дите, - с мольбой прошептал Шуман. Он был теперь совсем не похож на того сурового, исполненного достоинства и сознающего силу стоящей за ним церкви Петериса Шумана, которого так хорошо знали прихожане. Еще более жалко прозвучала вторичная мольба: - Уйдите. - Да, время к утру, - развязно согласился гость, словно они уже договорились. - Помни, Петерис: если ты не снесешь фотографию следователю... - гость рассмеялся и жестом изобразил, как вешают человека. Через два дня Шуман получил фотографию. Целую ночь он ходил возле стола, где она лежала. Брал в руки и тотчас отбрасывал ее, словно она была отпечатана на куске раскаленного металла. Да, падая на стол, она и звенела, как железо. Честное слово! Шуману помнится, что и тогда в комнате было невыносимо душно, и он тоже вышел в сад. И тогда над его головой простиралось такое же холодное небо, и стояли вокруг кусты облетевшей сирени, и, может быть, даже так же шуршали в ветвях старой липы птицы. Может быть. Но если все это не было другим, если Шуман видел все это и прежде и видел во всем этом то же, что видит теперь, то как он мог?.. Как мог?.. Шуман медленно перешел дорогу и постучал в окошко маленького домика, где жил причетник. Пришлось повторить стук, прежде чем к стеклу приникло заспанное лицо причетника: - Что?.. Что такое?.. - Дайте ключ от храма, Волдис, - негромко проговорил Шуман. - Сейчас, сейчас, отец Петерис, - засуетился причетник, и бледное лицо с растрепанными седыми космами исчезло в темноте за окном. Через минуту он появился на крыльце, стуча незашнурованными башмаками. Запахивая пальто поверх белья, стал было спускаться с крылечка, но Шуман остановил: - Не нужно... Спите со господом... Только дайте ключ!.. - Господи, боже мой, что случилось? - обеспокоено спросил причетник, нащупывая в темноте ступени. - Сейчас я вам отворю... - Ничего не случилось, дорогой мой Волдис, идите спать, - несколько раздраженно повторил Шуман и взял ключ из рук озабоченного причетника. Несколько мгновений причетник смотрел вслед священнику, удалявшемуся по направлению к церкви. Его силуэт виднелся на фоне песчаного пригорка в промежутках деревьев рощи, которую следовало миновать Шуману. В роще было еще темнее, чем на улице, и Шуман несколько раз споткнулся о корни сосен. С правой ноги слетела ночная туфля, и он долго искал ее в потемках. Когда дошел до церкви, туфли были полны мелкого песка, неприятно коловшего босые ноги. Наконец, Шуман отпер главную и единственную дверь храма и вошел. После темноты, царившей на дворе, ему показалось тут почти светло благодаря крошечной электрической лампочке, заменявшей лампаду у напрестольного креста. Впрочем, Шуман и без того знал здесь каждую щель в каждой доске и уверенно приблизился к алтарю. Он так порывисто опустился на колени, что стук был ясно слышен в пустой церкви. Долго лежал, распростершись, на полу с руками, стиснутыми в молитвенном порыве. О чем молил он бога? Об избавлении его от мести тех, кто угрожал ему устами ночного гостя в случае неповиновения или от кары советских властей, ежели он выполнит этот приказ? Все смешалось в его молении - страх и вера, преданность порядку и боязнь утратить положение. Он был простым настоятелем крошечной церквушки. Прихожане верили ему потому, что верили в его бога. Чуждыми и невозвратимыми казались Шуману времена, когда он противопоставлял себя простым людям во имя соблюдения интересов богатых и власть имущих. Те, на кого он когда-то работал, обманули его надежды: они не сделали его богачом и не наделили властью. Он остался беден и безгласен, как простые люди, и простые люди стали его братьями. Иногда ему даже казалось, что если кому и следует теперь себя противопоставить, то только князьям церкви, противопоставить для защиты своих маленьких братьев-христиан, интересы которых стали его интересами. Быть может, это поймет не всякий, но отцу Петерису казалось, что никогда его латвийская католическая церковь не была такою национальной, как именно теперь. Многолетний перерыв в связях с Римом ослабил то антинациональное влияние, какое римская иерархия всегда оказывала на свой клир и на верующих космополитическими идеями всемирно-апостолической миссии Ватикана. Появление посланца оттуда, именем Рима и освященных им властей возвещавшего волю прежних хозяев, больше не вызывало в Шумане ни верноподданнического восторга, ни былого трепета послушания. Он им не верил. Они его обманули и продолжали обманывать. В его сознании возник сонм вопросов, переросший в смятение. Страх смешался с привычкой послушания, сознание долга перед своим народом и его властью столкнулись со смутными реминисценциями слепого преклонения перед властью, ставшей чуждой народу и почти забытой им самим, отцом Петерисом Шуманом, - властью иноземного наместника апостола-иностранца. Как же он должен