размеренным аллюром. Предосторожности, какие всадник соблюдал, предаваясь излюбленной в те времена и обычно несколько опасной забаве, равно как и вся экипировка, показывали, что это сам король Иаков. Поблизости не было видно никого из провожатых: по правде сказать, государю часто льстили таким тонким способом, позволяя ему думать, что он оставил далеко позади всех участников травли. - Славно, Беш, славно, Бетти! - воскликнул он, подъезжая. - Клянусь своей королевской честью, вы служите украшением холмов Бэлуитера. Подержи лошадь, любезный, - обратился он к Найджелу, даже не взглянув в его сторону. - Подержи лошадку и помоги мне вылезти из седла. Черт побери твою душу, неужели ты не можешь поторопиться, пока не подоспели эти жалкие лентяи? Держи поводья свободно, не дергай, теперь держи стремя, вот так, любезный. Ну, теперь мы на terra firma. {Твердой земле (лат.).} Так и не взглянув на своего помощника, робкий король Джейми вытащил короткий острый охотничий нож (couteau de chasse) - единственный род холодного оружия, на который он мог спокойно смотреть, - и, с видимым удовлетворением перерезав горло оленю, положил конец его попыткам к сопротивлению и его мучениям. Лорд Гленварлох, знавший, чего требовал от него этикет дворцовой охоты, привязал королевского скакуна за повод к ближайшему дереву и, почтительно преклонив колена, перевернул заколотого оленя на спину и держал его в этом положении, пока король, поглощенный любимым развлечением и не замечая ничего вокруг, secundum artem {Согласно правилам искусства (лат.).} погружал нож в грудь животного; сделав крестообразный надрез, чтобы определить толщину жира на груди, он воскликнул в восхищении: - Три дюйма белого жира на грудине! Великолепный олень, это так же верно, как то, что я коронованный грешник! Хоть бы один лентяй был поблизости! Семь... восемь... Восемь отростков на рогах! Черт побери, олень с восемью отростками, да еще первый в этом сезоне! Беш, Бетти, благослови бог ваши собачьи души! Поцелуйте меня, мои детки, поцелуйте меня! В ответ на это приглашение собаки принялись прыгать на короля, лизать его окровавленными языками и вскоре привели его в такой вид, будто кровавое насилие было совершено над помазанником божьим. - Пошли прочь, проклятые, отвяжитесь, вот я вас! - кричал король, едва не сбитый с ног бурными ласками громадных псов. - Вы похожи на всех прочих: предложи им дюйм, они отхватят целый фут, А ты кто такой, приятель? - спросил он, удосужившись наконец увидеть то, чего он не заметил в охотничьем азарте. - Ты не из нашей свиты, любезный. Во имя неба, кто ты такой, черт тебя возьми? - Я несчастный человек, государь, - ответил Найджел. - Так я и знал, - сварливо проговорил король, - иначе не видать бы мне тебя здесь. Когда мои подданные счастливы, они держат это про себя, но стоит стрястись беде - они тут как тут. - А к кому же еще нам нести свои жалобы, как не к вашему величеству, наместнику бога на земле! - сказал Найджел. - Справедливо, любезный, превосходно сказано, - ответил король, - но и наместнику бога надо иногда хоть ненадолго предоставить на земле покой. - Если ваше величество посмотрите на меня внимательнее (до сих пор король был так занят - сперва собаками, а затем священнодейственной процедурой "вскрытия", или, попросту говоря, взрезыванием оленя, - что уделил своему помощнику лишь мимолетный взгляд), если вы посмотрите на меня, то увидите сами, кто тот дерзкий, кого необходимость заставила воспользоваться случаем, какой, может быть, никогда больше не представится. Король Иаков поднял глаза: вся кровь, кроме оленьей, которой замарали его собаки, отхлынула у него от лица, он выронил нож, нерешительно оглянулся назад, как будто помышлял о бегстве или искал помощи, и наконец воскликнул: - Гленварлохид, так же верно, как то, что меня зовут Иаковом Стюартом! Вот так славная встреча! Я один и даже не верхом, - добавил он, суетясь вокруг лошади. - Простите, что я осмелился помешать вам, государь, - сказал Найджел, становясь между королем и лошадью, - уделите мне несколько мгновений и выслушайте меня, - Я лучше выслушаю тебя, сидя на лошади, - ответил король. - Пеший я не слышу ни слова, любезный, ни одного слова. К тому же не годится загораживать мне дорогу, да еще стоя со мной с глазу на глаз. Прочь с дороги, сэр, мы повелеваем вам, как нашему подданному. Провались они все в преисподнюю, куда они запропастились? - Заклинаю вас вашей короной, мой государь, за которую мои предки доблестно сражались, заклинаю вас, успокойтесь и выслушайте меня. Но исполнить эту просьбу монарх был не в силах. Его боязливость не была простой трусостью, которая, действуя как некий инстинкт, вынуждает человека обращаться в бегство и внушает окружающим только жалость или презрение, - его боязливость была проявлением гораздо более комического и более сложного чувства. Бедный