океан. А поутру она вновь улыбалась Пред окошком своим, как всегда, Ее рука над цветком изгибалась, И струилась из лейки вода. Блим-блом! Тогда ужасные убийцы, Разрезавши ее на сто частей... Возвращение на работу встретило Грачика ворохом новостей. Быть может, самым интересным лично для него, хотя и не столь уж важным для дела, было подтверждение исчезновения Силса. Лежа в больнице, Грачик питал еще некоторую надежду на то, что парень просто "задурил" из-за тоски по своей Инге и вот-вот появится. Грачику этого очень хотелось, иначе следовало признать, что теория "веры в человека" ничего не стоит. Приходилось признать его, Грачика, неспособность проникнуть во внутренний мир человека, сидящего по ту сторону стола. Второю новостью, на первый взгляд показавшейся Грачику менее интересной, но бывшей куда более важной для дела, явилось сообщение Крауша о том, будто, по его данным, возвращения Силса ожидает... Линда Твардовская. - Линда Твардовская?! Позвольте, уж не мать ли Ванды Твардовской? - воскликнул Грачик. - Я обрадую ее известием о том, что ее дочь жива. - А по-моему, именно этого и не следует делать, - возразил Крауш. - Впрочем, как только вы прочтете ее показания, то сами поймете, в чем тут дело. А тогда уже и прикажете доставить ее вам из предварительного. Вы будете рады повидаться... - Крауш сделал паузу и, потирая руки, с несвойственным ему оживлением добавил: - Ваша старая знакомая - Эмма Юдас. Через час в кабинет Грачика ввели женщину с острова у озера Бабите. После того как Грачик преодолел первое удивление и, задав несколько вопросов, увязал появление Линды с тем, что сам видел и слышал на острове, ему оставалось только из ее собственных уст выслушать то, что он уже прочел в допросах, проведенных рижскими товарищами: Линда Твардовская сама явилась с заявлением, что смерть Круминьша - действительно результат убийства, а не самоубийства. Это - дело ее рук. Она совершила это преступление в соучастии с двумя людьми; один из них - милиционер, чей труп выловлен из реки. Этот соучастник застрелен другим членом шайки, ради избавления от лишнего свидетеля. - Кто же этот второй соучастник? - спросил Грачик. - ...Я уже говорила... на допросе, - ответила Линда, опуская взгляд. - Повторите это мне. Твардовская поджала губы. Можно было подумать, что ей трудно произнести имя. Наконец проговорила: - Силс. Грачик сердито стукнул было карандашом по столу, но тут же спохватился, овладел собой и, сделав вид, будто этот стук не имел отношения к делу, очень спокойно и даже с усмешкой произнес: - Неправда! Линда смешалась, но лишь на самый короткий миг, тут же справившись с собой, сказала: - Разве вам не ясно, почему он бежал?.. Он знал, что я сознаюсь. Он не мог бы больше разыгрывать советского человека, - она порывисто, словно бы от нервного тика, повела плечами. - Хватит того, что он столько времени обманывал вас. - Почему вы решили, что поверят вам, а не ему? - Как же иначе?.. - Она с удивлением посмотрела на Грачика. - Побывав на острове, вы разве не поняли, что следы от места преступления ведут на мызу? - Линда кивком головы указала на лежащую перед Грачиком папку протоколов: там все сказано. - Что толкнуло вас прийти сюда и все рассказать? Грачику стоило труда скрывать раздражение. Линда держалась вызывающе, и в ее голосе, в словах звучало что-то, близкое к насмешке. Чтобы скрыть свое неудовольствие и дать себе время успокоиться, Грачик принялся перелистывать дело. Линда тем временем взяла папиросу из лежавшей на столе пачки и закурила. Наблюдая исподтишка, Грачик понял, что вся наигранная развязность Линды - маска, которую не трудно будет сбить. Несколько глубоких затяжек, по-видимому, были нужны ей, чтобы овладеть собой. - Если бы вы были хорошим человеком, то помогли бы мне достать... - Линда запнулась и с кривой улыбкой договорила: - немного вина... Просто - водки... Пожалуйста!.. - Ее рука, державшая папиросу, дрожала, и на лбу выступили росинки пота. Грачик вспомнил их первую встречу, и снова им овладело чувство гадливости. - Немного вина... И... я бы вам все рассказала... - заключила она, не глядя на Грачика, - все по порядку... - Папирос - сколько хотите, - ответил Грачик, - а вино... - Ему не нужно было договаривать - она поняла. - Итак, - спокойно повторил он, - что толкнуло вас на явку и признание? Она заговорила потухшим, вялым голосом: - У меня была дочь... - Что значит "была"? - насторожившись, спросил Грачик. - Я так и не получила известия от людей, к которым полетела Ванда. - И не написали сами, не телеграфировали им? - Я же не знаю... адреса. - Мы поможем вам их отыскать. Она недоуменно и, как показалось Грачику, с досадой пожала плечами: - Откуда я знаю их фамилию? - И вы отпустили дочь к людям... - Откуда я могла знать, - и Линда снова раздраженно повела плечом. - Какие