Старинная пьеса Антикварий поднял щеколду хижины и был поражен, услышав резкий, дрожащий голос Элспет, напевавший отрывистым и заунывным речитативом старинную балладу: Сельдь любит плавать под луной, Макрель же любит ветер. А устрица - песок морской, Изнеженная леди. Как прилежный собиратель таких образчиков старинной поэзии, Олдбок не решался переступить порог и, напряженно слушая, невольно уже нащупывал рукой карандаш и записную книжку. Время от времени старуха начинала говорить, словно обращаясь к детям: - Эй, вы, малыши, тс, тс! Я сейчас начну кое-что получше: Садитесь все на ту скамью И слушай стар и мал. Про графа Гленаллена я спою, Как он под Харло пал. В Беннахи кронах громко звучал, Скользил по Дону с волной. И горец и воин низин горевал, Был страшен под Харло бой. Я плохо помню следующую строфу, память у меня ослабела, а тут еще находят на меня всякие мысли... Боже, избави нас от искушения! Тут ее голос перешел в невнятное бормотание. - Это историческая баллада, - с живейшим интересом произнес Олдбок, - достоверный и несомненный отрывок из творчества менестрелей. Перси был бы восхищен его простотой, Ритсон не мог бы оспаривать его подлинность. - Но как худо, - сказал Охилтри, - когда старый человек настолько выжил из ума, что бубнит древние песни после такой тяжкой потери! - Тише, тише! - остановил его антикварий. - Она снова поймала нить песни. Действительно, старуха опять запела: Седлали белых сто лошадей, Седлали сто вороных. Чафроны сверкали на лбу коней, Был рыцарь на каждом из них. - Чафроны! - воскликнул антикварий. - Вероятно, это то же, что шевроны. Такое словечко дорого стоит. - И он записал его в свою красную книжку. Едва десять миль во весь опор Успели они проскакать, Навстречу понесся Доналд с гор И с ним в двадцать тысяч рать. Тартаны реют, как рой знамен, Мечи на солнце блестят. Волынки ревут со всех сторон И, кажется, всех оглушат. Поднялся граф на тугих стременах И вражьи войска оглядел. "Не всякий, кто закален в боях, Сегодня останется цел. Мой паж веселый, как бы за нас Решил ты, будь воля твоя? Будь графом Гленаллена ты сейчас, А Роналдом Ченом - я? Бежать? Догонят - позор и плен. Сражаться, смерть избрав? Как решил бы ты нынче, Роланд Чен, Будь ты Гленаллена граф?" Знайте же, малыши, что, хоть я и сижу здесь у печки, такая бедная и старая, этот Роланд Чен был моим предком и здорово дрался в той сече, особенно когда пал граф. Он корил себя за совет, который подал - начать бой, не дожидаясь, пока подоспеют Мар с Мернсом, и Эбердин, и Энгус. Вновь окрепшим и оживившимся голосом она прочла воинственный совет своего предка: "Будь графом Гленаллена я хоть миг, А Роландом Ченом - вы, Я, пришпорив коня, издал бы наш крик, И дрались бы мы, как львы. У них против нас двадцать тысяч мечей, А нам - с двумястами в бой. Зато тартаны у их людей, А мы укрыты броней. Как сквозь кусты, пролетит во всю прыть Мой конь сквозь их ряды. Нет, славная кровь норманнов остыть Не должна из-за горской орды!" - Слышишь, племянник? - сказал Олдбок. - Как ты можешь заметить, твои гэльские предки были не в большой чести у воинов низменностей. - Я слышу, - ответил Гектор, - как глупая старуха поет глупую старую песню. Меня удивляет, сэр, что вы, не желая слушать песни Оссиана о Сельме, можете находить удовольствие в этом вздоре. Клянусь, я еще никогда не слышал такой дрянной ярмарочной баллады. Я уверен, что подобной второй вы не найдете ни у одного книгоноши. Мне было бы стыдно хоть на миг подумать, что честь наших гор могла бы пострадать от таких виршей. Вскинув голову, он презрительно повел носом. Должно быть, до старухи дошел звук их голосов, ибо, перестав петь, она воскликнула: - Входите, господа, входите! Добрые люди не задерживаются на пороге. Они вошли и, к своему удивлению, нашли Элспет одну. Она сидела, как "призрак у очага" или олицетворенная Старость в песне охотника о сове*, "в морщинах, серая, обтрепанная, злая, с глазами мутными..." ______________ * Приведенный прекрасный перевод с гэльского языка см. в сочинении миссис Грант о суевериях шотландских горцев, т. II, стр. 260. (Прим. автора.) - Мои ушли, - объяснила она гостям. - Но вы посидите минутку: кто-нибудь придет. Если у вас дело к моей невестке или сыну, они скоро вернутся, а я никогда не говорю о делах. Дети, подайте стулья! Дети, кажется, тоже ушли, - продолжала она, озираясь по сторонам. - Я только что пела им, чтобы они посидели спокойно, но они все-таки улизнули. Садитесь, господа, они сейчас придут. Спущенное ею на пол веретено запрыгало и завертелось, и, казалось, внимание старухи было всецело поглощено его движением; она не сознавала присутствия посторонних и не