король одновременно испугался и рассердился, хотел обезопасить себя и в то же время стыдился уронить свое достоинство; не слушая объяснений лорда Гленварлоха, он продолжал делать попытки влезть на лошадь и не переставал твердить: - Мы - свободный король, любезный, мы - свободный король и не позволим подданному нам указывать. Ради всего святого, где же Стини? А, хвала господу, они едут. Эй, эгей! Сюда, сюда, Стини, Стини! Герцог Бакингем, сопровождаемый несколькими придворными и егерями, подскакал к королю и обратился к нему со своей обычной фамильярностью: - Я вижу, счастье, как всегда, благоприятствует нашему дорогому папочке. Но что здесь происходит? - Что происходит? Измена, вот что, - отвечал король, - и все по твоей вине, Стини. Если хочешь знать, твоего дорогого папочку и куманька чуть не убили. - Чуть не убили? Схватить злодея! - вскричал герцог. - Клянусь небом, это сам Олифант! Человек десять охотников проворно спешились, отпустив своих лошадей, которые бешено поскакали через парк. Несколько человек грубо схватили лорда Гленварлоха, понимавшего, что сопротивление безрассудно. Остальные сгрудились вокруг короля. - Не ранены ли вы, государь? Не ранены ли вы? - Как будто нет, - ответил король, еще не придя в себя от страха (кстати, вполне извинительного для столь боязливого человека, на которого к тому же было совершено в свое время так много покушений). - Как будто бы нет, но все равно, обыщите его. Я уверен, что под плащом у него огнестрельное оружие. Я даже слышал запах пороха, я твердо в этом убежден. С лорда Гленварлоха сорвали плащ, и в толпе, с каждой секундой все более сгущавшейся, при виде пистолетов раздались негодующие крики и проклятья по адресу предполагаемого преступника. Знаменитый пистолет, спрятанный на столь же доблестной и верной груди и породивший беспричинное смятение среди кавалеров и дам во время недавней торжественной церемонии, вызвал не такую длительную панику, как та, что столь ж неосновательно возникла при виде оружия, отнятого у лорда Гленварлоха; сам Мик-Алластер-Мор не мог бы с большим презрением и негодованием, чем Найджел, отвергнуть обвинение в том, что он носит оружие в злоумышленных целях. - Увести негодяя, увести убийцу, кровожадного злодея! - кричали со всех сторон, и король, довольно естественно дороживший своей жизнью не меньше, чем ею дорожили, или делали вид, что дорожат, другие, вопил громче всех: - Да, да, увести его! Он уже и так причинил достаточно неприятностей мне, да и всей стране. Но только не наносите ему увечий и, ради бога, джентльмены, если вы уверены, что он обезоружен, вложите шпаги в ножны, уберите кинжалы и ножи, а то вы наверняка пораните друг друга. По приказанию короля все поспешили спрятать оружие, которым до сих пор размахивали, желая блеснуть своей преданностью, ибо вспомнили про то непреодолимое отвращение, какое его величество питал к обнаженной стали, - слабость эта была такой же прирожденной, как и его трусость, и ее принято было приписывать зверскому убийству Риччо, свершенному в присутствии несчастной матери Иакова, когда последний еще находился в ее чреве. В эту минуту подъехал принц, который охотился в другой части обширного парка и до которого дошел неясный и искаженный слух о происходящем; его сопровождали несколько дворян и в их числе - лорд Дэлгарно. Принц соскочил с лошади и с беспокойством осведомился, не ранен ли отец. - Кажется, нет, сынок, по крайней мере я не чувствую, но я немного устал от борьбы один на один с убийцей. Стини, налей-ка нам кубок вина из кожаной фляги, что висит на луке седла. Поцелуй меня, сынок, - продолжал монарх, выпив утешительную чашу. - Ах, сын мой, государство и ты счастливо избегли тяжелой утраты - вам грозило лишиться вашего дорогого отца; ведь я столько же pater patrias, сколько pafer familias. {Глава отечества, глава семьи (лат.).} Quis desiderio sit pudor aut modus tarn cari capitis! {Можно ль меру иль стыд в чувстве знать горестном при утрате такой (лат.; Гораций. "Оды", кн. 1, стих. 24, перевод А. Семенова-Тян-Шанского).} Горе мне, Англия надела бы траур, и не стало бы сухих глаз! При мысли о всеобщем горе, какое постигло бы страну, чувствительный монарх сам горько заплакал. - Возможно ли это? - сурово спросил Чарлз. Гордость его была уязвлена поведением отца, но как сын и подданный он не мог не разделять общего негодования против мнимого убийцы. - Кто видел, что произошло? Лорд Бакингем, что вы скажете? - Не могу сказать, милорд, чтобы я видел, как над королем учиняли насилие, - ответил герцог, - в таком случае я тут же предал бы этого человека смерти. - Вы поступили бы неправильно, Джордж, зайдя так далеко в своем рвении, - заметил принц. - Подобных преступников следует предавать суду. Но разве злодей не сражался с его величеством? - Я не сказал бы этого, милорд, - ответил герцог, который, несмотря