же у вас основания беспокоиться? - Я боюсь... Понимаете: боюсь! - быстро зашептала она сквозь злобно стиснутые зубы. При этом Грачик увидел два ряда оскаленных мелких, как у мыши, испорченных гнилушек. - Линда прикрыла глаза рукой. - Я очень боюсь... - повторила она. - Мало ли что... Девочки, наверно, много купались... Море... Они плавали... купались... - несвязно бормотала она. - Вы узнали что-нибудь определенное? Она молча отрицательно помотала головой и поспешно закрыла лицо обеими ладонями. Плечи ее сотрясались от рыдания. Несколько мгновений в комнате не было слышно ничего, кроме приглушенного всхлипывания Линды и булькания воды в горлышке графина, наклоненного Грачиком. Он подвинул Линде стакан, но та оттолкнула его так, что Грачик должен был подхватить его, чтобы спасти лежащие на столе бумаги. Со все еще не изменяющим ему внешним спокойствием Грачик снова спросил: - Вы что-нибудь получили от дочери? - И когда Линда опять отрицательно качнула головой: - Значит, вы ничего не знаете о Ванде? - Я боюсь... - Ну, довольно, - больше не сдержался Грачик. А она поспешно повторяла свое: - Все могло случиться... - Линда утерла лицо рукавом блузки и вдруг с неожиданным спокойствием сказала: - Может быть, она умерла! - Вот еще! - Да, да, да моя девочка умерла... - И она жалко скривила губы. - Иначе она бы написала мне... Непременно бы написала! - По какому адресу? - задал поспешный вопрос Грачик. Однако он не заметил, чтобы Линда при этом смутилась или замешкалась с ответом: - Я все получала до востребования. Я так боюсь... И ее друзья тоже не написали... Я знаю: Ванда... моя девочка... - Хорошо, - с неожиданной жестокостью согласился вдруг Грачик. - Если ваши опасения верны и Ванды действительно больше нет в живых... что из этого следует? - Смерть дочери порвала для меня последнюю связь с жизнью. - Последнюю? - Сначала... измена мужа... потом это. - Кончиками пальцев с неопрятными, обгрызенными ногтями Линда сжала виски, словно стараясь утишить боль: - ...Измена... - повторила она в забытьи, - измена и смерть... - Не понимаю... - Вы не понимаете, что значит измена мужа?.. - с насмешкой спросила Линда. - Какая связь между изменой мужа и вашей явкой сюда? - А вот такая связь, - она наклонилась через стол, и Грачику стало слышно дыхание ее нечистого рта: - Пока он был со мной, я могла сделать для него все. Закрыть глаза на все... - Закрыть глаза на "все"? Значит, измена не входит в это "все". Что такое "все"? - То, что касалось... - она замялась. Потом нехотя ответила: - Нашей жизни. - Значит, вы пришли сюда, чтобы отомстить ему, а наговариваете на себя, будто сами убили Круминьша. - Это так и есть. - Так в чем же месть мужу? - В том, что я расскажу вам все, что знаю о нем, и вы возьмете его. - За ним есть такое, что карается законом? - Да, - без колебания, твердо ответила она. - Я хочу, чтобы вы взяли его. Хочу, чтобы он отвечал вместе со мной и с Силсом. - А он участвовал в убийстве Круминьша? - Нет... Другие дела... Сейчас его взять нельзя, он ушел. - Грачику почудилось, что при этих словах в ее голосе прозвучало что-то вроде гордости. - Но он вернется. - Откуда? - Оттуда... - Взмах ее руки должен был означать "издалека". - А нельзя ли конкретней? - Можно совсем конкретно, - ответила она с усмешкой и пустила через ноздри струю дыма... - Он вернется из-за рубежа, с Запада... через несколько месяцев. И вот она в течение трех часов, не жалея слов, останавливаясь на тысяче подробностей, рассказала, как ее муж, Павел Лиелмеж, несколько лет тому назад пришел из-за рубежа, как скрывался и как снова ушел, чтобы вернуться для создания подпольной антисоветской организации. Она подписала свои показания, не перечитав. - Вы еще вызовете меня? - спросила она. - Непременно, - сказал Грачик, глядя ей в глаза и пытаясь понять, что они выражают: страх или удовлетворение? - Я возьму ваши папиросы, - сказала она таким тоном, словно отказа не могло быть. Грачик пожал плечами и вызвал конвойного. 62. ПЕТЛЯ, СДЕЛАННАЯ РУКОЮ ПАЛАЧА Вместо прежнего намерения ехать прямо в Ригу Кручинин решил заглянуть в Вильнюс и повидаться с работниками республиканской милиции Литвы. Его продолжало занимать исчезновение лейтенанта Будрайтиса. Он никому не сказал, в какой мере его удовлетворило или разочаровало то, что он узнал в Вильнюсе, но в тот же день он отправился на попутном автомобиле в Каунас, чтобы там сесть в дизельный поезд Каунас - Рига. А приехав в Ригу, с удивлением узнал, что Грачик, не доведя до конца лечения, вернулся на работу и уехал в Таллин. Когда Кручинин отыскал Грачика по таллинскому телефону и собирался дать ему хороший нагоняй за легкомысленное отношение к здоровью, тот без стеснения перебил: - Я прыгаю от радости, что слышу ваш голос. Это для меня как пластическая операция. - Какая