королевского двора, чем для монастыря. - Я бы мог в связи с этим сообщить кое-что о вашем Теодоре Беза, - с улыбкой заметил отец Евстафий, - но мне противны суждения, напоминающие мух, которые пролетают мимо свежего мяса и садятся на гниль. Но обратимся к делу. Если я отведу или отошлю тебя как плен-пика в наше аббатство, то сегодня вечером ты попадешь в каземат, а завтра - на виселицу. Если бы я возвратил тебе свободу, то причинил бы этим вред святой церкви и нарушил бы свой торжественный обет. Между тем в столице могут прийти к другому решению; есть надежда, что в скором времени наступят лучшие времена. Согласен ли ты остаться нашим пленником под честное слово? Если тебя придут освобождать, ты не спрячешься от нас в кусты, как говорят воины нашей страны? Согласен ли ты поклясться мне, что по первому требованию явишься на суд аббата и капитула, что не отдалишься от этого дома дальше, чем на четверть мили? Согласен ли ты, повторяю я, дать мне в этом свое честное слово? И столь неколебимо доверяю я твоей совести, что ты останешься здесь без стражи и надзора, пленником на свободе, повинным лишь предстать перед нашим судом, когда тебя позовут. Проповедник задумался. - Мне не по душе самому ограничивать себе свободу какими-либо добровольными обязательствами. Но я в вашей власти, и вы можете принудить меня к ответу. Значит, давая слово, что я не удалюсь за определенную черту и явлюсь, когда меня позовут, я не отказываюсь от свободы, которой располагаю и пользуюсь. Наоборот, находясь в оковах и в вашей власти, я благодаря этому соглашению приобрету свободу, которой пока не имею. Поэтому я принимаю твое предложение, ибо все, что с твоей стороны предлагается с учтивостью, может быть мною принято с честью. - Постой, я упустил одно важное условие нашего договора, - спохватился помощник приора. - Ты еще должен обещать, что, будучи оставлен на свободе, не будешь ни прямо, ни косвенно распространять или проповедовать свою тлетворную ересь, которая в наши дни совратила столько душ, переманив их из царства света в царство тьмы. - Если так, я отказываюсь, от нашего договора, - с твердостью объявил Уорден. - Горе мне, если я перестану проповедовать евангелие! Лицо отца Евстафия омрачилось, и он снова зашагал по комнате, бормоча: - Провалиться бы тебе на месте, упрямый дурак! - Затем, круто остановившись, стал снова убеждать пленника: - Опомнись, Генри, вспомни свои собственные доводы! Твой отказ - бессмысленное упрямство. В моей власти заточить тебя в такое место, где ничье ухо не услышит твоей проповеди. Таким образом, обещая мне воздержаться от своей деятельности, ты соглашаешься только на то, чего сам не в силах изменить. - Этого я не знаю, - ответил Генри Уорден. - Ты действительно можешь бросить меня в подземелье, но может случиться, что творец приготовил для меня поле деятельности даже в том мрачном заточении. Цепи, налаженные на великомучеников, не раз служили им орудием против сатанинских сетей. Находясь в темнице, апостол Павел обратил в истинную веру своего тюремщика и всю его семью. - Ну, знаешь ли! - гневно и презрительно воскликнул отец Евстафий. - Если ты считаешь себя под стать святому апостолу, нам больше не о чем толковать. Готовься изведать все, что ты заслужил и ересью своей и своим упорством. Вяжи его, стражник! С гордостью покоряясь своей участи и глядя на помощника приора с чуть заметной улыбкой, в которой угадывалось снисходительное сознание своего превосходства, проповедник сам протянул руки, чтобы их было удобнее связать. - Вяжи крепче, не щади меня, - сказал он Кристи, потому что даже атот грубиян не решался стянуть веревку потуже. Тем временем отец Евстафий, пристально следя за пленником, натянул свой клобук почти на самые глаза, как бы желая скрыть свое волнение. Такое чувство испытывает охотник при близкой встрече с благородным оленем, рога и осанка которого столь величественны, что у охотника не хватает духа в него прицелиться. Такое чувство охватывает стрелка, который поднял ружье на могу чего орла и не решается спустить курок, видя, что царственная птица продолжает парить в вышине и гордо презирает грозящую опасность. Сердце помощника приора (при всем его фанатизме) смягчилось, и он усомнился, окупит ли ревностное исполнение долга, как он его понимал, угрызения совести, которые будут его мучить, если он предаст смерти человека с такой благородной и независимой душой, да еще друга самых счастливых лет, когда они состязались в успешном овладении знаниями, а часы досуга посвящали труду более легкому - изучению античной и новой литературы. Затенив рукой лицо, наполовину прикрытое клобуком, отец Евстафий потупил взор, словно скрывая борьбу чувств в своей душе и побеждающее милосердие. "Если бы мне только уберечь Эдуарда от этой заразительной ереси! - думал он. - Не будь здесь Эдуарда, такого пылкого и восприимчивого ко всему