был поступить - он, гражданин и латыш; сын католической церкви, но латыш; священник, но латыш? Как?! Для старого священнослужителя Шумана уже не было тайн ни в сути религии, ни в ее обрядах. Он давно уже очень просто, подчас цинически просто смотрел на вещи. Мистицизм уступил место материализму во всем, что касалось не только дел земных, но и многого из области духа. Губы только в силу привычки бормотали молитвы во время праскомидии. Таинство евхаристии больше не было таинством, а просто приготовлением для причастников чего-то вроде гомеопатического лекарства. Одним из наиболее удобных положений отец Шуман считал то, что по евангелию "блаженни нищие духом, ибо их есть царствие небесное", и в меру сил своих продолжал сопротивляться распространению светских знаний среди прихожан. Он не очень-то любил и встречи с духовным начальством и был рад тому, что рижский епископат почти забыл о маленькой деревянной церквушке с двумя десятками прихожан. Но то, что он сегодня услышал на празднике у Альбины, во весь рост поставило значение давешнего ночного визита. Шуману теперь казалось, будто принимая тогда от ночного посетителя поручение, он не понимал, что его задачей было ввести в заблуждение следствие при раскрытии акта, направленного против его страны, его народа, а значит... да, значит, и против его церкви - латышской католической церкви!.. Стало ли это ему ясно теперь благодаря словам фотографа - племянника Альбины?.. Шуман уверял себя, что именно так. И он метался в страхе, не зная, что делать теперь, когда узнал правду... Рассвет застал Шумана расхаживающим по маленькому садику. Обычно румяные щеки священника пожелтели, и голубые глаза были обведены темно-синими мешками век. С первыми лучами солнца Шуман поднялся на крыльцо своего дома и послал служанку за Альбиной. - Прошу вас, - сказал он Альбине, - выгладите мне выходную сорочку с крахмальным воротничком и манжетами. Выгладите так, как если бы я шел с пасхальным визитом к самому епископу. Он не ответил на любопытные вопросы Альбины и молча принялся за бритье. Когда он надел сорочку, приготовленную Альбиной, воротничок блестел так, словно был сделан из белого, как снег, фарфора. Шуман надел самый новый сюртук, в котором не стыдно было бы представиться и самому господу богу. Шуман два часа просидел в Риге, на бульваре Райниса, куда приехал за час до открытия советских учреждений. В прохладном утреннем воздухе над ним пели птицы, перед глазами простирался широкий газон. Цветы были такие розовые, что даже розовый отсвет утреннего солнца ничего не мог прибавить к их розовости. Над головою Шумана было едва голубевшее, совсем, совсем бледное небо. Но и птицы на деревьях, и цветы на клумбе, и бледное небо - все это было очень родное. И вон те детишки, что появились на дорожке, и та женщина, что спешила с кошелкой перейти площадку, разве все это не было латышским, таким латышским, что уже больше и быть не могло. Может быть, и птицы тут поют не так громко, и цветы не так ярки, и небо бледней, чем в садах папы римского, - но ведь все же это его, родное, латышское, знакомое с детства, милое в зрелости и безнадежно дорогое перед расставанием навеки!.. Так как же он мог, как мог!.. Шуман взглянул на часы, тщательно оправил полы длинного пиджака. Даже если после того, что будет сейчас, он перестанет быть настоятелем храма и снова явится к нему ночной гость и скажет: "Петерис Шуман, мы тебя предупреждали...", завтра другой священник проводит его гроб на кладбище, - и тогда он сделает сейчас то, что должен сделать, скажет то, что должен сказать! Он пошел по дорожке, крепко постукивая тростью. При каждом движении руки из-под рукава его сюртука высовывалась крепкая, как фарфор, крахмальная манжета и звонко постукивала по руке. Словно отсчитывала шаги, отделявшие его от ворот прокуратуры... То, что Шуман сказал Грачику, не могло помочь поимке Квэпа. Следствие и без того открыло фальсификацию фотографии. До священника у Грачика побывал уже фотограф - племянник матушки Альбины. Фотограф привел юношу - лаборанта, рассказавшего, как он, ничего не подозревая, изготовил для заказчика монтаж фотографии с изображением церкви и троих прогуливающихся перед нею друзей. И все же признание Шумана имело практический смысл. Оно подтверждало преднамеренность убийства Круминьша и указывало, куда ведут нити преступления. Кроме того, появление Шумана ликвидировало одну из линий связи преступников, клало конец ошибочной уверенности Грачика в соучастии Шумана и тем самым освобождало следствие от необходимости вести работу в этом направлении. - Ваше признание, - сказал Грачик, - имеет существенное значение и для церкви: с ее служителя снимается подозрение в непатриотичности. - Вы правы, - глухим голосом согласился Шуман. - Мне страшно и стыдно, когда мысль моя возвращается к этому делу. Грачик как можно отчетливее спросил: - Ведь вы открыли нам решительно все, что знали? Шуман молча склонил голову. 