рухнет, пока грозная Норна находится под его кровлей, были готовы броситься вон в то же мгновение, что и она. Некоторое время Норна, не двигаясь и не произнося ни слова, смотрела на небо. Вдруг она медленным и торжественным движением протянула свой посох из черного дуба к той части небосвода, откуда неслись самые яростные порывы ветра, и в минуту его крайнего неистовства запела норвежское заклинание, до сих пор сохранившееся на острове Унст под названием "Песня Рейм-кеннара", хотя многие называют ее "Песней бури". В следующих строках дается вольный перевод этой песни, ибо невозможно дословно передать множество эллиптических и метафорических выражений, свойственных древней скандинавской поэзии: Грозный орел далекого северо-запада, Ты, несущий в когтях громовые стрелы, Ты, чьи шумные крылья вздымают седой океан, Ты губишь стада, ты гонишь по воле своей корабли, Разрушаешь высокие башни, Но сквозь злобные крики свои, Сквозь шум своих крыльев раскрытых, Хотя крик твой подобен воплям умирающего народа, Хотя шум твоих крыльев подобен грохоту тысячи волн, Ты, гневный и быстрый, должен услышать Голос Рейм-кеннара. На пути своем встретил ты сосны Тронхейма, И легли их темно-зеленые кроны возле вывороченных корней. На пути ты встретил скитальца морей, Стройный и крепкий корабль пирата, - И, покорный тебе, спустил он свой марсель, Которого не спускал в боях с королевской армадой. На пути своем встретил ты башню, одетую облаками, Необоримый оплот когда-то могучих ярлов, - И камни ее зубцов Легли вблизи очага, там, где прежде шумели гости. Но и ты смиришься, гордый тучегонитель, Услышав голос Рейм-кеннара. Есть стихи, от которых в лесу остановится вдруг олень, Хоть темные псы за ним, по следу его несутся. Есть стихи, от которых ястреб в полете замрет, Как сокол, в путах ножных, в клобучке. Послушный внезапному свисту хозяина. Ты же смеешься над криками утопающих моряков, Над треском падающих деревьев, Над стонами жалкой, припавшей к земле толпы, Когда рушатся своды храма во время молитвы, Но есть слова, которым и ты должен внимать, Если пропеты они Рейм-кеннаром. Много зла причинил ты на море: Вдовы ломают руки на его берегах, Много горя ты причинил и на суше: Пахарь сложил в отчаянье руки, Перестань же веять крылами, - Пусть утихнет темная глубь океана. Перестань же сверкать очами, - Пусть уснут громовые стрелы в колчане у Одина; Смирись, незримый скакун северо-запада, И усни по велению Норны, Рейм-кеннара! Мы уже говорили, что Мордонт любил романтическую поэзию и романтические положения. Неудивительно поэтому, что он с величайшим интересом слушал грозное заклинание самого грозного ветра из всей розы ветров, певшееся притом с каким-то диким одушевлением. Но хотя в стране, где он жил уже так давно, ему приходилось немало слышать о рунических стихах и скандинавских заклинаниях, это не сделало его суеверным, и он не мог представить себе, что буря, бушевавшая до тех пор без удержу, а теперь начинавшая затихать, в самом деле подчинилась колдовским песнопениям Норны. Несомненно было одно: ураган действительно проходил, и страшная опасность миновала. Было, однако, вполне вероятно, что северная пифия заранее предвидела подобный исход, опираясь на признаки, незаметные для тех, кто не жил так долго в стране или не привык следить за явлениями природы глазом строгого и внимательного наблюдателя. В глубоких познаниях Норны Мордонт не сомневался, а они в значительной степени могли служить объяснением того, что казалось в ее действиях сверхъестественным. Однако благородные черты ее лица, наполовину закрытого растрепанными волосами, и величие, с которым она одновременно и угрожала, и приказывала невидимому духу бури, невольно побуждали юношу уверовать во власть магических сил. И если какой-либо смертной женщине и суждено было обладать подобным могуществом над естественными законами мироздания, то именно Норна из Фитфул-Хэда, судя по всему ее поведению, внешнему облику и чертам лица, предназначена была для столь высокого удела. Но остальным не пришлось раздумывать так долго, чтобы признать полное могущество Норны. Тронда и коробейник давно уже верили в ее безграничную власть над стихиями, а Триптолемус и его сестра смотрели друг на друга с изумлением и тревогой, особенно когда ветер и в самом деле начал стихать, что ясно можно было заметить во время пауз, которыми Норна разделяла строфы своего заклинания. За последней строфой наступило долгое молчание; затем Норна запела снова, но уже другим, гораздо более мягким, голосом: Орел далеких северо-западных вод, Ты услышал голос Норны, Рейм-кеннара. По приказу ее опустил ты широкие крылья И мирно сложил их. Благословляю тебя на обратный путь! И когда ты слетишь с высот, Да будет сладок твой сон в глубине безвестного