на все свои недостатки, ненавидел ложь. - Он, по-моему, хотел остановить его величество, а король желал сесть на коня. Но при нем обнаружили пистолеты, что противно указу, а так как он оказался Найджелом Олифантом, примеры необузданного поведения которого известны вашему королевскому высочеству, то мы вправе опасаться худшего. - Найджел Олифант? - с удивлением переспросил принц. - Неужели этот несчастный так скоро решился на новый проступок? Покажите мне его пистолеты. - Ты ведь не будешь настолько неблагоразумен, сынок, чтобы самому возиться с этим смертоносным оружием? - вмешался Иаков. - Не давай ему пистолетов, Стини, приказываю тебе именем твоей присяги! Они, чего доброго, выстрелят ни с того ни с сего сами, это часто бывает. Слышишь ты меня или нет? Ну, видел ли кто таких упрямых детей? Разве нет у нас стражи и солдат, что тебе понадобилось самому разряжать пистолеты? Зачем это делать тебе, наследнику нашей особы и нашей короны, когда вокруг столько людей, которым платят за то, чтобы они рисковали за нас жизнью? Но принц Чарлз, не слушая криков отца, с упорством, отличавшим его как в мелочах, так и в важных делах, собственноручно разрядил пистолеты, в которых оказалось по две пули. Все присутствующие воздели руки, ужаснувшись задуманному покушению на короля, который, по их предположению, был на волосок от гибели. Найджел, до сего времени не произнесший ни слова, теперь спокойно попросил выслушать его. - Зачем? - холодно спросил принц. - Вам известно, что вы обвиняетесь в тяжком преступлении, и тем не менее, вместо того чтобы отдать себя в руки правосудия согласно указу, вы вторгаетесь сюда, чтобы предстать перед королем, имея при себе запрещенное законом оружие. - Если вам будет угодно, сэр, - возразил Найджел, - я ношу при себе эти злосчастные пистолеты для самозащиты. Всего несколько часов назад я с их помощью спас человеку жизнь. - Я не сомневаюсь, милорд, - с той же невозмутимостью и бесстрастием сказал принц, - что ваш образ жизни и общество, в котором вы вращались в последнее время, приучили вас к кровавым сценам и орудиям убийства. Но не передо мной вы должны оправдываться. - Выслушайте, выслушайте меня, благородный принц! - пылко воскликнул Найджел. - Выслушайте меня! Придет, возможно, день, когда вы тоже будете умолять об этом, но напрасно. - Как это, сэр, - высокомерно произнес принц, - как это я должен понять, милорд? - Если не земного царя, то небесного должны мы все молить о терпеливом и благосклонном внимании, - промолвил арестованный. - Это верно, милорд, - сказал принц, надменно наклонив голову в знак согласия, - и я не отказал бы вам сейчас во внимании, если б это могло принести вам пользу. Но вы не пострадаете безвинно, мы сами займемся вашим делом. - Да, да, - подхватил король, - теперь, когда он сделал appellatio ad Caesarem, {Апелляцию к кесарю (лат.).} мы сами допросим Гленварлохида в должное время и в должном месте. А покамест уберите его вместе с его пистолетами, я не могу больше видеть их. После торопливо отданных приказаний Найджела увели прочь, но слова его не пропали втуне. - Очень странная вещь, Джордж, - сказал принц фавориту, - у него открытое лицо, приятная наружность и спокойная уверенность во взгляде и словах. Не могу себе представить, чтобы он замышлял столь безрассудное и бесполезное преступление. - Я не питаю к этому юноше особого расположения и не собираюсь за него заступаться, - сказал Бакингем, отличавшийся пылким, честолюбивым характером, но действовавший всегда открыто, - однако ж не могу не согласиться с вашим высочеством, что наш дорогой куманек испугался раньше времени, когда ему не грозило никакой опасности. - Клянусь честью, Стини, тебе стыдно так говорить! - вмешался король. - Думаешь, я не знаю, как пахнет порох? А кто, как не наша королевская особа, разнюхал про пятое ноября? Сесил и Саффолк и многие другие, подобно простым дворнягам, потеряли след, а я его обнаружил. И ты можешь думать, что я не распознаю запаха пороха? Черт побери, еще Ийаннес Барклайус считал, что моя догадливость сродни божественному внушению, и назвал свою историю заговора "Series patefacti divinitus parricidii", {События гнусного покушения, раскрытого по божьему соизволению (лат.).} а Спонданий тоже говорит о нас: "Divinitus evasit". {Спасся милостью божьей (лат.).