спрашивала себя, кто они такие и зачем явились. - Хотелось бы, чтобы она продолжила эту народную песню или легенду. Я всегда подозревал, что еще до самой битвы под Харло там была кавалерийская стычка. - Не будет ли угодно вашей милости, - сказал Эди, - перейти к тому делу, которое привело нас сюда? А песенку я берусь достать вам в любое время. - Пожалуй, ты прав, Эди. Do manus*, я покоряюсь. Но как мы это устроим? Вот она сидит перед нами, олицетворенное слабоумие. Поговори с ней, Эди! Попытайся, может быть, ты заставишь ее вспомнить, что она посылала тебя в Гленаллен-хауз. ______________ * Изъявляю покорность (лат.). Эди послушно встал и, пройдя по комнате, остановился точно на том же месте, которое он занимал во время своего последнего разговора с Элспет. - Я рад, что ты нынче так хорошо выглядишь, матушка, а ведь у тебя случилось большое несчастье с тех пор, как я здесь побывал. - Да, - произнесла Элспет, вероятно вспоминая о своих несчастьях вообще, а не о том недавнем. - У нас тут недавно стряслась беда. Не знаю, как переносят несчастья молодые, а я переношу плохо. Я не слышу, как свистит ветер и рокочет море, но мне кажется, что я вижу лодку, перевернутую дном кверху, и людей, барахтающихся в волнах! Ох, господи, какие тяжкие видения бывают у людей, когда не спишь и не бодрствуешь, а только ждешь, когда же наконец придет долгий и глубокий сон! Иной раз мне мерещится, что не то мой сын, не то Стини умер и я вижу похороны. Не странно ли, что такое снится сумасшедшей старухе? Отчего бы им умирать до меня? Это ведь против законов природы! - Мне кажется, вы мало чего добьетесь от этой старой дуры, - сказал Гектор, по-видимому еще сохранивший в душе неприязнь к ней за пренебрежительное упоминание в балладе о его земляках. - Вы мало чего добьетесь от нее, сэр, и мы только потеряем время, сидя здесь и слушая ее бессмысленный лепет. - Гектор, - возмущенно произнес антикварий, - если тебе не внушают уважения ее несчастья, уважай по крайней мере ее возраст и седины. Это последняя ступень существования, о которой так хорошо говорит латинский поэт: ...omni Membrorum damno major dementia, quae nec Nomina servorum, nec vultus agnoscit amici, Cum queis preterita coenavit nocte, nec illos Quos genuit, quos eduxit*. ______________ * Всякого увечья страшнее слабоумие, когда человек не помнит ни имен рабов, ни лица друга, ни того, с кем ужинал накануне, ни тех, кого родил, ни тех, кого воспитал (лат.). - Это латынь! - воскликнула Элспет, приходя в себя, словно с увлечением следила за строками, которые антикварий прочел с большим пафосом. - Это латынь! - И она обвела всех испуганным и гневным взглядом. - Неужели какой-нибудь священник наконец добрался до меня? - Видишь, племянник, она поняла эту великолепную тираду немногим хуже тебя. - Надеюсь, сэр, вы не думаете, что она скорее меня признала в этом латынь? - Нет, что до этого... Но погоди, она собирается говорить. - Не надо мне никаких священников, - с бессильной яростью произнесла старая колдунья. - Как я жила, так и хочу умереть. Пусть никто не скажет, что я предала свою госпожу - даже ради спасения души! - Это говорит о нечистой совести, - заметил нищий. - Я хотел бы, чтобы она облегчила свою душу - для своего же блага. И он снова приступил к ней: - Ну, милая, я исполнил твое поручение к графу. - К какому графу? Не знаю никакого графа. Знавала я когда-то графиню, и чего бы я не дала, чтобы никогда не знать ее! Ибо через это знакомство пришли, - и, говоря, она стала считать на своих иссохших пальцах, - сперва Гордыня, потом Коварство, потом Мстительность, потом Лжесвидетельство. И Убийство уже стучалось у дверей, желая войти. Как вы думаете, приятные гости обосновались в душе женщины? Поверьте, слишком уж много было гостей! - Да нет же, матушка, - продолжал нищий. - Я толкую не про графиню Гленаллен, а про ее сына, которого зовут лордом Джералдином. - Теперь вспоминаю, - ответила Элспет. - Не так давно я видела его, и был у нас с ним печальный разговор. - Ах, господа, красивый молодой лорд стал таким же старым и хилым, как я. Да, вот что делают с молодежью горе, разбитые надежды и преграды на пути пылкой любви! Но разве не должна была подумать об этом его мать? А мы ведь были всего лишь подневольные женщины. А уж меня-то никто не может попрекнуть - ведь он не был мне сыном, а она была моя госпожа. Вы знаете, как это говорится в балладе? Я почти позабыла ее, да и напев вылетел из моей старой головы: Я мать не дам корить, мой друг, Твоя не к месту злоба. Найти легко хоть сто подруг, Но мать одна до гроба! А потом он-то был ведь только наполовину гленалленской крови, а в ее жилах текла чистая кровь. Нет, нет, никогда