моря. Спи, доколе судьба не пробудит тебя опять. Грозный орел северо-запада, ты слышал голос Рейм-кеннара. - А подходящая это была бы песенка во время жатвы - ни один колос не осыпался бы, - прошептал агроном сестре. - Надо поласковей поговорить с ней: может, она и уступит нам свой секрет за сотню шотландских фунтов. - За сотню дурацких голов! - возразила Бэйби. - Да предложи ты ей попросту пять марок серебром. Все ведьмы, каких я только встречала, были бедны, как Иов. Норна обернулась к хозяевам, словно прочла их мысли, а может быть, так оно и было. Окинув их взглядом, полным царственного презрения, она подошла к столу, где уже стоял скудный обед миссис Барбары, налила из глиняного кувшина в небольшую деревянную чашку бленда - кисловатого напитка, приготовляемого из обрата, отломила кусок от ячменной лепешки, поела и попила, а затем снова обернулась к скаредным хозяевам: - Я не говорю вам слов благодарности за то, что подкрепила силы свои вашей снедью, ибо вы не предлагали мне разделить с вами трапезу. Благодарность же, обращенная к скряге, подобна небесной росе, павшей на утесы острова Фаула, где ничему живому она не может придать сил. Я не говорю вам слов благодарности, но плачу вам тем, что вы цените больше, нежели благодарность всех обитателей Хиалтландии, дабы не могли вы сказать, что Норна из Фитфул-Хэда ела ваш хлеб и пила из вашей чаши, оставив вас сокрушаться над ущербом, нанесенным вашему имуществу. - С этими словами она положила на стол небольшую старинную золотую монету с грубым и полустертым изображением какого-то древнего скандинавского короля. Триптолемус и его сестра громко запротестовали против подобной щедрости: первый стал уверять, что он не содержатель харчевни, а вторая воскликнула: - Да что эта ведьма рехнулась, что ли? Да где это видано, чтобы в благородном семействе Клинкскейлов обед давали за деньги! - Или за простую благодарность, - пробормотал себе под нос ее братец, - не уступай своего, сестренка! - Ну, чего еще ты там думаешь да гадаешь, дурень этакий, - сказала его милая сестрица, от которой не ускользнул смысл его бормотания, - верни-ка ты лучше этой особе ее побрякушку и радуйся, что можешь так легко ее сбыть: завтра же утром она обернулась бы у нас камнем, а то, глядишь, и чем-нибудь похуже. Честный управляющий взял золотой, чтобы вернуть его по принадлежности, но невольно содрогнулся, увидев выбитое на нем изображение, и дрожащей рукой передал монету сестре. - Да, - снова заговорила пифия, словно читая мысли удивленной парочки, - вы уже видели такие деньги. Горе вам, коли вы истратите их не должным образом! Не принесут они счастья корыстолюбивым и алчным! В благородной борьбе достались они и должны быть растрачены с благородной щедростью. Казна, лежащая под холодной плитой очага, когда-нибудь, как зарытый в землю талант, выступит свидетелем против скупости своих обладателей. Этот непонятный намек, казалось, страшно напугал и поразил мисс Бейби и ее братца. Последний, заикаясь, стал бормотать Норне что-то похожее на приглашение остаться у них на ночь или хотя бы разделить с ними обед, как он сначала выразился; однако, оглядев присутствующих и вспомнив ограниченное содержимое котелка, он поправился и выразил надежду, что она согласится отведать скромной закуски, которая будет подана на стол скорее, чем можно распрячь быков. - Не подобает мне есть в этом доме, не подобает мне здесь спать, - ответила Норна, - я не только избавлю вас от собственного присутствия, но уведу и ваших непрошеных гостей. Мордонт, - прибавила она, обращаясь к молодому Мертону, - "черный час" твоего отца прошел, и он ждет тебя сегодня вечером. - А вы направляетесь туда же? - спросил юноша. - Тогда я только перехвачу кусочек, а потом помогу вам в пути, матушка. Ручьи, должно быть все вышли из берегов, и дорога стала опасной. - Нет, тропы наши расходятся, - ответила старая сивилла, - и Норна в своих странствиях не нуждается, чтобы рука смертного поддерживала ее. Те, что ждут меня там, далеко на востоке, сумеют сделать стезю мою безопасной и легкой. Ты же, Брайс Снейлсфут, - продолжала она, обращаясь к коробейнику, - поспешай в Самборо: Руст приготовил тебе там богатую жатву, ее стоит собрать. Много ценных товаров ищут себе отныне новых хозяев, а заботливый шкипер спит непробудным сном в глубине океана, и дела нет ему до того, что прибой швыряет о берег его тюки и ящики. - Ну нет, матушка, - возразил Снейлсфут, - я никому не желаю гибели ради собственной выгоды, но как не возблагодарить создателя, когда он благословляет своими щедротами худую мою торговлишку. Только так уж всегда: одному убыток, а другому от этого польза; а раз уж бури многое разрушают на земле, так вполне справедливо, если они посылают нам что-нибудь с моря. Ну, а