- Отрицаю. - Вы вступили в контакт с Линдой Твардовской, проживавшей на мызе по документам Эммы Юдас. - Отрицаю. - Вы наладили связь с уголовником Василием Крапивой и завербовали его в помощь себе для убийства Круминьша. - Отрицаю. Грачик молча нажал кнопку звонка и сказал вошедшему сотруднику: - Введите Твардовскую, - и быстро обернувшись к Квэпу: - Вы были у жены на острове в тот самый вечер, когда совершили покушение на мою жизнь, отправив меня на дно Лиелупе. - Грачику показалось, что в глазах Квэпа промелькнуло что-то вроде злобного торжества. Но он молчал. - Отвечайте же, Квэп! - Я никогда не был на острове... не совершал покушения. Грачик положил перед Квэпом кусок картона, где, прикрытый целлофаном, был наклеен окурок. - Это ваш окурок, я взял его из пепельницы на столе у Твардовской, когда вы убежали через заднюю дверь дома. - Это не мой окурок. - Нет, ваш! Вот доказательство. - Грачик выложил перед Квэпом второй картон с целой коллекцией бережно расклеенных окурков. Концы их были искусаны. - Это вы курили у меня, на предыдущих допросах. Все папиросы носят следы тех же зубов, которыми был надкушен и кусок мыла в доме некоего Винда в Цесисе... Помните такой случай?.. "Винду" захотелось для верности намылить сделанную на веревке удавку... Да, да, ту самую удавку, которой вы намеревались задушить Мартына Залиня... Может быть, вы не помните и этого? - Отрицаю... - с механической монотонностью пробормотал было Квэп, но тут вспомнил, что в зубах у него и сейчас зажата папироса. Он с испугом выхватил ее изо рта и швырнул в пепельницу. Потом, спохватившись, взял окурок размял его. Все это он, не смущаясь, проделал на глазах у Грачика. - Это не мои окурки! - сказал Квэп. - Я никогда не курил ваших папирос. Обескураженный такой наглостью, Грачик несколько мгновений так смотрел на своего подследственного, будто не понимал, как может мыслящее существо, так или иначе homo sapiens, а не просто животное о двух руках и двух ногах быть таким последовательно тупым и тупо последовательным. (Буквально "мудрый человек" (лат.), т. е. мыслящее существо.) - И попытка утопить меня - тоже не ваших рук дело? - негромко, как будто из последних сил, спросил Грачик. - Нет. - И вот это, - Грачик выбросил на стол гребешок с поломанными зубьями, - не принадлежало вам? - Нет. - А между тем, - с новым зарядом терпения продолжал Грачик, - по застрявшим на этом гребне волоскам эксперты установили, что он ваш. - И не обращая внимания на то, что Квэп равнодушно пожал плечами: - Вы выронили этот гребень, когда лежали под моей машиной и разъединяли тормозные тяги вот этим ключом. Вы думали, что я стану спускаться с берега в "Победе" и вместе с нею нырну на дно реки. - Грачик положил перед Квэпом разводной ключ. - Разъединив тяги, вы бросили ключ в кусты... Не сообразили, что нужно было забросить в реку и это орудие преступления. - Все, все отрицаю. Ввели Линду Твардовскую. - Вы не объясните нам, Твардовская, - обратился к ней Грачик, но она перебила: - Я не Твардовская, а Юдас. - Хорошо, не спорю: Юдас-Твардовская, объясните, почему на заброшенной и почти догола ободранной мызе появилось такое нарядное зеркало? Золоченая рама и прочее... Твардовская посмотрела на Квэпа. - Он объяснит. - Нет, Твардовская, - твердо проговорил Грачик, - я хочу выслушать это и от вас. Она с пренебрежением подняла одно плечо и, затушив окурок, сказала: - Он купил его в комиссионке, в Риге. По его мнению, было вполне естественно, чтобы у меня стояло зеркало. В раму вделали второе стекло - словно бы заднюю сторону зеркала. Это стекло покрасили суриком. Между стеклами он хранил деньги. - Она вздернула подбородок: - В жизни не видела столько денег. Тысяч на сто советских, доллары, фунты. Мне хватило бы на всю жизнь... и с покрышкой. - Что скажете, Квэп? - спросил Грачик. - Отрицаю. - Хорошо, - сказал Грачик, - пусть уведут Твардовскую...- Вот что, Квэп у нас есть три следа ваших пальцев: заржавевший оттиск на пистолете "вальтер", оттиск на этом самом зеркале и ваш собственный, взятый при аресте, - они тождественны... А теперь, Квэп. - Прошу не называть меня Квэпом, - ворчливо запротестовал Квэп. - Я это отрицаю. - Вы отрицаете даже то, что вы - это вы? - Я-то - я. Но я не Квэп. Квэп погиб под поездом. - Вас опознала Твардовская. А уж ей ли вас не знать? - Грачик улыбнулся и посмотрел на Крауша, сидевшего с каменным лицом. Не выдавая своих чувств, прокурор следил за происходившим. Он был доволен тем, что вошел в дело сам. Это оказалось не только полезно, но просто интересно. Удивительный тип этот Квэп. Насколько он возмущал Крауша, в такой же мере его радовала работа молодого следователя. Крауш с удивлением смотрел на Квэпа: по-видимому, слова Грачика об опознании Твардовской нисколько не смутили Квэпа. Действительно, тип более чем удивительный! Но еще больше