мне не следует жалеть о том, что я сделала и выстрадала ради графини Джоселинд. Никогда не стану я об этом жалеть! С упрямым выражением человека, который решил ни в чем не признаваться, она начала стягивать с прялки лен, возобновляя прерванное занятие. - Я слыхал, - проговорил нищий, знавший от Олдбока кое-что об истории семьи, - будто чей-то злой язык рассорил графа, то есть лорда Джералдина, с молодой невестой. - Злой язык? - с внезапной тревогой воскликнула Элспет. - А чего бы ей бояться злых языков? Она была добра и хороша собой - по крайней мере все так считали. И если б она сама придерживала язык и никого не задевала, она, несмотря ни на что, жила бы как положено леди. - Но я слыхал, матушка, - продолжал Охилтри, - у нас так болтали, будто она и ее муж были в недозволенно близком родстве, когда поженились. - Кто смеет говорить, - перебила старуха, - будто они поженились? Кому это известно? Только не графине и не мне. А если они были тайно повенчаны, то и тайно разлучены. Они выпили чашу своего же обмана. - Нет, подлая ведьма, - закричал Охилтри, который больше не в силах был молчать, - они выпили яд, который ты и твоя мерзкая госпожа приготовили для них! - Ха, ха! - засмеялась старуха. - Я так и думала, что до этого дойдет. Что ж, пусть меня допрашивают, я буду сидеть и молчать. В наше время пыток нет, а если есть, пусть рвут меня на куски! Горе устам вассала, если он предаст того, чей хлеб он ест! - Поговори с ней, Эди, - настаивал антикварий. - Она знает твой голос и охотно на него откликается. - Нет, мы от нее больше ничего не добьемся, - сказал Охилтри. - Когда она вот так усядется да сложит руки, она может за неделю не произнести ни слова. А кроме того, если я не ошибаюсь, ее лицо, с тех пор как мы пришли, сильно изменилось в нехорошую сторону. Все же я попытаюсь, чтобы угодить вашей милости. - Так ты не помнишь, матушка, что твоя прежняя госпожа, графиня Джоселинд, призвана в мир иной? - Призвана в мир иной! - воскликнула старуха, на которую имя графини неизменно оказывало возбуждающее действие. - Тогда мы должны отправиться за ней. Все должны ехать верхом, когда она в седле. Велите сказать лорду Джералдину, что мы поедем впереди. Подайте мой плащ и шарф. Не могу же я такая растрепанная ехать в коляске с миледи! Она подняла иссохшие руки и стала двигать ими, как женщина, надевающая плащ перед выходом из дома. Потом медленно и неуклюже опустила их. И, несомненно, с той же мыслью о путешествии, заговорила торопливо, без передышки: - Позовите мисс Невил! Почему вы вздумали назвать ее леди Джералдин? Я сказала - Эвелин Невил, а не леди Джералдин. Нет никакой леди Джералдин! Скажите ей, чтобы она сменила свой мокрый плащ, и пусть она не будет такая бледная... Ребенок? Откуда у нее может быть ребенок? Кажется, у девиц не бывает детей! Тереза, Тереза, миледи зовет нас! Возьми свечу, на лестнице темно, как в ночь под Рождество. Мы идем, миледи! С этими словами она опустилась в кресло и оттуда боком сползла на пол. Эди бросился вперед, чтобы поддержать ее, но, едва взяв на руки, проговорил: - Все кончено! На последнем слове и смерть пришла. - Не может быть! - прошептал Олдбок, подходя к старухе вместе с племянником. Однако сомневаться не приходилось. Она скончалась с последним словом, торопливо слетевшим с ее губ. И перед Олдбоком и его спутниками лежали лишь бренные останки той, что так долго боролась с сознанием тайной вины, которая еще более отягощала все невзгоды бедности и преклонных лет. - Дай бог, чтобы за гробом ей была уготована лучшая участь, чем на земле! - сказал Эди, глядя на безжизненное тело. - Увы, какое-то бремя тяжко давило ей сердце. Я много раз видел, как умирали люди на поле боя и у себя в постели. Но мне легче было бы увидеть все это вновь, чем одну такую ужасную кончину. - Надо позвать соседей, - сказал Олдбок, как только немного оправился от охватившего его ужаса и изумления, - и сообщить эту печальную весть. Жаль, что не удалось получить ее признание. И, хотя это менее важно, я жалею, что не мог записать отрывок баллады, который она пела. Но да исполнится воля господня! Они вышли из хижины и оповестили соседей о случившемся. Тотчас же пожилые женщины собрались, чтобы обмыть и убрать тело той, кого можно было считать праматерью поселка. Олдбок обещал помочь в расходах по погребению. - Ваша милость, - обратилась к нему Эйлисон Брек, соседка, ближайшая по возрасту к покойной, - не худо бы вам прислать сюда что-нибудь, чтобы поднять у нас дух во время бдения при покойнице, потому как у бедного Сондерса весь джин выпили, когда хоронили Стини, а мало кто согласится сидеть с пересохшим ртом возле трупа. Элспет