я уж позволю себе, по вашему примеру, матушка, призанять у хозяев кусочек ячменного хлеба да глоток бленда, а засим пожелаю всего хорошего - поблагодарю этого доброго джентльмена и леди и пойду себе потихоньку в Ярлсхоф, как вы советуете. - Да, - ответила Норна, - где пролилась кровь, туда слетаются орлы, а где на берег выброшен разбитый корабль, там торгаш так же спешит поживиться добычей, как акула - насытиться мертвечиной. Такой упрек - если это действительно был упрек - оказался выше понимания странствующего разносчика, который, думая лишь о возможной добыче, забрал свою котомку и аршин, служивший ему посохом, и спросил Мордонта - ибо в той дикой стране подобная фамильярность была вполне допустима, не составит ли он ему компанию. - Я немного задержусь, пообедаю с мистером Йеллоули и миссис Бейби, - ответил юноша, - а через каких-нибудь полчаса тоже отправлюсь в путь-дорогу. - Ну, а я так заберу свою долю с собой, - сказал коробейник. С этими словами он пробормотал краткую молитву, нимало не стесняясь, отломил себе - так по крайней мере представилось скупой миссис Бэйби - не менее двух третей хлеба, долго не отрывал губ от кувшина с блендом, захватил горсть мелкой рыбешки, называемой силлок, которую служанка только что поставила на стол, и без дальнейших церемоний покинул комнату. - Вот это уж истинно глоток коробейника!* - воскликнула обобранная миссис Бэйби. - Правильно, видно, говорят в народе: на жажду они жалуются только для отвода глаз, а на самом деле стараются брюхо набить. Эх, были бы в этой стране законы против бродяг! Не то что я хотела бы закрыть свою дверь перед носом порядочных людей, - прибавила она, взглянув на Мордонта, - особенно когда на дворе настоящее светопреставление! Но я вижу, что гусь уже на столе, - ах, он, бедняжка! ______________ * Глоток коробейника превратился в Шотландии в своего рода поговорку, ибо эти пешие торговцы имели обыкновение скромно просить только глоток воды, тогда как на самом деле рассчитывали на еду. (Прим. автора.) Слова были произнесены тоном искреннего участия к копченому гусю, который хоть и долго провисел безжизненной тушей в трубе ее очага, однако, для миссис Бэйби был гораздо милее в таком виде, чем когда с криком носился под облаками. Мордонт засмеялся и сел за стол, затем обернулся, чтобы взглянуть на Норну, но она во время разговора с коробейником незаметно выскользнула из дома. - Хорошо, что убралась эта упрямая ведьма, - сказала миссис Бэйби, - хоть она и оставила здесь золотую монету нам на вечный позор... - Тише, хозяйка, ради всего святого, тише, - остановила ее Тронда Дронсдотер. - Ну кто может знать, где она сейчас? Вдруг да она слышит нас, хоть мы ее и не видим! Миссис Бэйби с испугом огляделась по сторонам, но тотчас же вновь овладела собой, ибо по природе своей была не менее храброй, чем дерзкой, и заявила: - Как прежде гнала я ее, так и теперь гоню вон, все равно, - видит и слышит ли она меня или бредет себе где-нибудь по дороге. А ты, ты, неотесанный дурень, - обратилась она к несчастному Триптолемусу, - ты чего пялишь глаза? А еще был студентом в Сент-Эндрюсе, учил там всякую премудрость да латынь, как ты уверяешь, а сам испугался вранья шалой старухи! Ну, читай свою самую ученую молитву! Ведьма там она или нет - плевать мне на нее, а мы себе преспокойно пообедаем. А что до ее червонца, так никто не посмеет сказать, что я прикарманила ее деньги. Я отдам их какому-нибудь бедняку, то есть заповедаю их ему после смерти*, а до тех пор буду хранить в кошельке на счастье и так их и не истрачу. Ну, читай же свою самую ученую Молитву, братец, и давайте есть и пить. ______________ * "Заповедую после смерти" означает: "оставлю по завещанию"; к благотворительности подобного рода прибегали тогда многие, в том числе и почтенная особа в нашем повествовании. (Прим. автора.) - Уж лучше бы, хозяин, прочесть oraamus* святому Роналду и бросить шестипенсовик через левое плечо, - сказала Тронда**. ______________ * Oraamus (вместо oremus) - "Помолимся" (лат.). ** Хотя шетлендцы давно уже примирились с протестантизмом, однако некоторые древние обряды католического суеверия долго еще держались среди населения. Так, в сильную бурю рыбак должен был обещать "oremus" Роналду и в исполнение его бросить небольшую монетку в окно разрушенной католической часовни. (Прим. автора.) - Да, как же, чтобы ты так и подхватила его, негодница! - ответила неумолимая миссис Бэйби. - Не скоро небось удастся тебе заработать столько денег честным трудом. Ну, садись, Триптолемус, нечего раздумывать о всяких там россказнях полоумной бабы. - Полоумной или умной, - ответил Йеллоули, - а только знает она больше, чем мне того хотелось бы. А ведь просто страшно было, когда этакий ветер взял да и стих от слов