} - Страна была восхищена тем, что ваше величество счастливо избегли опасности, - заметил герцог Бакингем, - а еще более - вашей проницательностью, с какой вы распутали клубок измены, ухватившись за тонкую, почти неприметную нить. - По чести, дорогой Стини, ты прав. Мало найдется таких рассудительных молодых людей, как ты, которые почтительно относились бы к опытности старших. Что же касается вероломного и подлого предателя, то я уверен, что эта птица из того же гнезда. Вы не заметили в нем ничего папистского? Пусть его обыщут - не носит ли он распятия или еще каких-нибудь католических побрякушек. - Не мне пытаться оправдывать этого безумца, - вмешался лорд Дэлгарно, - особенно после его сегодняшнего тяжкого проступка, при одной мысли о котором у всех честных людей кровь стынет в жилах. Но все же при всем моем преклонении перед непогрешимостью суждений вашего величества я не могу не отдать справедливости этому человеку, хоть он и показал себя моим врагом, а теперь выставил себя в еще более черном свете: Олифант всегда казался мне скорее пуританином, чем папистом. - Ах, Дэлгарно, ты здесь, любезный? И тебя тоже не было возле меня, когда я боролся со злодеем, ты тоже предоставил меня моим собственным силам и провидению. - С позволения вашего всемилостивейшего величества, провидение не могло в таком крайнем случае отказать в помощи трем королевствам, которым грозило осиротеть, - сказал лорд Дэлгарно. - Верно, верно, любезный, - ответил король, - но все-таки мне давеча было бы приятно присутствие твоего отца с его длинной шпагой. Поэтому, дабы подкрепить расположение к нам небес, мы будем впредь держать около себя двух дюжих гвардейцев. Так этот Олифант пуританин? Что ж, это не мешает быть папистом, ведь, как утверждают толкователи древних авторов, крайности сходятся. Я доказал в своей книге, что бывают пуритане с папистскими убеждениями. Это просто старая песня на новый лад. Тут принц, опасаясь, вероятно, что король перескажет весь "Базиликой Дорон" своего сочинения, напомнил ему, что пора вернуться во дворец и подумать, как успокоить людские умы, взбудораженные недавним событием. Когда они въезжали в ворота дворца, какая-то женщина, поклонившись, подала королю прошение, которое тот с тяжелым вздохом сунул в боковой карман. Принц выразил желание ознакомиться с содержанием бумаги. - Мой камердинер расскажет тебе, когда я скину платье, - ответил король. - Неужто, сынок, я в состоянии читать все, что мне суют в руки? Посмотри, голубчик, - тут он показал на карманы своих коротких штанов, набитые бумагами, - мы подобны ослу, если можно так выразиться, с обеих сторон отягощенному поклажей. Да, да, asinus fortis accumbens inter termines, {Сильному ослу, возлежащему между межами (лат.).} как говорится в "Вульгате". Да, да, vidi terram, quod esset optima, et supposui humerum ad portandum, et factus sum tributis serviens; {Видел землю, что она превосходна, и взвалил на плечо бремя, и стал рабом, приносящим подать (лат.).} так и я: увидел землю Англии и взвалил на себя непосильное бремя. - Вы и вправду сильно навьючены, дорогой наш папочка и куманек, - сказал герцог Бакингем, принимая бумаги, которые король Иаков вытащил из карманов. - Да, да, - продолжал государь, - берите их себе per aversionem, {Ради отвлечения (лат.).} детки, берите оптом; один карман набит прошениями, другой - пасквилями. Славно я провожу время, читая эту дребедень. Сказать по совести, я подозреваю, что предание о Кадме имеет иносказательный смысл: зубы дракона, что он посеял, были изобретенными им буквами. Ты смеешься, сынок? Запомни мои слова. Когда я впервые приехал сюда с моей родины, где люди суровы под стать природе, Англия, ей-ей, показалась мне обетованной землей. Можно было подумать, что у короля только и дела, что кататься по тихой воде, per aquam reiectionis. {По воде отдохновения (лат.).} Не знаю уж, как и почему, только страна страшно изменилась; прочти вот этот пасквиль на меня и на мое правление. Зубы дракона посеяны, сынок Чарлз; молю бога, чтобы в твое время, когда меня не станет, из них не выросли вооруженные воины. Не дай мне бог дожить до той поры, ибо страшная борьба разгорится в день сбора урожая. - Ничего, я сумею задушить тот посев на корню. Не правда ли, Джордж? - обратился принц к фавориту с видом, выражавшим презрение к страхам отца и твердую уверенность в себе и в превосходстве собственного решительного характера. Пока происходил этот разговор, Найджела под стражей и в сопровождении герольда провели через весь городок, жители которого, всполошенные известием о покушении на жизнь короля, толпились теперь на улицах, чтобы поглядеть на предполагаемого изменника. Несмотря на сумятицу, Найджел успел разглядеть помощника смотрителя королевской кухни, на чьем лице застыло тупое, изумленное выражение, и цирюльника, на физиономии которого читался испуг и в то же время жадное любопытство. Найджелу показалось, что в толпе мелькнул лодочник в зеленой куртке. Но у него не было времени для дальнейших наблюдений: его втолкнули в лодку, куда сели герольд и два гвардейца, и лодка понеслась вверх по реке с такой скоростью, с какой способны были вести ее против течения шесть здоровенных гребцов. Они проплыли мимо леса мачт, уже в тогдашние времена возбуждавшего удивление чужестранцев, как свидетельство обширной торговли Лондона, и приблизились к низким, почерневшим крепостным стенам, на