потрясло его, когда на очной ставке с Йевиньшем, прямо указавшим на шрам на шее Квэпа и напомнившим преступнику о происхождении этой приметы, Квэп даже не обернулся к портному, будто вовсе его и не слышал. - Значит, вы утверждаете, что Квэп погиб под колесами поезда, - в который уже раз терпеливо повторил Грачик. - Что ж, я, может быть, и поверил бы вам, если бы вы сказали мне, откуда вам известно об этом происшествии и о том, что погибший именно Квэп? - Кажется, Квэп понял, что на этот раз он проговорился. Он вскинул было на Грачика злобно-растерянный взгляд, но тотчас же опустил его и не ответил на вопрос. - И тут не хотите отвечать? Ясно же: вы попались! - Нет... - Хорошо, мы к этому еще вернемся. - Грачик сам удивился, как вместе с ростом упрямства Квэпа росло его собственное терпение. Удивлялся этому и радовался. С необыкновенным спокойствием сказал: - Пойдем дальше: вместе с Крапивой вы подготовили инсценировку ареста Круминьша. - Отрицаю. Крауш, не выдержав, раздраженно забарабанил пальцами по столу, впрочем, он тотчас сдержал себя и только чуть-чуть покраснел. - Получив форму милиционера, вы "арестовали" Круминьша, - спокойно продолжал между тем Грачик. - Что вы с ним сделали - знаете сами. Наступило молчание. У Квэпа все еще был такой вид, будто все сказанное прошло мимо его ушей. - Ну-с? - повторил Грачик. С трудом можно было расслышать, как Квэп повторил свое: - Отрицаю. Эта комедия могла вывести из себя кого угодно. Крауш искоса посматривал на Грачика и думал об усилии, какого должно стоить южному темпераменту прятаться за маску спокойствия при каждом новом "отрицаю". Только легкая хрипотца, появившаяся в голосе Грачика, выдавала меру его напряжения: - Вы застрелили своего сообщника Крапиву, пистолет спрятали в колодце заброшенного хутора там же на острове, смазав для сохранности кремом Линды Твардовской. Для спуска пистолета в колодец использовали веревку из того же мотка, из которого взяли кусок для удушения Круминьша? - Это неправда! - хрипло выбросил Квэп, громче, чем прежде. Было очевидно, что детали преступления, так точно восстановленные следствием, вывели Квэпа из равновесия. - А вы не отрицаете, что вы - верующий католик, с уважением относитесь к церкви и доверяете слову ее служителей? - спросил Грачик. - Этого не отрицаю, - после некоторого раздумья ответил Квэп и вздохнул как бы с облегчением. - Значит, с доверием отнесетесь к показаниям священника Петериса Шумана? А этот свидетель показал, что вы шантажировали его угрозой открыть властям то, что когда-то он входил в организацию "Угунскруст" и сотрудничал с айзсаргами. Петерис Шуман поверил вам, будто ему грозят репрессии, если его прошлое станет известно советским властям. За свое молчание вы потребовали от него услуги, одной-единственной, говорили вы: предъявить нам фальшивую фотографию момента инсценированного вами лжеареста Круминьша. Но насчет того, будто ваше требование будет единственным, вы согрешили: вы послали к нему переночевать Крапиву в ночь накануне преступления. Священник не знал, что Крапива - ваш сообщник, и из жалости снабдил его собственной рубашкой... Все это было, Квэп. - Нет!.. Отрицаю. - Речь идет о показании священника! - Отрицаю... - И повторил для убедительности: - Все отрицаю! Грачик подвинул ему папиросы. Квэп машинально закурил. Дым он пускал медленно, густыми клубами, надолго задерживая в легких. Казалось, он старался подкрепить этими затяжками иссякающее упрямство. Грачик настойчиво, в десятый раз шаг за шагом прослеживал путь, каким Квэп пришел к последнему акту - покушению на взрыв стадиона. Перед столом следователя вторично прошли отец Шуман, мать Альбина, старый рыбак, Лайма Зведрис, Мартын Залинь, закройщик Йевиньш, Эмма Крамер, Онуфрий Дайне, лаборант из "Рижского фото", работники артели "Точный час", жители Цесиса и Алуксне. На столе побывали два пистолета, образцы веревки, нож с пляшущими человечками, карандаш, блокнот, узконосые ботинки Квэпа, его "рябое" пальто и кожаная тужурка Дайне. Одно за другим Квэпу были предъявлены все заключения экспертов. Материал следствия был убийственно ясен, улики неопровержимы. Но на все Квэп отвечал: - Это не имеет ко мне никакого отношения. Грачик отер пот со лба, провел платком под воротничком - он чувствовал себя опустошенным этим поединком с моральным мертвецом. Медленно, слово за словом, как будто каждое из них доставляло ему огромный труд, сказал: - Мы подошли к последнему... - Это слово он произнес с особенным ударением и сделал паузу, надеясь, что, может быть, Квэп хотя бы поднимет голову, посмотрит на него. Не каменный же он, черт возьми! Неужели он не понимает, что значит это последнее? Покушение на жизнь двадцати тысяч детей - перед таким замыслом бледнеет все, что Квэп совершил прежде. Грачик вгляделся в лицо преступника. Оно оставалось