в молодости была редкая умница, я хорошо помню. Но только шептали, будто она не очень удачлива. О мертвых не следует говорить дурно, особенно о куме и соседке, но только после ее переезда из Крейгбернфута странные слухи пошли про какую-то леди и ребенка. Так что, видите, наше бдение будет не очень приятным, если ваша милость не пришлет нам чего-нибудь для храбрости. - Вы получите виски, - ответил Олдбок, - тем более что вы употребили надлежащее название для старинного обычая бдения при покойнике. - Ты замечаешь, Гектор, что они говорят: lyke-wake. Это чисто тевтонское слово близко к немецкому Leichnam, труп. Часто говорят неправильно: late-wake, и Бранд поддерживает это современное искажение. - Мне кажется, - пробормотал Гектор про себя, - что дядя готов будет отдать весь Монкбарнс, если кто-нибудь придет и попросит его на чистом тевтонском языке! Ни капли виски не перепало бы старухам, если б их председательница попросила вина для late-wake. В то время как Олдбок давал еще кое-какие указания и обещал помочь, по пескам прискакал во весь дух слуга сэра Артура и, заметив антиквария, остановил лошадь возле него. - В замке, - сказал он, - что-то случилось (что именно, он не мог или не хотел объяснить), и мисс Уордор спешно послала меня в Монкбарнс просить, чтобы мистер Олдбок отправился туда, не теряя ни минуты. - Боюсь, - сказал антикварий, - что дела сэра Артура тоже близятся к развязке. - Что я могу сделать? - Как что, сэр? - воскликнул Гектор со свойственной ему горячностью. - Вскочить на коня и повернуть его головой к замку. Вы будете в Нокуинноке через десять минут. - Этот конь легок на ногу, - сказал слуга, спешиваясь, чтобы поправить подпругу и стремена. - Только артачится немного, когда чует на себе мертвый груз. - Я скоро стал бы мертвым грузом - только не на нем, а под ним, мой друг! - сказал антикварий. - Черт возьми, видно я тебе надоел, племянник? Или, ты думаешь, мне жизнь так надоела, что я сяду на этого буцефала? Нет, нет, мой друг, если мне надо быть сегодня в Нокуинноке, я должен спокойно отправиться туда пешком, и я это сделаю, по возможности, без промедления. Капитан Мак-Интайр может сам поехать на этом коне, если ему угодно. - Не думаю, чтобы я мог быть очень полезен, дядя, но я хотел бы, если там несчастье, по крайней мере выразить свое сочувствие. Поэтому я поскачу вперед и сообщу, что вы тоже скоро будете. Дай-ка мне шпоры, мой друг! - Они вам едва ли понадобятся, сэр, - сказал слуга, в то же время снимая шпоры и пристегивая их к сапогам капитана Мак-Интайра. - Конь идет хорошо и без них. Олдбок с изумлением взирал на это новое безрассудство племянника. - Ты с ума сошел, Гектор, или забыл, что сказал Квинт Курций, с которым ты, как солдат, должен быть хорошо знаком: "Nobilis equus umbra quidem virgae regitur; ignavus ne calcari quidem excitari potest"*. Эти слова ясно показывают бесполезность шпор и даже, я добавил бы, их опасность. ______________ * Благородный конь повинуется даже легкому взмаху кнута; ленивого же не могут подогнать даже шпоры (лат.). Но Гектор, которому мнения Квинта Курция и антиквария в таких вещах были равно безразличны, ответил лишь беспечным: "Не бойтесь, не бойтесь, сэр!" Тут отпустил он жеребцу поводья И, наклонясь к луке седла, вонзил В бока измученному скакуну До самой вилки шпоры. Конь рванулся, А он, теперь уж ничему не внемля, Лишь пожирал перед собой дорогу. - Они хорошая пара, - заметил Олдбок, глядя вслед умчавшемуся Гектору. - Бешеная лошадь и сумасшедший мальчишка - два самых своевольных создания в христианском мире! И все это для того, чтобы на полчаса раньше добраться до места, где он никому не нужен, ибо, я думаю, горести сэра Артура такого свойства, что нашему лихому кавалеристу их не излечить. Наверно, все это козни Дюстерзивеля, для которого сэр Артур столько сделал. Не могу не отметить, что к некоторым натурам до сих пор приложимо изречение Тацита: "Beneficia eo usque laeta sunt dura videntur exsolvi posse; ubi multum antevenere pro gratia odium redditur"*, откуда мудрый может извлечь предостережение - не оказывать человеку благодеяний сверх меры, в какой тот может в будущем воздать, иначе сделаешь своего должника банкротом по части благодарности. ______________ * Благодеяния доставляют нам радость до тех пор, пока облагодетельствованный в состоянии расплатиться за них (лат.). Бормоча себе под нос подобные сентенции скептической философии, антикварий побрел песками в сторону Нокуиннока. Но нам необходимо опередить нашего друга, чтобы объяснить причины, побудившие владельцев замка столь спешно вызвать его. Глава XLI Когда гусыня - вспомним старый стих - Сидела на яичках золотых, К