которых там и сям виднелись пушки да кое-где - одинокие вооруженные часовые; в остальном, впрочем, эти куртины и бастионы мало чем напоминали грозную военную цитадель. Нависшая над водой низколобая угрюмая арка, под которой в ту же сторону проплыло уже много безвинных и много виновных людей, насупила теперь свои брови над Найджелом. Лодка причалила к широким ступеням, о которые лениво плескались волны. Часовой взглянул через решетчатую калитку и пошептался с герольдом, доставившим пленника. Через несколько минут явился комендант Тауэра и выдал расписку в том, что принял арестованного Найджела, лорда Гленварлоха. Глава XXVIII О Тауэр! Твои глухие стены - Свидетели полуночных убийств... Грей Так восклицает Грей. Задолго до него Банделло сказал примерно то же, и, вероятно, подобная мысль в той или иной форме не раз приходила в голову тем, кто, памятуя о судьбе других узников знаменитой государственной тюрьмы, имел все основания предугадывать собственную участь. Низкая мрачная арка, подобно входу в Дантов ад возвещавшая, что пути обратно нет, приглушенные голоса тюремщиков, строгие формальности, соблюдаемые при отпирании и запирании решетчатой калитки, сухое и сдержанное приветствие коменданта крепости, который оказывал заключенным то безразлично холодное почтение, каким власти отдают дань внешним приличиям, - все это неприятно поразило Найджела, заставив его с болью осознать, что он узник. - Я узник, - произнес он почти бессознательно, - я заключен в Тауэр! Комендант поклонился. - Я обязан, - сказал он, - проводить вашу светлость в камеру и, как повелевает мне приказ, содержать вас под замком. Однако я постараюсь, насколько позволит мне долг, облегчить ваше положение. Найджел молча поклонился в ответ на это любезное обещание и последовал за комендантом к старинному строению, находившемуся на западной стороне площади для парадов, рядом с часовней, и служившему в ту эпоху тюрьмой для государственных преступников, а ныне превращенному в столовую для дежурных караульных офицеров. Двойные двери были тут же отперты, и заключенный спустился по ступеням в сопровождении коменданта и тюремщика высшего ранга. Они вошли в большое, но темное и низкое помещение неправильной формы, убого обставленное. Приказав тюремщику затопить камин и исполнять все желания лорда Гленварлоха, если они будут совместимы с обязанностями стража, комендант простился, выразив обычное пожелание, чтобы милорд недолго оставался на его попечении. Найджел хотел было спросить о чем-то тюремщика, который приводил в порядок камеру, но тот был проникнут духом, свойственным людям в его должности: одни вопросы, притом самого безобидного свойства, он словно не слышал, на другие просто не отвечал, а если и говорил что-нибудь, то так отрывисто и угрюмо, хотя и не грубо, что это никоим образом не поощряло к дальнейшему разговору. Поэтому Найджел предоставил ему молча продолжать свое дело и попытался развлечься унылым занятием - рассматриванием имен, изречений, стихов и иероглифов, которыми его предшественники по заключению испещрили стены своей темницы. Найджел увидел там многие забытые имена вперемежку с другими именами, память о которых не угаснет, пока не канет в вечность история Англии. Рядом с благочестивыми излияниями ревностного католика, открывавшего свою душу накануне того дня, когда на Тайберне он должен был ценою собственной жизни утвердить истинность своего вероучения, можно было увидеть исповедь непоколебимого протестанта, готовившегося сгореть за свою веру на костре в Смитфилде. Робкий почерк несчастной Джен Грей, чья судьба исторгала слезы у последующих поколений, приютился подле Медведя и Кривого Посоха - гордой эмблемы гордых герцогов Дадли, высеченной твердой рукой. Перед Найджелом развернулся как бы свиток обличений пророка, летопись плача и сетований, перемежавшихся, однако, с изъявлениями непоколебимой решимости и упованиями на бога. {Эти следы пребывания знаменитых преступников или ни в чем не повинных людей, разделивших их судьбу, дошли до наших дней, хотя одно время была опасность, что их закрасят при ремонте. Сейчас их охраняют с должным уважением, и большая часть их была воспроизведена на гравюрах (см. "Историю и памятники лондонского Тауэра" Бейли). (Прим. автора.)