равнодушным. Да, да, неправдоподобно равнодушным! Это было лицо идиота или мертвеца. И все же преступнику не удастся спрятаться за эту маску! Разве двукратная экспертиза психиатров не нашла, что Квэп вполне вменяем?.. Ему не удастся разыграть комедию симуляции. Грачик поставит это чудовище перед столом судей! Голос Грачика вздрагивал от волнения, когда он произнес: - Итак, последнее покушение на убийство двадцати тысяч детей. Слезы, стекавшие по щекам Квэпа, попадали ему на губы. Странно, расплывчато, с хлюпаньем прозвучало очередное: - Отрицаю. Сопротивление раздражению, овладевшему Грачиком, было исчерпано. Он сердито крикнул: - Введите свидетельницу Ингу Селга. Грачик велел Инге шаг за шагом описать, как она по приезде в Ригу явилась к властям и рассказала, что ее перебросили сюда из-за рубежа для диверсионной работы; как с целью закрепить ее тут организаторы шпионажа инсценировали ее бегство; как ей было приказано установить связь с Квэпом и помочь ему взорвать детей на стадионе; как она установила, по приказу Квэпа, заряды в часах накануне праздника пионеров. За время, пока говорила Инга, Квэп, изменив себе, глядел на нее, будто не веря тому, что перед ним действительно она - живая, настоящая Инга. В его взгляде мелькало даже что-то вроде подлинного интереса к происходящему. Когда Инга умолкла, он выкрикнул с неожиданной энергией: - Я никогда ее не видел, я ее не знаю! - Он утер рукавом слезы и ехидно спросил: - Если все это было так, то почему же не произошло взрыва? Ну-ка! - Вас интересует только это? - спросил Грачик, глядя ему в лицо; но на этот раз Квэп не отвел взгляда, не опустил головы и решительно отрезал: - Да! Это, именно это! Инга взяла со стола одну из плиток шоколада и бережно сняла с нее фольгу. Взгляду Квэпа предстала плитка обыкновенного шоколада. Он глядел с удивлением, граничащим с ужасом. - Разверните другую, - приказал Грачик. Инга развернула вторую плитку. Грачик отломил кусочек шоколада и протянул Квэпу. - Можете попробовать, - с усмешкой сказал он. - По-вашему, это не те плитки, которые Инга Селга получила от вас для закладки в часы? Вы так думаете? - быстро проговорил Грачик. - На этот раз вы правы, Квэп. Вот эти вы ей дали! - и Грачик выбросил на стол настоящие заряды. Если бы человеку было дано говорить глазами, то сказанное в этот момент взглядом Квэпа перевесило бы все его прежние "отрицаю". Этот взгляд был признанием, которого тщетно добивался Грачик. На этот раз Квэп даже забыл заплакать. Грачик поднялся из-за стола в знак того, что работа закончена, и напоследок, не придавая своему вопросу особого значения, спросил: - Если все это не ваши преступления, Квэп, то кому же мы должны предъявить обвинение, кто убил Круминьша, кто убил Крапиву, кто убил Солля, кто покушался на жизнь Ванды Твардовской, на жизнь Залиня, на мою, кто, потеряв рассудок и представление о своем человеческом естестве, а по-вашему, о том, что он создан по образу и подобию божию, покушался на жизнь двадцати тысяч детей, кто? Голова Квэпа упала на грудь, и он закачался всем телом из стороны в сторону. После некоторого молчания тихо ответил: - Не я... Грачик не знал, что делать: смеяться или в негодовании топать ногами. Он смотрел на Квэпа не в силах выговорить ни слова. 89. ОТЕЦ ШУМАН ДЕЛАЕТ НАИВНОЕ ЛИЦО Когда дело дошло до допроса Мутного, Грачик заявил себе самоотвод. - Это почему? - недовольно спросил Крауш. - Я питаю к нему личную антипатию. - А вы полагаете, он симпатичен мне? - Но я не хотел бы внести личный элемент в допросы, - настаивал Грачик. - К тому же дело Мутного может быть выделено из дела Круминьша в самостоятельное производство, там можно, вероятно, добраться до сути иезуитских происков у нас. Мутный может стать фигурой в интересном политическом деле о происках иезуитов в сопротивлении умиротворению Европы... Если бы моя воля - освободить бы Мутного из-под стражи: на эту приманку можно выловить еще немало пикантной рыбки. - Ох вы... экспериментатор! - Крауш покачал головой. - А как относится к такой идее наш чародей? Условились, что Грачик посоветуется с Кручининым. Освободив Грачика от допросов Мутного, Крауш приказал ему все же присутствовать на них. На первом же допросе Мутный повел себя так, как обычно ведут себя подобные типы, - каялся, бил себя в грудь, метался от признания к признанию. Он был жалок и отвратителен в стремлении оговорить как можно больше людей, словно это могло смягчить его собственную вину. Нередко субъекты, подобные Мутному, выглядящие мастодонтами в привычной повседневности, превращаются в грязную швабру, если им доводится занести ногу над порогом следователя. Грачик видел, с каким облегчением вздохнул следователь, когда арестованного увели из кабинета. Содержащийся в протоколе допроса список имен, названных Мутным, в большей своей части был заведомо ложным. Даже в жизненном