такой же вот смертной, как и мы с тобой. А ее слова про плиту под очагом... Прямо не знаю, что и думать... - А не знаешь, что думать, - грубо перебила его миссис Бэйби, - так придержи по крайней мере язык! Агроном ничего не ответил, но уселся за скромную трапезу и с необычайной сердечностью принялся угощать своего нового знакомого, который первым ворвался к нему в дом в качестве непрошеного гостя, а теперь уходил из него последним. Рыбешка быстро исчезла со стола, а копченый гусь со всеми приправами буквально улетучился, так что на долю Тронды, которой полагалось обгладывать кости, не осталось никакой или почти никакой работы. После обеда Триптолемус достал бутылку бренди, но Мордонт почти столь же воздержанный, как и его отец, нанес весьма незначительный убыток хозяину, проявившему столь не свойственное ему хлебосольство. В продолжение трапезы брат и сестра узнали так много о юном Мордонте и об его отце, что Бэйби даже воспротивилась желанию юноши снова переодеться в мокрое платье и стала уговаривать его (рискуя ко всем расходам этого дня прибавить еще дорогостоящий ужин) пробыть у них до завтрашнего утра. Но то, что сказала юноше Норна, только усилило его желание вернуться домой: к тому же как бы далеко ни простиралось гостеприимство, оказанное ему в Стурборо, однако ничто не манило его остаться там подольше. Поэтому он согласился занять у агронома его одежду, обещая как можно скорее возвратить ее и прислать за своей собственной. Затем он любезно распрощался с Триптолемусом и миссис Бэйби, причем последняя, хоть и огорченная потерей гуся, утешилась, однако, тем, что потратилась (раз подобная трата была все равно неизбежной) по крайней мере для такого красивого и веселого молодого человека. Глава VII Нет, ничего могучий океан Не совершает лишь наполовину, И жертвам, что в пучину увлекает, И смерть несет он, и дает гробницу. Старинная пьеса От Стурборо до Ярлсхофа насчитывалось десять "длинных шотландских миль", хотя на пути пешехода не лежали все те препятствия, которые приходилось преодолевать Тэму О'Шэнтеру, ибо в стране, где нет ни изгородей, ни каменных оград, не может быть также "ни закладных жердей, ни перелазов". Однако число "текучих вод и торфяных болот", через которые предстояло перебираться путнику, вполне уравновешивало отсутствие вышеупомянутых препон и делало путешествие столь же трудным и опасным как возвращение Тэма О'Шэнтера из Эйра. Впрочем, ни ведьм, ни колдунов Мордонту по дороге не встретилось. Он вышел из Стурборо уже на склоне дня и только к одиннадцати часам вечера благополучно добрался до Ярлсхофа. Вокруг дома все было тихо и темно, и ему пришлось два или три раза свистнуть под окном Суерты, прежде чем она отозвалась. При первом сигнале ей приснился приятный сон - она увидела того самого молодого китобоя, который лет сорок тому назад подавал такой же условный знак под окном ее хижины; при втором она проснулась и вспомнила, что Джонни Фи уже много лет как спит глубоким сном в холодных водах Гренландии, а сама она служит домоправительницей в Ярлсхофе; при третьем Суерта встала и открыла окно. - Ну, кого это еще там принесло в такой неурочный час? - спросила она. - Это я, - ответил Мордонт. - А с чего ж это вы не вошли в дом? Ведь дверь-то на щеколде; в кухне под торфом тлеет огонь, а трут - возле, взяли бы да зажгли себе свечку сами. - Все это прекрасно, - ответил Мордонт, - но я хочу знать, как себя чувствует отец. - Да хозяин-то ничего, по-прежнему... Вас вот спрашивал, мейстер Мордонт, уж больно вы далеко разгуливаете да поздно домой возвращаетесь, молодой человек! - Так, значит, его "черный час" прошел, Суерта? - Да, прошел, - ответила домоправительница, - и батюшка ваш опять стал разумным и добрым, насколько это для бедного джентльмена возможно! Вчерашний день я даже два раза сама, первая, обратилась к нему, так сначала он ответил мне вежливо, ну прямо вот как вы сами, а второй раз велел не досаждать ему: ну, тут мне и взбрело на ум, что больно уж три - хорошее число, дай, думаю, заговорю с ним и в третий раз - на счастье, значит, - взяла да и заговорила, так он, правда, обозвал меня старой болтливой ведьмой, но вполне спокойно, прилично. - Ну довольно, довольно, Суерта, - ответил Мордонт, - лучше встань и дай мне чего-нибудь поесть, а то я не очень-то сытно пообедал сегодня. - Ну, значит, вы были у этих новых приезжих, в Стурборо. Ведь во всяком другом доме на наших островах вам подали бы самое что ни на есть лучшее из всего, что только имеется! А не привелось вам встретить по дороге Норну из Фитфул-Хэда? Она утром ушла в Стурборо, а к ночи воротилась. - Возвратилась! Так она, значит, здесь? Но как могла она пройти больше трех лиг за такое короткое время? - Ну, кто знает, каким способом она путешествует! Но