65. "ЛУЧ" ГОТОВ ПЛЫТЬ К ИНГЕ В школах шпионажа Силса обучали стрелять, прыгать с парашютом, лазать через заборы, заряженные током, плавать, ездить верхом, ходить на лыжах, грести, управлять парусом, буером и бобслеем; драться, взламывать замки, беззвучно выдавливать оконные стекла; делать родинки, красить волосы, завязывать галстуки по-американски, по-немецки и по-русски, одеваться под денди, священника, босяка и циркового актера, под советского служащего, под колхозника и под студента, играть в теннис, в гольф, в бейсбол, в футбол, в городки, в баккара, в бридж и в очко; его тренировали в умении дышать под водой, ходить задом наперед, сохранять силы для длительной голодовки; натаскивали в умении врать на допросах; он наизусть знал свои календарные позывные и позывные секретных станций Риас, которые мог вызывать портативным передатчиком. Инструкторы не забыли подготовить Силса к возможному провалу и убеждали воспользоваться последним средством уйти от допроса и советской контрразведки - ядом, заделанным в искусственный ноготь на его большом пальце. Запасные ампулы были заделаны - одна в папиросу, одна в кусок мыла и одна в пуговицу на рубашке. Казалось, не было забыто ничто. Но те, кто подготавливал Силса к диверсии и к смерти, забыли отнять у него сердце. Оно осталось у него, и он не мог не слышать его голоса. А сердце твердило ему с настойчивостью, толкающей людей на величайшие подвиги и на беспримерные подлости, на создание и уничтожение, на торжество и на смерть: Инга... Инга... Инга!.. Он вставал на заре, и первое, что входило в сознание, было - "Инга"; он шкурил днища яхт, и в шуршании шершавой бумаги слышался шепот: "шшш-Инга-шшш"; сидя на корточках перед костром, подогревал вар для конопатки швов, и котелок доверительно болтал "буль-буль... Инга... Инга... буль-буль"; он точил на камне затупившееся долото, и карборунд пронзительно взвизгивал: "З-з-з-з... Инга... з-з-з-з". Силс работал в таллинском яхтклубе. Это место привлекло его тем, что давало возможность быть на берегу, где водное пространство, отделяющее Советский Союз от зарубежья, уже всего; оно давало возможность быть возле судов и не спеша подготовить к плаванию собственное судно - складную байдарку, полученную от Грачьяна для плавания по Лиелупе и увезенную сюда, когда Силс бежал из С.; наконец, это место было далеко от Риги, где сосредоточено следствие по делу Круминьша, - другая республика, другие власти. Силс скрывался от обеих сторон: от советских властей и от тайной агентуры "Перконкруста". Те и другие помешали бы ему бежать туда, где была Инга. А он должен был быть там. Он не задумывался над тем, что будет дальше. Он даже не думал о том, как доберется до Инги, очутившись в чужой стране. Он твердо знал: быть с нею! И вот он шкурил, лакировал, конопатил суда таллинского яхтклуба и тренировался в гребле одним веслом на байдарке. Каждый день Силс приносил на работу что-нибудь, необходимое для дальнего плавания, и складывал в тайник, устроенный в дальнем углу эллинга. План бегства казался ему столь же надежным, сколь он был прост: с хорошим ветром на яхтклубском шверботе он выскакивает за бон и уходит на северо-запад. При любой исправности документов, какие ему удастся добыть на выход в море, пограничники не выпустят его из поля зрения, в особенности, когда начнет темнеть. Но он выберет время самых темных ночей, и не так-то просто будет уследить за ним при волне. На борту швербота будет байдарка. В море он ее соберет и, развернув швербот курсом к берегу, чтобы успокоить пограничников, закрепит парус так, чтобы швербот подольше шел без рулевого. А сам пересядет в байдарку. Самым зорким глазам пограничников не будет видна на волне низкобортная лодочка. Их внимание будет сосредоточено на шверботе. Вероятно, катер подойдет к шверботу, и только тогда пограничники убедятся, что на борту никого нет. Предположат ли они, что Силс упал в воду? Может быть и предположат. А если догадаются, что он сделал попытку бежать, то подумают, что он воспользовался надувной резиновой лодкой - неповоротливой посудиной, лишенной всякого хода и годной только на то, чтобы продержаться на воде, пока не подойдет на рандеву судно с того берега. Вот пограничники и будут ждать подхода этого судна с севера. А никакого судна не будет. Потому что никто там не ждет прихода Силса. Некому подобрать его. Силс трудился настойчиво, терпеливо. Знал, что не может позволить себе ни малейшей ошибки; знал, что должен скрывать свои намерения от всех, кого видит, с кем говорит, с кем работает, отдыхает, ест, спит. В каждом вопросе он видел подвох и взвешивал всякое свое слово; всякий взгляд казался ему подозрительным, и он должен был