пути собственной жены Мутный отыскал пункты, изобличавшие Белу Исааковну. Не щадя жены, еще не оправившейся от тяжелого отравления газом, он назвал ее "тайно сочувствующей" буржуазным перерожденцам. Его не остановило даже то, что эта женщина, отлично понимая, кому обязана тем, что едва не отправилась к праотцам, без колебания заявила, что сама открыла газ и заперлась в каморке старухи-работницы, намереваясь покончить с собой. Однако, проглядывая перечень имен, названных Мутным, Грачик не мог не остановиться на имени священника Петериса Шумана. Неужели служитель божий не сказал Грачику всего, что знал?.. Почему Шуман отводил глаза всякий раз, когда Грачик, чувствуя какие-то многоточия в его показаниях, настойчиво переспрашивал, не забыл ли чего-нибудь Шуман?.. После некоторого колебания Грачик решил не вызывать Шумана в Ригу, а сам отправился к нему в С. Он боялся спугнуть священника, ежели тот почует неладное, и не хотел дать ему времени на подготовку к вопросам. Он застал Шумана в саду, за пересадкой молодых деревьев. С высоко закатанными рукавами белой рубашки, священник производил впечатление крепкого крестьянина. В холодном и влажном осеннем воздухе стоял запах навоза, который Шуман размешивал сильными движениями мускулистых рук. Покончив с этим, он взял заступ, и в несколько минут маленькая лунка превратилась в яму, вместившую корни молодой березы. Без всякого усилия держа молодое деревцо одной рукой, Шуман другою засыпал яму. Грачику стало даже немного жаль нарушать такой труд - всегда благородный и особенно мирный. Но нужно было застать священника врасплох и по его реакции на вопросы судить о том, какая доля правды содержится в оговоре Мутного. - Сейчас я покончу с этим, и мы выпьем свежего молока... - засыпая корни березки и приминая ногою землю, бросил Шуман. - Многие люди считают ломоть хлеба и кружку молока слишком простою пищей. А на мой взгляд, эти божьи дары - почти все, что нужно человеку нашей крови. - Вашей крови? - Грачик недоуменно поднял бровь. - Простой мужичьей крови. Мы, латыши, - молочники. - А мы армяне больше... насчет вина. - Ну, что же, - весело отозвался Шуман. - Только фарисеи осуждают тех, кто пользуется дарами неба, ниспосланными нам для поддержания сил и услады земного пути, приближающего нас к грозному часу покаяния. - Кстати о покаянии, - как мог беззаботно проговорил Грачик. - Когда вы были у меня, то забыли рассказать об Ордене святого Франциска Ассизского. - По тому, как нарочито медленно Шуман расправлял могучую спину и как при этом исподлобья глядел холодными голубыми глазами, Грачик понял, что попал в цель. Но делая вид, будто ничего не понимает, продолжал с той же беззаботностью: - Что это за организация? Руки священника были расставлены в стороны, выражая недоумение. Выпачканные удобрениями, черные до локтя, выше они были ярко-розовыми. Такою же розовой, пышущей здоровьем была толстая шея. Грачик видел, как эта шея и коротко остриженный затылок священника заливаются потоком хлынувшей к ним крови. - Орден Франциска? - спросил, наконец, Шуман. - Почему вы спросили меня об этом? Шуман не спеша счищал грязь с рук; делал это старательно, шурша ладонями по засохшим струпьям навоза. Потом подошел к висевшему на столбике рукомойнику и принялся так же усердно мыться. Мылся он долго, как будто забыв о госте. Тот терпеливо ждал, хотя знал, что каждая минута оттяжки - это успешный шаг в отступлении Шумана. Но Грачик этого больше не боялся: бой был уже выигран. Священник поднялся на крыльцо и приказал служанке подать завтрак. Перекрестив поданные на стол молоко и хлеб, указал Грачику на стул напротив себя. - На том месте, - сказал он, опускаясь в кресло, - сидел и тот... - Грачик молчал, обхватив пальцами стакан, запотевший от льда молока. Грачик не глядел на Шумана, ему казалось, что и по интонациям голоса, по движению его пальцев, лежащих на клеенке стола, он угадает все, что могло бы сказать лицо священника. - В том, что я рассказал вам прошлый раз, не было неправды. О нем и обо всех тех... Я нарушил их приказ молчать потому, что старая присяга, данная когда-то в организации "Ударники Цельминша", не может меня вязать пред господом. После тяжких раздумий мне, кажется, удалось найти решение: я пришел к вам. - Не желая мешать Шуману, Грачик выразил свое согласие молчаливым кивком головы. - Но то касалось дел мирских. А сейчас... сейчас вы задали вопрос о делах, в которых я связан обетом пред престолом господним. Это дела церковные. Молитва не даст мне облегчения, если я совершу грех клятвопреступления в отношении святой нашей церкви. - Он помолчал. Грачик видел, как напряглись его толстые розовые пальцы, надавливая на клеенку стола. - Прошу вас, - хрипло выговорил Шуман, - не спрашивайте меня о том, чего я не могу сказать. Грачик ждал продолжения. Но Шуман умолк. Его белесые