новому, что его может увлечь видимость науки, я бы спокойно оставил этого упрямца с женщинами, должным образом предупредив их, как опасно и грешно прислушиваться к его бредням". Продолжая раздумывать над участью пленника, но не отваживаясь произнести окончательный приговор, монах вдруг услышал шум, который отвлек его внимание, и в комнату, запыхавшись, пылая решимостью и отвагой, вбежал Эдуард Глендининг. Глава XXXII Под серым, сумрачным плащом Пойду один тропинкой горной Вперед, уверенным путем, Туда, к святыне чудотворной. Там, в монастырской тишине, Обиды, беды - все простится... И хоть сурова ты ко мне, Там буду за тебя молиться. "Жестокая леди с гор" Эдуард воскликнул: - Мой брат жив, преподобный отец! Жив, слава создателю, он не погиб! Во всем Корри-нан-Шиане нет никакой могилы - даже признаков могилы. Земля вокруг источника не взрыта ни заступом, ни лопатой, ни киркой, наверное, с самого всемирного потопа. Хэлберт жив! Горячность юноши, его стремительность, упругая походка, размашистые движения и сверкающие глаза напомнили Уордену его недавнего спутника. Братья были действительно очень похожи между собой, хотя каждому бросалось в глаза, что Хэлберт выше ростом, лучше сложен, более мускулист и подвижен, а у Эдуарда самым примечательным было одухотворенное и вдумчивое выражение лица. Слова юноши взволновали проповедника не меньше, чем отца Евстафия. - О ком вы говорите, сын мой? - спросил он так участливо, как будто его собственная судьба в эту минуту не трепетала на чаше весов, как будто не перед ним сейчас маячила темница и смерть. - Я хочу знать, о ком ты говоришь? О юноше немного постарше тебя? У него темные волосы и мужественное лицо? Кажется, он несколько шире и выше ростом, но сильно напоминает тебя чертами лица и голосом. Если таков брат, которого ты ищешь, то, может быть, я могу подать тебе весть о нем. - Говори же, ради бога! - воскликнул Эдуард. - Что у тебя на языке, жизнь или смерть? Отец Евстафий присоединился к этой просьбе, и проповедник, не дожидаясь дальнейших уговоров, обстоятельно рассказал о своей встрече со старшим Глендинингом и так подробно описал его наружность, что у его собеседников исчезли все сомнения. Когда старик упомянул о том, что юноша привел его в долину, где они увидели на траве пятна крови и рядом - свежую могилу, у которой Хэлберт каялся, обвиняя себя в убийстве сэра Пирси, отец Евстафий с удивлением посмотрел на Эдуарда: - Не говорил ли ты только что, - спросил он, - что вы там не обнаружили никаких следов могилы? - Там нет ни малейших следов того, что кто-нибудь рыл землю, - ответил Эдуард. - Дерн нетронут, как будто по нему со времен Адама не ступала нога человеческая. Правда, у самого источника трава помята и забрызгана кровью. - Это дьявольское наваждение, - произнес помощник приора, осеняя себя крестом. - Каждому христианину это должно быть ясно. - Если так, - возразил Уорден, - то каждому христианину лучше бы ограждать себя орудием молитвы, а не бессмысленным каббалистическим знаком. - Негоже так называть символ нашего спасения, - сурово'сказал помощник приора. - Знамение креста обезоруживает всех злых духов. - Верно! - воскликнул Генри Уордеп, готовый к пылкому спору, - но его надо носить в сердце, а не чертить пальцами в воздухе. Разве бесчувственный воздух, по которому скользит ваша рука, сохраняет отпечаток символа? Точно так же бесцельны все телодвижения ханжествующих святош, суетные коленопреклонения и целования креста, которыми они заменяют истинную, глубокую веру и добрые дела. - Мне жаль тебя, - ответил помощник приора, тоже готовясь к пылкой полемике. - Мне жаль тебя, Генри, и потому я не отвечаю. Как бессилен ты, сколько бы ни старался, вычерпать решетом океан, так же не способен ты измерить силу священных слов, знаков и подвигов ошибочной мерой своего рассудка. - Не моим рассудком руковожусь я, - сказал Уорден, - а словом божьим, этим неугасимым и непреложным светочем на нашем пути, рядом с которым человеческий разум - не более чем дрожащий, мерцающий и догорающий огарок, а ваше хваленое учение - обманчивый огонек на болоте. Укажи мне место в священном писании, где говорится о святости показных движений и знаков! - Я предлагал тебе честное поле для поединка, - сказал монах, - но ты его отверг. Теперь я не хочу возвращаться к нашим разногласиям. - Будь мои слова последними перед смертью, - провозгласил реформатский проповедник, - будь я уже на костре, полузадушенный дымом, среди пылающего хвороста, я в самую последнюю минуту проклинал бы суеверия и ханжество римской церкви. Отец Евстафий с трудом подавил вспыльчивый ответ, готовый сорваться с его уст, и, обращаясь к Эдуарду Глендинингу, сказал: - Теперь уже, без всякого сомнения, надо известить твою мать, что ее сын жив. - Я сказал это целых два часа назад, - вмешался Кристи из Клинт-хилла, - и вы могли бы мне поверить. Но, как