обдумывать каждый свой жест, каждое движение, каждый шаг. Он был один среди десятков, сотен, тысяч людей, которым нечего было скрывать, но от которых он скрывал свои намерения, свои мысли. Приближалось время, избранное для переправы. Осталось добыть документы на выход в море. И тут Силс приходил все в большее уныние: дело оказывалось самым трудным из всего задуманного. Въедливость пограничников приводила его в бешенство, которое он должен был маскировать показным добродушием. Это было не в его нраве, и ему приходилось так напрягать волю и внимание, что к концу дня он чувствовал себя разбитым. Наконец, клюнуло: ему дали разрешение на выход. Пожалуй, это был первый день с приезда в Таллин и даже с самого отъезда из Риги, когда Силс почувствовал себя, наконец, уверенным в успехе: Инга!.. Инга! 66. О БДИТЕЛЬНОСТИ И ПРОЧЕМ Еще со ступеньки останавливающегося вагона Кручинин крикнул: - Здорово, сердцевед! Небось не приготовил мне пятиалтынного за проигранное пари! В голосе Нила Платоновича звучало столько ободрения и беззаботности, что Грачик забыл свои недуги и даже не задал приготовленного было вопроса: "Ну, как находите?" А Кручинин и вида не подал, как его огорчило изуродованное лицо друга. Грачик едва успевал отвечать на вопросы Кручинина. А когда Кручинин, уже сидя в гостинице, рассказал Грачику о явке Залиня и веревке с удавкой, найденной в Цесисе, все, кроме дела, было забыто. Надо сказать, что Кручинин давно уже свыкся с делом Круминьша так, словно оно было поручено ему самому. Он считал не только долгом дружбы, но и своей гражданской совести, чтобы Сурен Грачьян справился с делом так, как мог бы справиться он сам - Нил Кручинин. Только за обедом, когда они сидели лицом к лицу в "Глории" и нельзя было не глядеть в лицо молодому другу, Кручинин до конца понял, во что обошлось Грачику желание врагов отделаться от напавшего на их след искателя истины. И тут у Кручинина невольно сорвалось: - Кажется, встреть я сейчас кого-нибудь из этих... - Он показал подбородком куда-то в пространство, но Грачик понял, о ком идет речь, и рассмеялся. - Собственными руками?.. Вот-вот: вы и... "собственные руки!"... - А что я - божья коровка, что ли? Только раз в жизни Грачик застал друга за тем, что тот пытался "собственными руками" наказать вороватого кота Антона, да и то отступил, когда Антон, изогнув спину, стал тереться о ноги хозяина. Если бы Нил Платонович сказал, что намерен потратить все свои силы на отыскание тех, кто так изуродовал Грачика и повести их в суд, - вот тут Грачик поверил бы. Да Кручинин и сам понимал: в его устах подобная угроза звучала фальшиво - он глядел на Грачика улыбающимися глазами и смущенно почесывал бородку. Когда Кручинин, обойдя вопрос об Эрне Клинт, рассказал Грачику о приключениях в Германии, тот спросил: - А где же Инга Селга? Нельзя ли сейчас же привезти се сюда? - Чтобы сделать приманкой для Силса? - Поздно! - Вы думаете он удрал? - Почему бы и нет? - Вы не представляете себе, что такое погранзона! - А ты был у пограничников? - Они говорят: ничего подозрительного в их районе не произошло. - "Не было и не будет?" - иронически спросил Кручинин. - Имея право на законную гордость тем, что сделали и делаем, мы, к сожалению, бываем подчас склонны к самовосхвалению. Я вовсе не считаю доброжелателями тех, кто под лозунгом преданности советовал закрывать глаза на наши грехи и ошибки. Это же вода на мельницу тех, кто спит и видит нас погрязшими в самолюбовании, не способными к самокритике. Для Грачика не было новостью в Кручинине это критическое отношение ко всем и ко всему. Когда это на него находило, он уже действительно "не взирал на лица". - Да, да, не смотри на меня испуганными глазами! - продолжал Кручинин. - Именно так: убеждаем сами себя в том, что дело обстоит именно так, как нам хочется. А ведь со стороны-то видно, что это не всегда так. И получается смешно и обидно... Очень здорово: "Нарушений границы не было". Недостает еще добавления: "и не будет". Наше счастье, что люди там золотые и нарушений действительно мало. Почти нет. Но следует запомнить это коварное "почти" и сами за себя даже такие золотые ребята, как пограничники, не должны отвечать "не было". Понимаешь? В том-то и дело: если они знают о нарушении - это уже не нарушение. А вот когда не знают?.. Разве мы решимся сегодня кому-нибудь сказать, что вот на деле Круминьша непременно будет написано "раскрыто"? - Это - уже неверие в свои силы, - усмехнулся Грачик. - Лучше, братец, недоверие, чем переверие. Время-то теперь какое, Грач! Глядеть надо в оба! Строгость к себе! Прежде всего строгость! Надо еще разок побывать у пограничников с материалом, какой у тебя есть. Ну-ка подбрось мне все, что знаешь нового о Силсе! Грачик шаг за шагом описал свои поиски Силса, начиная с предпосылки, что искать следует в