брови были нахмурены, глаза глядели из-под них колючие, неприветливые. По-видимому, решив, что разговор закончен, Шуман поднес ко рту кружку с молоком и сделал несколько больших звучных глотков. Но Грачик не собирался сдаваться. Не спеша, методически, мысль за мыслью он доказывал Шуману легковесность его доводов. - Если вы хотите знать причину моего любопытства, - закончил Грачик, - извольте: мне нужно выяснить, кто находится здесь под вашим попечением и надзором в тайной организации Ордена. Шуман сделал попытку улыбнуться, но те несколько складок, в которые ему удалось собрать широкое лицо, не придали ему веселости. - Это обычная ошибка дилетантов, - угрюмо сказал он, - будто в монашеских конгрегациях все тайно. Орден святого Франциска вовсе не тайная организация. Он существует более пятисот лет, как сообщество нищенствующих монахов, посвятивших себя апостольской миссии распространения веры. Орден доступен всякому, кто приходит ко Христу и желает нести его имя по свету. - Все это прекрасно, - сказал Грачик. - Но речь идет не об открытом ордене францисканцев, а об его тайном ответвлении, о так называемом Третьем ордене... Вот о чем я прошу вас рассказать... Если вы будете упорствовать, то... - Грачик решил применить угрозу, - мне, может быть, придется применить меры пресечения... - Арестовать меня? - словно не веря ушам, выговорил Шуман. - Да, как руководителя терциаров, - решительно выбросил Грачик. - О, вы знаете и это слово?! - на этот раз в голосе Шумана звучал испуг, который он не сумел скрыть. Он поднял огромную кружку и допил молоко, очевидно, в потребности освежиться холодным, как лед, молоком. - Здесь очень душно, - проговорил он, распахивая ворот рубахи. - Вернемся в сад... В саду было пасмурно и сыро. Что-то среднее между холодным туманом и мелким дождем осаждалось на окружающих предметах. Скамья блестела от влаги, но Шуман, не смущаясь, опустился на мокрые доски. "Не боится никаких радикулитов", - усмехнувшись, подумал Грачик, подкладывая под себя сложенный в несколько раз плащ. Ему не хотелось перечить странной фантазии Шумана разговаривать под дождем. Тот сидел насупившись, ссутулив спину и упершись кулаками в широкие колени, словно удерживая свое тяжелое тело от падения. 90. ОРДЕН СВЯТОГО ФРАНЦИСКА Молчание тянулось довольно долго. Наконец, продолжая смотреть в землю, Шуман сказал: - Вы не понимаете, чего требуете от служителя католической церкви. Вы хотите, чтобы я нарушил самые строгие обеты, коими церковь обязала меня хранить ее тайны. - Но если эти тайны вредят вашей стране, вашему народу! - воскликнул Грачик. - Поверьте, - сердито проговорил Шуман, все не поднимая головы, - никакие ваши доводы не заставили бы меня говорить, если бы я сам не пришел к тому, что Третий орден тоже был рассадником врагов государства, хотя не верю тому, что у нас есть люди, завербованные в его ряды... - Надеюсь, но это не причина, чтобы нам не знать подробности этой организации... И с самого начала. - Ab ovo? (Ab ovo - от яйца, т. е. с самого начала (лат.).) С первых дней своей духовной карьеры Петерис Шуман понял, что и в том мире существует белая и черная кость, есть аристократия и плебс. Аристократы католической церкви - иезуиты - особенные существа, считающие себя солью Рима, но не признающие его власти, защитники римской церкви и самые верные ее сыны, однако желающие только повелевать, но не повиноваться; "нищенствующая братия", не скрывающая своей приверженности к богатству; смиреннейшие сыны церкви, презирающие членов всех других конгрегаций - всех представителей белого и черного духовенства, кто не иезуит. Даже кардинальская шапка, если ею увенчан не выходец из их ордена, не спасает от убийственного высокомерия иезуитов. И так же, как в любой другой корпорации, презираемые и бедные всегда ненавидели презирающих и богатых, так и в церкви отец Петерис с первых дней священства завидовал иезуитам и ненавидел их. Но ненависть эту приходилось скрывать, потому что на всех ответственных постах католической иерархии стояли братья Общества Иисуса... Шуман умолк и глядел на Грачика так, словно увидел на его лице что-то удивительное, смешное, заставлявшее священника с трудом сдерживать смех. И наконец он действительно рассмеялся. Это не был просто смех, - Шуман хохотал, держась за бока, смех распирал его большое тело, шею, лицо. Он заговорил, едва справляясь с голосом, выбрасывая слова между приступами давившего его смеха: - Я был простым семинаристом... Семинария для мужичьих сынков, чьи родители считали уже невозможным, чтобы их отпрыски вместе с мужиками ковырялись в земле, чистили свинарники, мыли коровье вымя и месили навоз. - При этих словах Шуман вытянул руки, которыми только что месил удобрение, как будто они подтверждали сказанное. - Я был именно таким - сыном серого барона. В семинарию мне присылали