизвестным, скрывшимся тотчас, как он вручил конверт хозяину пансиона. Содержание письма казалось незначительным, не вязавшимся с формой пересылки, обычно подразумевавшей любовную интригу или шантаж. К сожалению, Кручинин не сохранил этого листка в доказательство того, что у него была причина прийти в замешательство. Не удивительно, что он решил еще раз взглянуть на конверт со слабой надеждой на то, что посланный попросту ошибся и записка предназначается кому-либо другому. Адрес соответствовал именно тем координатам, какие определяли на тот момент положение Кручинина на земном шаре. И именно тут, внимательно оглядев конверт, Кручинин не мог не произнести по своему собственному адресу тех магических слов, какими русский человек любит выражать душевные эмоции. Дело в том, что при первом беглом взгляде на адрес, вскрывая конверт, Кручинин не заметил небольшого условного знака, вкрапленного в написанное. Знак этот указывал на то, что отправитель письма - участник подпольной организации заключенных, когда-то существовавшей в нацистском лагере уничтожения "702". Кручинин понял, что принятое им за ошибку или глупую мистификацию было не чем иным, как шифром, простым для знающих его и сложным для непосвященных. Когда Советская Армия отворила ворота гитлеровского лагеря уничтожения "Э 702", расположенного в болотах Восточной Пруссии, Кручинину пришлось провести расследование преступлений варваров, руководивших мрачной "работой" смерти. В числе других материалов он изучил деятельность подпольной организации сопротивления заключенных лагеря Э 702. Вдохновляемая и возглавляемая советскими людьми, организация эта была подлинно интернациональной. Ее структура и методы работы заинтересовали Кручинина. А кое-кого из участников движения Кручинин накрепко включил в список своих друзей. Одним из этих самоотверженных борцов была латышка по имени Эрна Клинт. Кручинин много видел на своем веку и привык анализировать всех и вся. Тем не менее, Эрна Клинт представлялась ему едва ли не идеалом женщины-борца. А когда Эрна, пробыв несколько месяцев в госпитале, вышла оттуда поправившейся, окрепшей физически и заново расцветшей, Кручинин поспешил сойти с ее жизненного пути: ему было за пятьдесят, ей едва тридцать. Сделав усилие воли, он попытался вычеркнуть ее физический облик из своей памяти. Этот образ он подменил тем "идеалом" патриотки и бойца в полосатой одежде заключенной, с космами неприбранных волос, худой и прозрачно-желтой, какою впервые увидел Эрну в лагере. С тех пор прошло десять лет. Мало-помалу Кручинин сумел освободиться от этого воспоминания, пока жизнь не вызвала его на поверхность в связи с делом Круминьша: упоминавшаяся там Вилма Клинт была младшей сестрой Эрны. Кручинин был уверен, что напоминание будет случайным и канет в прошлое с окончанием расследования. И вдруг вот - снова перед ним Эрна Клинт!.. Суть письма, полученного Кручининым, была так же проста, как и неожиданна: оно состояло из двух пунктов. Первый заключал обещание передать Кручинину документ, разоблачающий систему подготовки агентуры для шпионско-диверсионной работы, в первую очередь и главным образом направленной против лагеря мира, то есть против СССР и стран народной демократии. Вторым пунктом была просьба помочь выйти на свободу и вернуться в СССР человеку, не желающему выполнять преступное задание эмигрантской службы диверсий. Этого человека звали... Инга Селга. В заключение указывалось место и время предлагаемой встречи с автором письма - пивной зал на окраине города. Прочитанное заставило Кручинина задуматься. Шифр был верен. Содержание письма сулило осуществление одной из задач, поставленных участниками международного съезда юристов, разоблачить еще одно гнездо поджигателей войны и помочь человеку, насильно задержанному вдали от родины. Однако кто поручится, что секрет шифра, которым написано письмо, не стал достоянием врагов? Где гарантия, что геленовская разведка не знает, какого рода документ предлагается Кручинину? Сколько шансов за то, что и само письмо не является попыткой втянуть советского человека в трафаретную ловушку? На все это было бы много шансов, если бы... не подпись Эрны Клинт. Испытание огнем и железом, холодом и голодом в застенках гестапо и в лагерных карцерах, следы двух фашистских пуль, полученных при попытке к побегу, - вот что стояло за ее именем! Впрочем?.. Несносное "впрочем" так часто и так некстати встающее на нашем пути! Сколько яда скрывается в этом слове, сколько отравы оно внесло в отношения людей, сколько хороших минут испорчено им! И тем не менее невозможно изгнать его - это "впрочем"!.. Разве в этом письме Эрны Клинт нет ничего подозрительного? Почему она очутилась в том же городе, где находился Кручинин? Откуда пришла она - ведь советские органы репатриации считали ее мертвой? Где она оставалась столько времени в неизвестности? Имел ли Кручинин право подчиниться первому порыву радости встречи? Если Эрна связана с Ингой, значит, связана и с Силсом, а через него и с Круминьшем и... Дальше не хотелось думать. Кручинин вернулся к записке. Даже убедившись в том, что она не сфабрикована врагами, Кручинин мог допустить возможность ловушки: Эрна могла привести за собою агентов вражеской разведки, не подозревая того, что выслежена. В таком случае и само письмо Эрны могло быть умышленно пропущено к Кручинину, а может быть, даже и доставлено услужливо подосланным Эрне человеком чужой секретной службы... Однако нужно было действовать: ставкой была жизнь человека - жизнь Инги Селга. Значит, не оставалось ничего иного, как идти на свидание с Эрной. 