операция? - не понял Кручинин. - Даже нос мой, кажется, стал на место, когда я узнал, что вы, дорогой, опять со мной... Но, к сожалению, вы выиграли пари: Силс дал тягу. И вот - я в Таллине. - Причем тут Силс? - Это уже не для телефона. Могу только сказать: исчезла и наша байдарка, наш светлый "Луч" в темном царстве туризма... Поглядите на карту: самое узкое водное пространство, отделяющее нас от зарубежья, - как раз тут, напротив Таллина. - Эх ты, сердцевед! В трубке послышался тяжкий вздох, и Грачик заискивающе проговорил: - Нил Платонович, джан, приезжайте, пожалуйста, сюда. Очень тут кафе хорошие. Чай дают прямо замечательный! Кручинин колебался не долго: он слишком любил своего молодого друга, чтобы не поддержать его, даже если у того всего только зашалили нервы. А им, видно, было от чего зашалить после переделки, в какую он попал. На месте Грачика, наверно, нашлись бы и такие, кто надолго отошел бы от дела, связанного с перспективой быть еще раз утопленным или получить пулю в спину. В рядах оперативных работников и следователей - не одни герои. Укладывание чемодана было прервано неожиданным посетителем, пригласившим Кручинина к Яну Валдемаровичу Краушу, желавшему встретиться с ним по неотложному делу. В прошлый приезд в Ригу Кручинин только раз встретился с Краушем, и старым товарищам не удалось поговорить по душам. На этот раз они наверстали потерянное: беседа длилась больше двух часов. Только в конце ее Крауш словно невзначай коснулся происшествия с Грачиком. Кручинин с радостью услышал похвалу своему ученику и не стал обижаться на критику, которой Крауш подверг последний этап работы Грачика. В заключение прокурор сказал: - Я слышал, ты собираешься к нему в Таллин. Так вот: нами задержан некий Залинь Мартын, проходивший по делу Круминына. Он числится за Грачьяном... Надеюсь, ты не будешь в претензии: мне хочется, чтобы ты поприсутствовал при допросе этого Залиня нашим следователем, пока тут нет Грачьяна. Ты ведь в курсе дела Круминьша. Уполномочиваю тебя в качестве сведущего лица задать Залиню все вопросы, какие найдешь нужным для освещения его отношения к делу Круминьша. Можешь передать содержание допроса Грачьяну с твоими личными впечатлениями и заключениями. - Насколько помню, Мартын Залинь был арестован по подозрению в убийстве Круминьша, освобожден из-под стражи по представлению Грачьяна и затем, когда выяснилась преждевременность этой меры, - скрылся? - спросил Кручинин. - Следует только уточнить: - Залинь освобожден потому, что я опротестовал его содержание под стражей, - с огорчением произнес Крауш. - Поэтому я первый был виноват в том, что ему удалось уйти от дальнейшего следствия. Иногда... хочешь добра - причиняешь зло... - Не редкий случай в жизни, - смиренно согласился Кручинин. - Я не стал бы на твоем месте сокрушаться. - Э, брат! - воскликнул Крауш. - Ты живешь устаревшими представлениями о советском правопорядке. Мы должны исключить из своей практики всякую возможность ошибки. Нет места самодовольству и успокоенности прокурорской непогрешимостью. Повторяю: никто не дал нам права на ошибки. Юрист обязан быть примером всем другим, всем работникам всего нашего аппарата!.. - Приступ кашля помешал Краушу договорить. Прокашлявшись, он продолжал, но, по-видимому, уже не сказал того, что намеревался: мы не имеем права прощать себе ни случаев, когда напрасно держим людей под стражей, ни таких, когда напрасно их освобождаем из-под стражи. - К сожалению, - с усмешкой заметил Кручинин. - Первое, вероятно, случается чаще второго? - Э, нет! - запротестовал Крауш. - Никто не смеет думать, будто легче задержать, чем упустить, передержать, чем выпустить! - По его тону нельзя было понять, говорится это с радостью или с неудовольствием. - Сказать правду, мы и сами как-то внутренне перестроились: в нас появилось что-то... что-то... - Он запнулся в поисках подходящего слова, и Кручинин договорил за него: - Скажи прямо: "человеческое". - А что же, прежде мы не были людьми?.. Сказал бы хоть "душевное" что ли?.. Хоть и это не точно: душа у нас была всегда. - Э, брат! В терминах ли дело? Ведь из чиновников, блюстителей буквы, вы начинаете превращаться в живых людей, - Кручинин рассмеялся и поправился: - Ладно, ладно, изволь: в душевных людей. Но ты сильно обольщаешься, Ян, ежели воображаешь, будто теплое сердце бьется под сукном каждого прокурорского мундира. Душа и сердце - это атрибуты еще не очень распространенные в нашем аппарате. - Не люблю я этой терминологии, - поморщился Крауш. - Вечно ты с этой "душой". - Отличная принадлежность, если отбросить ее поповский смысл... Побольше бы ее в наших людях. - Я сужу по... - начал было Крауш. - Скажешь "по себе"? - перебил Кручинин. - Честь тебе и слава. Но со стороны оно видней: черствеем мы, сохнем под бумажным самумом. Много еще нужно