Таллине. Он сознался, что уперся в тупик: след потерялся именно там, где, казалось, должен был быть его конец. Слушая Грачика, Кручинин рассматривал карту Эстонии и Балтийского моря. - Итак, признаешь, что Силс обвел тебя вокруг пальца и твоя "вера в человека" окончательно разрушена? - Именно этого я и не намерен признать! - Грачик энергично замотал головой и воскликнул со всем убеждением, какое мог вложить в свой голос: - Я не верю тому, что Силс вернулся в лагерь врагов и... - Ну, ну, - подтолкнул его Кручинин, - что там за этим "и"? - И вообще... - То-то и оно, что "вообще", - передразнил Кручинин. - А конкретно-то что? Ясно: концы ведут туда... А где они эти концы, ухватил ты их? Грачик, сердито прищурившись, поглядел на Кручинина: вот это мило! Разве не он сам утверждал, что именно туда, за рубеж, тянутся нити дела? Что убийство Круминьша - дело рук эмигрантов? И вот пожалуйте: теперь его же, кажется, обвиняют в том, что он, Грачик, этого не понимает! - Единственное, что я теперь знаю... - он раздельно повторил, сдерживая раздражение: - Не предполагаю, а знаю: оттуда пришло и туда уходит... Впрочем, я всегда утверждал, что это диверсия зарубежного происхождения. - Какие основания у тебя были "всегда" это утверждать? - Кручинин подошел к Грачику и взял его за лацканы пиджака. Он делал это, когда хотел втолковать что-нибудь так, чтобы Грачик хорошенько запомнил: "всегда"!.. Нет, брат, никогда не становись на путь огульного приклеивания делу ярлыка диверсии из-за рубежа. Начни муссировать такие версии, и - они перерастут в панику. Врагу это бывает выгодно. Он сам готов приложить руку к тому, чтобы культивировать такой психоз. Тогда это само превращается в опасную диверсию. Мировая история, если в ней хорошо покопаться, дает достаточно примеров тому, как царедворцы, стремившиеся к власти, заражали шпиономанией своих державных повелителей в интересах тех, кому они, эти лукавые интриганы, продались. Мы должны уметь анализировать все, чему учит история и чужих, враждебных нам режимов. Эти уроки должны нас вооружать. - Хотел бы я знать, чему же учит история применительно к данному случаю? - Умению видеть врага, Грач! Находить и разоблачать! Это называется бдительностью, детка! Доброкачественный материал, обличающий врага, мы должны уметь отличать от того, что нашептывает злонамеренный или просто трусливый человечишко. - Там, где царит доверие друг к другу, шептуны ничего не добьются, - небрежно отмахнувшись, ответил Грачик. - Вот как?! - Кручинин поглядел на Грачика так, что тот поежился: - Меня уже не раз упрекали в том, что я вожусь с прекраснодушным младенцем, - это о тебе. Ты действительно не понимаешь или только для того, чтобы позлить меня, строишь из себя недалекую красную девицу? Не знаешь, как из-за шептунов рассыпались содружества, разбивалась дружба, какой вред эта мразь наносила партиям?.. Ведь для них: поссорить друзей - уже половина дела сделана! - В конце концов, Нил Платонович, - сказал Грачик с обиженным видом, - я думаю, что не хуже вас знаю хотя бы историю французской революции. - Зачем так далеко ходить? - иронически сощурился Кручинин. - При случае поговорим и о делах поближе, а на сегодня достаточно Робеспьера, - решив не сдаваться, заявил Грачик. - Если бы нашелся талант, способный создать вдохновенную драму или роман о таком эпизоде революции, - урока хватило бы надолго. - Как было бы хорошо, если бы люди почаще вспоминали об опасности интриг! - задумчиво проговорил Кручинин. - Что такое насаждение интриганства как не один из самых опасных видов диверсии? Очень жаль, что интрига сама по себе не предусматривается кодексом как преступление. Только доведенная до логического конца, принесшая реальный вред, интрига становится объектом нашей деятельности, когда подчас уже ничего нельзя ни предохранить, ни поправить, остается только наказывать. Да, мы вынуждены наказывать. И заказывать строго. Подчас очень строго. Тут мы не имеем права на снисходительность. Этого нам не позволяет великая гуманность конечной цели. Не приходится полагаться на слова Гюго: "Почти все преступления - отцеубийцы. Рано или поздно они оборачиваются против тех, кто их совершил, и наносят смертельный удар преступнику". Грачик всегда легко заражался хорошими афоризмами. Услыхав что-либо в этом роде, он приходил в возбуждение и готов был философствовать с темпераментом, присущим всему, что шло у него от души. - Верно! Очень верно! - воскликнул он в восторге, услышав эту цитату. Но Кручинин, зная его слабость, поспешил перебить: - Верно само по себе, но не исчерпывает вопроса. Мы не имеем права полагаться на то, что рано или поздно преступление, будучи совершено, пожрет само себя. Мы обязаны его предупреждать, главным образом предупреждать, больше, чем карать. Это - единственный путь для избавления