44. ЗНАКОМЫЕ ВСП ЛИЦА Тактика требует приходить на такого рода свидания с опозданием, чтобы не стать предметом внимания каждого, кто наблюдает за местом свидания - будь то агент противника или случайный бездельник. Во-вторых, - и это важно, - при известном опыте, приближаясь к месту свидания и оставаясь незамеченным, Кручинин сумеет распознать, не привел ли его контрагент на хвосте слежку. Однако на этот раз Кручинин решил быть в кафе не позже, а раньше назначенного Эрной времени. Он хотел предоставить все преимущества ей. Он пытался уверить себя, будто такое решение вовсе не являлось результатом личных чувств к Эрне и что им руководило только правильное понимание долга, подсказывавшего необходимость оберегать Эрну - товарища, держащего в руках судьбу другого человека - Инги Селга. Инга Селга представлялась Кручинину не просто одною из сотен тысяч "перемещенных", а своего рода живым документом, могущим сыграть существенную роль в разоблачении врагов мира. И вот, сидя в почти пустом зале пивной на одной из окраинных улиц и отхлебывая пиво, Кручинин делал вид, будто просматривает пачку замусоленных газет. Одновременно он не упускал из поля зрения ни входящих в пивную, ни проходивших под ее окнами. Посетителей было мало. Его внимание привлекли двое шахматистов, с подозрительной медлительностью обдумывавших ходы и значительно чаще поглядывавших по сторонам, чем полагалось сосредоточенным игрокам. В этом было мало хорошего: может быть, место свидания Кручинина с Эрной кое-кому известно? Может быть, даже само это свидание организовано для того, чтобы узнать, кого хотела встретить Эрна и застать ее вместе с ее контрагентом, то есть с Кручининым? Такие мысли Кручинина были законны. И не следовало ли из них, что он должен поскорее покинуть подозрительное место, прежде чем дверь захлопнется перед ним? Может быть, при иных обстоятельствах именно так он и поступил бы. Но не сегодня: он должен был видеть Эрну! В зале появились новые посетители. Один из них, медленно пройдя мимо Кручинина и внимательно в него вглядевшись, занял столик у витража, вделанного в заднюю стену зала. В свою очередь исподтишка оглядев этого человека, Кручинин решил, что посетитель здесь не впервые. Уж слишком уверенно занял тот именно такое место, где на верхнюю часть лица падал свет, прошедший сквозь стекло, изображающее алый плащ рыцаря. Нижняя часть лица посетителя освещалась лучами, профильтрованными синим чепраком рыцарского коня. Эти яркие блики искажали черты лица и мешали Кручинину разглядеть нового посетителя. Кручинину пришлось очень внимательно всмотреться, чтобы, наконец, сказать: он знает этого человека. Когда-то этот субъект красовался в черном мундире гестаповца со знаками бригаденфюрера. Теперь на воротнике его штатского пиджака не было шитья и приметой служили не дубовые листья, а знак, который нельзя было спороть как шитье или смыть подобно накладным усам: под левой скулой у него виднелся шрам в виде полумесяца, словно бы след глубоко вонзившихся зубов. Укус оказался более прочным, чем все другие знаки, кичливо выставлявшиеся напоказ во времена гитлеризма, и уж во всяком случае прочнее шевелюры, некогда украшавшей его голову, ныне представшую во всем блеске оголенного черепа. Теперь голова походила на шар, отполированный руками тысяч любителей кегельбана. Впечатление этой необыкновенной округлости прочно удерживалось, хотя лицо бригаденфюрера вовсе нельзя было назвать ни круглым, ни гладким. Напротив, оно было скорее удлиненным, словно бы оттянутым вниз рукою физиономиста-насмешника. Как следует понять, что представляло собою лицо бригаденфюрера, может тот, кто видел снимки, сделанные с летчиков-скоростников в момент перехода из пике в крутую горку, когда ускорение переходит за десять "g". Сходство с кегельным шаром заканчивалось широкой щелью рта с опущенными краями - ни дать ни взять выточка для руки игрока в шаре для кеглей. (Латинской буквой "g" обозначается в физике ускорение силы тяжести.) Нет надобности больше останавливаться на описании этого пришельца. То и другое достаточно известно читателю по участию бригаденфюрера в убийстве Шлейхера и в преступлении на квартире Палена, а также по случаю с кражей бумаг у генерала фон Бредова. Разве стоит отметить из числа изменений, происшедших в его наружности за эти годы, некоторую