ее гнезду, укрытому листвой, Тихонько полз мальчишка озорной И хищной хваткой чудный сон сменил На стон предсмертный в трепетанье крыл. "Любовь водорослей" С тех пор как сэр Артур стал обладателем сокровища, найденного в могиле Мистикота, он пребывал в состоянии, более близком к экстазу, чем к трезвому мышлению. Одно время дочь даже серьезно беспокоилась за его рассудок, ибо, уверовав, что в его руках секрет к овладению неограниченными богатствами, он разговаривал и держал себя, как человек, обретший философский камень. Он толковал о покупке смежных имений, чтобы его земли простерлись поперек всего острова, словно решил иметь соседом только море. Он начал переписку с известным архитектором, задумав обновить замок предков и придать ему такое великолепие, чтобы он мог соперничать с Уиндзором, а вокруг разбить парк соответствующих размеров. Толпы ливрейных лакеев уже расхаживали в его воображении по залам, и - о чем только не грезит обладатель неисчерпаемого богатства! - корона маркиза, если не герцога, сверкала перед ним в мечтах. Его дочь - на какую великолепную партию она могла рассчитывать! Теперь он мог думать даже о союзе с принцем крови. Его сын уже был генералом, а он сам - всем, что может представить себе самая необузданная фантазия честолюбца. При таком состоянии духа всякий, кто пытался низвести сэра Артура в лоно обыденной жизни, получал от него ответы в духе старого Пистоля: Плевать на свет и светских проходимцев! Я говорю об Африке веселой! После продолжительного совещания сэра Артура с мистером Олдбоком утром того знаменательного дня, когда был найден клад, мисс Уордор ожидала допроса по поводу оказанного ей Ловелом внимания; читатель может представить себе ее изумление, когда вместо этого последовал разговор, показавший, что воображение ее отца распалено надеждой на обретение несметного богатства. Но когда ее отец вызвал Дюстерзивеля в замок, заперся с ним и, как выяснилось, выразил ему сочувствие в постигшей его неприятности, стал на его сторону и возместил его потери, она встревожилась не на шутку. Все те подозрения, которые в ней давно возбуждал этот человек, усилились, когда она увидела, как он старается внушить ее отцу мечты о золоте, а в то же время - урвать себе возможно большую долю в ценностях, таким странным образом доставшихся сэру Артуру. Начали появляться другие зловещие симптомы, следовавшие один за другим. С каждой почтой прибывали письма, которые сэр Артур, взглянув на имя отправителя, бросал в огонь, не потрудившись даже распечатать. Мисс Уордор подозревала, что эти послания, содержание которых, казалось, было заранее известно отцу, поступали от настойчивых кредиторов. Тем временем резервы, заимствованные из клада, быстро таяли. Большая часть полученной суммы была поглощена, в силу необходимости, уплатой по векселю на шестьсот фунтов, который грозил сэру Артуру непосредственной опасностью. Из остальных денег часть была дана рудоискателю, кое-что истрачено на прихоти, которые бедный баронет считал вполне оправданными при своих блестящих надеждах, а кое-что ушло на то, чтобы временно заткнуть рты таким заимодавцам, которые, наскучив обещаниями, были одного мнения с Гарпагоном, что пора получить что-нибудь существенное. Наконец стало более чем ясно, что через два-три дня после открытия клада все растаяло и не было никаких видов на новые поступления. Сэр Артур, от природы нетерпеливый, снова начал обвинять Дюстерзивеля в нарушении обещаний, вселивших в него надежду, что весь его свинец превратится в золото. Однако этот достойный джентльмен уже извлек из сложившегося положения все, что мог. А так как он был достаточно умен, чтобы не присутствовать при падении дома, устои которого сам подрыл, он попытался успокоить сэра Артура при помощи ряда мудреных терминов своей науки и откланялся, обещав вернуться на следующее утро с такими сведениями, которые непременно избавят сэра Артура от всех его бедствий. - С тех пор как я слушу софетником в таких делах, - сказал мистер Герман Дюстерзивель, - я никогда еще не подходил так близко к arcanum, что означает феликая тайна Панкресты или Поликресты. Я знаю о ней не меньше, чем Пелазо ди Таранто или Базилиус, и либо я через два или три дня прифеду вас к номеру третьему мистера Мистикота, либо ви назовете меня подлецом и никогда больше не увидите моего лица. Рудоискатель отбыл с этим заверением и твердой решимостью выполнить последнюю часть этой программы и никогда больше не появляться перед своим обобранным покровителем. Сэр Артур остался, исполненный сомнения и тревоги. Уверенная речь философа, уснащенная такими звучными именами, как Панкреста, Базилиус и так далее, произвела