нашего общества от язвы преступности. - А на этом пути торчат три сосны... - начал было Грачик, но Кручинин снова перебил: - И в этих трех соснах - неприкосновенность личности, святость жилища и порядок - мы еще путаемся, шарахаемся от сосны к сосне. - Такова уж натура человеческая, - с неожиданной глубокомысленностью заявил Грачик, - обжегшись на молоке, - дуть на воду. Что поделаешь! - Ты прав, ты прав! Пример этой путанице положили с преступностью малолетних... Три роковые сосны, которые непременно оказываются темным бором, как только к ним прибавляется четвертый кустик - бич всех путников по дебрям бюрократии - формализм! - Э, учитель джан! - Со смехом крикнул Грачик. - Вот это уже не кустик - это и есть джунгли! Самый темный, самый страшный бор, в котором может заблудиться волк, а не только Красная шапочка! - Хорошо, что мы с тобой не законодатели, а маленькие колесики практического механизма... - Да, кажется, мы с вами не давали маху, - с легкомысленным самодовольством молодости сказал Грачик. - Вспомните наши дела с электростанцией, с Оле Ансеном и лжепастором, дело Гордеева. При упоминании имени Гордеева тень пробежала по лицу Кручинина. Он тотчас справился с собой, но Грачик успел заметить, что нечаянно задел то, что не следовало вспоминать. Это было не только их общим делом, а и областью личной жизни Кручинина, куда он не любил пускать других. Даже близкая дружба не сделала Грачика участником интимных мыслей и чувств старшего друга. 67. ЧТО ДЕЛАТЬ С ВЕРОЙ В ЧЕЛОВЕКА? - Мы удалились от темы, - недовольно сказал Кручинин, не скрывая того, что хочет переменить тему. - О чем, бишь, шла речь? - О пограничниках... Но сначала я должен поделиться с вами новостью, которой вы не знаете: явилась с заявлением, точнее с самооговором, Линда Твардовская, мамаша отравленной Ванды. Пальцы Кручинина потянулись к бородке. Сейчас он начнет ее крутить и прищурится на Грачика, словно ничему не верит, а на самом деле станет запоминать каждое слово так, что сможет с точностью все пересказать - разбуди его ночью. Грачик последовательно, не пропуская деталей беседы с Твардовской, останавливаясь на собственных впечатлениях от ее поведения, рассказал о свидании. - И что же ты по этому поводу думаешь? - не переставая щуриться, спросил Кручинин. - Говорить откровенно?.. А вы не станете издеваться?.. Прищур Кручинина всегда выводил Грачика из равновесия. После некоторого колебания он сказал, что, по его мнению, эта особа наговаривает на себя то, чего не было. Друзья решили еще раз - в который раз! - разобраться по пунктам: в чем "за" то, что Линда говорит правду, и в чем "против". Кручинин кропотливо проанализировал каждое положение, отыскивая слабые места. Первым была ложь насчет имени мужа, которого Линда называла Павлом Лиелмеж. Она не подозревала, что следствие знает его настоящее имя - Арвид Квэп. Второе; справка из Ленинграда гласила, что друзья Ванды не посылали Линде Твардовской письма с описанием смерти ее дочери. Заявление о смерти дочери возбуждало подозрение: она была в курсе покушения на жизнь дочери, коль скоро считала ее мертвой. Слушая Грачика, Кручинин изредка кивком головы выражал одобрение или поджатыми губами давал понять, что мысль кажется ему неверной. - Зачем же ей понадобилось это опасное нагромождение лжи? - спросил Кручинин. - Совершенно очевидно, - живо откликнулся Грачик, - для спасения Квэпа, затянуть дело, дать ему возможность скрыться. - И, припоминая практику старых дел, с уверенностью продолжал: - В конечном счете она рассчитывает на то, что мы обнаружим ее ложь. Тогда она с рыданием признается, что Круминьша не убивала, о смерти дочери ничего не знала и так дальше... Обычная история! - Он со смехом добавил: - Эти симулянты питают завидное доверие к нашим способностям! - Но случай, в который Твардовская пытается вплести эту историю, - не совсем обычный, - ворчливо возразил Кручинин. - Нельзя ли откинуть ее вранье и повернуть дело в сторону отравления Ванды. - По-вашему у нее тут рыльце в пушку? - А ты сам не чувствуешь?.. - и, закинув голову, Кручинин потянул носом воздух. - Сразу почуял, - сознался Грачик. - Только боялся сказать. Думаете так приятно, когда вы издеваетесь над моим "чутьем"? А Кручикин, не обращая внимания на реплики Грачика, продолжал таким тоном, словно говорил для себя одного: - Она понимает: раз попала к нам с этим делом - мы его расковыряем. Ей не миновать ответственности по делу Ванды. И все-таки пришла. Вот в чем загадка? А у тебя есть сомнение в том, что она тут не ангел? - Мрачноватый ангел, джан, - усмехнулся Грачик. - С нею за одним столом сидеть и то противно. - Чистоплюй ты, вот кто... - начал было Кручинин, но тут же перебил сам себя: - Мотивы, мотивы! За каким лешим она явилась, ежели понимала, что мы уличим ее во лжи по двум линиям - ее