} Печальное занятие лорда Гленварлоха, погрузившегося в изучение плачевных судеб своих предшественников, внезапно было прервано лязгом открываемой двери. То был тюремщик, объявивший, что по приказу коменданта Тауэра в камеру сейчас приведут еще одного заключенного, который составит компанию его светлости. Найджел поспешил ответить, что не нуждается в обществе и предпочел бы остаться один, но тюремщик ворчливо дал понять, что коменданту лучше судить, как размещать арестантов, и что мальчик не доставит никакого беспокойства - "он такой младенец, что его и запирать-то на ключ не стоит". - Эй, Джайлс, - сказал он, - давай сюда малыша. Другой тюремщик ввел отрока за шиворот в камеру, затем оба сторожа удалились, засов и цепь - эти веские препятствия к свободе - с грохотом заняли свои места. На мальчике был серый камзол тончайшего сукна, расшитый серебряным галуном, и светло-желтый плащ с таким же шитьем. Черная бархатная шапочка с полями была надвинута на самый лоб, так что вместе с длинными, пышными локонами почти закрывала лицо мальчика. Потупив глаза и дрожа всем телом от страха и смущения, он продолжал стоять на том же месте, где тюремщик выпустил из рук его ворот, то есть в двух шагах от двери. Найджел охотно избавился бы от общества юного узника, но не в его характере было видеть страдания души или тела и не попытаться облегчить их. - Не унывай, мой милый, - сказал Найджел, - мы недолго будем товарищами по несчастью; я надеюсь, что по крайней мере твое заключение будет непродолжительным, ибо ты так молод, что не мог совершить преступления, за которое бы тебя стоило надолго лишить свободы. Ну же, не падай духом! Твоя рука холодна и дрожит, но ведь здесь тепло. Должно быть, ты озяб от сырости в этой темной комнате. Садись к огню. Что я вижу? Ты собрался плакать, мой маленький товарищ? Прошу тебя, не будь ребенком. Ты, правда, не опозоришь своей бороды, потому что ее у тебя нет, но все-таки не стоит плакать точно девчонка. Представь себе, что ты удрал из школы и в наказание тебя заперли, и ты сразу перестанешь плакать, уверяю тебя. Мальчик дал подвести себя к камину и усадить, но, просидев некоторое время неподвижно, он вдруг судорожно сжал руки с видом жесточайшего отчаяния, а затем, закрыв ими лицо, зарыдал с такой силой, что слезы заструились между его тонкими пальцами. Найджел почти забыл собственное горе при виде тяжкой муки, переполнявшей столь юное и красивое существо. Сев рядом с мальчиком, он обратился к нему с самыми нежными словами, надеясь облегчить его страдания, и ласково провел рукой по длинным волосам безутешного ребенка, что было вполне естественно, если принять во внимание разницу в их возрасте. Тот был так пуглив, что вздрогнул даже от этого легкого проявления дружеской фамильярности. Однако когда лорд Гленварлох заметил его робость и, не желая усиливать ее, отодвинулся подальше, мальчик мало-помалу успокоился и с видимым интересом стал прислушиваться к доводам Найджела, пытавшегося убедить его не предаваться отчаянию с такой силой. Постепенно слезы, продолжавшие катиться по лицу мальчика, стали менее обильны, рыдания стали менее судорожны, перешли в тихие всхлипывания, и все более длинные промежутки между ними показывали, что если горе осталось прежним, то смятение по сравнению с первым его порывом уменьшилось. - Скажи мне, кто ты и откуда, дитя мое, - сказал Найджел. - Смотри на меня, как на товарища, который хочет тебе помочь, если ты научишь, как это сделать. - Ах, сэр, я хочу сказать, милорд, - ответил мальчик так тихо, что его едва можно было расслышать, хотя он сидел почти рядом, - вы очень добры, а я... я так несчастлив... Тут его прервал новый поток слез, и лорду Гленварлоху пришлось не раз повторить все свои упреки и увещания, прежде чем мальчик успокоился настоль- ко, чтобы связно выговорить: - Я очень тронут вашей добротой, милорд, и очень признателен за нее... Я бедное, несчастное создание и, что хуже всего, обязан своими злоключениями только самому себе. - Мы всегда так или иначе виноваты в своих несчастьях, мой юный дружок. Я могу сказать это по опыту, иначе я не был бы теперь здесь. Но ты так молод, что за тобой, конечно, нет серьезной вины. - Ах, сэр, я хотел бы иметь право сказать так. Я был своеволен, упрям, легкомыслен и сумасброден, и вот теперь... Как дорого я теперь расплачиваюсь за это! - Полно, мой мальчик, - сказал Найджел. - Должно быть, ты выкинул какую-нибудь детскую шалость, напроказил, убежал из дому. Но как это могло привести тебя в Тауэр? Тебя окружает какая-то тайна, молодой человек, и я должен в нее проникнуть. 460 - Ах, нет, нет, милорд, ничего худого я не сделал, - проговорил мальчик, которого последние слова Найджела, видимо, сильно встревожили и побудили к исповеди с большим успехом, чем все ласковые увещания и доводы. - Я ни в чем не повинен, то есть я дурно поступил, но не сделал ничего такого, чтобы находиться в этом ужасном месте. - Тогда скажи мне всю правду, - произнес Найджел ободряющим и вместе с тем повелительным тоном. - Тебе нечего меня бояться, хотя, быть может, и нечего ждать от меня помощи. Но если уж мы оказались вместе, мне хотелось бы знать, с кем я говорю. - С несчастной... жертвой случая, сэр, с ленивым и непослушным созданием, как изволили сказать ваша светлость, - ответил мальчик, подняв глаза и обратив к Найджелу свое лицо, на котором бледность и румянец сменяли друг друга, отражая то страх, то застенчивость. - Я без спроса