на него некоторое впечатление. Но он так часто бывал обманут подобной тарабарщиной, что уже не мог вполне положиться на нее, и удалился вечером в свой кабинет в ужасном состоянии человека, который повис над пропастью и, не имея возможности отступить, замечает, что камень, поддерживающий его, постепенно отделяется от скалы и готов рухнуть вместе с ним. Обнадеживающие видения угасли, и усилилась лихорадочная мука ожидания, охватывающая человека, воспитанного в сознании своей значительности и богатства, обладателя древнего имени и отца двух прекрасных детей, когда он видит приближение часа, который лишит его всего того великолепия, которое годы сделали привычным и необходимым ему, а его самого бросит в мир на борьбу с нищетой, жадностью и презрением. При таких зловещих предчувствиях, измученный неизменно ускользавшей надеждой, он стал раздражительным и капризным, и его слова и поступки говорили о таком глубоком отчаянии, что мисс Уордор совсем перепугалась. Мы уже видели при других обстоятельствах, что сэр Артур, несмотря на чрезвычайную слабохарактерность, был доступен живым и сильным страстям. Он не привык, чтобы ему противоречили, и если до сих пор почти всегда был добродушен и весел, это, вероятно, объяснялось тем, что весь уклад его жизни не давал ему поводов раздражаться достаточно часто, чтобы это его свойство стало для него обычным состоянием. На третье утро после ухода Дюстерзивеля слуга, как было заведено, перед завтраком положил на стол последние газеты и письма. Мисс Уордор взялась за газеты, спасаясь от дурного настроения отца, который пришел в ярость из-за того, что хлебцы немного пережарились. - Я вижу, в чем дело, - так закончил он свою речь на эту интересную тему, - мои слуги, которые имели свою долю в моем благосостоянии, начинают думать, что в дальнейшем им от меня будет мало пользы. Но пока еще я хозяин над этими негодяями, и я не допущу никакой небрежности и не потерплю ни малейшего неуважения с их стороны. - Я готов оставить службу у вашей милости хоть сию минуту, - объявил слуга, которого сэр Артур считал виновным, - как только вы распорядитесь, чтобы мне заплатили жалованье. Сэр Артур вздрогнул, словно ужаленный змеей, и, сунув руку в карман, мгновенно вытащил находившиеся там монеты, которых, однако, оказалось недостаточно, чтобы расплатиться со слугой. - Сколько у тебя при себе денег? - обратился он к дочери с деланным спокойствием, под которым скрывалось сильное волнение. Мисс Уордор подала ему кошелек. Сэр Артур попытался сосчитать деньги, но не мог справиться с этой задачей. Дважды сбившись, он бросил всю груду бумажек дочери. - Заплати этому мерзавцу, и пусть немедленно убирается из замка! - гневно произнес он и вышел. Слуга и хозяйка дома остановились друг против друга, равно изумленные такой неистовой яростью. - Право, сударыня, если б я знал, что в чем-либо виноват, я не ответил бы сэру Артуру, когда он так напустился на меня. Я служу у вас давно, и он всегда был добрым господином, а вы - доброй госпожой, и я не хочу, чтобы вы думали, будто я обиделся на случайное резкое слово. Но, конечно, мне не следовало говорить о жалованье, когда что-то рассердило его милость. Не думал я, что так кончится моя служба вашему семейству! - Ступайте вниз, Роберт, - сказала мисс Уордор, - мой отец чем-то расстроен. Ступайте вниз, а на звонок пусть отвечает Элик. Как только слуга вышел из комнаты, сэр Артур возвратился, словно ждал его ухода. - Что это значит? - сейчас же заговорил он, заметив, что деньги все еще лежат на столе. - Он не ушел? Меня перестали слушаться и как хозяина, и как отца? - Он пошел сдать дела экономке, сэр. Я не думала, что все это так спешно. - Да, спешно, мисс Уордор, - ответил отец. - Отныне все, что я приказываю в доме моих предков, должно выполняться немедленно. Потом он сел, дрожащей рукой взял приготовленную для него чашку чая и начал медленно прихлебывать, как бы оттягивая необходимость вскрыть поданные на стол письма, на которые он время от времени косился, словно на гнездо гадюк, готовых ожить и броситься на него. - Вам будет приятно услышать, - сказала мисс Уордор, пытаясь отвлечь отца от осаждавших его мрачных мыслей, - вам будет приятно услышать, что бриг лейтенанта Тэфрила благополучно прибыл на Лисский рейд. За него очень боялись, и я рада, что мы узнали об этом лишь после того, как слухи были опровергнуты. - А какое мне дело до Тэфрила и его брига? - Отец! - удивленно воскликнула мисс Уордор, ибо сэр Артур в обычном состоянии проявлял ненасытный интерес ко всем местным слухам и сплетням. - Еще раз говорю, - повторил он повышенным и еще более нетерпеливым тоном, - какое мне дело до того, кто