видно, вы охотнее слушаете старого, седовласого проходимца, который всю жизнь бормотал разную ересь, чем мои слова, хотя я еще никогда не отправлялся на раз-бон. не прочитав, как полагается "Отче наш". - Ступай же, - обратился отец Евстафий к Эдуарду, - и возвести своей страждущей матери, что сын ее восстал из могилы, как некогда вернулся ребенок к сарентской вдовице. Вернется по заступничеству, - прибавил он, глядя на Генри Уордепа, - праведного святого, которому я воссылал молитвы о Хэлберте. - Обманывая себя, ты обманываешь других, - немедленно отозвался проповедник. - Не к мертвецу, не к созданию из праха взывал праведный фесфитянин, когда, уязвленный укорами сунамитянки, молился, чтобы душа ее сына вернулась в безжизненное тело. - Но помогло все-таки его заступничество, - повторил помощник приора, - ибо что мы читаем в "Вульгате"? Сказано: Et exaudivit Dominus vocem Helie; et reversa est anima pueri intra eum, et revixit [И услышал господь голос Илии, и душа мальчика вернулась в него, и он ожил (лат.)]. И неужели ты думаешь, что заступничество прославленного святого менее значительно для господа, нежели молитва этого святого в течение его жизни, когда он ступал по земле в своем бренном образе и взирал на все лишь плотскими очами? В продолжение этого диспута Эдуард Глендининг не находил себе места от нетерпения; однако по выражению его лица нельзя было определить, какое чувство его так сильно волнует - радость, горе или надежда. Наконец он решился на небывалую вольность и прервал речь отца Евстафия, который, вопреки своему решению не вступать в богословский спор, зажегся полемическим азартом и прекратил диспут только тогда, когда Эдуард попросил его уделить ему несколько минут для разговора наедине. - Уведи пленника, - приказал помощник приора, обращаясь к Кристи. - Усердно следи, дабы он не скрылся, но ежели оскорбишь его, поплатишься жизнью. Идите! Когда это приказание было исполнено, монах, оставшись с глазу на глаз с. Эдуардом, заговорил с ним так: - Что это на тебя нашло, Эдуард? Почему в глазах твоих вспыхивает непонятный огонь, а щеки покрываются то румянцем, то бледностью? Для чего ты так торопливо и опрометчиво вмешался в отповедь, которой я сокрушал помыслы этого еретика? И отчего ты до сих пор не известил свою мать, что к ней возвратится ее сын, который, как вещает нам святая церковь, остался в живых благодаря молению святого Бенедикта, покровителя нашего ордена? Ибо никогда еще не молился я ему с таким усердием, как для блага твоей семьи, и ты собственными глазами видишь действенность этих молитв. Иди же и объяви радостную весть своей матери. - Тогда я должен объявить ей, - сказал Эдуард, - что если она обретает одного сына, то второй для нее потерян навсегда. - Что у тебя па уме, Эдуард? Что это за слова? - удивился отец Евстафий. - Отец мой, - прошептал юноша, опускаясь перед ним на колени, - тебе я открою мой позор и мой грех, и ты будешь свидетелем моего покаяния. - Твои слова мне непонятны, - ответил помощник приора. - Что мог ты совершить, чтобы столь жестоко себя обвинять? Или в твои уши уже проник демон ереси, - продолжал он, нахмурившись, - опаснейший искуситель именно для тех, кто, подобно этому горемычному старцу, одержим страстью к познанию? - В этом я неповинен, - ответил Глендининг. - Никогда бы я не осмелился отойти от веры, которую ты, мой добрый отец, внушил мне; я всегда буду послушен святой церкви. - Что же, в таком случае, так томит твою совесть, сын мой? - ласково продолжал отец Евстафий. - Откройся мне, дабы я мог утешить тебя, ибо велико милосердие церкви к ее послушным сынам, не дерзающим усомниться в ее могуществе. - Моя исповедь покажет, как я нуждаюсь в милосердии, отец мой, - сказал Эдуард. - Мой брат Хэлберт - такой добрый, неустрашимый, чуткий. В его словах, мыслях, поступках было столько любви ко мне, его рука выручала меня из всех затруднений, его глаза следили за мной, подобно тому как орлы наблюдают за орлятами, впервые вылетающими из гнезда. Таким был мой добрый, великодушный, любящий брат. И вот я услышал о его внезапной кровавой, насильственной смерти - и обрадовался, услышал о его неожиданном воскресении - и опечалился. - Эдуард, - произнес его духовный отец, - с тобой происходит что-то неладное! Что за причина столь презренной неблагодарности? В горячке и волнении ты ошибся в своих собственных смятенных чувствах. Поди, сын мой, и найди успокоение в молитве. Мы побеседуем в другой раз. - Нет, отец мой, нет! - пылко запротестовал юноша. - Теперь или никогда! Я найду средство усмирить мятежное сердце в моей груди или вырву его прочь! Ошибся в своих чувствах? Нет, отец мой, скорбь с радостью не перепутаешь. Все вокруг меня плакали, все предавались отчаянию; мать, слуги, она сама, виновница моего прегрешения, - все рыдали, а я... я делал вид, что пылаю жаждой мести, а сам с трудом скрывал