одутловатость в лице и мешки под глазами - свидетельство того, что былое здоровье ему несколько изменило и что отвращение к пиву не было его пороком. Что касается личных качеств бригаденфюрера, известных Кручинину по прежнему опыту, то, может быть, стоит напомнить о его привычке произносить прописные истины тоном профессора, делающего открытия. Из литературы давно известен и ею достаточно высмеян классический образ филистера. Но еще никто не описывал склонность к произнесению истин, давно известных, обращенную в область интересов профессионального палача. Кручинин отлично помнил впечатление, произведенное на него записями Геринга и Гиммлера, относящимися к их состязанию в собирании исторических данных о пытках и казнях. Как известно, это патологическое соревнование было вызвано ревностью Геринга, когда его вынудили уступить Гиммлеру лавры всегерманского палача - начальника тайной полиции. Сидя в уютном охотничьем домике Геринга в Кариненхалле и просматривая этот пыточный альбом Геринга, Кручинин пытался постичь психологию существ, способных к подобным забавам. Геринг любил делать свои записи в минуты отдыха, покачивая на коленке любимую крошку-дочь. И в то время, когда ребенок играл его аксельбантами, рука рейхсмаршала выводила сентенции о предпочтительности спускания руки пытаемого в кипящее масло, сравнительно с простым отсечением ее. Быть может, в минуты наибольшей нежности к своему отпрыску, Геринг сделал и запись о том, что вливание расплавленного свинца в горло пытаемому неразумно, ибо лишает объект дара речи и судью возможности дальнейшего допроса. Геринг считал правильным протыкание щек раскаленным железным прутом: "Если не повреждать языка, то объект может давать показания..." На одной из последних страниц тетради имелось сообщение о том, что Наци Э 2 раскопал старинные китайские и индийские документы о шедеврах палаческого искусства; с их помощью он надеялся положить на обе лопатки своего соперника "Черного Генриха". Садистский бред сочился из каждой капли чернил, оставивших след на страницах альбома. И все же все это оставалось только бумагой с мертвыми строками ныне мертвого автора. Но вот она, картина недавнего прошлого: живой, чисто выбритый, надушенный, затянутый в безукоризненный костюм бригаденфюрер тоном учителя мудрости рассуждал о методах изощренного мучительства подследственных, доказывая, что только устарелые понятия немецкой публики мешали фюреру ввести публичное отсечение головы топором на площадях. "Между тем, - поучал бригаденфюрер, - лишь подобные методы воспитания масс могут избавить мир от противников войны и жестоких методов правления". Сидя в углу элегантного салона, можно было слушать этого знатока палаческого дела. Если прибавить к этому, что назвать словарь бригаденфюрера просто ограниченным - значило безмерно ему польстить, то легко себе представить, каких усилий стоило тогда Кручинину сохранять спокойствие... К счастью, все это было в прошлом и вспоминалось теперь только как неповторимый сон... Хотя сегодняшняя встреча с бригаденфюрером не была приятной, она имела и положительную сторону - Кручинин мог более не сомневаться, что в этом кафе геленовская разведка устроила ловушку Эрне Клинт: уж слишком подчеркнуто равнодушно прошел бригаденфюрер мимо Кручинина, чересчур нарочитой была самая случайность его появления в этом зале. Итак, на карте стояла судьба большой человеческой борьбы за свободу, за мир, за жизнь. Кручинин ни за что не признался бы никому другому, ни даже самому себе, что одною из ставок в этой игре со смертью ему представлялась голова Эрны Клинт. Далеко не последняя ставка. 45. ПАРТИЯ ШАХМАТ Трудно вытравить из человеческого сердца личное даже в самых ответственных условиях выполнения долга перед обществом. Мы привыкли оценивать борьбу между общественным и личным, когда они противостоят друг другу. Но ничего не замечаем, когда противоречия нет и когда общественное и личное текут в едином русле. А между тем подсознательно личный мотив часто участвует в принятии решений общественного свойства. К счастью, в данном случае личное не противостояло общественному и сознание Кручинина не было ареной этой борьбы. Кручинин благодарил себя за осмотрительность, толкнувшую его на то, чтобы прийти в пивную заблаговременно. Он мог предотвратить появление тут Эрны Клинт, мог уберечь ее от лап бригаденфюрера. По тому, как подчеркнуто незаинтересованно в отношении шахматистов держал себя бригаденфюрер, Кручинин мог с уверенностью сказать, что они - одна компания. Кручинин подошел к шахматистам и стал таким образом, что очутился напротив окна и из-за спины шахматистов видел улицу. Кручинин сразу заметил, что игроки не могут сойти даже за тех дилетантов из безработных, что ищут приюта под кровом пивных, пользуясь правом пить одну кружку столько времени, сколько можно протянуть партию в шахматы. Неискусность и даже особая неумность ходов этой пары бросалась в глаза. "Вероятно, подум