столько денег, сколько было нужно, чтобы не ходить в сутане с чужого плеча, пить по вечерам кружку пива и изредка, ровно столько, сколько требовало мужичье здоровье, бывать у женщин... У меня не было дворянского герба, позволяющего втереться в компанию настоящих баронов. Не было кредита, чтобы давать поддельные векселя, не боясь тюрьмы. Это могли себе позволить сынки дворян и богачей, которых мы, семинаристы, ненавидели еще с деревни, как мужики ненавидят помещиков. Но мужики это скрывают - они боятся, а их дети этого не скрывают - они не боятся и бьют помещичьих сынков, пока те не попадают в город и не становятся корпорантами... Однажды на улице Риги, уныло бредя в обществе таких же, как я, мужиков-семинаристов, я увидел компанию корпорантов. Они остановили извозчика посреди мостовой, гуськом всходили на его фаэтон, мочились на подушку сиденья, сходили с другой стороны и становились в ряд, ожидая, пока то же самое проделают остальные. Проходящие дамы отворачивались с деланным смущением, а мужчины аплодировали "смельчакам". Да, да! Ведь на "смельчаках" были корпорантские шапочки с цветами, "Фратернитас Вестхардиана", корпорации "избранных"! Мы, семинаристы, завидовали этим разнузданным пошлякам. И потому, что не могли себе позволить ничего подобного, - ненавидели их. Большинство из них мы знали в лицо, как мужики всегда знают своих баронов. Вот первым перелез через пролетку сеньор Вестхардиана Эрик Линдеманис, за ним вице-сеньор Янис Штейнберг, вприпрыжку подбежал к экипажу и ударил эфесом рапиры по шляпе извозчика ольдерман корпорации Безис. Они наперебой похабничали и щеголяли друг перед другом развязностью. И вот, в очередном безобразнике, взошедшем на экипаж и расстегивавшем штаны, я узнал сына нашего помещика молодого Язепа Ланцанса, того самого Язепку, которого бивал в деревне, потому что был вдвое сильнее его. Но теперь на мне дурно сшитая сутана, а на нем шапочка корпоранта и подмышкой - рапира. Если бы вы знали, как я ненавидел его в те минуты! Хотя мое одеяние обязывало меня любить ближнего, как самого себя... Но уже тогда я, очевидно, яснее, чем нужно, "понимал: кто-кто, а уж он-то, молодой Ланцанс, никогда не был и никогда не будет мне ближним!.. И каково же мне было увидеть его потом в одежде новициата иезуитской коллегии?! А позже?.. Ну, позже я должен был не раз целовать ему руку - его покровительственно благословлявшую меня десницу. Ведь пока я переползал со ступеньки на ступеньку в самом низу иерархической лестницы, Ланцанс перемахивал сразу через две и три ступени. Я добрался до положения декана - он был уже епископом... Да, все было в порядке вещей: он управлял, мной управлял; так было и, как говорят святейшие отцы, так будет во веки веков... - Грачику показалось, что при этих словах могучие челюсти отца Петериса сжались столь сильно, что зубы скрипнули от ненависти, которую ничего не стоило прочесть и в его взгляде. И тут он снова рассмеялся. Но этот вымученный смех вовсе не был похож на прежний. - Не обращайте внимания... Я не должен был... Так велось от праотцов: наша духовная братия делилась на управляющих и управляемых; на нищенствующих отцов - иезуитов в золоте и парче и на "иных" в залатанных сутанах. Наставления Общества Иисуса говорили, что объектом его работы должны быть богатые и знатные, что черпать пополнение Ордена следует в высших кругах общества. Больше того, Орден предписывал никогда и нигде не смешивать высших с низшими, богатых с бедными, образованных с темными во избежание соблазна для "малых сих". И не только вне духовенства, но и внутри него. Так мы, "сермяжная" братия, отсекались от церковной аристократии. Отец Шуман уверял, что, вопреки распространенному мнению, Общество Иисуса не имеет "светских" членов. Это пустые сплетни: тайных иезуитов не существует. Орден - замкнутая организация. Она не допускает в свои ряды никого, кроме тех, кто целиком и полностью раз и навсегда посвятил себя служению церкви, то есть Ордену, подчинил себя церкви, то есть Ордену. Однако не всякая общественная и тем более политическая работа может вестись людьми в сутанах. Поэтому Рим создал другую организацию, специально предусматривающую членов-мирян, светских солдат воинствующего католицизма. Святой престол создал так называемый Третий орден святого Франциска Ассизского. Этот орден не обязывает своих членов носить монашеское одеяние, жить в монастырях и публично соблюдать обряды Ордена. Утверждая эту единственную в католической церкви организацию, папа Николай IX возложил на нее задачи проникновения во все поры общества, куда закрыт доступ человеку в сутане. - С тех пор терциары, так именуют этих тайных францисканцев, являются тайной папской гвардией всюду, где нужна секретная работа папизма. - Шуман помолчал, взвешивая, что еще можно сказать. - Существует много светских католических организаций