непричастности к делу Круминьша и ее причастности к делу Ванды? Мотивы! - Опять-таки спасение Квэпа, - решительно сказал Грачик. - Я думаю... Кручинин прервал его с таким видом, будто Грачик ему мешал: - Мотивы!.. Она обязана спасать Квэпа? Это приказ хозяев? Или она так любит это животное, что предпочитает сама заработать срок, лишь бы он еще погулял? - А ревность?! - сказал Грачик. - Ах, брось пожалуйста! - отмахнулся Кручинин. - Какая у этих типов ревность!.. Тьфу!.. - Разве они редко пускают в ход ножи? - Совсем другое дело!.. Но из ревности они не идут на жертвы. - Может быть, вы и правы, - поразмыслив согласился Грачик. - Однако, что бы ни руководило Твардовской, она испортила мне обедню с поимкой Квэпа. Я очень рассчитывал, что когда мы его хорошенько обложим, он бросится именно к ней. Да так оно и случилось. Я сам виноват в том, что он ушел. - Не достает только, чтобы ты предложил выпустить ее на свободу, чтобы выловить Квэпа. - Я отлично понимаю: стоит только показать Квэпу, что мы не пошли на ее удочку, он насторожится. Может быть, даже бросит намеченные планы и уйдет на глубину. - Грачик исподлобья посмотрел на Кручинина, отыскивая наиболее убедительный поворот, ради которого и затеял эту беседу, проверяя свое решение: - Линда должна вообразить, будто я поверил ее вранью. Пусть в душе посмеется надо мною, не слиняю. Охотно подсадил бы ей в камеру соседку из выходящих на волю. Пусть бы Линда передала с ней, кому хочет, известие о глупости следователя, попавшего в ловушку. - Ну, ну, ну! - Кручинин протестующе замахал руками. - Никуда, никуда не годится! Оставляя процессуальную сомнительность такого приема, ты, видимо, считаешь Линду глупее, чем следует. Сколько раз тебе твердить: всегда считай, что подследственный не совершит глупости, которой не совершил бы ты сам. Из того, что ты предложил, я одобряю одно: Линде дать понять, что ты дуралей. Пусть знает правду! - Грачик молча поклонился. - Полный дуралей! - со смаком повторил Кручинин. - А пока оставь ее в покое, не допрашивай. Ни Квэп, ни его агентура, если она у него есть, не должны пронюхать, что ты трясешь Линду. - Я именно так и думал, - обрадовано подхватил Грачик. - А разве я сомневаюсь? - сердечно проговорил Кручинин. - Настолько-то я в тебя верю! Не зря же я тебе твержу: вникай, вникай. Однако... - спохватился он вдруг - ... о чем же мы говорили?.. - Опять же о пограничниках, - со смехом сказал Грачик. - Конечно, о пограничниках, - повторил Кручинин с таким видом, будто отлично это помнил, - считаю, что пограничники должны быть полностью в курсе дела твоего любимчика. Грачик не спорил. Подсев к столу, кратко подытожил все, что мог сказать пограничникам о Силсе. Через четверть часа он ушел, захватив бумаги. Кручинин взял было книгу, но ему не читалось. Надел шляпу и вышел на улицу. Вышгородский холм высился зеленой громадой, манящей в свою тенистую тишину. По дороге к парку Кручинин купил газету и стал на ходу ее проглядывать. Как всегда в последнее время, первым долгом заглянул на четвертую полосу. Взгляд скользнул по заголовкам, и Кручинин остановился посреди дорожки, поднимавшейся в гору: наверху последнего столбца он прочел, что берлинский "Комитет возвращения на родину" отправляет в СССР первую партию репатриантов. В их числе прибалты из "перемещенных" лиц. Приводились имена эстонцев и латышей. Взгляд Кручинина сразу выловил имя Инги Селга. Кручинин забыл о Вышгороде и поспешно вернулся в гостиницу. Грачик был уже там. Кручинин показал ему газету: - Боюсь, что сообщение пришло слишком поздно, - с разочарованием проговорил Грачик. Оказалось, что данные Грачика о Силсе не были для пограничников новостью: Силс был у них на примете. Они знали о его приготовлениях и следили за каждым его шагом. Тайник с припасами был давно открыт, байдарка осмотрена. Но Силса не трогают, предпочитая застать на месте преступления, потому что он может оказаться не один. - Полагают, что не дальше как сегодня ночью он должен отплыть, - уныло рассказывал Грачик, - иначе истечет срок выданного ему разрешения на выход в море - раз; наступил перелом в погоде - два; начнется новолуние - три. Если он решил бежать, то должен сделать это сегодня. - Грачик не скрывал огорчения: убежден, что это бегство не имеет под собой никакой иной почвы, кроме желания пробраться к Инге... А она тут. И снова они - врозь. Застанут ли его у швербота, при отплытии, или изловят в море - он пройдет как нарушитель... Для Инги он будет потерян... А Инга для него... - Жаль, что человек, добровольно к нам пришедший, нами принятый и прощенный, уходит. - Кручинин покачал головой. - Вот что достойно сожаления. А лирика... - Он пренебрежительно пожал плечами. - Человек же он! - воскликнул Грачик. - Тот самый человек, о котором вы только что сказали столько хороших