убежал из отцовского дома, чтобы посмотреть, как король охотится в Гринвичском парке. Вдруг раздался крик: "Измена!" - и все ворота заперли. Я так испугался, что спрятался в чаще; там меня нашли лесничие и стали меня расспрашивать. Потом они сказали, что моя история кажется им подозрительной... И вот я очутился здесь. - Я несчастный, самый несчастный человек! - воскликнул лорд Гленварлох, поднявшись с места и принимаясь шагать по камере. - Всех, кто соприкасается со мной, постигает моя жестокая участь! Смерть и заточение следуют за мной по пятам и грозят всем, кто случается поблизости. Однако рассказ мальчугана кажется мне странным. Ты говоришь, тебя допрашивали, дружок. Скажи, пожалуйста, назвал ли ты свое имя, рассказал ли, каким образом тебе удалось пробраться в парк? Если ты это сделал, то почему тебя задержали? - Что вы, милорд, - ответил мальчик, - я остерегся назвать имя друга, который впустил меня. Что же касается моего имени, то за все богатства Лондона я не назвал бы его, так как не хочу, чтоб мой отец узнал, где я. - Но ты же не можешь ожидать, - заметил Найджел, - что тебя отпустят, не выяснив, кто ты такой? - А какая им польза держать в заключении такое ничтожное существо, как я? Им придется меня отпустить, ведь просто стыдно держать меня здесь. - Не полагайся на это. Скажи мне, кто ты и где ты живешь, а я поговорю с комендантом. Он человек порядочный и честный и, наверно, не только с охотой отпустит тебя на свободу, но и заступится за тебя перед отцом. Я в какой-то мере обязан оказать тебе эту жалкую услугу и выручить тебя из беды, поскольку был причиной тревоги в парке, во время которой тебя арестовали. Итак, скажи мне твое имя. - Назвать мое имя - вам? Ни за что, никогда! - ответил мальчик с глубочайшим волнением, причина которого была для Найджела загадкой. - Неужели ты так боишься меня? - спросил он. - И все из-за того, что я заключенный и человек, обвиненный в преступлении? Поверь, можно быть и тем и другим, но не заслуживать ни лишения свободы, ни подозрений. Почему ты относишься ко мне с таким недоверием? Ты сейчас одинок, без друзей, я тоже; поневоле твое положение вызывает во мне сострадание, когда я размышляю о своей судьбе. Будь благоразумен: не только на словах, но от всего сердца я желаю тебе добра. - Я не сомневаюсь в этом, милорд, нисколько не сомневаюсь, - ответил мальчик. - Я мог бы рассказать вам все, то есть почти все. - Не рассказывай ничего, дружок, кроме того, что поможет мне быть тебе полезным. - Вы так великодушны, милорд; я убежден, да, совершенно убежден, что я мог бы смело довериться вашей чести. Но все-таки... Мне так неловко, я вел себя так опрометчиво, неосторожно... Нет, я не могу рассказать о своем безрассудстве. Кроме того, я уже открылся одному человеку, мне показалось даже - я тронул его сердце... И тем не менее я попал сюда. - Кому же ты открылся? - спросил Найджел, - Я не смею сказать, - ответил юноша. - В тебе есть что-то необычное, дружок, - сказал лорд Гленварлох, ласково, но настойчиво отводя руку, которой мальчик опять прикрыл себе глаза. - Не терзай себя больше мыслями о своей участи. Как часто бьется твой пульс, рука горит... Ляг на тюфяк, попытайся успокоиться и заснуть. Сон - лучшее и самое доступное сейчас лекарство от мыслей, которыми ты себя мучаешь, - Благодарю вас за внимание и предупредительность, милорд, - сказал мальчик. - С вашего позволения, я посижу еще немного в кресле: мне в нем будет удобнее, чем на тюфяке. Я спокойно поразмыслю над тем, что я совершил и что мне предстоит делать дальше, а если бог ниспошлет благодетельный сон измученному созданию, то я буду очень рад. С этими словами мальчик высвободил свою руку из руки Найджела и, завернувшись в широкий плащ и прикрыв им лицо, погрузился в сон или в раздумье, между тем как его товарищ, несмотря на утомительные события, пережитые им в этот день и накануне, продолжал задумчиво ходить по камере. Каждый читатель знает на своем опыте, что по временам человек не только не в состоянии управлять внешними обстоятельствами, но не в силах справиться даже со своенравным миром собственных мыслей. Вполне естественно, что Найджел собирался хладнокровно обдумать свое положение и наметить путь, какой ему, человеку здравомыслящему и мужественному, надлежало принять; но несмотря на критическое положение, в котором очутился Найджел, он, помимо своей воли, думал больше о судьбе товарища по заключению, чем о собственной. Он не мог подыскать объяснения такому блужданию мыслей, но в то же время ничего не мог с собой поделать. Умоляющие нотки нежнейшего голоса, какой он когда-либо слышал, все еще звучали в его ушах, хотя сон, казалось, уже сковал уста говорившего. Найджел на цыпочках подошел к мальчику, желая удостовериться, что тот спит. Складки плаща совершенно скрывали нижнюю часть лица, но сдвинувшаяся набок шапочка