сделать, чтобы поставить закон и его служителей на уровень жизни. Да, да, я не оговорился: закон на уровень жизни, а не жизнь на уровень закона! - Ты уж скажешь!.. - с неудовольствием проговорил Крауш и закашлялся. Кручинину показалось, что этим кашлем прокурор хотел прикрыть то, что у него не было убедительного возражения. От следователя Кручинин узнал, что термин "задержан" в отношении Залиня - не совсем точен: Мартын Залинь явился сам. Огромный сумрачный детина, с пудовыми кулачищами, с маленькими белесыми глазками, ушедшими под выпуклые надбровья, Залинь имел растерянный вид. Следователю, который принял его вместо Грачика, Залинь рассказал историю, показавшуюся необычной даже видавшему виды работнику прокуратуры. К тому же, на взгляд следователя, история эта не имела отношения к делу Круминьша. Она сводилась к следующему: когда Мартына освободили за недоказанностью участия в убийстве Круминьша, он вернулся на комбинат. Но оставаться там - значило постоянно слышать, что ему "удалось отвертеться", что "еще придет его час". Рабочая общественность комбината была настроена против Залиня, разговоры о его виновности не прекращались. А тут пришел новый вызов - к следователю. Мартын "сдрейфил" и решил скрыться. Но в Цесисе, где он устроился на работу по имевшемуся у него чужому документу, начались странности: к нему подошел незнакомый человек и пригласил его для разговора в буфет. Залинь решил, что попался, и хотел удрать, но дело было днем - невозможно было поднимать "шухер" на улице. В буфете, после двух стопок водки, незнакомец дал понять Мартыну, что знает за ним кое-что, неизвестное властям, и что Мартына разыскивает милиция. Единственное спасение Мартына - воспользоваться его, Альберта Винда, дружеской помощью. Эта помощь совершенно бескорыстна и продиктована исключительной симпатией к Залиню, к которому он, Винд, присматривается уже несколько времени. Водка, комплименты и знание новым приятелем обстоятельств преступления Мартына, скрытого от властей, - вот три довода, подействовавшие на Мартына так, что вечером он проснулся уже в доме Винда. Мартын не знал, что это за дом и где находится. Очевидно где-нибудь в Цесисе или поблизости от него. Он ни разу не покидал этого дома, так как, по словам Винда, уголовный розыск буквально висел уже у него на хвосте. Выйти - значило быть арестованным. Через несколько дней, когда выяснилось, что у Мартына больше нет денег, а необходимо купить еды, он отдал Винду свои часы - подарок Луизы. Винд заявил, что часы испорчены надписью, нацарапанной на обратной стороне крышки часов, но все-таки взял их и сказал, что снесет на скупку. Уходя по утрам, Винд запирал Мартына в доме. Конечно, сильному парню ничего не стоило выставить дверь или окно, но он боялся высунуть нос на улицу и сидел смирно. Однажды Винд сказал, что есть возможность переправить Мартына в другое место, на юг Латвии, где Залинь по его, Винда, рекомендации получит работу. Но следует быть осторожным: Мартын должен сменить костюм, известный уголовному розыску, и подождать еще несколько дней, пока окончательно зарастет бородой. Винд дал Мартыну свой пиджак и брюки. "Ты мне нравишься, - сказал он, - и я охотно отдаю тебе эту новую пару в обмен на твое старье. Будешь помнить Альберта Винда". Прошло еще несколько дней. Мартыну казалось, что Винд как-то особенно внимательно присматривается к нему. "Больно медленно растет у тебя борода", - с досадой говорил Винд. А когда борода показалась Винду, наконец, достаточной, он сказал, что ей и темным волосам Мартына нужно придать другой цвет: это сделает Залиня неузнаваемым. Винд принес из аптеки какую-то жидкость и заставил Мартына несколько раз вымыть ею голову, бороду и усы. И действительно, вскоре волосы Мартына стали такими же светлыми, как у самого Винда. "Ну вот, - сказал Винд, - теперь никто не признает в тебе Мартына Залиня. Скорее уж тебя примут за меня, а?" Он подвел Мартына к зеркалу и поставил рядом с собой. "Ну, как? - спросил он, - есть сходство"? И тут Мартын с удивлением увидел, что действительно похож на Винда. "Теперь все в порядке", - сказал Винд. В тот же вечер он вернулся домой с водкой и закуской и сказал, что можно справить отвальную. Он налил полный стакан водки. Но вкус ее показался Мартыну странным. К тому же ему чудилось что-то необычное в поведении Винда: тот странно похохатывал и все время успокаивал Мартына, хотя парень и не думал волноваться. "Пей, друг, пей и все сойдет как нельзя лучше", - повторял Винд. Залинь не брался объяснить следователю, почему он так сделал, но когда Винд вышел из комнаты, он выплеснул остаток водки, - больше половины стакана, - а когда Винд вернулся, сказал, будто допил стакан. Скоро Мартын почувствовал, что ему не по себе: кружилась голова, и невозможно было совладать с желанием тут же, не