как в составе Католического действия, так и вне его. Но нет второй, столь секретно организованной, связанной таким обетом послушания и молчания, как Третий орден. "Отпущение" - секретное наставление для терциаров - дает представление об их обязанностях. Достаньте эту книгу, и вы все поймете без моего разъяснения. - Вероятно, ее не так просто получить? - сказал Грачик. - Да, здесь, это, конечно, трудно, - согласился Шуман. - Наши иерархи не очень-то охотно разглашают свои тайны. Ведь здесь у нас католичество, если можно так выразиться, дышит на ладан. Осуществление апостольской миссии церкви возможно только под покровительством тайны. - Советская власть не препятствует никому в отправлении любого культа. - Вот!.. В этом-то и беда: любого! - воскликнул Шуман. - Католиков поставили в одно положение с магометанами или иудеями. Для вас баптист тоже верующий, а наша церковь рассматривает его как еретика, едва ли не более опасного для церкви, чем идолопоклонник. - Ну, это уж ваше внутреннее дело, - сказал Грачик, - не станем же мы ради защиты одной религии подавлять другую. - Но именно этого добивается от всякого государства папский католицизм... Я с ужасом думаю о моей судьбе, если епископ узнает, что я открыл вам. - Гораздо важнее, что говорит по этому поводу ваша совесть. - Для церкви она не судья. Важно суждение моих начальников, хотя... Шуман не договорил и сделал жест, означавший, что ему теперь все безразлично. Он рассказал Грачику, что последнее издание устава Третьего ордена, выпущенное папой Львом XIII, является законом для каждого правоверного католика, и прежде всего для духовных лиц. А этот устав предписывает терциарам проникновение в семью, школу, в государственные учреждения, в политические партии. Отсюда - прямой вывод: терциарство требует маскировки. - Это прямое влияние иезуитов на Третий орден, - сквозь зубы, с неприязнью проговорил Шуман. - Если они в своей миссионерской деятельности не брезговали становиться браминами и париями, носить одежды буддийских священников и языческих жрецов, то что стоит им теперь требовать от своих агентов любого обличия для выполнения очередных политических или... - Шуман запнулся, но, подумав, все же договорил, хотя и понизив голос: - или диверсионных заданий святого престола. Недаром Лев XIII назвал терциаров "святой милицией Иисуса Христа". А Григорий IX именовал их солдатами Христа, новыми макавеями... - А разве священник в своем деканате не является объединяющей силой для терциаров? - Грачик задал этот вопрос, надеясь, что Шуман наконец расскажет и о собственной роли в организации Третьего ордена. И не ошибся. - Да, мы, священники, обязаны руководить деятельностью терциаров-мирян, - неохотно ответил Шуман. Грачику пришлось подтолкнуть его на продолжение: - По примеру того, что делали терциары в Польше, вам следовало направить терциаров на борьбу с коммунистами. Они же, братья Третьего ордена, должны были содействовать распространению и утверждению в Латвии христианского социализма. - Латышский рабочий, и даже крестьянин, не очень-то был склонен заниматься этой материей, - ответил Шуман. И по тону его вовсе нельзя было заключить, что он доволен такой склонностью латышей. - Рабочие предпочитали социализм без примеси христианства, батракам же было не до политики, а серый барон, как правило, был фашистом. - И вы работали с ним заодно? - Тут Шуман опустил взгляд, а Грачик улыбнулся. - К счастью, кажется, все это - далекое прошлое. Несколько мгновений Шуман глядел на него исподлобья, потом также улыбнулся. - Вы еще очень молоды, но когда-нибудь из вас выработается отличный психолог, - сказал он, - Впрочем, вы и сейчас уже сущий чародей! - Пока только ученик чародея. От души советую вам увереннее идти по тому пути, на который встали: с народом, а не против него. За свою свободную Советскую Латвию. Священник вздохнул и посмотрел в сторону на только что посаженную им березку. Ее листочки блестели от дождя. Капли медленно собирались на их острых зубчиках и не спеша, словно в задумчивости, скатывались на подставленную отцом Шуманом широкую розовую ладонь, как неторопливые последние слезы уже выплаканного горя. - Вы помните, - продолжал, между тем, Грачик, - как один из организаторов Третьего ордена на советской земле епископ Цепляк советовал своим ксендзам: "Пусть священник исполняет скорее роль советчика, инспиратора, опекуна, а исполнение всего и управление терциарами оставляет в руках выбранного им из среды светских членов Ордена". Вы так и делали? Не отрывая взгляда от березки, Шуман негромко сказал: - Делал. - Он сокрушенно покачал головой, потом медленно проговорил: - Вероятно, того, что я сказал, достаточно, чтобы предстать не только перед церковным судом... достаточно, чтобы с меня сняли сан, но... я не боюсь... нет! - И он решительно мотнул головой. Это