жестокую и безумную радость. "Брат мой, - думал я, - не могу я дать тебе моих слез, но я дам тебе кровь". Да, отец мой, стоя на карауле у дверей этого английского пленника, я отсчитывал час за часом и говорил себе: "Вот я еще на целый час ближе к надежде и счастью..." - Не понимаю тебя, Эдуард, - перебил его монах. - Не могу постичь, отчего известие о смерти брата могло вызвать у тебя столь неестественную радость? Неужели низменное желание завладеть его небольшим имуществом... - Пусть бы пропал весь его жалкий скарб! - взволнованно воскликнул Эдуард. - Нет, отец мой, соперничество, жгучая ревность, любовь к Мэри Эвенел - вот что сделало меня безнравственным чудовищем, и в этом я приношу покаяние. - К Мэри Эвенел! - повторил священнослужитель. - К молодой особе, которая настолько выше вас по происхождению и по положению в свете? Как осмелился Хэлберт, как осмелился ты взирать на нее иначе, чем с уважением и преданностью, как это подобает каждому, взирающему на особу высшего сословия? - Разве любовь зависит от геральдики? - возразил Эдуард. - Да и чем Мэри, приемная дочь и воспитанница нашей матушки, отличалась от нас, выросших вместе с нею? Длинным рядом давно умерших предков? Словом, мы полюбили ее. Оба полюбили! Но его страстная любовь встретила взаимность. Он не знал, не замечал этого, а я был зорче его. Что с того, что она иногда меня больше хвалила? Его-то она больше любила! Когда мы вместе готовили уроки, она сидела рядом со мной безмятежно и равнодушно, как сестра, а с Хэлбертом она была сама не своя. Менялась в лице, трепетала, когда он подходил к ней, а стоило ему уйти - грустила, задумывалась и тосковала. Я все терпел. Видел, как растет ее любовь к нему, к моему сопернику, и терпел все это, отец мой, и не стал его ненавидеть - не мог его ненавидеть. - Хвалю тебя за это, - отозвался отец Евстафий. - При всем неистовстве и сумасбродстве, мог ли ты возненавидеть родного брата за то, что он оказался таким же безумцем, как ты? - Отец мой, - ответил Эдуард, - общеизвестно, что. ты мудрый наставник и хорошо знаешь жизнь и людей; но твой вопрос показывает, что ты никогда не испытывал страстной любви. Только усилие воли спасло меня от ненависти к чуткому и нежному брату, который не подозревал во мне соперника, всегда был ласков и добр. У меня бывало настроение, когда я мог восторженно и горячо ответить па его доброту. В последнюю ночь перед разлукой я чувствовал это сильнее чем когда-либо. Но вопреки всему я обрадовался, когда его не стало па моем пути, и не мог подавить в себе горя оттого, что он снова преградил мне дорогу. - Да хранит тебя небо, сын мой! - сказал монах. - Тяжко и мрачно у тебя на душе. В таких же сумерках духа поднял руку на своего брата первый убийца, оттого что жертвоприношение Авеля было более угодно господу. - Я буду бороться с демоном, который преследует меня, отец мой, - твердо заявил юноша. - Я буду бороться с ним и одолею его. Но сначала я должен удалиться отсюда, чтобы не быть свидетелем того, что здесь произойдет. Меня страшит, что я увижу, как засияют глаза Мэри Эвенел, когда к ней вернется ее возлюбленный. Как знать, не превращусь ли я тогда в Каина? Тревожная, неистовая, шальная радость в моей душе сменилась жаждой преступления, и как знать, на что толкнет меня бешенство отчаяния? - Безумец! - воскликнул помощник приора. - К какому ужасному преступлению влечет тебя греховное неистовство! - Моя участь решена, отец мой, - с твердостью проговорил Эдуард. - Я посвящаю себя религии, как вы мне часто советовали. У меня сейчас одна цель - вернуться с вами в обитель святой Марии и там, с благословения пресвятой девы и святого Бенедикта, просить лорда-аббата принять мой обет. - Не теперь, сын мой, - остановил его отец Евстафий. - Ты чересчур возбужден и расстроен. Человек мудрый и добрый никогда не принимает даров, расточаемых сгоряча, о которых дающий может впоследствии пожалеть. Так подобает ли нам приносить дары высшей премудрости и благости, когда нами не руководят обдуманность и благочестие, необходимые, дабы наше подношение было приемлемо для обыкновенных людей и всей юдоли мрака и печали? Говорю тебе все это, сын мой, не с целью отвратить тебя от избранной доброй стези, по чтобы ты уверился в правильности твоего выбора и призвания. - Есть такие решения, отец мой, которые не терпят отсрочек, - возразил Эдуард, - и это одно из них. Я должен действовать сейчас - или никогда. Разрешите мне следовать за вами! Разрешите не видеть возвращения Хэлберта под эту кровлю. Стыд и сознание моей вины перед ним, слившись воедино со страстной любовью к ней, могут довести меня до самого худшего. Повторяю, разрешите поехать с вами! - Взять тебя с собой я, конечно, согласен, сын мой, - сказал монах, - но наш устав, благоразумие и установленный порядок требуют, чтобы ты провел известное время с нами в качестве послушника на