раздеваясь, лечь в постель. Мартын не помнит, что было дальше, - наверно, он упал на койку и заснул... Он проснулся от ощущения, будто кто-то поднимает ему голову с подушки. А голова была тяжелая, словно камень - как от угара. Мартын с трудом разлепил веки. Он клялся следователю, что видел тень Винда, метнувшегося прочь от его койки. Страх овладел Мартыном, и он уже не мог заснуть до утра. А когда рассвело, увидел, что Винд, как и он сам, спит одетый, хотя с вечера вовсе не высказывал такого непреодолимого желания уснуть, Из-под подушки Винда свисал конец веревки - тонкой, крепкой веревки, какой Мартын прежде не видел в его хозяйстве. И это тоже возбудило подозрение Залиня: зачем Винду ночью понадобилась веревка? Утром, не глядя на Мартына, Винд проворчал: - Эк, мы вчера хватили... Прозевали поезд. Мартын вышел из комнаты, а когда вернулся, из-под подушки Винда уже не торчало никакой веревки. Винд попробовал уговорить Мартына выпить вместо чая по стакану водки, "чтобы опохмелиться", но Мартын отказался: он понял, что Винд что-то замышляет. Перед уходом Винд исподтишка вглядывался в Мартына. "Уж завтра-то утром тебе нужно уехать", - сказал он и велел не высовывать носа из дома, чтобы не мозолить глаз милиции. На этот раз он не только замкнул дверь, но затворил даже ставни на окнах. Если бы не эти ставни, Мартын, может быть, и дождался бы прихода Винда. Он знал, что один на один Винд с ним ничего не сделает. Но затворенные ставни заставили Мартына насторожиться: он решил, что Винд вернется не один, и тогда неизвестно, что будет. Мартын принялся за поиски веревки, которую видел под подушкой Винда. Он нашел ее под матрацем: на ней была приготовлена мертвая петля вроде удавки. Тут Мартыну вспомнилось, как его голову приподнимали с подушки... Запертые ставни и петля решили дело. Мартына охватил панический страх. Он не мог понять, зачем Винду нужно его удушить, но не сомневался в том, что именно это замышлял Винд. Мартын бежал, забыв о драгоценных часах, тоже найденных под матрацем Винда, но зато захватил веревку, которую и представил следователю. Следователь полагал, что ночные видения Залиня - не что иное, как следствие злоупотребления алкоголем, - мания преследования. Практика знает случаи, когда преступники готовы искать спасения от действительной или воображаемой опасности в стенах тюрьмы. За право укрыться в них Залинь и заплатил тем, что дал откровенные показания по своему делу, не известные властям, и выложил на стол "запасный" паспорт, по которому жил в Цесисе. Однако причастность к убийству Круминьша он по-прежнему упрямо отрицал. Идя с намерением поскорее упаковать чемодан и успеть на Таллинский поезд, Кручинин размышлял над обстоятельством, привлекшим его внимание: узел на веревке, принесенной Залинем, был вывязан в точности так же, как оба узла, уже имеющихся в деле Круминьша. 63. ОБЕД У МАТУШКИ АЛЬБИНЫ Удивительно ли, что во главе стола восседал отец Петерис Шуман, раз праздник происходил у матушки Альбины. Весь С. хорошо знал отношение старушки к своему духовному отцу - ни один ее семейный праздник не обходился без Шумана. Никто не видел в этом ничего дурного: поколение Альбины - отпетые люди. "Что там разыгрывать комсомольцев, ежели не сегодня-завтра придется стучаться в ворота святого Петра!" Попробуйте убедить их в том, что протекция священника им мало поможет. Правда, на этот раз матушка Альбина могла бы обойтись и без священника: как-никак ее внучатная племянница Ирма - не последний человек в комсомоле, а не день ли рождения Ирмы является поводом для нынешнего праздника? Но, как сказано, трудно ломать стариков. Молодежь сделала им уступку и попросту не обращала внимания на тот конец стола, где вокруг Шумана группировались старики. Ирма тоже считала, что можно сделать уступку двоюродной бабушке. В сущности, ведь старушка была ее единственным родным человеком. Да и вообще, нужно заметить, характер Ирмы заметно изменился со времени смерти Круминьша. Пока среди рабочих держалась версия о самоубийстве Эджина, Ирме пришлось немало передумать. Совесть не давала ей покоя, словно ее насмешки над бывшим "перемещенным" имели значение в случившемся. Ведь она одна знала, что эти насмешки были только, может быть и вовсе неправильным, она согласна, но неудержимым выражением ее ревности. Она же ведь никому не говорила, как ее бесят нежные взгляды, которые Луиза бросала на Эджина. Не признаваться же было Ирме в своих чувствах! Чтобы Луиза все разболтала? Нет, Ирма была слишком самолюбива! Ироническое отношение к окружающим было ее защитным рефлексом. Психологи знают этот вид застенчивости, приводящий человека к тому, что окружающие начинают считать его гордецом. Нынешний праздник по случаю дня рождения Ирмы, устроенный матушкой Альбиной, был, пожалуй, первым, когда девушка