только говорила она ранслару, что я сама собственными ушами слышала, что собиралась в Боро-Уестру повидаться там с Минной Тройл, да только в Стурборо - она, правда, говорила не в Стурборо, а в Харфре, ведь она иначе это место не называет - встретилось ей что-то такое, от чего она к нам обратно и повернула. Но идите-ка в дом, найдется уж вам чем сытно поужинать: кладовая-то у нас не пуста, да и не на замке, хоть хозяин мой и чужеземец и на чердаке у него, как говорит ранслар, не все ладно. Мордонт обогнул дом и вошел в кухню, где Суерта вскоре подала ему обильный, хотя и простой ужин, который вполне вознаградил его за скудное гостеприимство в Стурборо. На следующее утро чувство некоторой усталости заставило юношу позже обычного покинуть постель, и, таким образом, вопреки установившемуся порядку, он уже застал своего отца в помещении, служившем одновременно столовой, комнатой для занятий и вообще всем, чем угодно, кроме спальни и кухни. Сын приветствовал отца с молчаливой почтительностью, ожидая, чтобы тот заговорил первым. - Тебя вчера не было дома, Мордонт? - спросил мистер Мертон. Мордонт отсутствовал больше недели, но он часто замечал, что отец его в периоды своих болезненных приступов не ощущал хода времени; поэтому на вопрос старшего Мертона он просто ответил утвердительно. - И ты был, я полагаю, в Боро-Уестре? - продолжал отец. - Да, сэр, - ответил Мордонт. Мертон-старший на некоторое время погрузился в молчание и принялся шагать по комнате, охваченный такой мрачной задумчивостью, что, казалось, у него вот-вот снова начнется припадок черной меланхолии. Вдруг он повернулся к сыну и произнес вопросительным тоном: - У Магнуса Тройла - две дочери; теперь это, должно быть, уже молодые девушки... и, говорят, красавицы? - Да, сэр, таково всеобщее мнение, - ответил Мордонт, пораженный тем, что отец его интересуется представительницами пола, о котором всегда отзывался с крайним пренебрежением. Изумление юноши еще увеличилось, когда Мертон столь же неожиданно задал ему следующий вопрос: - А которая, по-твоему, красивее? - По-моему, сэр? - повторил Мордонт с некоторым удивлением, однако ничуть не смутившись. - Я, право, здесь не судья, я никогда не задумывался над тем, которая красивее. Они обе очень хорошенькие девушки. - Ты избегаешь прямого ответа на мой вопрос, Мордонт, но если я желаю знать твое мнение в данном случае, быть может, у меня есть на то особые причины. Я не привык болтать попусту, а поэтому спрашиваю тебя снова: которая из дочерей Магнуса Тройла кажется тебе красивее? - Право, сэр... - ответил Мордонт. - Да нет, вы просто шутите, когда спрашиваете меня о таких вещах. - Знайте, молодой человек, - заявил ему Мертон, и в глазах его сверкнуло нетерпение, - что я никогда не шучу. Поэтому отвечайте на мой вопрос. - Но, сэр, даю вам честное слово, - сказал Мордонт, - что никак не могу отдать предпочтение одной из этих молодых леди. Обе очень хорошенькие, но совершенно непохожи друг на друга. Минна - брюнетка и гораздо серьезнее сестры, но хотя она и серьезна, однако совсем не скучна и не угрюма. - Гм, - произнес Мертон, - ты сам был воспитан в строгом духе, и эта Минна, я думаю, больше тебе по вкусу? - Нет, сэр, я никак не могу сказать, что она нравится мне больше Бренды, которая резва, как ягненок весенним утром; правда, она меньше ростом, но так хорошо сложена, так изящно танцует... - Что с ней приятно проводить время молодому человеку, у которого скучный дом и мрачный отец? Никогда и ничем отец так не удивлял Мордонта, как упорством, с каким продолжал говорить на тему, столь чуждую его привычному образу мыслей и рассуждений; юноша снова ограничился ответом, что обе молодые леди достойны всяческого восхищения, но он никогда в своих мыслях не ставил одну ниже другой, так как это было бы просто несправедливо. Другие, быть может, и отдают предпочтение одной из девушек в зависимости от того, что кому нравится: серьезный характер или веселый, темные волосы или светлые, но если спросить его, то он лично считает, что если у одной из них и есть какие-то свои особые прелести, то им обязательно соответствует нечто столь же привлекательное в другой. Возможно, что, несмотря на все равнодушие, с которым Мордонт отвечал отцу, тот все же не удовлетворился бы его объяснениями, но в эту минуту Суерта внесла завтрак, и юноша, хотя накануне ужинал достаточно поздно, принялся за еду с аппетитом, явно доказывавшим, что это занятие для него куда важнее, чем только что происшедший разговор, и ему нечего, по-видимому, прибавить к тому, что он уже сказал раньше. Отец прикрыл глаза рукой и долго пристально глядел на сына, занятого утренней трапезой. Ни в одном жесте юноши нельзя было подметить ни смущения, ни сознания того, что за ним наблюдают: все в нем было естественно, искренне, чистосердечно. - Нет, сердце его свободно, - пробормотал про себя мистер Мертон. - Он так юн, жизнерадостен и впечатлителен, так красив и привлекателен и лицом, и фигурой... Странно, что в его возрасте и при данных обстоятельствах он еще избежал сетей, в которые попадаются все, живущие в этом мире! Когда с завтраком было покончено, Мордонт взглянул на отца, ожидая его приказаний, но старший Мертон, вместо того, чтобы предложить ему, как всегда, приступить к очередным занятиям, взял шляпу и палку и изъявил желание, чтобы Мордонт сопровождал его на вершину утеса Самборо-Хэд, откуда он хотел взглянуть на океан, который, несомненно, еще не утих после вчерашней бури. Юноши в годы Мордонта всегда охотно променяют домашние занятия на развлечение, требующее физических сил и энергии, поэтому он с живостью вскочил на ноги, чтобы исполнить желание отца. Спустя несколько минут оба уже взбирались на холм, который поднимался со стороны суши довольно крутым, поросшим травой откосом, а над морем резко обрывался страшной отвесной пропастью. День был великолепный. У ветра хватало силы лишь на то, чтобы тревожить легкие кудрявые облачка, разбросанные вдоль горизонта; временами они набегали на солнце, покрывая ландшафт множеством темных и светлых пятен, что обычно хотя бы на краткое время придает голой и однообразной местности своеобразное очарование, присущее возделанной и покрытой насаждениями земле. Тысячи беглых оттенков света и тени играли над бескрайними просторами вересковых пустошей, скал и фьордов, которые, по мере того как отец и сын поднимались в гору, открывались перед ними все более широким кругом. Старший из путников часто останавливался и осматривал окружающую местность; сначала Мордонту казалось, что отец задерживается, чтобы полюбоваться ее красотой, однако, по мере того как они поднимались все выше, сын стал замечать, что дыхание отца учащается, а походка делается неуверенной и усталой, и вскоре он, к немалой своей тревоге, убедился, что на этот раз у отца его просто не хватает сил и что подъем для него оказался труднее и утомительнее обычного. Мордонт подошел к отцу и молча подставил ему свою руку для опоры, что было с его стороны столько же проявлением сыновней почтительности, сколько и знаком уважения юноши к человеку почтенного возраста. Сначала Мертон принял эту услугу как должное, ибо, не говоря ни слова, воспользовался предложенной ему помощью. Так продолжалось, однако, не более двух или трех минут: не успели путники пройти и пятидесяти ярдов, как Мертон резко, если не сказать - грубо, оттолкнул от себя Мордонта, затем, словно ужаленный каким-то внезапным воспоминанием, начал взбираться на кручу такими широкими и быстрыми шагами, что Мордонту, в свою очередь, пришлось напрягать все силы, чтобы не отстать от него. Сын хорошо знал странный нрав своего отца и догадывался по многим малозаметным признакам, что отец не любит его, несмотря на то, что тратит столько сил на его образование. Мордонт знал также, что был единственным близким ему человеком на целом свете. Но никогда еще не ощущал он такой отчужденности так ясно и сильно, как сейчас, когда Мертон внезапно и грубо отказался от помощи сына. Ведь старики обычно с охотой принимают подобные услуги от юношей, даже не связанных с ними родственными узами. Они считают это должной данью, которую столь же приятно предлагать, сколь и получать. Но Мертон, видимо, не заметил, какое впечатление произвела его резкость на Мордонта. Он остановился на небольшом ровном участке, которого они тем временем достигли, и обратился к сыну равнодушным - пожалуй, даже подчеркнуто равнодушным - тоном: - Ну, раз ничего особенно притягательного для тебя на этих диких островах нет, тебе, вероятно, случалось думать, что неплохо было бы повидать и тот широкий мир, что лежит за их пределами? - Поверьте, сэр, - возразил Мордонт, - что я никогда не думал о подобных вещах. - А почему бы и нет, молодой человек? - спросил его отец. - Для тебя, в твоем возрасте, подобные мысли вполне естественны. Для меня в твои годы было мало и Великобритании со всем ее разнообразием, так что же говорить об этих опоясанных морем торфяных болотах? - Право, сэр, я никогда не думал о том, чтобы покинуть Шетлендию, - ответил сын. - Здесь я счастлив, здесь у меня есть друзья. Да и вам, сэр, будет недоставать меня, если только... - Ну, не станешь же ты уверять меня, - с некоторой поспешностью перебил его отец, - что остаешься или хочешь остаться здесь только из любви ко мне? - А почему бы и нет, сэр? - мягко ответил Мордонт. - Это мой долг, и надеюсь, что я до сих пор выполнял его. - О да, понятно, - повторил Мертон тем же тоном, - это твой долг - долг собаки следовать за слугой, который кормит