искусе, прежде чем ты произнесешь окончательный обет, в силу которого навсегда отречешься от мирской суеты и посвятишь себя служению господню. - А когда мы поедем, отец мой? - спросил юноша с таким нетерпением, как будто предстоящее путешествие сулило ему безмятежные удовольствия летнего отдыха. - Хоть сейчас, если хочешь, - ответил отец Евстафий, уступая его порыву. - Вели приготовить все, что необходимо для нашего отъезда. Впрочем, повремени, - сказал он, видя, с какой несвойственной ему горячностью Эдуард бросился к двери. - Подойди ко мне, сын мой, и преклони колена. Эдуард повиновался и опустился перед ним на колени. Не обладая внушительной фигурой и величественными чертами лица, помощник приора благодаря властному голосу и строгости в осанке умел внушать и кающимся и ученикам своим подлинное чувство благоговения. Каждую из своих обязанностей он выполнял с глубоким религиозным чувством, а духовный пастырь, сам твердо убежденный в важности своей деятельности, почти всегда сообщает эту убежденность своим слушателям. В такие минуты, как сейчас, его тщедушное тело, казалось, приобретало могучую осанку, изможденное лицо освещалось смелым, вдохновенным и повелительным выражением; его всегда благозвучный голос трепетал, как бы повинуясь доносящимся к нему божественным указаниям, - из обыкновенного смертного он преображался в символ церкви, наделенный ее властью снимать с кающихся грешников бремя греховности. - Возлюбленный сын мой, - произнес он, - правдиво ли ты изложил мне все обстоятельства, столь внезапно побудившие тебя вступить в иноческое братство? - В грехах моих я покаялся чистосердечно, отец мой, - ответил Эдуард, - но еще не сказал об одном странном видении, которое повлияло на меня и, я полагаю, укрепило мою решимость. - Говори, - приказал помощник приора, - твой долг не скрывать от меня ничего, дабы я мог судить об искушениях, кои тебя одолевают. - Не хотелось бы мне рассказывать об этом, - сказал Эдуард. - Бог свидетель, я не лгу, но хотя мои собственные уста говорят чистейшую правду, мои собственные уши отказываются верить. - Ничего не утаивай, не бойся, - ободрил его отец Евстафий. - Знай, что у меня есть основания считать истиной то, что другие объявили бы вздорной небылицей. - Так знайте же, отец мой, - проникновенно начал Эдуарда - что в ущелье Корри-нан-Шиан я помчался, гонимый отчаянием и надеждой. Великий боже, что за надежда - найти изувеченное тело моего брата, доброго, нежного, отважного брата, наскоро зарытое в окровавленную землю, которую попирала нога надменного победителя... Но, как вам уже известно, преподобный отец, мы не нашли его могилы, которую, вопреки лучшим сторонам души, жаждали мои низменные желания. Ни малейшего следа вскопанной земли не было в том уединенном месте, где вчера утром Мартин видел роковой холмик. Вы знаете жителей наших долин, отец мой. Ущелье пользуется дурной славой. Исчезновение могилы испугало моих спутников, и они бросились бежать, словно их застигли на месте преступления. Надежды мои рушились, мысли перемешались, я уже не боялся ни живых, ни мертвых. Совсем медленно стал я спускаться в долину, часто оглядываясь и даже радуясь трусости моих спутников, которые удрали из темного ущелья и оставили меня наедине с моими мрачными и тревожными думами. Когда они, затерявшись в извилистых оврагах, скрылись из виду, я оглянулся и увидел у источника фигуру женщины... - Как ты сказал, возлюбленный сын мой? - перебил его помощник приора. - Смотри не шути в такую серьезную минуту. - Я не шучу, отец мой, - возразил молодой человек. - Кажется, я потерял охоту к шуткам навсегда или, во всяком случае, надолго. Так вот, я увидел фигуру женщины в белом одеянии, похожую на призрак, который, по преданию, охраняет дом Эвенелов. Поверьте мне, отец мой, клянусь небом и землей, я говорю только то, что видел своими глазами! - Я верю тебе, сын мой, - сказал монах, - продолжай свое удивительное повествование. - Призрачная женщина запела, - продолжал Эдуард, - и я могу, как ни странно это вам покажется, повторить ее песню. Слова так запечатлелись у меня в памяти, как будто я запомнил их еще в детстве: "Ты, кто пришел к волнам потока, С надеждой, с мыслью столь жестокой, Чье сердце радостно стучит, Хоть часто сумрачен твой вид, - Прочь, прочь! Ведь здесь, в глуши унылой, Нет гроба, трупа и могилы. Мертвец Живой ушел, и сам Иди к Живым ты Мертвецам! Живые Мертвецы! В них тоже Есть мысль, она с твоею схожа... Не излечились до конца От бурной страсти их сердца: В них под личиною смиренья Пылают дико вожделенья! О келье тихой думай ты, Где ждут молитвы и посты, На серый цвет смени зеленый И в монастырь уйди, спасенный!" - Странная это песня, - сказал отец Евстафий, - и боюсь, что пропета она была не с добрыми намерениями. Но мы обладаем властью обратить козни сатаны против него самого. Ты отправишься со мной, Эдуард, как