согласилась собрать в домике бабушки своих друзей. Их было немного, и первой среди них должна была быть Луиза. Та самая Луиза, чье вмешательство спасло Круминьша от руки обезумевшего Залиня и отдалило на несколько дней смерть Эджина. И именно сегодня, в этот "день Ирмы", Луиза почему-то изменила старой дружбе - ее не было среди гостей. Словно по уговору, никто из молодежи не упоминал имени Силса. После его бегства из С. он как бы перестал существовать для молодежи. Только если кто-нибудь попрекал комсомольцев в недостатке чуткости и влияния на бывшего "перемещенного", возникал горячий опор вокруг фигуры Силса и вокруг всего вопроса о возможности перевоспитания таких, как он. Наиболее суровыми ортодоксами выступали молодые. Их непримиримость противостояла жизненному опыту стариков, подчас получавшему у комсомольцев не в меру суровое наименование гнилого примиренчества. Когда со "стариковского" конца стола раз, другой до молодежи донеслось имя Силса, Ирма первая демонстративно поднялась и ушла в свою комнату: она ничего не хотела слышать об этом дважды изменнике. За Ирмой последовала вся молодежь. Тогда старшие принялись свободно обсуждать исчезновение Силса. С новой силой вспыхнул спор о судьбе Круминьша. Взоры стариков обратились к отцу Шуману. Разве он не был несколько раз у следователя? И без того красное, налитое кровью лицо священника запылало огнем. Была ли тому виной вишневка или охватившая Шумана неловкость, сказать трудно. - Официальные власти, - важно проговорил он и поднял палец так, словно хотел предостеречь слушателей от возражений, - официально высказали официальную версию данного происшествия. Мне как лицу тоже официальному нельзя высказать точку зрения, несогласную с официальной. Этого было достаточно, чтобы присутствующие поняли: у отца Петериса есть свой взгляд на вещи. Но, возбудив общее любопытство, он сделал вид, будто увлечен пирогом Альбины. Это дало возможность самой Альбине завладеть вниманием. Страсть посплетничать взяла верх над данным следователю обещанием молчать. Она не скрывала, что с молодых лет славилась любовью собирать слухи и распространять их. Ее голос, похожий на карканье старой вороны, покрыл все голоса: - Если бы не я - ни за что бы следователю не докопаться до правды!.. - Несколько мгновений она молча наслаждалась удивлением гостей. - Будь он сто раз следователь, ему бы не усомниться в том, что Круминын был действительно арестован, ежели есть фотография, где это показано. - При этих словах Шуман отставил в сторону рюмку вишневой, и приготовленный для закуски большой кусок лососины застыл на вилке по пути к широко открытому рту. А Альбина, подавшись вперед, чтобы все могли ее слышать, продолжала: - Да, да, настоящая фотография: шагает Круминьш, царство ему небесное, и по сторонам двое - милицейский и в цивильном. Ты бы усомнился? - обратилась она к сидевшему напротив нее племяннику - фотографу из артели "Художественное фото". - Хоть ты и столичная штучка и у вас в Риге умник на умнике сидит, а ты мне скажи: фотография - это документ? - Документ, тетушка Альбина, - согласился фотограф, - но... - Не перебивай, когда старшие говорят! - Альбина махнула на него рукой. - Ответил и ладно. - Она оглядела слушателей и остановила взгляд на Шумане. - Что вы думаете, отец Петерис? Шуман не отвечал, глядя перед собою помутневшими глазами. - И следователь тоже так думал: документ - не дождавшись ответа, продолжала Альбина. - Он мне так и сказал, - не стесняясь, выдумывала она: - "Ежели бы, говорит, я нашел бы этих людей, то их бы повесили, потому что арест советского человека с неизвестными нам тайными целями - это государственная измена". Так и сказал: "Не правда ли, тетушка Альбина: измена?" Ну, что ж, - тут она подбоченилась и важно протянула: - Так и записали: из-ме-на!.. - Позвольте, - попытался вставить слово племянник-фотограф, - ведь на этой фотографии... - Разве я уже все сказала? - строго уставилась на него Альбина. - Что значит твое "позвольте", где тебя учили манерам? - Позвольте... - в волнении поднявшись с места, настаивал фотограф. - Когда я закончу, ты и скажешь, что думаешь. Разумеется, когда речь идет о фотографии, - тебе и карты в руки. - Конечно, тогда и послушаем, - сказал кто-то. - И отец Петерис скажет свое мнение. Шуман сидел, выпрямившись, как большой черный истукан. Лицо его стало сине-багровым, и казалось, на тугой крахмал воротничка вот-вот прольются розовые складки надувшейся шеи. Но он все молчал, только громче делалось его сопение и взгляд его медленно переходил с одного гостя на другого. Охотнее всего Шуман встал бы из-за стола и ушел подальше от глупых и неделикатных вопросов. Но он не вставал и не уходил. Он боялся этих людей. Очень часто тот, кто виноват, видит возможность подозрений там, где о них никто и не думает. Таково