спасся и кто погиб? Не все ли мне равно? - Я не знала, что вы так поглощены делами, сэр Артур, и думала, что, раз мистер Тэфрил достойный человек и к тому же из наших мест, вас обрадует известие... - О, я рад, рад донельзя и, чтобы порадовать и тебя, поделюсь с тобой моими прекрасными новостями. - Он взял в руки одно из писем. - Не все ли равно, какое я вскрою первым! Они все на один лад. Он торопливо взломал печать, пробежал глазами письмо и бросил его дочери. - Да, я не мог бы сделать более удачный выбор! Это последний удар! Мисс Уордор молча, в ужасе взяла письмо. - Читай! Читай вслух! - приказал отец. - Его надо прочесть несколько раз. Оно подготовит тебя к другим добрым вестям в таком же духе. - "Дорогой сэр!" - начала она срывающимся голосом. - Видишь, он называет меня "дорогим", этот нахал, поденщик из адвокатской конторы, которого я год назад не посадил бы у себя за стол вместе со слугами! Скоро он начнет называть меня "дорогой баронет". - "Дорогой сэр", - возобновила чтение мисс Уордор и тут же остановилась. - Я вижу, что содержание письма вам неприятно, отец, и мое чтение будет только раздражать вас. - Если вы разрешите мне знать самому, мисс Уордор, что мне может доставить удовольствие, убедительно прошу вас продолжать. Смею вас заверить, что, если бы это не было необходимо, я не стал бы вас затруднять. - "Будучи недавно принят в компаньоны, - продолжала читать мисс Уордор, - мистером Гилбертоном Гринхорном, сыном вашего покойного корреспондента и поверенного в делах присяжного стряпчего Гирниго Гринхорна, эсквайра, чьи дела я, в качестве парламентского клерка, вел много лет и чьи дела в дальнейшем будут вестись под фирмой Гринхорн и Грайндерсон (что я сообщаю для правильного адресования будущей корреспонденции), и получив недавно ваши письма, направленные моему вышеупомянутому компаньону Гилберту Гринхорну, я по случаю его отъезда на лембертонские скачки имею честь ответить на ваши упомянутые письма". - Ты видишь, мой друг методичен и начинает с объяснения причин, доставивших мне такого скромного и изящного в своем слоге корреспондента. Продолжай, я все выдержу! И он рассмеялся тем горьким смехом, который часто отражает самое мучительное душевное состояние. Боясь продолжать и в то же время страшась ослушаться, мисс Уордор возобновила чтение: - "Выражаю сожаление как от своего имени, так и от имени моего компаньона, что мы не можем услужить вам и изыскать для вас упомянутые вами суммы или исхлопотать вам отсрочку по закладной, выданной вами Голдибердсу, тем более что мы, действуя в качестве доверенных Голдибердса, получили ордер на ваше задержание, о чем вам должно быть известно из доставленной вам посланцем описи на сумму в четыре тысячи семьсот пятьдесят шесть фунтов пять шиллингов и шесть с четвертью пенсов в английской валюте, каковая сумма с годовыми процентами и судебными издержками, мы надеемся, будет покрыта в течение указанного в ордере срока, во избежание дальнейших неприятностей. В то же время я вынужден обратить ваше внимание на то, что пришел срок уплаты и по нашему счету, достигшему суммы в семьсот шестьдесят девять фунтов десять шиллингов и шесть пенсов, и погашение этого счета было бы крайне желательно. Однако, поскольку у нас в залоге ваши доверенности, купчие крепости и ипотечные документы, мы не возражаем против предоставления вам разумной отсрочки, скажем - до следующего дня сальдовых расчетов. Должен добавить, что фирма Голдибердс предложила нам действовать peremptorie* и sine mora**, о чем я имею удовольствие сообщить вам, чтобы предотвратить всякие недоразумения, сохраняя за собой право действовать, как указано. ______________ * Безотлагательно (лат.). ** Без отсрочки (лат.). От своего имени и от имени моего компаньона, дорогой сэр, ваш преданный слуга Габриель Грайндерсон, за фирму Гринхорн и Грайндерсон". - Неблагодарный негодяй! - воскликнула мисс Уордор. - Нет, почему же. Все это написано, я думаю, как полагается. Удар, нанесенный другой рукой, не мог бы попасть вернее. Все так и должно быть, - ответил бедный баронет, но его дрожащие губы и взгляд, перебегавший с предмета на предмет, показывали, насколько напускным было его кажущееся спокойствие. - Посмотри, тут приписка, которой я не заметил. Прочти-ка до конца! - "Могу добавить (не от себя, а от имени компаньона), что мистер Гринхорн готов пойти вам навстречу и в частичную оплату долга принять от вас, по справедливой оценке, ваш серебряный сервиз или ваших гнедых, если они находятся в хорошем состоянии". - Черт бы его побрал! - не выдержал сэр Артур, окончательно теряя самообладание от этого предложения, высказанного таким снисходительным тоном. - Его