вышло очень энергично. - Суд церкви - не суд народа, только такой суд страшен мне теперь... Суд моего народа! - На справедливость этого суда вы могли бы положиться, но тут, я думаю, ему нечего делать. При этих словах Грачика Шуман обеими руками взялся за тоненький ствол березки. Словно теперь не он ее должен был поддерживать, а искал в ней поддержки сам. Грачик взял со скамейки и развернул плащ - он был совсем сухой. Дождь шел уже вовсю, и Грачик надел плащ поверх уже промокшей рубашки. Шуман, как стоял, прижавшись лбом к стволу деревца, так и остался. Грачик вышел из садика и тихонько притворил за собой калитку. Дойдя до поворота дороги, поглядел назад: Шуман стоял все так же, прижавшись лицом к деревцу. Его могучая спина была согнута, и широкие плечи опустились в бессилии. 91. ПАТЕНТОВАННАЯ ПЕТЛЯ КВЭПА Рухнула последняя надежда Квэпа избежать возмездия. Старания сойти за шизофреника ни к чему не привели. Следствие было закончено, обвинительное заключение вручено вторично. Глядя на слезы, стекавшие по желтым, оплывшим, как подтаявший сыр, щекам Квэпа, адвокат тщетно искал начало и конец своей речи на суде. Пункт за пунктом они вместе в десятый раз прочитывали обвинительное заключение. Безнадежность глядела в глаза Квэпу с каждой страницы, из каждой строки. Отросшие волосы падали Квэпу на лоб. Концы их сохранили следы темной краски, но из-за того, что она не подновлялась, волосы отливали теперь зеленым. Там и тут появились седые пряди - животный страх съедал даже окрашивающий пигмент волос, как съел остатки румянца на обрюзгшем лице, как погасил жадный блеск глаз обжоры и сластолюбца, как превратил когда-то крепкое тело в дряблый мешок с тяжелыми костями мясника. Страх до краев заполнил мозг Квэпа, налил холодом сердце, разложил отвратительной слабостью мышцы, заставил дрожать скелет. Это был всепоглощающий страх, о каком Квэп до тех пор не имел представления. Но и теперь у Квэпа ни разу не шевельнулась мысль о том, не испытывали ли подобного же страха его жертвы в прошлом? Он не думал об этом теперь так же, как не думал тогда, когда одетый в мундир айзсарга посылал пулю в голову жертвы или когда вывязывал узел удавки на глазах приговоренного к повешению. Все было обыкновенно и просто в "Саласпилсе", - здесь все казалось невероятным, словно одна его драгоценная жизнь, противопоставленная жизням сотен замученных им, была несоразмерно высокой ценой. Так устроена ущербная часть человечества: представление о ценности жизни бывает до абсурда противоречиво. Закоренелому преступнику, ни в грош не ставящему чужую жизнь, его собственное жалкое существование кажется самым ценным, ради чего стоит пожертвовать миром. До последней минуты Геринг, Заукель, Кальтенбруннер не могли себе представить, что в обмен на воздвигнутые ими пирамиды черепов народы смели потребовать хотя бы такую ничтожную плату, как головы убийц. Когда-то и им, как теперь Квэпу, цена казалась недопустимой, невероятной. Квэп почти не спал. Он день и ночь метался по камере. Иногда останавливался перед глухой стеной и упирался в нее лбом, как бык, намеревающийся пробить каменную кладку тюрьмы. Он стонал и плакал так, что надзиратели вызывали врачей, и те давали Квэпу снотворное. Квэп долго не решался задать адвокату вопрос о возможном приговоре. Слова "Указ 12 января" лишили его последних сил, способности стоять. Милость суда, снисхождение?.. Двадцать пять лет?.. Этого Квэп не мог себе представить. Он своими глазами видел, как люди умирали в лагерях через год, через два от голодовки и истязаний. Он видел таких, кто выдерживал три года. Но ему еще не доводилось видеть людей, выдержавших двадцать пять лет. Мозг Квэпа не вмещал такой цифры. Десять лет до войны он был айзсаргом - это реально. Десять лет после войны он пробыл в "перемещенных" - это тоже реально. Но пробыть четверть века в тюрьме?! Это было по ту сторону реального. Квэп перестал плакать и с ненавистью посмотрел на адвоката, словно тот был повинен в возможности такого приговора. - А разговоры о том, что каждый "перемещенный", вернувшийся сюда, будет принят как блудный сын? А обещание прощения? А земля и работа, а отеческая рука родного народа?! - кричал он, подаваясь всем телом к адвокату. - Разве вы вернулись сюда, чтобы получить землю и работу из рук народа? - спросил адвокат. - Блудный сын, вернувшийся со взрывчаткой за пазухой, убивший своего младшего брата, пришедшего до него?! - Адвокат махнул рукой. Было бесполезно договаривать. И все же он нашел в себе силы еще сказать: - Если суд найдет мотивы для снисхождения, мы можем рассчитывать на жизнь, за двадцать пять лет может прийти амнистия. Квэп перебил его: - Ни за двадцать пять, ни за сто лет не случится того, что спасло бы меня, - кричал он. - Наши не придут сюда, они не освободят меня. Адвокат несколько мгновений смотрел с удивлением.