тебе это желательно, изведаешь жизнь, для которой, по моему давнему убеждению, ты лучше всего подходишь. Ты поможешь моей дрожащей руке, сын мой, поддерживать святой ковчег, который стремятся схватить и осквернить дерзновенные святотатцы. А с матерью ты не хочешь повидаться перед отъездом? - Я не хочу видеться ни с кем! - торопливо воскликнул Эдуард. - Мольбы матери могут поколебать веление моего сердца. О моем новом призвании они услышат из обители. Пусть все о нем узнают: моя мать, Мэри Эвенел, мой воскресший и счастливый брат. Пусть все узнают, что Эдуард умер для света и не будет помехой их счастью. Мэри больше не придется из-за того, что я нахожусь поблизости, придавать своему лицу и своим словам нарочитую холодность. Она сможет... - Сын мой, - прервал его отец Евстафий, - готовясь принять духовный сан, не следует оглядываться назад, на суетность мирской жизни и на сопряженные с нею треволнения. Поди вели седлать лошадей, и дорогой я открою тебе истины, с помощью которых наши предки и древние мудрецы овладели чудесной алхимией, позволяющей превращать страдания в счастье. Глава XXXIII Все здесь запуталось, скажу по чести, Как нитки у вязальщицы уснувшей, Когда котенок возится с клубком, Покуда дремлет у огня старушка... Распутать узел - надобно уменье! Старинная пьеса Торопясь, как человек, сомневающийся в незыблемости своего собственного решения, Эдуард отправился седлать лошадей, попутно поблагодарив соседей, прибывших к нему на выручку, и простившись с ними. Внезапный отъезд Эдуарда и неожиданный оборот всего дела их немало удивил. - Довольно прохладное гостеприимство, - заметил Дэн из Хаулетхэрста, обращаясь к своим товарищам. - В дальнейшем пускай Глендининги во всем мире умирают и воскресают сколько им угодно: они не дождутся, чтобы я снова ради них занес ногу в стремя. Желая умиротворить их, Мартин предложил им подкрепиться и выпить вина. Обед прошел как-то хмуро, и все они разъехались по домам в дурном настроении. Радостная весть, что Хэлберт жив, мгновенно облетела весь дом. Элснет то плакала, то благодарила небеса, но вскоре в ней проснулась привычная рассудительность хозяйки, и она заворчала: - Не так просто починить ворота. Как прикажете жить, когда все двери настежь, каждая собака забежать может! У Тибб было свое мнение: она-де всегда знала, что Хэлберт не ударит лицом в грязь и так легко не даст себя убить какому-то там сэру Пирси. Пусть про англичан говорят что угодно, но, когда дело доходит до рукопашной, им не устоять против нашего шотландца - не та сила и кулак не тот. Переживания Мэри Эвенел были несравненно глубже. Она только недавно научилась молиться, и у нее создалось впечатление, что небо тотчас ответило на ее молитвы. Милосердие, о котором она молила, повторяя слова священного писания, снизошло на нее как некое чудо. Вняв ее горестным жалобам, провидение раскрыло могилу и вернуло ей усопшего. Опасная восторженность стала овладевать ее чувствами, хотя проистекала она из искреннего благочестия. Найдя между немногими ценными вещами своего гардероба шелковое вышитое покрывало, Мэри завернула в него, спрятав от всех, священную книгу, которую впредь решила беречь, как самое заветное сокровище, и сокрушалась о том, что без сведущего толкователя многое в текстах окажется для нее "книгой за семью печатями". Она не подозревала, что произвольное или ложное толкование наиболее ясных с первого взгляда изречений таит в себе гораздо большую опасность. Но небеса уберегли ее от этих искаженных толкований. Пока Эдуард седлал лошадей, Кристи из Клинтхилла снова спросил, каковы будут приказания относительно реформатского проповедника Генри Уордена, и достойный монах снова оказался в затруднении, не зная, как примирить свой долг по отношению к церкви с состраданием и уважением, которые ему, помимо его воли, внушал его бывший единоверец и друг. Однако благодаря неожиданному отъезду Эдуарда отпадало главное возражение против пребывания Уордена в Глендеарге. "Если я отправлю этого Уэлвуда или Уордена в наше аббатство, - размышлял отец Евстафий, - он умрет, умрет в ереси, загубив душу и тело. Такое наказание когда-то считалось целесообразным для устрашения еретиков, но в настоящее время их число так неудержимо растет, что казнь одного вызовет у всех остальных ярость и жажду мести. Правда, он отказывается дать зарок и больше не сеять своих плевел среди доброй пшеницы, но на здешней почве его семена не взойдут. Я не боюсь его влияния на этих бедных женщин, подвластных церкви и воспитанных в должном повиновении ее заветам. Эдуард с его острой любознательностью, горячностью и смелостью мог бы воспламениться от пагубного огня, но его здесь не будет, а больше гореть некому. Таким образом, Уэлвуд не сможет распространять свое губительное учение, но жизнь его сохранится, и, как знать, может быть удастся спасти его душу, как птицу, попавшую