открывала лоб, испещренный голубоватыми жилками, закрытые глаза и длинные шелковистые ресницы. "Бедное дитя, - сказал про себя Найджел, глядя, как мальчик уютно свернулся в складках плаща, - твои ресницы еще влажны от слез, должно быть ты вволю наплакался, прежде чем уснул. Печаль - суровая нянька для столь юного и нежного существа. Пусть будет сладостен твой сон, я не потревожу тебя. Мои собственные несчастья требуют внимания, и им я должен посвятить теперь свои размышления". Найджел пытался сосредоточиться, но тысячи предположений, рождавшихся в его мозгу и касавшихся по-прежнему больше спящего, нежели его самого, все время отвлекали его. С досадой, даже гневно, он упрекал себя за чрезмерный интерес к тому, о ком он ровно ничего не знал, чье общество было ему навязано, кто мог быть шпионом, подосланным тюремщиками; но очарование не исчезало, и мысли, которые он старался отогнать от себя, продолжали его преследовать. Так прошло с полчаса, на исходе которых снова раздался скрежет отодвигаемых засовов и голос тюремщика возвестил, что какой-то человек желает поговорить с лордом Гленварлохом. "Поговорить со мной сейчас, при таких обстоятельствах! Кто б это мог быть?" - подумал Найджел. Джон Кристи, бывший хозяин с пристани святого Павла, вошел в камеру, разрешив тем его сомнения. - Добро пожаловать, мой честный хозяин! - воскликнул лорд Гленварлох. - Мог ли я думать, что увижу вас в моем узилище? С этими словами он подошел к Джону и дружески, как старый знакомый, протянул ему руку, но тот отпрянул, точно от взгляда василиска. - Оставьте при себе свои любезности, милорд, - угрюмо сказал он. - Тех, которыми вы меня наградили, мне хватит на всю жизнь. - Что с вами, мейстер Кристи? - спросил Найджел. - Что это значит? Надеюсь, я не оскорбил вас? - Не спрашивайте меня, милорд, - резко ответил Кристи. - Я человек мирный, я пришел сюда не для того, чтобы ссориться с вами, для этого сейчас не время и не место. Имейте в виду, мне известно, как разодолжила меня ваша честь, так что сообщите поскорей и покороче, где несчастная женщина. Что вы с ней сделали? - Что я с ней сделал? - переспросил Найджел. - С кем? Я не понимаю, о чем вы говорите. - Да, да, милорд, прикидывайтесь удивленным, однако вы не можете не догадаться, что речь идет о бедной дурочке, что была моей женой, пока не сделалась любовницей вашей светлости. - Ваша жена? Разве она оставила вас? И вы обвиняете в этом меня? - Вот именно, милорд, как это ни странно, - ответил Кристи с горькой иронией и каким-то подобием улыбки, так не вязавшейся с искаженным лицом, сверкающими глазами и выступившей на губах пеной. - Я пришел к вашей светлости как раз за этим. Без сомнения, вы удивляетесь, что я взял на себя такой труд, но, что поделать, люди знатные и незнатные рассуждают по-разному. Она лежала в моих объятиях, пила из моего стакана, и что бы она ни сделала, я не могу забыть ее. Я больше никогда не увижу ее, милорд, но она не будет голодать и не опозорит себя ради куска хлеба, хотя ваша светлость, быть может, считает, что я обкрадываю общество, пытаясь вернуть ее на праведный путь. - Клянусь моей христианской верой, моей дворянской честью, - воскликнул лорд Гленварлох, - если что-то худое случилось с вашей женой, я ничего об этом не знаю! Уповаю на небо, что вы так же заблуждаетесь относительно ее вины, как и моей, полагая меня ее соучастником. - Стыдитесь, милорд, - прервал его Кристи, - почему вы так упорствуете? Ведь она всего-навсего жена старого дурака лавочника, который имел глупость взять себе жену на двадцать лет моложе его. Больше славы, чем вы приобрели этим поступком, вам не стяжать, а что касается выгод и удовольствий, то, надо думать, миссис Нелли вам уже не нужна. Непростительно с моей стороны было бы нарушать ваши развлечения - старый рогоносец должен знать свое место. Но теперь, когда ваша высокая светлость сидит в тюрьме в обществе других отборных жемчужин королевства, миссис Нелли, думается мне, не будет дозволено делить часы утех, которые... Тут негодующий супруг запнулся, отбросил иронический тон и продолжал, стукнув палкой об пол: - О вероломный, если б твои ноги - жаль, тебе их не переломили прежде, чем они переступили порог моего честного дома, - были сейчас свободны от оков, вполне ими заслуженных, пусть нечистый заберет мою душу, я не испугался бы твоей молодости и оружия и исколотил бы тебя вот этой дубинкой в пример всем неблагодарным, лукавым придворным повесам, да так, что до скончания света осталась бы притча о том, как Джон Кристи отделал великосветского любовника своей жены! - Я не понимаю причины вашей дерзости, - сказал Найджел, - но я прощаю вам: произошло какое-то странное недоразумение. Насколько я понял ваши неистовые упреки, они мною совершенно не заслужены. Вы, по-видимому, обвиняете меня в обольщении вашей жены. Надеюсь, что она невинна. Для