дед ковал лошадей моего отца, а этот потомок какого-то паршивого кузнеца хочет выманить у меня моих рысаков. Но он получит хороший ответ! Он сел и начал строчить с большим жаром, потом остановился и прочел вслух: - "Мистер Гилберт Гринхорн, в ответ на два моих недавних письма я получил письмо от лица, именующего себя Грайндерсоном и подписывающегося как ваш компаньон. Когда я к кому-нибудь обращаюсь, я обычно не ожидаю, что мне ответит заместитель. Мне кажется, я был полезен вашему отцу и к вам относился дружественно и учтиво. Поэтому я теперь удивлен..." А все-таки, - промолвил он, прерывая чтение, - должен ли я этому или вообще чему-либо удивляться? И стоит ли тратить время на то, чтобы писать такому негодяю? Я полагаю, меня не век будут держать в тюрьме, а когда я выйду оттуда, моей первой задачей будет переломать кости этому щенку. - В тюрьме, сэр? - еле слышно пролепетала мисс Уордор. - Конечно, в тюрьме! Тебе это все еще не ясно? Значит, замечательное письмо мистера - как его? - "от своего имени и от имени компаньона" - не произвело на тебя впечатления? Или, может быть, у тебя есть четыре тысячи и столько-то сот фунтов, и шиллингов, и пенсов, и полупенсов, чтобы оплатить "вышеупомянутое требование"? - У меня, сэр? О, если б у меня были средства! Но где же мой брат? Почему он не появляется, хотя уже так давно в Шотландии? Может быть, он как-нибудь помог бы нам? - Кто, Реджиналд? Он, наверно, отправился на лембертонские скачки вместе с мистером Гилбертом Гринхорном или иной столь же почтенной личностью. Я ожидал его сюда еще на прошлой неделе. Но можно ли удивляться, что мои дети пренебрегают мной, как и все другие! Нет, дорогая, прости меня, ты ни разу в жизни не пренебрегла мною и не обидела меня. Дочь обвила руками его шею, и он поцеловал ее в щеку, и это принесло ему то утешение, которое даже в минуту самого глубокого горя каждый отец находит в нежной привязанности своего ребенка. Мисс Уордор воспользовалась этой внезапной переменой настроения, чтобы попытаться облегчить страдания отца и хоть немного успокоить его. Она напомнила ему, что у него много друзей. - Их у меня было много, - сказал сэр Артур. - Но доброе отношение одних иссякло из-за моих сумасшедших проектов, другие не в силах мне помочь, третьи просто не захотят. Со мной все кончено, и я только надеюсь, что мое безумство послужит Реджиналду предостережением. - Не послать ли мне за Монкбарнсом, сэр? - спросила дочь. - К чему? Он не может ссудить меня такой суммой и не сделал бы этого, если бы мог, так как знает, что я и без того кругом в долгах. От этого мизантропа мне нечего ждать, кроме мудреных латинских цитат. - Но он опытен, умен и некогда готовился к деятельности юриста. И потом я уверена, что он всегда любил нашу семью. - Да, любил!.. До чего мы дожили, если привязанность какого-то Олдбока существенна для Уордора! Однако, если дело дойдет до крайности, - а этого, кажется, можно ждать в любую минуту, - пожалуй, лучше все-таки послать за ним. А ты пойди погуляй, моя милая. Мне сейчас легче, чем тогда, когда я должен был сделать это злосчастное признание. Ты теперь знаешь худшее, и оно не застанет тебя врасплох. Пойди погуляй, а я охотно побуду немного один! Выйдя из комнаты, мисс Уордор немедленно воспользовалась согласием отца и отправила в Монкбарнс слугу, который, как мы уже видели, встретил антиквария и его племянника на берегу моря. Почти ничего не замечая, молодая девушка брела наугад и случайно направилась вдоль так называемого Тернистого берега. Ручей, в былые времена питавший водой замковый ров, бежал по крутой лощине, и вдоль нее, по указанию мисс Уордор, отличавшейся тонким вкусом, была проложена дорожка, которая неприметно уходила вверх и казалась совершенно естественной, как бы протоптанной людьми. Тропинка гармонировала с этой узкой ложбиной, над которой нависали огромные старые деревья и частый кустарник, главным образом - лиственница и орешник, вперемежку с обычными видами шиповника и терна. На этой тропинке разыгралась сцена объяснения между мисс Уордор и Ловелом, подслушанная старым Эди Охилтри. С сердцем, удрученным несчастьем, которое обрушилось на семью, мисс Уордор теперь припоминала каждое слово и каждый довод Ловела в поддержку своего сватовства и невольно испытывала чувство гордости от того, что внушила такому одаренному молодому человеку столь сильную и бескорыстную страсть. То, что он оставил службу, - хотя, как говорили, быстро делал карьеру, - чтобы похоронить себя в таком малоприятном месте, как Фейрпорт, и предаться думам о своей неразделенной любви, многие могли высмеять, как романтизм. Но та, что была предметом его привязанности, естес