ее. - А разве она не делает этого, сэр? - спросил Мордонт. - Да, конечно, - ответил его отец, отвернувшись, - но привязывается она только к тому, кто ласкает ее. - Надеюсь, сэр, - возразил Мордонт, - что вы не можете упрекнуть меня... - Ну, довольно об этом, довольно! - резко перебил его Мертон. - Мы оба сделали друг для друга все, что могли. Скоро нам придется расстаться, пусть же это послужит для нас утешением, если в минуту разлуки нам вообще потребуется утешение. - Я готов во всем подчиниться вашим желаниям, - сказал Мордонт, не слишком опечаленный тем, что перед ним, видимо, открывается возможность взглянуть на Божий мир. - Вам будет угодно, полагаю, чтобы я начал свои путешествия с похода на китобойном судне? - На китобойном судне! - воскликнул Мертон. - Вот уж, нечего сказать, хорошенький способ повидать свет! Хотя ты, конечно, повторяешь чужое мнение. Но довольно об этом на сегодня. Скажи мне лучше, где ты укрылся вчера от бури? - В Стурборо, в доме нового управляющего, что приехал из Шотландии. - А, у этого сумасбродного педанта, охотника до всяких затей, - сказал Мертон. - Ну, а еще кто там был? - Его сестра, сэр, и старая Норна из Фитфул-Хэда. - Как, повелительница стихий! - насмешливо произнес Мертон. - Та, которая может изменить направление ветра, сдвинув свой чепец на сторону, подобно тому, как, говорят, делал это король Эрик, поворачивая задом наперед свою шапку. Однако эта дама отлучается далеко от дома! Ну, как идут ее дела? Все богатеет, продавая благоприятные ветры судам, спешащим в гавань? - Право, не знаю, сэр, - ответил Мордонт: он вспомнил то, чему только вчера был свидетелем, и потому не мог полностью разделить суждение своего отца. - Ты что, считаешь этот вопрос слишком серьезным для шуток или, быть может, находишь ее товар слишком легковесным, чтобы на него обращать внимание? - продолжал Мертон тем же саркастическим тоном, означавшим у него самое большое проявление веселости, на какое он был способен. - Но давай рассуждать по существу: все на свете покупается и продается, так почему же не стать товаром и ветру, если только продавец сумеет найти покупателя? Все на земле продажно - от поверхности и до самых глубоких недр: огонь и топливо непрерывно покупаются и продаются, несчастные рыбаки, которые тащат по бурному океану свои сети, покупают себе право утонуть в нем; за какие же особые заслуги должен быть воздух исключен из этой всемирной купли-продажи? Все, что находится на земле, под землей и вокруг земли, имеет свою цену, своих продавцов и своих покупателей. Во многих странах священники продадут тебе долю небесного блаженства, и во всех странах без исключения ценой здоровья, богатства и чистой совести люди покупают себе изрядную дозу ада. Так почему же Норне не торговать своим товаром? - Да, против этого мне нечего возразить, - ответил Мордонт, - только уж лучше бы она вела розничную торговлю, а то вчера она торговала оптом, и каждый за свои деньги получал от нее товар с большим походом. - Должно быть, так, - сказал Мертон, останавливаясь на краю страшного обрыва, до которого они наконец добрались, - и последствия видны еще до сих пор. У их ног гигантский мыс круто обрывался над бескрайним бушующим океаном. Обращенная к морю сторона этого дикого утеса состояла из мягкого песчаного сланца, который, постепенно разрушаясь под воздействием воздуха и погоды, трескался и расщеплялся на отдельные громадные плиты, едва державшиеся над самой бездной. Во время бури глыбы эти срывались и, круша все на своем пути, скатывались в потревоженную ими пучину волн, бившихся о подножия скал. Много таких огромных осколков было разбросано под утесом, с которого они когда-то упали, и прибой пенился и бушевал среди них с силой, обычной в столь высоких широтах. Стоя на краю пропасти, Мертон и его сын глядели на необъятный океан, все еще кативший могучую мертвую зыбь, поднятую разбушевавшимся накануне штормом. Море было слишком глубоко растревожено, чтобы быстро успокоиться. Валы разбивались о берег с яростью, равно поражавшей слух и зрение, и грозили немедленной гибелью всему, что могло быть захвачено бурным течением, проносившимся мимо мыса. Природа, какой бы она ни являлась нам - величественной ли, прекрасной или ужасной, таит в себе что-то неодолимо влекущее, чего не способна ослабить даже привычка, и потому оба путника - и отец, и сын - опустились на скалу и отдались созерцанию неистовых волн, достигавших в своем гневе самого подножия утеса. Вдруг Мордонт, чьи глаза были острее, а внимание - живее, чем у отца, вскочил с криком: - Боже мой, там, в Русте, судно! Мертон посмотрел на северо-запад, где действительно среди бушующих вод виднелся какой-то предмет. - Оно потеряло паруса, - сказал Мертон и, поглядев в подзорную трубу, добавил: - И мачты тоже, по воде носится один только остов. - Его мчит прямо на Самборо-Хэд, - воскликнул Мордонт. - Оно не сможет его обогнуть! - Да им никто и не управляет, - заметил Мертон, - экипаж, очевидно, покинул его. - А в такую бурю, как вчера, - добавил Мордонт, - ни одна шлюпка не могла уцелеть, даже с самыми опытными гребцами. Все, должно быть, погибли! - По всей видимости, да! - ответил Мертон с мрачным спокойствием. - И рано или поздно, а все на нем должны были погибнуть. И не все ли равно, поймал ли их птицелов, от которого нет никому спасения, накрыв их своей сетью всех вместе на том вот разбитом судне, или хватал поодиночке, по мере того как случай бросал их ему в руки. Какое это имеет значение? На палубе и на поле боя рок так же подстерегает нас, как дома - за столом или в постели. И если мы счастливо избегнем одной опасности, так только для того, чтобы влачить все то же безрадостное и томительное существование до тех пор, пока не погибнем от другой. Так пусть же приходит тот час, к которому разум должен был бы научить нас стремиться, хотя природа и вложила в наши души непреодолимый страх перед ним. Тебе подобные рассуждения, верно, кажутся странными, ибо жизнь для тебя еще нова, но, прежде чем ты достигнешь моего возраста, они уже станут привычными спутниками твоих мыслей. - Но я думаю, сэр, - возразил Мордонт, - что такое отвращение к жизни необязательно для всех, достигнувших преклонного возраста? - Для всех, кто достаточно умен, чтобы оценить жизнь по достоинству, - ответил Мертон. - Те же, у кого, подобно Магнусу Тройлу, животное начало преобладает над духовным настолько, что они способны испытывать наслаждение от одного удовлетворения своих физических потребностей, - те, возможно, подобно скотам, могут находить счастье в самом факте своего существования. Мордонту были не по душе ни эта философия, ни приведенный Мертоном пример. Он считал, что человек, который так хорошо выполнял свой долг по отношению к окружающим, как добрый старый юдаллер, имеет больше прав на то, чтобы солнце озаряло счастьем закат его дней, чем если бы он ко всему оставался равнодушным. Юноша, однако, не стал поддерживать этого разговора, ибо знал, что спорить с отцом всегда означало в конце концов рассердить его, и поэтому он снова обратил свой взор к потерпевшему крушение судну. Жалкий обломок - ибо теперь оно было уже немногим лучше обломка, - подхваченный быстриной, со страшной скоростью несся к подножию утеса, на краю которого стояли Мертон с сыном. Много, однако, прошло времени, прежде чем они сумели как следует рассмотреть то, что вначале казалось им просто черным пятном среди волн, а затем, приблизившись, стало походить на кита, который то едва подымал над водой свой спинной плавник, то открывал взгляду огромный черный бок. В конце концов, однако, они смогли яснее разглядеть судно, ибо огромные, грозные валы, несшие его к берегу, попеременно то вздымали его высоко на самые свои гребни, то погружали в глубокие провалы между ними. На вид это было судно водоизмещением в двести - триста тонн, способное обороняться от нападения, ибо в бортах его можно было различить орудийные порты. Оно потеряло мачты, должно быть, во время вчерашнего шторма и, полузатонув, служило теперь игрушкой свирепой стихии. Было совершенно очевидно, что команда, оказавшись не в состоянии ни управлять кораблем, ни откачивать воду, бросилась в шлюпки и покинула корабль на произвол судьбы. Казалось поэтому, что, какова бы ни была участь судна, о судьбе его экипажа можно было не тревожиться, и все же Мордонт и его отец, затаив дыхание, с ужасом следили, как это чудесное произведение людского гения, созданное для того, чтобы покорять воды и спорить с ветром, теперь готовилось стать их жалкой добычей. Судно подвигалось вперед, и с каждой саженью огромный черный остов его казался еще огромнее. Вот оно взлетело на гребень чудовищной волны: несколько мгновений она несла его, затем вместе со своей ношей обрушилась на берег, и стихия в один миг восторжествовала над творением рук человеческих. Как мы уже говорили, волна, подняв несчастное судно и помчав его на скалы, обнажила на мгновение весь его корпус. Когда же она отхлынула от подножия утесов, судно перестало существовать и отступающий вал повлек за собой обратно в пучину только бесчисленное количество бимсов, кусков обшивки, бочек и тому подобных предметов, чтобы следующая волна опять подхватила их и опять швырнула о скалы. В этот миг Мордонту почудилось, что он видит человека, плывущего на доске или бочке: его относило в сторону от главного течения к небольшой песчаной косе, где вода была неглубокой и волны бушевали с меньшей силой. При виде погибающего первым порывом отважного юноши было крикнуть: "Он жив, его можно