в тенета. Я буду сам состязаться с ним в споре - ведь в юношеских диспутах я ему не уступал, а теперь, если силы мои поубавились, меня поддержит само дело, за которое я ратую. Только бы этот грешник признал свои заблуждения - духовное возрождение отщепенца во сто крат полезнее для церкви, чем его телесная смерть. После этих размышлений, внушенных добротой души, узостью кругозора, изрядным самомнением и немалым самообольщением, помощник приора велел ввести узника. - Генри, - сказал он, - чего бы ни требовало от меня неумолимое чувство долга, давняя дружба наша и христианское милосердие не позволяют мне послать тебя на верную смерть. При всей своей суровости и непреклонности ты всегда умел широко мыслить. Пусть же преданность тому, что ты считаешь своим долгом, не заведет тебя слишком далеко - дальше, чем повиновение долгу увлекло меня. Помни, что за каждую овцу, которую ты уведешь из стада, тебе в надлежащее время придется держать ответ перед всевышним, который пока позволяет тебе творить подобное зло. Я не требую от тебя никаких обязательств, кроме того, что ты на честное слово останешься в этой башне и явишься, когда тебя позовут. - Ты изобрел способ связать мне руки крепче, чем если бы их сковали самыми тяжелыми цепями в тюрьме твоего монастыря, - ответил проповедник. - Я не совершу опрометчивого шага, который мог бы навлечь на тебя гнев твоих злосчастных начальников, и буду тем более осмотрителен, что надеюсь: если нам представится возможность еще раз побеседовать - я вырву твою душу из когтей сатаны, подобно тому как из пламени выхватывают обгоревшую головню. Сорвав с тебя одеяние антихриста, торгующего людскими грехами и людскими душами, я смогу еще помочь тебе обрести скалу незыблемую. Это увещание, которое почти в точности соответствовало собственным чувствам отца Евстафия, зажгло его тем же воинственным пылом, какой охватывает боевого петуха, когда он слышит задорный голос своего будущего противника и отвечает ему. - Благодаря богу и пречистой деве, - сказал он, выпрямившись во весь рост, - моя вера бросила якорь у скалы, на которой основал свою церковь святой Петр. - Это искажение текста, - резко возразил Уорден, - пустая игра словами, бессмысленная парономазия. Спор чуть было не разгорелся снова и, весьма возможно, кончился бы отправкой проповедника в монастырский каземат (разве спорящие могут удержаться в границах благоразумия!), но, к счастью, Кристи из Клинт-хилла заметил, что становится поздно и ему не слишком желательно проезжать после захода солнца по ущелью, которое пользуется дурной славой. Ввиду этого помощник приора подавил в себе полемический азарт и, повторив проповеднику, что полагается на его признательность и благородство, стад с ним прощаться. - Будь уверен, мой старый друг, - сказал ему Уорден, - что намеренно я не причиню тебе неприятности. Но если владыка ниспошлет мне поручение, я должен подчиниться воле господа. Обладая большими природными способностями и большим запасом накопленных знаний, эти два человека во многом напоминали друг друга, хотя каждый из них неохотно признался бы в этом. По существу, главное различие между ними состояло в том, что католик, отстаивая религию, которая оскорбляла чувства своей жестокостью, руководствовался более рассудком, чем сердцем, и был дальновиден, осторожен и хитер, между тем как протестант, действуя под сильным влиянием недавно обретенного убеждения и страстно уверовав в его правоту, восторженно, настойчиво и неудержимо стремился распространять новые идеи. Монах желал уберечь, проповедник жаждал завоевывать и действовал поэтому более круто и решительно. Они не могли расстаться, не обменявшись повторным рукопожатием, и каждый из них, прощаясь со старым другом и глядя ему в лицо, выражал всем своим обликом сердечность, соболезнование и печаль. Затем отец Евстафий в нескольких словах объяснил госпоже Глендининг, что приезжий будет в течение некоторого времени ее гостем, причем ей и всем домашним под страхом строжайших духовных наказаний возбраняется вести с ним какие-либбо беседы на религиозные темы во всем прочем, однако, ей надлежит окружить гостя большим вниманием. - Да простит мне пресвятая дева, - сказала госпожа Глендининг, несколько смущенная этим известием, - но приходится все-таки сказать вам, преподобный отец, что когда гостей чересчур много, хозяину несдобровать. Вот увидите, погубят гости наш Глендеарг. Поначалу к нам приехала леди Эвенел (упокой господи ее душу!), она ничего дурного не желала, но с тех пор пошли у нас разные духи да оборотни - покоя от них нет! С той поры мы все живем как во сне. Потом свалился к нам этот английский рыцарь, с вашего позволения, и пусть он не убил моего сына, но из дому выгнал, и, может быть, много воды утечет, пока я его снова увижу, а о поломке ворот и внутренней двери лучше не вспоминать. После всего вы; ваше