слов. - Ты неисправим, Сурен! - Да, да, я неисправимо верю в людей, - повышая голос, ответил Грачик, - и верю в Силса. - Все еще? - рассмеялся Кручинин. - Ну и верь на здоровье. - Разве она незаконна, эта вера? - воскликнул Грачик. - Что же мне теперь с нею делать? - Так и найди ей достойное применение... - Кручинин похлопал по плечу понурившегося Грачика и взглянул на часы: - Не прозевай время свидания с пограничниками на берегу. - Они пригласили и вас! - без особого радушия заметил Грачик. - Предоставляю тебе любоваться пойманным Силсом и сценой его раскаяния. А пограничники - люди реальности: на них лирика не подействует. - Не узнаю вас, Нил Платонович... - огорченно прошептал Грачик. Хотя Кручинин и делал вид, будто его все это мало занимает, он исподтишка с беспокойством поглядывал на Грачика. Эпизод с Силсом, играющий теперь в деле Круминьша второстепенную роль и даже выпавший за рамки этого дела, приобрел для молодого человека важное значение. Решалась судьба человека, прошедшего короткую, но сложную и трудную жизнь. Грачик всей душой сочувствовал горю, какое ждет Силса и Ингу. Наконец, раздался телефонный звонок. Через минуту Грачик был в пальто и шляпе. К удивлению Грачика, Кручинин тоже оделся и сел в машину, - все в полном молчании. Засада на берегу была организована так, что ни Силс, ни тот, кто пришел бы с ним, не мог ничего заметить. Сторожевой катер, назначенный в эту операцию, вышел в море загодя и тоже не мог привлечь внимания беглецов. Время шло, миновала полночь, настала ранняя летняя заря, а ни Силса, ни его предполагаемого спутника не было ни на берегу, ни в море. Очевидно, Силс отложил побег или ушел другим путем. Грачик взял у пограничников домашний адрес Силса и отправился по нему вместе с Кручининым. Найти его оказалось нетрудно. Привратник сказал, что Силс со вчерашнего утра не был дома. Кручинин, тихонько насвистывая, вернулся к машине. Грачик в раздумье постоял у ворот и нехотя занял свое место в машине. Опять они ехали молча, молча сошли у гостиницы. Грачик в задумчивости стоял перед запертой дверью, забыв позвонить. Кручинин насмешливо спросил: - Разрешишь позвонить? Все размышляешь: что делать с верой в человека. Грачик сердито отвернулся и переступил порог. - Тут вас ожидают, - пробормотал портье, прикрывая рукою зевок. Грачик и на него посмотрел таким же отсутствующим взглядом, каким только что глядел на Кручинина. Потом перевел взгляд на темневшую в углу вестибюля фигуру, погруженную в глубокое кресло. Голова человека лежала на вытянутых на подлокотниках руках. Ровное дыхание говорило, что он безмятежно спит. Грачик приподнял его голову - с кресла испуганно вскочил Силс. Грачик обернулся к Кручинину. Тот медленно поднимался по лестнице, делая вид, будто ничего не заметил. До слуха Грачика донеслось напеваемое под сурдинку: Душа убийц черна, как сажа, Коротким был их приговор: И с тридцать пятого этажа Ее бросают под мотор. А поутру она вновь улыбалась Перед окошком своим, как всегда, Ее рука над цветком изгибалась, И струилась из лейки вода... Блим-блом... 68. НЕУДАЧИ В ЦЕСИСЕ Прокурор Республики Ян Валдемарович Крауш был сильно не в духе. Его теория о том, будто для облегчения кашля необходимо курить, была разгромлена не только врачами, но и его собственным печальным опытом. Врачей поддержала прокурорша, дама строгая и решительная. Параграф семейной сметы, предусматривающий покупку папирос, был закрыт. Ян Валдемарович мучился. Ему казалось, что в горле першит и тогда, когда нет кашля, и что кашель стал чаще и приступы его продолжительней. Крауш в третий раз начинал чтение лежавшей перед ним бумаги и не мог вникнуть в ее смысл. Когда, наконец, ему стало ясно, чего от него хотят, он раздраженно приказал вызвать Грачьяна. Ворчливо и с подковыркой, как говаривал, когда сердился, он "позволил себе осведомиться" о мотивах, заставивших Грачика снова выступить с ходатайством об освобождении из-под стражи вторично арестованного Мартына Залиня. - Субъект, который однажды скрылся без реальной угрозы ареста, - хрипло говорил Ян Валдемарович, - теперь, когда стала ясна его подсудность, скроется наверняка. - Тут рука прокурора по привычке пошарила по столу в поисках папирос. Не найдя их, он растерянно оглядел стол и ухватил карандаш, которым и принялся отстукивать на стекле точки и запятые своей речи. Грачик попробовал доказать, что у Залиня, добровольно явившегося властям, нет оснований бежать. Больше того: Залинь хочет отсидеться в предварительном заключении, страшась столкновения с Винде. Залинь его боится. Далее, Грачику кажется, что важная улика - узел палача на веревке, принесенной Залинем, дает в руки следствия след одного из главных виновников убийства Круминьша. Дело Залиня - Винда - это часть дела Круминьша. Ян Валдемарович некоторое время молча смотрел н