свойство нечистой совести. Много людей с чистой и нечистой совестью прошло перед отцом Петерисом в исповедальне, и он лучше многих знал это свойство человеческой души. Разговоры прихожан выбили у него из головы все, кроме этой проклятой господом богом фотографии, которую Шуман своими руками подсунул следователю. Теперь Шуман боялся прервать старую болтунью Альбину, как непременно сделал бы, ежели бы его совесть была чиста. Пожалуй, даже ему следовало послушать, что еще знает Альбина. - И вот, дорогие вы мои, - оживленно продолжала та, - гляжу я на фотографию и думаю: да ведь я же видела эту компанию! Они-то меня, конечно, не могли видеть, потому что я была за деревьями, а я их видела. Вот как вас всех сейчас вижу... И вот гляжу я на эту фотографию... - Матушка Альбина, - заметил кто-то из гостей, - не тяните вы из нас жилы: говорите, что вы видели! Но Альбина сделала хорошо рассчитанную паузу и таинственно прошипела: - Гляжу я, думаю: а ведь лица-то у этих вот, что увели Круминьша, - не те. - То есть, как это не те? - не выдержал Шуман. - Именно не те. - Не может быть! - хрипло проговорил Шуман, напрасно пытаясь отодвинуть тяжелое кресло от, стола, чтобы освободить свой живот и встать. - Как перед богом, - оживилась Альбина, - личности не те. - При этих словах краска начала отливать от багровых щек священника. А старушка с увлечением продолжала: - А когда мне показали утопленника, того, что выловили в камышах у острова, он оказался в другом платье. Я так и сказала следователю: "Выловили в милицейском, а я его видела в цивильном... Как бог свят". Шуман прекратил свои попытки отодвинуть кресло и погрузился в него глубже, чем прежде. Его руки были вытянуты вдоль стола. В одном кулаке был зажат нож, в другом вилка. Они торчали вверх, словно воткнутые в стол железные ручки, за которые отец Петерис ухватился, чтобы не уйти в кресло с головой. Наконец Альбина умолкла, и ничто не мешало фотографу из Риги высказаться: - Позвольте, позвольте! - крикнул он. - Я хочу спросить: на этой фотографии был изображен храм? Здешний ваш костел? - А как же, - ответила Альбина. - Конечно, был. Все трое так и шагают возле костела... Если бы не настойчивость племянника-фотографа, не давшего на этот раз перебить себя, Альбина, наверно, повторила бы свой рассказ. Но тут он рассказал о том, как, проверяя однажды работы в фотографиях своей артели, - он ведь член правления артели, все это, вероятно, знают?! - он увидел на столе молодого лаборанта именно такую фотографию. Он готов дать голову на отсечение: то была фотография, о которой рассказывала тетушка Альбина. - Так, значит, теперь эта фотография находится у следователя? - воскликнул он в удивлении. - Суетный интерес, - послышалось вдруг с конца стола, где, все еще держась за нож и вилку, восседал Шуман. Он говорил, как всегда, увесисто: - Пустое любопытство!.. Что вам за дело до фотографии? Фотограф смешался на мгновение, но не сдался: - Позвольте!.. - повторил он было, но тут в столовую с криками и смехом ворвалась группа молодых гостей Ирмы. Они бурей пронеслись через комнату, разбросав пустые стулья. Впереди всех неслась Ирма. Она первая добежала до калитки и распахнула ее перед Луизой. Та шагала, держа под руку Мартына Залиня. Даже при его большом росте и широких плечах, букет, который он нес, казался огромным. Мартын пытался спрятать за ним смущенное лицо, и Луизе пришлось подтолкнуть его, чтобы заставить войти в калитку. - Вот из-за кого я опоздала, - сказала она, обнимая Ирму. - Лицо ее сияло радостью, какой на нем давно никто не видел. Всякий мог догадаться, что оно сияет не столько от встречи со стоящей перед нею Ирмой, сколько потому, что за ее спиной - Мартын. 64. ЕЩЕ РАЗ ПЕТЕРИС ШУМАН Если бы матушка Альбина знала о последствиях, какие имел ее семейный обед, она, вероятно, сильно возгордилась бы и получила бы пищу для болтовни на весь остаток своих дней. Вернувшись от нее, Шуман, несмотря на изрядное количество выпитой вишневки, не лег спать. Он беспокойно ходил по маленькому кабинету. Думы одолевали его. Стало душно в доме, вышел в сад. Чистый воздух сада показался прекрасным. Почудилось, что окружающая природа вместе с ним радовалась отдохновению, сошедшему на землю: ведь почти все лето прошло для Шумана в сомнениях и страхах. Да, Шуман не отрицал того, что принимал когда-то участие в собраниях земников и даже записался в Тевияс Саргс, так как духовный сан не позволял ему быть членом "Перконкруста". Но пусть-ка ему покажут такого священника в Латвии, не только католического, но даже протестантского, который был бы тогда за революцию и коммунистов!.. Да, он священник, он даже католический священник - служитель ортодоксальнейшей церкви на земле. Его, конечно, можно спросить: почему же ты, Петерис Шуман, скрыл то, что был земником, что при