преподобие, оставляете моим заботам еретика, который, похоже на то, накличет на нас самого большущего черта с рогами. Этому, говорят, ни окон, ни дверей не надо, выломает и утащит целую стену старой башни - и поминай как звали. Во всяком случае, преподобный отец, как вы распорядитесь, так мы и сделаем. - Начинай действовать, хозяйка, - приказал помощник приора. - Отправь кого-нибудь в поселок за плотниками. Счет за работу пусть представят в монастырь, я велю казначею расплатиться. Сверх того, при определении арендной платы и других налогов мы сделаем скидку за все хлопоты и издержки, выпавшие на твою долю. Я позабочусь также, чтобы немедленно разыскали твоего сына. При каждом милостивом обещании вдова Глендининг низко кланялась и глубоко приседала, а когда отец Евстафий умолк, она выразила надежду, что помощник приора с ее слов расскажет мельнику о судьбе его дочери, непременно объяснив при этом, что она, Элспет, нисколечко не виновата в том, что случилось. - Мне что-то не верится, отец мой, - заключила она, - что Мизи в скором времени вернется домой на мельницу. Во всем виноват сам мельник - он позволял ей рыскать где попало, скакать верхом безо всякого седла, смотрел сквозь пальцы, что она никакой домашней работы не делает, лишь бы только она приготовляла обжоре отцу к обеду что-нибудь вкусненькое. - Ты напоминаешь мне, хозяюшка, об одном срочном деле, - заметил отец Евстафий. - Одному господу известно, сколько их накопилось у меня. Необходимо разыскать английского рыцаря и сообщить ему обо всех этих странных событиях. Надо также найти неблагоразумную девушку. Если сие горестное недоразумение повредит ее доброму имени, я буду считать себя отчасти виноватым. Но как найти беглецов, я не знаю. - Если вам угодно, - вмешался Кристи из Клинт-хилла, - я, пожалуй, возьмусь поохотиться за ними и доставлю их вам по добру или силком. Хоть вы всегда при встрече со мной хмуритесь, что черная ночь, но я-то не забыл, что кабы не вы, так моя шея уже давно бы узнала, сколько весят мои четыре лапы. Если есть на свете человек, кому по силам изловить эту парочку, так это только я - говорю открыто в лицо всем "джекам" Мерса, Тевиотдейла, да еще и всем лесничим вдобавок. Но сперва мне надо кой о чем переговорить с вами по поручению моего господина, если вы дозволите мне вместе с вами проехать по ущелью. - Однако, друг мой, - возразил отец Евстафий, - ты бы лучше вспомнил, что у меня есть основательные причины избегать твоего общества в столь уединенном месте. - Ну, ну, не бойтесь! - воскликнул предводитель "Джеков". - Передо мной уже маячила смерть, так неужели я опять возьмусь за эти проделки? А потом, разве я не говорил уже десять раз, что обязан вам жизнью? Если человек мне сделал добро или зло, я рано или поздно расплачусь по заслугам. Ко всему этому, черт меня побери, не хочу я ехать по этому ущелью один или даже с моими молодцами, хотя каждый из них такое же дьявольское отродье, как я сам. А вот если ваше преподобие (видите, я знаю, как выражаться) возьмете четки и псалтырь, и я буду рядом в панцире и с копьем, так от вас бесы взлетят в воздух, а от меня грабители полягут в землю. Тут вошел Эдуард и доложил, что лошадь его преподобия готова. При этом глаза юноши встретились с глазами матери, и, предвидя прощальный разговор с нею, молодой Глендининг почувствовал, что его решимость слабеет. Помощник приора заметил его замешательство и поспешил ему на выручку. - Хозяюшка, - сказал он, - я забыл предупредить вас, что Эдуард поедет со мной в монастырь и вернется только дня через два-три. - Вы хотите помочь ему найти Хэлберта? Пусть все святые наградят вас за доброту! Ответив благословением на ласковые слова, которых он в этом случае, честно говоря, не заслуживал, отец Евстафий отправился в путь в сопровождении Эдуарда. Вскоре к ним присоединился Кристи, который со своими дружинниками мчался за ними с большой быстротой - очевидно, его желание путешествовать по ущелью под охраной духовного воинства было вполне искренним, Имелась, впрочем, и другая причина, почему Кристи так спешил, - он должен был передать помощнику приора поручение от своего господина, Джулиана Эвенела, неспроста приславшего Генри Уордена в распоряжение аббатства. Уговорив отца Евстафия отъехать вместе с ним вперед, чтобы отделиться на несколько ярдов от Эдуарда и дружинников, Кристи начал излагать поручение своего господина, то и дело умолкая, - страх перед сверхъестественными существами пересиливал в нем веру в святость его спутника. - Мой господин, - сказал "джек", - думал вам очень угодить, прислав этого старого еретика, но вы так мало заботитесь о его целости, что, видно, подарок вас не слишком-то обрадовал. - Твое суждение ошибочно, - ответил монах. - Наша община высоко ценит эту услугу и достойно вознаградит твоего господина. Но этот человек был когда-то моим другом, и я надеюсь вернуть его с г