Ульманисе агитировал против коммунистов и в сороковом году стращал крестьян колхозами, как исчадием сатаны? Ну что же, так оно и было, господи боже мой. Перед тобою мне нечего таиться... Шуман посмотрел на сияющее звездами небо и, протянув руку, дотронулся до светящейся даже в ночи махровой шапки влажного от росы георгина. Он повернул ухо в сторону кущи лип и прислушался: разбуженные его шагами, возились пичужки. Порывом ветерка принесло из сада запах сена второго укоса. Шуман впитывал звуки и запахи родной латышской осени, и мир снисходил в его душу, недавно еще испуганную и метущуюся. Но тут же ему снова стало не по себе, когда по сходству обстановки на память пришло, как однажды ночью, хоронясь от людей, к нему постучался неизвестный. Неожиданный гость стал один за другим называть пункты анкеты Петериса Шумана, где была написана неправда, и, закончив перечисление, сказал: "А под анкетою напечатано: "Знаю, что за ложь отвечаю по закону". Он посмотрел на Шумана при свете ночника: "А теперь, Петерис Шуман, решай: твоя ложь завтра станет известна. Стоит сказать слово - и ты перестанешь быть настоятелем храма. Тебя выгонят из этого дома. Тебя отправят в лагерь копать землю, рубить лес. Через год твои кости будут стучать, словно их ссыпали в пустой мешок. А через два ты умрешь от истощения. Но все это пустое, если ты умный человек. Нам нужна от тебя совсем маленькая услуга, и притом одна-единственная. Слышишь, одна-единственная!" - Кому это "нам"? - спросил Шуман. - Тем, кто стоял рядом с тобою в Тевияс Саргс, тем, кто вместе с тобою боролся против колхозов. Как Петр отступник, ты совершил предательство раньше, чем трижды пропел петел. Но всемогущий бог ведает, что ты слаб, как всякий человек, и он простит тебе отступничество, если ты поможешь нам теперь: нам нужна совсем маленькая услуга. Одна-единственная. - Какая услуга? - спросил Шуман. - Пустяк, сущий пустяк, - сказал незнакомец. - Мы дадим тебе фотографию, ты снесешь ее следователю, ведущему дело Эджина Круминьша. - Говорят, что это не самоубийство, а... - начал было Шуман. - Верь тому, что бог покарал его, и все тут, - мрачно проговорил ночной гость и стукнул кулаком по столу так, что подскочила неубранная с вечера плошка из-под простокваши и ложка выскочила из нее и со звоном покатилась на пол. - Каждый, кто был земником, всякий, кто, вступая в наш союз, начертал крест собственной кровью, убил бы этого пса! - Господь бог повелел: не убий! - неуверенно возразил Шуман. - Это ты оставь для проповеди, - презрительно ответил незнакомец. - Если мы прикажем тебе убить оставшегося в живых Силса, ты убьешь и его. - И увидев, как священник отпрянул от него, незнакомец рассмеялся. - Но мы знаем, что ты трус, Петерис Шуман. Поэтому не бойся: мы сами убьем Силса. - От дальней кирхи донесся бой часов. Гость отмечал их кивками головы и, когда прозвучал последний, расставил локти и, положив голову на руки, стал вглядываться в хозяина, словно хотел навсегда запомнить его черты. А сам Шуман в слабом свете ночника с трудом мог его рассмотреть. Он только помнит теперь, что лицо ночного гостя было широкое и на нем белели усы и борода. Был ли он сед или так соломенно светел, Шуман не понял. Шуман сидел напротив гостя в ночной сорочке и наспех запахнутом купальном халате; его начинало знобить. Чувствовал, как стынут ноги, обутые в старые шлепанцы, но не смел пошевелиться под тяжким взглядом бородача. - Вот что, - грубо проговорил тот, после долгого молчания, - выбирать тебе, Петерис, не из чего... Скажи мне "нет" и через день узнаешь, что ты больше не настоятель храма. Если же завтра сам пойдешь и скажешь властям все, что прежде скрывал, то послезавтра глаза твои и вовсе не увидят утренней зари и другой поп проводит твой гробишко на кладбище. - Незнакомец усмехнулся: - Нет не проводит. Ведь церковь отказывает в погребении самоубийце, хотя бы и трижды священнику! - И он снова перегнулся через стол и бросил Шуману в лицо: - Ты повесишься!.. Понимаешь, тебя вынут из петли и найдут твое письмо... Так как с Круминьшем. Понимаешь?.. Незнакомец встал, медленно обошел стол и наклонился над Шуманом. Тот не отстранился, только все его грузное тело задрожало мелкой-мелкой дрожью в боязливом ожидании, как оттаявший студень. Незнакомец рванул рукав его халата так, что треснула гнилая ткань: - Смотри, - хрипло сказал он, брызнув слюной в ухо Шуману. Но Шуман не стал смотреть. Он и так знал, что на его плече до сих пор сохранился след свастики, выжженной когда-то во время церемонии принятия в "Ударники Цельминша". - Чего вы хотите? - осипшим голосом спросил Шуман. - Ты по почте получишь фотографию с изображением ареста Эджина Круминьша советской милицией и отдашь этот снимок следователю. Вот и все. После этого, отныне и во веки веков, - ты чист и свободен. - Уй